Бессмертия не бывает, как о нём полагают смертные. МИР так задуман, что для каждого бессмертного есть своя смерть.
Однажды, лениво листая заплутавшую в ночные бдения книжицу, мне удосужилось заглянуть в фасеточный глаз Чарльза Буковски... и я обнаружил там удивительный мир неведомых доселе цветов. Несмотря на то, что это была очередная картинка, некий вычурный лабиринт мастера - вокруг пахло бессмертием, а я по-прежнему жаждал славы, хотя был уж не молод. Смысл грядущего изворотливо ускользал, прошлое же казалось зря потраченным временем. Передо мной по прежнему лежало много дорог, однако я никуда не спешил, предпочитая странствовать по собственным закоулкам ума.
И, глядя в фасеточный глаз, я спросил лукавого Чарльза: как ты достиг бессмертия? Научи… Ведь я по жизни, словно котёнок слепой. Взгляни - мой ум и руки пусты, а мне всё ещё хотелось бы завоевать этот мир!
«Любитель флоры на Валькирских горах [он поведал мне тайну свободы] среди гордых павлинов я цветок отыскал — как моя голова! — дотянулся, понюхал...потерял мочку уха, носа часть, один глаз, десять штук сигарет...и на следующий день я вернулся назад — изрубить в пух и прах тот прекрасный цветок! но он был так хорош, что убил я павлина...».
Вопрос выбора. Выбор же, не взирая на жертву, позволяет обрести свободу, а без жертв в этом мире не обойтись.
Под утро, после выхода из "Валькирских гор" Чарльза, я обнаружил в сжатой до боли ладони волшебное зёрнышко, в котором сразу узнал свыше посланный знак... и тотчас отправился к любимой клумбе, что переливалась цветами мандалы под окном. И посеял на ней семя бессмертия - о нём я тайно мечтал, полагая, что именно оно позволит своей бесконечностью пройти столь запутанный лабиринт моего ума!
После чего стал ожидать в смирении плод.
Как-то, через пару-другую дней, я проснулся от пьяного галдежа за окном - вокруг ртутью растекалось мертвенное зловоние жизни. Это бомжи припёрлись на клумбу, так похожую на лабиринт и, посылая всё нах, они изгадили красивый мой мир, растоптав на ней то, что я с такой любовью посадил для себя.
…Бомжи, конечно, убогие, но может стоит всех их убить?!
Да, любитель флоры, Bukowski, был прав - нужна жертва. Он ведь убил гордого павлина Валькирских гор, чтобы сохранить для себя бессмертный цветок. Несмотря даже на то, что был тот павлин с изумрудно-бирюзовым хвостом.
Из ситуации я понял одно - мне любой ценой придётся очистить заветную клумбу. Ведь она моя, цветёт под моим окном и с семенем свободы моей. Но как быть с такой дикой оравой бомжей? Так сталось, что они оказались главной помехой между мной и бессмертием. Невытравимый их запах мочи нарушал хрупкую гармонию мира.
Ох уж эта вездесущая смерть!..
Следующей ночью я сел на корабль Бодлера, и пробыв юнгой у него до утра, понял одну важную вещь: Бодлер дал мне действенный и остроумный совет - «Бейте нищих», ибо только так возможно возродить их уснувшее «Я».
Гениально! - Подобное решение могло оправдать неконтролируемую агрессию к ним и позволяло убить сразу двух зайцев: и пробудить уснувшее "Я", и клумбу, ставшую вдруг похожей на лабиринт, очистить от навязчивых "цветов зла".
Поутру, когда на клумбе снова собрались бомжи, я решил испытать предложенный метод, но, выйдя на улицу, понял, что из этого, скорей всего, не получится вообще ничего.
Ни у одного из них не было в глазах того самого «Я», о котором говорил мне Бодлер. Разочарованный, я погнал их, пиная, прочь со двора – увы, лишь до завтра – но всё же один из бомжей не ушёл. Он недвижно лежал прямо на семени, весь в слюнях, а глаза его были закрыты. Однако, после очередного глухого пинка, когда бродяга их всё же раскрыл, я преисполнился радости, потому что увидел – УВИДЕЛ!!! - в этих глазах то самое пресловутое «Я».
И вот, возликовавши в душе, я стал лупить его по лицу, как бы призывая воспротивиться, возмутиться, взбунтоваться и ответить мне битьём на битьё.
Но он всё лежал и лежал. Не получалось у меня ничего.
Тогда, пережив приступ печали от неудачи моей, я воздел руки к небу и горестно возопил: Ну что же ты?! Очнись, ёб-а срань!
А что же, действительно, бомж? Он, собравшись с последними силами, тихо и еле выговаривая каждое слово, прохрипел любимым мне голосом Борхеса, который, кстати, о бессмертии знал практически всё:
«Если бы впереди я имел ещё одну Жизнь... [я ответил бы вам] Но, вы видите, мне 85 лет и я умираю".
И умер.
Опустошённый, я стоял перед бездыханным бродягой и изгаженной клумбой, как перед борхесовским лабиринтом расходящихся троп и не знал, куда мне иди и где взять новое семя.
Так вышло... этот старик пришёл умереть именно на моей клумбе. Видимо он растворился в бессмертии вместо меня, потому что клумба завяла, семя же - ни завтра, ни через год - не взошло. Он украл у меня бессмертие, свободу и возможность выхода из тупика. А как же побои? Пустое - они всего лишь наша зависть перед абсолютной свободой бродяг.
Ум пребывал в спокойствии, хотя сердце укоризненно ёкнуло, и я решил похоронить безликого старика с крупицей поблекшего "Я" в остекленелых глазах. Сунув руку бродяге за пазуху, я нащупал старенький документ, раскрыл его... и с ужасом увидел в нём моё имя и фото. Образ был истлевшим, но узнаваемым.
Внезапно, лабиринт ума исторг меня в конечную точку, а ведь я не сделал и пары шагов.
Однако об этом сюжете я узнал уже в новую ночь, когда, погрузившись в зыбкую дрёму, летал на вимане Хорхе, который терпеливо мне всё разъяснял. Он улыбался, грозил пальцем и, пока я был с ним, старый мастер созерцал лишь свой внутренний мир. Другого было ему не дано, потому что, по жизни, впрочем, как и все мы, Борхес был слеп.
Только не понятно - в чём тут жертва моя и где всё-таки смысл?..
Утратив последние его крупицы, ясным осталось одно - я смертный... и путь впереди застилает завеса из грёз. Борхес, Бодлер и Буковский весело провели время со мной.
Будучи бессмертными, они, играючись, отправили меня в очередные лабиринты ума.
Вкушая амброзию вечности, они играли... Но каждый из них смог найти мгновение, чтобы сказать: Сядь и придумай свой лабиринт! И пройди его сам. Может тогда на вытоптанной клумбе зацветёт хотя бы лопух, а ты, наконец, перестанешь грезить и куда-то среди ночи бежать.
И тогда, наконец, останешься навеки в круге своей мандалы-клумбы...
Среди ясного дня и сумерек ночи.
Аlекс Дор