(приложение к роману "Крик Дафэна")
I. НА КРЫЛЬЯХ ВРЕМЕНИ УНОСИТСЯ ПЕЧАЛЬ - ТРОЯН МО...
Троян Мод Вяземский - "Письма к Сайлюш"
ЗАПИСЬ 000/12
Сны… опять сны о земле.
Да, да… сегодня мне приснилась именно Сайлюш. И была она в этом сне дриадой... я любил её, как могут любить только дафэны…
Всё повторяется, но «в лесном кругу солнечных часов не ищи конца – кроме начала», как сказал бы в далёком будущем некто Юрий Смирнов в своей «Энциклопедии чувств».
Вот так, после опечалившей дрёмы, сидючи за своим столом из ливанского кедра, я забил майянскую трубку, затянулся, вздохнул и в мой пустой ум, пришла сакраментальная мысль: Грешники и порочные скажут, будто я слишком добр и ханжа! Но для праведников я – исчадие дна.
Странно, а ведь они правы - праведники и грешники - хотя откуда им знать хитросплетенья вымученных моих гримас? Ведь мне проще быть «КАТАРАХ АХАМ», что на санскрите есть – «Я тот, который!» - пожелавший быть неизвестным. Да, действительно, иногда приходится вмешиваться в естественный ход вещей, принимая те или иные образы, но подобными действиями только разочаровываю, раздражаю и пугаю тех, кто оказался по воле случая рядом со мной.
Однако, где же я только что был?.. Аха! Об этом есть у Марка Стрэнда в «Перспективе Дереку Уолкотту»:
«Место то самое. Белые стулья, сияющие столы. Посетитель оцепенело глядит в их матовый блеск. Ветер врывается раз за разом, продувая кафе насквозь.
«Место что надо», — проскальзывает в уме.
Он всегда признавал роль погоды в ритуале разлук, рассчитывая так, чтобы горе — даже самое откровенное — прочитывалось издалека.
Длинная гряда облаков нависла над морем, за край которого медленно опускается бесцветное, тусклое солнце — смягчённый вариант притчи, что рассказывают лишь раз, и всегда слишком поздно.
Официант приносит бокал, он поднимает его и глядит сквозь вино на угасающий свет — один краткий миг. Красный блик падает на рубашку. Небо все больше темнеет, ветер стихает, и даль проясняется. Лиловый простор кажется, в этих легчайших сумерках, более чем причиной, чтобы покориться и ждать, чем-то вроде счастья, и кажется, что это счастье — навек».
Ну да, ну да. Так всё и было. Я же сквозь вино моего бокала видел её нежные губы, застывшие в улыбке мимолётного ожидания. Быть может, в тот миг она думала о нём – о Дафэне, таинственном друге своём? – Романтическое увлечение, симпатия робости… никаких шансов, однако. Всё суета. Ясно ведь - у него лишь одно на уме: как бы в который раз спасти бренный мир, закодированный в кодах Вселенной на очередной фатальный конец.
Что он ищет, этот Дафэн? – относительность правды… или всё же любовь?
…Мне бы не хотелось быть Дафэном. А впрочем, все, что присуще ему, присуще и мне. Но у него только ТО, а у меня ещё сверх ТОГО - целый перечень обязанностей. Хотя, зачем сравнивать? Да и сравнимо ли?
Время… Слишком тяжёлая ноша для Дафэна! - События мелькают и сливаются в единую полосу. А для меня – космического архивариуса информационных фаргов нескольких тысячелетий последних цивилизаций земли - всё давно потеряло смысл… Время тоже мне подвластно, но Дафэн, в отличие от меня, не может вернуться в прошлое, как праздный путешественник. Он обязательно несёт на себе груз события – СОБЫТИЯ, в которое вынужден вмешаться и обязан спасать, спасать и спасать…
Не хочу никого спасать! Пребесполезнейшее занятие! Мир никогда не погибает, никогда не рождается. К тому же, для меня Дафэн – ортодоксальный пассионарий, верящий безраздельно в свою правоту. Звучит, как приговор. Или как ругательство. Но кто-то должен делать его работу! Что ж, мир сам избирает себе Дафэна, чтобы его руками творилась история. Не хочу быть инструментом! Надо обладать запалом юности необусловленной ни опытом, ни осторожностью, когда для тебя жизнь – здесь и сейчас, чтобы добровольно и пламенно принять на себя бремя спасающего. Блажен же, кто верует, и пусть ему сопутствует удача!
Однако «Он всё время старался Быть, но это – всегда – мешало ему Жить». Такова уж она - Фениксо-логическая петля.
И что из того? Поскольку я пусть тайный, и к тому же сакрально-запараллеленный , а всего лишь библиотекарь, то посему обязан записывать любые сны о земле. Сайлюш, Сайлюш… Он сейчас там. А она? Но кто, кто всё-таки он? В двух словах не резон, однако, по обязанности сделаю краткую запись о том:
«Дафэном в древнем царстве Цинь называли Феникса. Он тот, кто пропускает через себя смерть, будто сердце от юности бурлящую кровь. И, умирая, не умирает никогда. «Доэна» же у зарастрийцев – тёмная и светлая сторона души, проявляющаяся после смерти человека в зависимости от его прижизненного выбора. В нашем случае – это сущность, имеющая возможность движения по петле времени. А так же, сей Феникс - Держатель врат в момент Перехода (Исхода) людей с одного уровня (измерения) на другой… В так называемом Конце Времён.
…Дафэн – тот, кто возвращается. О, сколь многие люди мнят себя дафэнами! Порой их поражает чувство, будто «подобный момент уже переживался». Приверженцы вечного возвращения клянутся, что так оно и есть, и привлекают эти смутные состояния ума в подкрепление своей веры. Они забывают, что воспоминание само по себе есть нечто новое… В тот миг, когда в уме появляется эта идея, все цвета меняются – и начинается другая история. Время неизбежно отодвигает воспоминание всё дальше – вплоть до того момента, когда возможно уже предвидеть свою судьбу и поступить иначе, как говаривал Борхес в своей «Истории Вечности». Людей пугают или раздражают подобные мысли: где доказательства, в конце концов?!. Их нет... Нет доказательств, которые можно было бы потрогать рукой. Есть мысли и глубинные состояния – единственные незыблемые подтверждения того, что для идущих по Пути есть только Путь: то, что пройдено - настоящая точка под ногами - и то, что ещё предстоит пройти в будущем! Для Дафэна же, созерцающего этот Путь – весь целиком - нет никакого Пути: нет прошлого и нет будущего – всего лишь настоящее… без конца и края (дойдя до конца, вы и сами поймёте, что пришли в начало, ибо изначально знали всё наперёд)! Дафэн, в долю секунды способен очутиться в любой точке последовательно скользящих во временной ткани событий. Он везде и нигде. В этом его сила и его слабость. Однажды, вернувшись в так называемое «прошлое», он может не узнать его. Однако поверить в это достаточно трудно.
И, самое главное, не нужно».
P.P.S. У великого «Камня Путей преткновения» не три дороги для пресловутого выбора, но - неизбежно - лишь две. Куда тут податься студенту Василию, герою моих последних записок-листков? Ясное дело – в Дафэны! Это значит, что выбирать придётся, всё же, несуществующую третью тропу, а она-то и может быть одним из выходов (или входов) из Лабиринта - версия новая и на практике пока не проверена.
А для меня снова слышен шум космоса; «О, quando fiam uti chelidon? – Когда… когда же я стану ласточкой?». Именно так сетовал мне о бренном мой давний друг Цицеро…
ЗАПИСЬ 1000. Запечатанная в благоговении, но с надорванным краем и жирным пятном от указательного (шестого) пальца левой руки. К ней прилагается и чертёж Лабиринта… О, Господи! Это же тот самый… МОЙ ЛАБИРИНТ!!!
Сознаюсь, когда-то я создал - САМ! - Лабиринт... И он стал моим наваждением, драконом мятежности моего ума. И чем отчаянней я в последствии бежал от него, тем сильней становился этот дракон, разветвляясь всё большим количеством троп впереди. Иногда он нашёптывал мои же сентенции внутри моей головы:
«Приветствую тебя… Никто! Это Я – Лабиринт. Ощущая присутствие в собственной Тишине, вынужден предложить (отражаясь) Ужас каждой твоей Мечты»
Да уж, мечты-мечты... мечты мои по тебе, единственная моя, что осталась там, на Земле, а я, хотя при делах и регалиях - прозябаю тут, в таком великом, но опостылевшем хранилище самых значимых книг.
- Где ты, Сайлюш моя?!
Будь проклят тот день, когда я пришёл к седому, как лунь библиотекарю в захолустьях Шумера, и упросил его обучить меня клинописным тычкам!
О, кто же знал, что он был тем, кем сейчас я явлён перед вами, други мои - те, что совершили глупость найдя этот текст... и ещё большая глупость та, что вы взялись его прочитать.
"Не знакомьтесь с богами, дорогие друзья! Не ищите их всепроникающих глаз... Ибо они тут же найдут способ, как украсть у вас мир!"
Такую вот запись я сделал, давным-давно, когда впервые вошёл в Лабиринт, и Он - Интайт Тхэст, седой, как ночная луна -«Сам – Лабиринт», озвучив мне сей приговор, стал домом моим на века.
Кстати, и для меня существует вопросов-вопрос: стану ли я этим драконом, "Сам-Лабиринтом" для того, кто придёт учиться ко мне, или же мне удастся всё же сбежать?
Для этого я имею уважительную причину-мотив: Я хочу вернуть себе Сайлюш, во все времена - навсегда.
Да-а, с тех самых пор я и стал узником Великого Лабиринта, который можно сравнить лишь с пустотностью моего ума. Или чьего-то ещё – разницы ведь здесь нет ни-ка-кой. Тогда я решил, что он из великих богов (Вот убогость то - я сам же его и создал!) И готов уже был воскурить ему фимиам, в конце-концов, культ маленький, но помпезный создать… Однако было что-то изначально в моей быстро текущей крови, что позволило лишь записать очередную на сей счёт интенцию:
«Излишнее почитание превратится в страх, а благополучие принудит к ритуалу, однако ты, став голодным, вылепишь из куска земли Будду… но руки твои будут дрожать».
Может именно сия абсурдная мысль и спасёт меня от драконьих клыков? - Кабы знать?..
И кричащая подпись на прозрачной стене Лабиринта – «Это я, Лэ По, узник вечной спирали, магического кольца и прочих заколдованных волшебных кругов». Таково было моё Послание вдаль (предложу для сравнения образ) – вдаль Великой Китайской Стены. А называлось оно:
«ЗАСТЫВШИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ ПАМЯТИ»
…То есть - "Письма к самому себе". Здесь же и дополнения, пояснения, комментарии, по поводу и без повода, к выше изложенным написаниям того самого неизвестного существа, как бы пожелавшего быть или попросту стать неизвестным, и что когда-то был человеком, о чём безмерно печалился и тосковал до тех пор, пока по настоящему от всей этой кутерьмы не устал. Уставши же, обратился к обязанностям архивариуса некоей библиотеки, образ которой предпочёл прозрачности Лабиринта… и всё-всё записал. Так вот и появились статьи, зарисовки, мысли из личного дневника – архива некоего профессора и смотрителя древнего хранилища небезызвестной Цепи событий, означенных за номером А36-557 под аббревиатурой «I-OYYT», - Трояна Модестовича Вяземского, так же известного в узких кругах, как статиста и Supervisor(а) незримых системщиков цикла Йт – Хемет в Солнечной системе Имвульдт.
Однако, все статьи, таблички, папирусы, файлы не систематизированы в виду его (а можно сказать и меня) непрерывных командировок во Времени. Сразу добавлю: я так часто отлучаю в командировки себя - сам ещё и для того, чтобы, как тот Дафэн, не столько правду искать (а в моём случае дело бы делать), сколько стремиться любовь обрести. Утраченную, полузабытую, но вечно зовущую.
Итак, Я - ТРОЯН МОДЕСТОВИЧ ВЯЗЕМСКИЙ, родился (конечно, примерно) не помню когда. Но с 691г.н.э. по 2055г. Пребываю в ипостаси именно Т.М. Вяземского. Так же обладаю целым сонмом имён, как то - халдур Теользин, Taronela Jan, Тирр Сон, Троепольский Тит, Кассий Флор, Сеха Тан И, Идра-О, «Интайт Тхэст», Гамул Ипатий, Сылтык Аспарах, Беллини Эгнацио Лореданн, Робин-Зон-Круз и другие его (тоесть мои) персоны, личностные оттиски, фрагменты и впечатления памяти – Всё, всё это безжалостно рассеяно Ветром Бессмертия.
М-да… Так же являюсь обладателем тонко-материальной единственной и персональной Картотеки динамических Farg(ов) всех-всех вялотекущих событий Земли. Ну и всех тех, с кем контактировал приватно и по долгу службы, в пространствах и временах - на Дороге дорог и вне её.
Вместе с тем, мной приносятся самые искренние извинения за калейдоскоп и нагромождения из историй и происшествий разных времён и народов: здесь имеется в виду смешение символов, языков и наречий в каком-то одном миге Времени. К сожалению, данное неудобство обусловлено спецификой существования во Времени некоего меня, безусловным «Ахам», давно отвыкшего от «контроля, как разделения» и призванного лишь сохранять установленный свыше порядок. И кем это он установлен – трам-тара-рам! Но было бы некорректно сказать в контексте категории Времени просто «Я» - Вяземский, поэтому в данном случае уместен именно допотопный «Ахам», а по простому - «Я Есть», «Есть Я», да чтоб мне в бездне застрять...
Только что сказанное не относится к умышленной дезинформации, существующей в этих текстах, файлах и рукописях. Она (дезинформация) является обязательным условием прохождения Лабиринта, так или иначе, присущего любому повествованию. Скажу лишь, что идеальных путей, как, впрочем, и текстов, нет - и не было никогда. И, на всякий случай, прошу меня извинить…
ЗАПИСЬ 1. Утро. Пятница. Кажется, 13-ое… (без названия и повода, но всё же в день святого Сурка).
Вчера, после наискучнейших трудов, я выпил слишком много ячменного пива, которое беспардонно, манипулируя на пантаклях, отливаю из египетских пивоварен Рамсеса. Просто делаю заклинание, сую ковш в портал, загребаю рукой… и вот оно – чистейшее, как сама текучесть Апис-Нила из светозарной жизни во мрачный Дуат. Пей – не хочу. Стыд приходит чуть позже - с похмельем. Как ни крути, а всё равно – наигнуснейшее есть действие это моё - воровство. Хватит же, довольно, Троян! - Вот возьму и в самой библиотеке аппарат затварю. Найду скороварку, оторву клапан, вставлю в отверстие медную трубку... и на огонь его - аппарат. А на чём? Да хоть на свежем погребальном дерьме Анубиса самого.
Однако, как это грустно – пить одному! Отсюда глубочайший мой философствующий пессимизм. Но пора, пора уже приходить в себя, так сказать – похмелиться бы чем? Вокруг и вдали, в Бездне космоса сей, не видно ни зги. Ну, хоть выколи глаз. Срочно, срочно возвращайся в реальность, Троян! Но как? Да вот же - есть тут мыслишка у некоего Набока Лад-Ир: «И хоть мало различаешь во мгле, всё же блаженно верится, что смотришь туда, куда нужно». Ну да, так и есть. Смотришь прозаично в нужник… а всё равно видна только Вечность во мгле. Как ты выглядишь, матушка Смерть?! Или батенька Кронос, что, в принципе, всё одно.
…О, моя усохшая, но не увядшая Смерть! До чего же тебя распылило на кварки отведённое библиотекарю Время! На всех есть управа, даже на вездесущую Смерть. Наперекор всем законам и ветру, ты - словно застывшая в пространстве слеза, не нашедшая ни земного пристанища, ни звёздного зноя. Но в моей одинокой Небесной обители посреди бесконечных эпох, микромира и невнятно ощутимых границ нашей конечной Вселенной, ты всегда рядом, а точнее – на моём рабочем столе: покоишься вечно ждущим, застывшим кристаллом – жемчужина Смерть, «запечатлённая» в плен пройденным мной Лабиринтом! Пройдённым ли?
Да-с, это вам не кладка родового паттерна Великого хийса - Зорра Горыновича! Однако прочь лирика и хандра, ведь Библиотека – не рай, и всё в ней необходимо записывать, систематизировать и считать... и делать это во Времени!
Но всё же, я неустанно задаю себе один лишь вопрос: Кто я (и что) – этот Троян Модестович, а? И куда бегу от того, от чего сам же сбежал из мира людей с их мирской суетой?
Нет, мне самому не понять, обращусь лучше к классике, к «Бедному Йорику».
О нет! Пустые глазницы – вот чем я стал за многие тысячи лет. Пустыми глазницами – в бывших глазах – пустотой. Однако, это надобно записать: Нi is nothing in Himself - «Сам по себе Он был Ничто». Да, да, подобное однажды уже было сказано небезызвестным Вильямом об Уильяме. И поделом, поделом же мне, а может ему?..
Всё сводится к некоей категории острова, к замкнутости пространства в кольцо. Моё пространство конечно, несмотря на бесконечную глубину неба, обнимающую этот остров, и на недосягаемый горизонт.
В своей Небесной Библиотеке, я словно бедный Робин, томящийся от островного своего одиночества, ещё до появления каннибалов и Пятницы. А зачем убегал?.. Дык ведь и Робин куда-то и от чего-то бежал с Туманного Альбиона на своём корабле. Бедный Робин - наивный Троян... и недоступная смерть. Нет избавленья от жизни, а ведь от неё, как оказалось, можно устать, да так - О-ХО-ХО!
И что же делать, когда всё, до чего прикасается ум - всё есть мой Лабиринт?!
Однако, уловив мысль об острове, и дабы не впускать в размеренный ритм моей такой длинной жизни усталость, сделаю запись о записи некоего Джозефа по прозванью Кутзее, - метафоры мне словно бальзам:
"А вот это уже аллегория жизни, жизни в целом, как
она есть. Должное приготовление. Нам должно приготовляться к смерти, иначе нас поразят там, где мы стоим. Так и он, Робин... внезапно постиг это на острове, когда в один прекрасный день увидел в песке отпечаток ступни человека. То был отпечаток, а следовательно, и знак - ступни, человека. Но и не только их. «Ты не один, - сказал отпечаток, и еще: - Куда бы ты ни заплыл, где б ни укрылся, тебя все равно найдут».
О ком это он? Кабы знать... Но пусть найдут поскорей, ведь свойство бессмертия в том, что сам я бессилен обратить своё, пусть относительное, бессмертие к смерти... или к новому бегству. Бегству к своей единственной Сайлюш, которая согласилась ждать меня вечность. А ведь её бессмертие, нежели моё, наиболее тяжкое бремя. Ведь ей приходится БЫТЬ среди смертных, в то время, как я только праздно заметки строчу о бесконечности бытия...
Р.S. Континуальный catalogue: «Всё – Пустое», а по пустому - Ничто. P.P.S. Бедный Робин, покинувший остров… и забытый всеми на острове»
Нарочито отстранённо, что-то мурлыча, я открыл свой плазменный комп, и набрал на клавиатуре код, который почему то никогда не вынимал из запылённого от времени фарга. А возлежал он в одном из заброшенных залов, куда почему-то не желалось мне заходить. Но вот он выскочил сам. Код звучал так: «Ах, Робин!.. Бедный Робин-Зон-Круз, покинувший остров… и забытый всеми на острове». Кристаллы, разложенные на гравитирующем полу библиотечного холла, все разом сверкнули… и в центре круга проявилась фигура седовласого старца с дымящей трубкой в зубах. На плече его сидел попугай яркой расцветки, настырно массируя когтями кожаную подкладку плеча. Я бегаю пальцами по мерцающим огонькам голографической клавы и выуживаю из пространства англо-саксонские символы. А вот и Джозеф Максвелл Кутзее – такое впечатление, что потомок буров описал в «Он и его слуга» о чём то мне до селе известном, но ускользнувшим - как угрь ускользает в воде из руки. Состояние напомнило что-то забылое, однако при чём здесь слуга? «Он (не слуга его, а сам он) сидит в своей комнате в Бристоле, на берегу, и читает все это. Он постарел, почти уже можно сказать, что человек он годов преклонных. Кожа его лица, едва ли не почерневшая под тропическим солнцем…теперь поблекла…а вот попугай, с которым он вернулся домой [кстати, опять же на остров], скончался. «Бедный Робин! - клекотал, сидя на его плече, попугай. – [Бедный Робин-Зон-Круз!] Кто спасет бедного Робина?»
- Бедная попка, бедная попка! – внезапно прокричал попугай на плече виртуального Робина. Робин сморщился и без удовольствия выдохнул дым.
- Сэ-эр! Прошу прощенья, но вы, в этих магических вычислениях, что-то напутали. Если ваши мысли ищут «Бедного Робина», то при чём же здесь «Бедная задница»?
- Но позвольте! Когда ваш любимец умер от грязного воздуха Лондона, вы ведь сами купили у пиратского вида матроса, эту вот бразильскую птицу, которая, кстати, способна была рассуждать лишь о попках?
- Как видите, не столько была, сколько есть! Смею заметить, что ваши данные христоматийны, но не правдивы: первую мою птицу отравила, царство небесное ей, жена. Старуха на дух не выносила подобных попугаевых причитаний - «Ах, Бедный мой Робин», и так много лет. - Он делает тебя неудачником, да я ему шею сверну! - кричала она день за днём. – Однако, на самом деле, старуха мою Пятницу хотела убить, да религиозные страхи не дали. Скажу лишь, что кто-то должен был кого-то убить, чтобы что-то оставить, как есть. Такова жертва, которая преследует нас неустанно по жизни.
- Но дорогой друг, с какой стати было старухе, его - попугая (или её, то есть Пятницу), убивать? Насколько мне известно, Пятница всегда был вашим слугой, исполнительным, добрым и милым.
- Вот именно… милым. Я жалею лишь об одном: что мой попугай, как первый, так и второй, никогда не произносили настоящего имени Пятницы. Ах, счастье моё – так сталось, что в раю тебя нет!
- Но позвольте, об этом я и хочу вас спросить: о каком таком счастье тут речь, если вся ваша жизнь полна страданий и горечи? Вы отбыли с острова… и попали на остров. Десятилетия одиночества – ни людей, ни книг, ни привычных условий, только паралич, козы, собака да попугай. Или Пятница, который даже соли не ел. А затем опять остров, пасмурный Лондон, губительная чума 1665-го года, разорение, непонимание, равнодушие и отчуждение окружающих и родных. А каково годами созерцать один и тот же ландшафт? …«Что это за остров, - спрашивает Бедный Попка, - на который меня занесло, столь холодный, столь мрачный? Где ты, Спаситель мой, в час великой моей нужды?» Вот какие мысли терзали его… А, если правду сказать, и жизнь супружеская тоже оказалась разочарованием. Он обнаружил, что все чаще и чаще сбегает в конюшню, к своим лошадям, которые, благослови их Господь, не болтали, но тихо ржали, когда он входил, показывая, что узнают его, а после помалкивали. Ему, вернувшемуся с острова, где он до появления Пятницы жил в безмолвии, представлялось, что в мире слишком много разговоров. Лежа рядом с женой в постели, он чувствовал себя так, точно на голову ему сыплется дождик из гальки, бесконечно шурша и постукивая, между тем как он желал лишь одного - мирного сна».
А далее… после смерти жены он жил и вовсе один, «днем гуляя по верфи и причалу, вглядываясь в море, на запад, все это будет аллегорией крушения корабля, аллегорией острова, на котором он, бедный Робин, провел оторванным от мира двадцать шесть лет, пока почти не сошел с ума (да, собственно говоря, кто же сказал, что и не сошел, в определенной-то мере?)». О чём он мог думать, помимо «безысходного своего одиночества? К кому взывает он через воды и годы из скрытой от всех пещеры своей? «Бедный Попка! Бедный Попка!» - раз за разом, пока он не накрыл ей [птице] голову клобучком»
- В том то и дело, мой магический друг, что всё это вымысел, и некая моя тайная хитрость – завеса реальной истории. А книги ваши даром мне не нужны! Однажды, ещё молодым, я открыл наугад бывшую под рукой Ветхую книгу и прочёл обычную фразу, которая, однако, пронзила меня, как копьём. Там говорилось о том, что, пойдя - не знаю куда, я найду в стране Приморской дитя – человека, дороже которого не будет мне и за тысячи лет. …И я отбыл с туманного острова, влекомый тайной идеей своей - найти человека, который мне истинно дорог. Когда многие годы я делал насечки, одну за другой, я тем самым не пытался дни сосчитать, дабы вернуться скорее в постылую Англию, а таким образом притягивал к себе дорогого мне человека. И этим некто была, конечно же, Пятница. Она была молода и наивна, словно то самое, с Приморья дитя.
- Так вы хотите сказать, что Пятница – женщина?!
- Если говорить о дне недели, то да. Но дело не в этом. К тому времени, когда я её повстречал, а вначале её отпечаток, я заплатил годами бессмысленного, безумного одиночества. Но это того стоило, ведь достаточно одного дня с дорогим тебе существом, чтобы годы мучений испарились в уме, словно унесённый ветром дым от костра. И мы сидели под звёздами южного неба, большими и яркими и, прижимаясь друг к другу, шептали о том, что эти звёзды светят для нас, а лёгкий ветерок ласково вторил нашим признаниям слегка касаясь волос. Он пытался сказать, что тоже рад нам служить, лишь бы мы источали любовь. Но всё, как известно, кончается неожиданно и печально… И хотя они нашли меня и силой предворили с одного острова на другой, я всё равно был с Пятницей ещё долгие годы. Но никто не понял (кроме старухи жены), что Пятница – это день недели женского рода. И не к лошадям, конечно, я бегал, а в конюшню, где ждала меня моя Пятница (но на самом деле вовсе не пятница), чтобы слиться в единое целое, пусть даже на миг. Истинно вам говорю: было нам хорошо, но наиболее мы были счастливы, когда накрыла своими миазмами Лондон чума, не щадящая ни богатых, ни бедных. Открывши наугад ту самую Ветхую книгу, мы с благоговеньем прочли: «Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится». Ибо это – миг счастья двоих! Так жили мы, в любви и согласии, не нужные никому, поскольку вокруг свирепствовал Кронос с косой, унося во мрак старых и молодых, счастливых и одиноких. И только нас жестокий рок обходил стороной. Пятница писала стихи, ту самую книгу, которую знаете вы и прочие глупцы и невежды о моих бесконечных скитаниях. Мы нежно обнимали друг друга, а в то время за окнами были слышны лишь стенания умирающих. Лондон удручал своим смрадом и грязью, однако помыслы наши были чисты. И мы принимали своё счастье, как дар. Единственное, что было нам не позволено – это продолжить свой род. Ведь дети были бы внешностью вовсе не саксы, а нечто чудесное. А иначе нас бы сожгли на костре или снесли бы нам головы, как это принято было перед тем, как казнили самого короля. Воистину говорю: я счастливец, но вот только мой рай… туда не пустили её, мою единственную отраду и утеху жизни моей. И что с ней было после смерти моей – мне неведомо.
- Бедная задница! Робин – задница… Х-ха!
- Ну вот, благодаря вашему безответственному и несерьёзному действу, теперь ещё эта глупая птица… сталось, что вы подменили её колдовством, но в раю она способна учиться новым словам. И что же – теперь мне в вечности, мало того, что я одинок, так ещё и задницей быть?!
Робин выдохнул без удовольствия табачный дым прямо в клюв попугаю, и его голограмма медленно растворилась в мягком сумраке библиотеки.
- Постойте! А может надеть на неё клобучёк? – но Робин, по всем признакам, уже был в раю.
Так вот оно что! Вот оно с Робином как! Но кто же сокрыл от меня о Бедном Робине фарг? Ведь эта история обо мне! Ну, просто всё про меня… мой сценарий, расчёты по инкарнации моей и Сайлюш. Всё сходится – эта история так же о нас. О нас! Значит счастье возможно?! – Но оно так быстротечно…
Однако, их, в который раз, разлучили. Счастливы были они не долго, хотя и смогли насладиться вполне своим маленьким отпуском вдали от людей, - как на тропическом острове, так и среди зловонной чумы.
А я то, вот же глупец: в который раз, напакостил сам себе, запустив вирус краплёного попугая в одну из квантовых реальностей райских моих, где слушать теперь до скончания космических дней самим собой помеченный квант, единственный смысл которого – задница! Боже ж ты мой!
Ах, ах, ах! А все то думали, мол, смуглый мальчик, слуга, дикарёнок, урод. О, Пятница, где же твой рай, в который нет мне пути? Свидимся ли ещё, единственный мне дорогой человек? Я буду стараться, я всё исправлю и попытаюсь найти тебя… снова и снова.
«Но он боится, что встретиться им не придется, во всяком
случае в этой жизни. Если бы он попытался описать их двоих, своего слугу и
себя, он написал бы, что они подобны двум кораблям, идущим друг другу
навстречу - один на запад, другой на восток…Суда их проходят бок о бок, достаточно близко, чтобы обменяться приветствиями. Но море бурно, погода штормовая, глаза их залеплены брызгами,
ладони горят от снастей, и они минуют один другого, и им недосуг даже махнуть
друг другу рукой».
Сайлюш… единственная моя… и навеки. Я сделаю всё, чтобы в том виртуальном раю, где томится без смысла и проку одна из эманаций моих, к тому же оскорбляема задницей… ах - эта глупая птица, пиратский засранец, - я сделаю всё, чтобы он произносил бы лишь во Имя твоё.
Сегодня я узнал, что рай – это Сам-Лабиринт, место, где вольготно и сытно, но привкус всегда, почему-то, горчит