Глава 14
- Я уезжаю в Богдановское,- объявляет за ужином Философов,- надо с мамой поговорить о нашем отъезде в Париж.
- Ты не сможешь без маменькиного благословения?
- Дело не в благословении. Я должен ей все рассказать, чтобы она услышала все от меня, а не из третьих уст.
- Хорошо, когда конкретно?
- Думаю, завтра.
Эти слова отзываются в сердце Зинаиды тревогой, она знает о том, что Анна Павловна ее не любит, поэтому опасается ее влияния, но удерживать его нельзя, это она тоже знает.
* * *
В предрассветном сумраке Философов резко открывает глаза, почувствовав на себе пристальный взгляд. Перед ним открывается божественное видение: в ореоле солнечных волос, спадающих чуть не до пола, в воздушной белой сорочке стоит Зинаида. Хотя в неясном свете восходящего утра лицо просматривается тускло, но он скорее понимает, чем видит, что это Зина. Он резко вскакивает в постели.
- Зина, ты?
Ему еще все кажется, что он видит все во сне, потому пытается осознать происходящее. Она проводит руками по волосам, почти не касаясь их, но с такой томящей нежностью в ее любящем взоре, и пытается говорить тихим таинственным голосом:
- У нас с тобой чувственность – сознательной веры, а в ней нет похоти. Мы должны соединиться при Христе, под Его взором, и даже непременно при Нем…
Он перебивает ее сердитым шепотом:
- У меня к тебе духовная тяга, я ненавижу твою плоть, какая-то брезгливость и физическая тошнота. Это чувство у любого человека есть, соединяющего без полового влечения.
- Ты боишься греха?
- Это не аскетизм и не грех. Я не могу, все во мне против этого и у меня острая ненависть к твоей плоти.
- Я люблю тебя.
- Прости и уходи.
Она тихо выходит из его комнаты и идет к себе, опустив плечи, садится и смотрит на себя в зеркало, разглядывая свои неясные очертания. Слезы душат ее.
- Но почему он не любит меня? У меня нет больше сил бороться за свою любовь. У меня холодный дух, холодная душа, холодное тело – все холодное, все существо сразу. Это холод – холод сгущенного воздуха, и бытие – как бытие – как бытие в Дантовском аду, в том ледяном озере. Дима, почему ты меня не понимаешь?
И она плачет горькими-горькими слезами, как маленькая девочка, которую обидели и не дали любимую игрушку. Она плачет долго и ложится спать, засыпая со слезами на глазах. Проснувшись, долго не может понять тревогу на сердце и гнетущую грусть. Сознание медленно возвращается к ней, заставляя глухо застонать: «Лучше бы я не проснулась. Мне не хочется жить. Почему он так жесток ко мне?» После долгого лежания она смотрит в окно и видит яркие лучи солнца, пробивающиеся через плотные шторы. Как ей хочется притушить эти лучи из-за того, что у нее тяжело на душе.
Она поднимается и, проходя к зеркалу, видит у двери на полу письмо. Как во сне наклоняется и поднимает его. Глаза скользят по строчкам: «Зина, пойми, прав я или не прав, сознателен или не сознателен, следующий факт, именно факт остается, с которым я не могу справиться: мне физически отвратительны воспоминания о наших сближениях…»
У нее нет сил читать письмо дальше, слезы застилают глаза, и письмо падает из рук. Рыдания начинаются с новой силой. В комнату входит няня и открывает шторы, но Зинаида не замечает ее, продолжая плакать, опустив голову на руки.
- Зиночка, девочка моя, что с тобой?
- Нянечка, я ему противна, как женщина.
- Да такого просто не может быть! Ты самая красивая женщина Петербурга, поверь мне. Просто с жиру бесится, барчук изнеженный.
Няня успокаивает ее.
- Ты ведь больше всех знаешь своего Диму. Я вижу, как он на тебя смотрит, он любит тебя, только сам себе в этом не признается. Всему свое время, Зиночка, потерпи и не расстраивайся. Тебе ли при твоей красоте плакать из-за мужиков, глупенькая моя.
Философов, уезжая утром, просовывает ей письмо под дверь, ему уже жалко ее, писал он в раздражении сразу после ее ухода. Он утром успокаивается, но, зная, что она долго будет спать, идет на станцию. Анна Павловна окружает сына такой нежной заботой в Богдановском, что он забывает обо всем и наслаждается привычной жизнью в имении. Правда, поселяется он отдельно в доме управляющего, но уединение идет ему на пользу.
Прислуга подает ему увесистый конверт. Все еще злой на Зинаиду, он не вскрывает его. «Как она назойлива! У меня без нее хватает сложностей в жизни, да тут еще ее притязания». Только поздним вечером он бегло пробегает глазами 32 страницы, но, не дочитав, засыпает. Он слишком много выпил сегодня, чтобы серьезно воспринимать написанное.
Только на другой день на трезвую голову он читает письмо: «Выслушай меня, Дима. Я омрачила тебя, себя омрачила, отраженно – Дмитрия, но не прошу у тебя прощения»,- читает он с презрением. Вот уж нигде от нее не скроешься… «Я холодная – или мы холодные – мы чисто холодные, уже без всякого признака, подобия вечно ощутительной и ощущаемой движущейся вперед любви к человеку, к людям, к миру. Мы без жалости, без мягкости, без нежности. Оттого и страдание такое…»
Такую тоску навевает на него письмо: «Кому нужны ее кошмарные мысли? Держала бы их при себе и не пугала бы никого ими. Ведь это грех». Он не престает пить. Понимая, что должен ответить, через несколько дней пишет ей: «Прочел сегодня утром, при свете солнца, со свежей головой, твое письмо вновь – и ужаснулся!.. я настойчиво утверждаю: Зина, берегись. Берегись прелести умствований! Особенно берегись, потому что в конце концов где-то, в тайниках души эти тонкие умствования, эти отцеживания умственных комаров, доставляют тебе наслаждение».
Он все еще зол на нее: «Ты или святая или бесноватая, во всяком случае, мне не товарищ. Да, я никогда не наблюдал «чувственность сознательной веры». Зина, мое письмо жестокое, я знаю, и особенно жестокое потому что я его пишу «при свете солнца». Но что мне же делать, уж если пошло на борьбу, так не до сладости. А я борюсь, во-первых, за себя, за свою тайну, которую никогда не предам, и за свою простоту».
Отправив письмо, он идет гулять по старинным аллеям парка. После прогулки сидит у матери.
- Ну, как, сынок, прошла твоя меланхолия?
- Мама, мне нужно с тобой поговорить. Я решил круто изменить свою жизнь.
- То есть, окончательно порвать с Сережей?
- Да, потому что я не удовлетворен своей жизнью.
- Ты отходишь от круга «Мира искусства» из-за Зиночки?
- Я не хочу, чтобы наши отношения с Сережей стали враждебными. Я ухожу от него.
- Значит, Зиночка тебя зацапала?
- Да не верь ты этим слухам о нас. Я не влюблен, уверяю тебя.
- Ты думаешь, что у меня самой глаз нет? Да я даже рада, что она тебя зацапала, а не какая-нибудь кокотка. Она умна и тебе ума даст.
- Поверь, милая моя, с ней у меня ничего нет.
- Я, может быть, и поверила бы, если бы не слышала рассказы ее подлых поклонников о ее телесных экстазах, которые она им расточала. А такого видного мужчину, как ты, она просто от себя не отпустит.
- Мама, да в этих рассказах полно выдумки, про Зину больше говорят ее завистники.
- А мне нет дело до этих слухов, меня волнует только ты, потому что ты бесхарактерный. Я ее не люблю за то, что она кривляка.
- Ну, хватит о ней. Я хочу уехать с Мережковскими за границу, я тебе это еще год назад писал.
- Да, для меня это не новость.
- Я приехал за твоим благословением.
- Мое благословение ты знаешь, сынок, всегда и всюду с тобой и во веки (моего существования).
- Спасибо, мамочка.
- О материальной стороне можешь не беспокоиться, я уже обо всем позаботилась. Когда уезжаешь?
- Еще недельку побуду с тобой, моя родная.
Философов вздыхает с облегчением: так долго откладывающиеся объяснение с матерью, наконец, произошло, все, что он хотел слышать от нее, он услышал. Он понимает, что пора уезжать к Мережковским, но на него сразу нападает тоска, причину которой он сам объяснить не может. Анна Павловна, наблюдая за его меланхолией, думает: «Может быть, он по своей слабости характера втайне хотел, чтобы я была против поездки, и для него было бы поводом отказать Мережковским? Тогда я ничего не понимаю». А он продолжает пить, избегая видеть мать.
2 августа он получает от Зинаиды телеграмму с вопросом о его приезде – визит к матери затягивается, и она просит объяснений. Он тут же отправляет ответ: «Дорогой друг, ты меня знаешь, что все мои беды от недостатка воли. Если я застрял так долго здесь, то именно по болезни воли. Твоя телеграмма заставила меня очнуться. Буду у вас в четверг. Если не приеду, значит, что-то случилось. Тогда приезжайте за мной».
Через 2 дня он приезжает в Кобрино. Увидев его, Зинаида чувствует странную, внезапно нахлынувшую, слабость. Она была готова отправиться за ним в Богдановское, в ней еще горело желание сломить его сопротивление, и вот силы остаются без применения. Потому наступает бессилие. Его поникший вид, прячущиеся глаза выводят ее из состояния равновесия, теперь хандра владеет ею, и она начинает избегать встреч наедине, понимая, что своим напором только отдаляет его. Даже при слабости характера он не любит любые посягательства на его свободу, так ценимую им.
- Зина, в чем дело?- пытается он вызвать ее на объяснения.- Вы передумали ехать?
- Ты добился своего, что я перестала верить в нас. У нас нет сил, ни у кого, на соединение.
- Дмитрий также думает?
- Да он не интересуется не только чужой душой, но даже своей. Он любит страдать в одиночестве, ему так легче жить, он не понимает меня.
- А меня ты больше не любишь?
- Никогда я тебя не любила и влюблена не была, и все это один мой, пред собою, надрывный обман. Ты точно заколдован, в феноменальном параличе, ты – крик во сне, когда нет голоса. Я бьюсь, бьюсь, а к тебе нет путей, ни от тебя. Как ты не понимаешь, что я женщина и хочу твоих поцелуев и ласк?
Она начинает плакать, вытирая глаза и стараясь на него не смотреть. Ее бесит его самовлюбленный вид! Тогда он подходит к ней, поднимает ее и прижимает к себе.
- Зина, я знаю, что ты страдаешь.
Он целует ее руку, перебирая пальцы.
- Какие у тебя красивые пальчики, почти детские – тонкие и хрупкие!
Она продолжает плакать, рыдания мешают ей говорить.
- Тот, кого любят больше, чем он любит,- под властью, во власти этого любящего. Происходит фактически то, что не должно быть: человеческая власть одного человека над другим. Попрание свободы.
- Почему ты думаешь, что я не страдаю?
- Потому что твое страдание никак не проявляется. Ты своим равнодушием убил мою любовь. Теперь ты добился, что я и ни на йоту не люблю тебя, и даже не представляю себе, как это было, когда я хотела и мне «казалось».
- Ты уверена в этом?
- Основательно дом выметен.
Она успокаивается и говорит твердо, но ему все же кажется, что она больше пытается убедить себя, чем его. И, провожая глазами ее из беседки, он думает: «Я, наверное, не пришел бы к ним, если бы не был уверен в любви Зины».
Дмитрий за ужином никак не может завести общий разговор, поднимаясь и уходя, он бросает:
- Между вами как будто кошка пробежала.
Зинаида уходит за ним вслед, она устала от разговоров.
Сожму я в узел нить
Меж сердцем и сознаньем.
Хочу разъединить
Себя с моим страданьем.
Но плачу я во сне,
Когда слабеет узел…
Но вот уже 3 недели Зинаида строит планы отъезда за границу.
- Уезжая от наших близких, мы хотим уйти от мира людей, как в монастырь. Но это не монастырь, не вечный затвор, а именно пустыня, которую неизбежно перейти, чтобы прийти.
- Причем совместная пустыня, Зина.
- И все трое мы должны стать одним целым, порвав все прежние связи со старым окружением,- добавляет Философов.
Но Зинаида как будто не слышит их, продолжая:
- Пережить полосу совместного уединения и для совместного обращения к Богу, приближения реального к Нему – вот что сейчас нужно.
Если мы не будем в Нем,
Вместе, свитые в одно,
В цепь, одну, звено в звено,
Если мы не будем в нем,-
Значит, рано, не дано,
Значит, нам не суждено,
Просияв Его огнем,
На земле воскреснуть в Нем…
Воцаряется молчание, все проникаются ощущением данной минуты.
- Да, Зина,- начинает Философов,- ты верно в рифме ухватила нашу совместную мысль.
Дмитрий как-то поник, задумчиво глядя вдаль.
- А вам не кажется, что мы трое – уже одно. Ведь, если кто-то посторонний слушал бы нас сейчас, он бы ничего не понял. То есть, мы втроем говорим одним языком, доступным только нам.
- И поселиться надо непременно около Парижа, чтобы сузить круг общения и с русскими и с французами.
Философов уезжает с дачи раньше. В конце сентября Мережковские возвращаются с мыслью, что осенью они будут за границей.
* * *
Возобновляются литературные вечера в доме Мурузи, Зинаида тщательно занимается своим туалетом, ожидая гостей.
- Господа, кто согласен с формулой «самодержавие – от Антихриста!»?- провозглашает перед студентами воскресным днем Дмитрий.
- Да, самодержавие должно быть уничтожено, только окончательно, иначе оно вернется. Надо погасить саму идею самодержавия.
- Гасить идею, а вы уверены, что она погаснет? Надо свергнуть самодержавие, а идея сама погаснет.
- Как мы вовремя вернулись с дачи, сегодня забастовали все железнодорожные рабочие. Постоянно гаснет свет.
- Смотрите, опять манифестация, на Литейном демонстрация с красными флагами.
- Гроза народного гнева приближается. Манифестация грандиозна!
- Правительство будет вынуждено идти на уступки. По всей России идут забастовки и волнения.
В квартире Мережковских шумно.
- Царь подписал манифест с обещанием даровать свободы, созвать Государственную думу, которая только и будет утверждать законы.
- А что это будет за самодержавие, если будет Дума?
- Дума уничтожит и самодержавие, и самое его имя.
Философов в светлом костюме с небесного цвета галстуком, завязанным под тщательно выбритым подбородком с ямочкой, мелкими шагами семенит к дивану и усаживается на него, облокотившись на подушки. Закурив папиросу, он говорит, выставив подбородок:
- Господа, вы видели, что сегодня творилось на Невском? Я проезжал и видел манифестацию по поводу манифеста царя. Странное дело, но и пешее и конное движение совсем не было парализовано!
Бердяев приходит вместе с Философовым, пригласившим его.
- Манифест провозглашает свободу печати, но будет ли это реализовано в жизни?- вопрошает Бердяев.
Дебаты проходят долго.В городе гаснет электричество.
Тернавцев стремительно влетает к Мережковским.
- Зинаида Николаевна, вы поедете со мной на собрание группы «Тридцати двух»?
- Конечно.
Они долго едут с извозчиком на окраину.
- Куда мы едем?
- Лучше вам не знать, Зинаида Николаевна, куда.
- Там соберутся все 32 священника?
Но когда она заходит в маленький домик на Песках, то понимает глупость своего вопроса. В небольшой комнатке сидят 5 человек в рясах за деревянным столом с горящей свечой в стеклянной бутылке.
- Мы собрались, чтобы обсудить окончательную редакцию нашей «Записки 32-х священников» по вопросу о церковном обновлении.
- Время сейчас неподходящее для записок, тревожное.
- Все равно записка пойдет в ход и станет историческим фактом, потому что содержит указание на необходимые перемены в церковном устройстве. Прошу обратить внимание, что все подписи наших 32-х священников поставлены.
Зинаиде нравится таинственность встречи, ведь высшая иерархия не знает об и этом, и ей отрадны настроения мужественных служителей церкви.
* * *
Все эти неспокойные события отвлекают Мережковских от их Главного. Когда Даша сообщает, что пришел Философов, Зинаида просит ее:
- Позови Дмитрия в гостиную.
Она сидит в большом кресле, лениво потягивая папироску.
- Здравствуй, Дима! Нам втроем надо поговорить, из-за этих событий в последнее время мы совсем мало видимся наедине. Садись. Ты, Дима, стал как-то нехотя ходить к нам. Ты передумал с нами ехать?
- Просто, я еще в сомнении.
- Хотелось бы услышать причины,- оживленно произносит Дмитрий.
- Не приставай к нему с конкретными вопросами. Мало ли какие у него могут быть причины? Это его дело. Он не только не захочет ехать с нами, но даже и ходить к нам.
- Тогда бы я не ходил вовсе.
- Но я чувствую твою враждебность к нам.
- Вам показалось.
- Поступай, как знаешь. Если хочешь, мы останемся и подождем тебя. Мы верим, что ты вернешься.
- Дима, может быть, тебе нужна наша помощь? Ты сам не решаешься нас попросить?
- Я справлюсь сам, я вас люблю.
- Но мы тебя любим больше. Скажи, ты не хочешь ехать, или хочешь не ехать? Для нас любое твое решение будет принято и понято.
- Я же вам говорю, что я еще ничего не решил.
Он приходит через несколько дней, и они опять беседуют втроем. Выглядит он усталым и похудевшим, но возбужденным.
- Я хочу сказать вам, что я не еду в Париж.
- Это окончательное решение?
- Я чувствую нарушение нашего союза трех. Это самая главная причина и второстепенная – мне просто скучно.
- Дима, это все из-за слабости твоего характера.
- Возможно, но я вижу причину не во мне, а во внешнем. Я не могу ехать с сомнениями. Эту тройственность нарушила Зина, она проводит со мной опасные опыты, я это внутренне чувствую. Я против этого.
- Какие еще опыты?
- Я порву с вами окончательно, если Зина не прекратит опутывать меня своими паутинами.
- Тебе не кажется, что ты впадаешь в полную мистику?
- Не надо смеяться надо мной! Меня постоянно не покидает ощущение, что Зина ворожит надо мной. Ты должна прекратить, таких отношений, как ты желаешь, у нас никогда не будет.
- О чем ты, Дима?
- Я считаю насилием надо мной такого ко мне Зининого отношения. И не прикидывайся, что ты меня не понимаешь.
Дмитрий поднимается.
- Я тоже ничего не понимаю. Хочу только тебе сказать, что мы всегда открыты для тебя. Я пойду. Может быть, вы без меня лучше разберетесь.
Дмитрий идет в кабинет и садится писать Вилькиной, постепенно забывая разговор в гостиной и углубляясь в приятные мысли. Он пишет: «Когда мы вместе одни – между нами какая-то уютная нежность». Людмила ему нравится все больше и больше. После обеда он ложится на кушетку, и перед ним встает миловидное лицо Вилькиной в обрамлении черных кудряшек, и он засыпает с улыбкой.
Вечером Зинаида раздраженно заявляет ему:
- Надо оставить Диму в покое на время, не пиши пока ему и я не буду. Пусть успокоится, у него какие-то проблемы, он весь издерган, а нас в этом обвиняет. Я думаю, здесь опять не обошлось без Сережи.
- Возможно, ты права. Надо подождать, нам теперь уже не разойтись.
- Я жду Бердяева, он сейчас должен прийти.
- Опять всю ночь будете говорить?
- Да с этой забастовкой приходится сидеть при свечах. Даша заполнила ванну воды, обещают воду отключить. А вот и Николай Александрович! Присаживайтесь, пожалуйста. Когда вы придете на моления к нам в четверг?
- Вы хотите сказать, в вашу маленькую церковь?
- Считайте так, если вам нравится.
- В вас, Зинаида Николаевна, силен дух сектанства.
- А я вижу, вам еще далеко до религии.
- Если я буду рядом, то пойду лучше в православную церковь, а не в ваш мистический кружок. Я далек от мистики, Зинаида Николаевна, и чувство это испытал лишь раз, когда в лесу за мной молча ходила черная собака. Так я и не понял, собака ли это была или какое-то мистическое животное?
- Но вы и к религии еще не пришли?
- Да, я до сих пор в колебании…
- Так вы хотите, чтобы был Бог, или хотите, чтобы не было Бога?- почти кричит Зинаида, выходя из себя его упрямством.
Спор продолжается почти до утра.
- Ну, ладно. Пора спать, завтра надо ехать к Сологубу.
* * *
Бугаев частый гость у Мережковских. Время уже за полночь, все гости разошлись, Дмитрий уходит спать.
- Доброй ночи! Не засиживайтесь долго.
А у камина в малиновом кресле утопает Тата, Зинаида лежит на своей козетке. Бугаев на маленьком красном пуфике сидит у камина со щипцами, перебирая горящие угли.
- Боря, подбросьте дров. Вы уж следите за камином, вы один здесь мужчина и ухаживайте за нами.
Она берет из красной лаковой шкатулки папироску, подает такую же Бугаеву и прикуривает от поднесенной спички. Она с удовольствием затягивается.
- Правда, что Любовь Дмитриевна Блок после нашего знакомства стала курить такие же папироски?
- Да, мы иногда с ней курим.
- Боря, правда, что вы влюблены в нее?
- Я еще в июне оставил ей письмо с признанием в любви, когда уехал из Шахматово.
- Какова была ее реакция?
- Она написала мне, что она меня не забывает и приглашает осенью в Петербург.
- И все?
- Когда я был в Петербурге, я засыпал ее цветами, я, сидя за роялем в гостиной, пел ей романсы Глинки. Мне тогда казалось, что она, смущаясь от моих взглядов, тоже ко мне не равнодушна.
Тата, сидевшая до этого молча, тоже начинает говорить.
- Я ведь бываю у Блоков. Александру Александровичу нравятся мои рисунки, особенно альбом «Детское». Я ему подарила даже один рисунок с изображением рыбы с головой щенка по его просьбе. Мне тоже кажется, что вы подходите Любе больше, чем Блок.
Бугаев благодарен сестрам за сочувствие - ведь никому больше он не может сказать сокровенное. Тата, зевая, прощается и тоже уходит спать. Оставшись одни, они говорят о своем.
- Боря, вам не кажется, что каждый цвет имеет свое значение, как и числа?
- Мы с Блоком уже затрагивали эту тему.
В это время в гостиной появляется Дмитрий в пижаме.
- Вы знаете, сколько уже времени? Зина, отпусти Борю. Вы мне мешаете спать.
- Хорошо, Дмитрий, мы уже заканчиваем.
Она достает красивую записную книжечку.
- Хочу вам подарить, чтобы вы записывали в нее свои умные мысли. Мы всегда так делаем. Начнем, например, я первая запишу свои мысли о грехе плоти, чтобы вы потом продолжали писать уже сами об этом же. А вы напишите сейчас мне свои мысли и Блока о цвете.
В гостиной наступает тишина.
- Ну, вот, начало положено. Давайте читать стихи, только тихо. Вы начинайте.
Солнца контур старинный,
золотой, огневой,
апельсинный и винный
убежал на покой.
Убежал в неизвестность.
заливая окрестность,
бледно-синяя мгла.
Зинаида продолжает:
Душа, душа, не бойся холода!
То холод утра – близость дня.
Но утро живо, утро молодо,
И в нем – дыхание огня.
Душа моя, душа свободная!
Ты чище пролитой воды,
Ты – твердь зеленая, восходная,
Для светлой Утренней Звезды.
В стенку гостиной из спальни отчаянно колотит Дмитрий.
* * *
Сегодняшним вечером Мережковские идут к соседям по приглашению. Главный гость – Горький, высокий угловатый мужчина в косоворотке и сапогах. В столовой за чайным столом сидят гости. Зинаида в белой шелковой тунике с золотым шнурком берет стул от стола, ставит его посередине комнаты и демонстративно садится, явно пытаясь этим произвести впечатление на Горького, скромно сидевшего в углу. Улыбаясь, она направляет золотой лорнет на него, пристально разглядывая и не обращая внимания на его смущение.
Она выглядит очень эффектно: ее яркий грим, пушистые косы на голове и вызывающая поза придает ей неповторимость, чего она и добивается. Дмитрий за столом пьет чай, всегда готовый поддержать супругу.
- Вы одеваетесь, как рабочий. Почему? Ведь вы литератор, насколько я знаю.
- По привычке.
На все ее шокирующие вопросы Горький отвечает односложно, совсем не собираясь покоряться ее настойчивости, но он не остается равнодушным к ее красоте.
- Господа, из Москвы приходят тревожные вести о восстании и подавлении его правительственными войсками. Дольше всех оборонялась Пресня. Бастуют матросы, бастуют крестьяне, требуя землю.