В той жизни Пенелопа была научным сотрудником, а её Одичка — руководил драмкружком в доме культуры им. ХІХ съезда партии. Их детство пришлось на пору недолгой хрущевской оттепели, но души их отцов и матерей ещё не успели отогреться, как пришел к власти серый «бровеносец в потёмках», и истина прямо на глазах стала двоиться, а то и троиться, ещё быстрее, чем раньше.
Вместе вырастали наши герои, вместе учились, вместе играли в народном оркестре в том самом ДК. В те годы Пенелопа была ещё серенькой невзрачной пичужкой, угловатой худышкой с характером взрывным и вздорным. Она могла от одного неосторожного слова неожиданно вспыхнуть, залиться краской, расплакаться. Зато как она заразительно смеялась, и красота неожиданно яркая просыпалась в ней в эти мгновения...
Они жили на одной лестничной площадке на втором этаже довоенной «сталинки» и часто играли во дворе: в своей уютной зелённой крепости, окружённой двухметровым забором красного кирпича. Посреди повсеместной тесноты и опущенности «частного сектора» это был истинный остров сокровищ, полный таинств и интриг. У них была своя маленькая компания избранных, допущенных к пирогу. Чужих же метлой прогоняла со двора дворничиха тётя Вера, уставшая от жизни одинокая женщина, вырастившая единственного сына — оболтуса и пьяницу.
Когда Одичка взбегал к себе домой по лестнице, его сердце начинало взволнованно биться. Он в эти мгновения почему-то всегда думал о Пенелопе и приписывал своё сердцебиение именно ей. С детства они шли рука об руку, и когда пришло время первой чувственности, они не задумываясь стали любовниками. Вскоре они поженились.
Потом была армия. Тоска по любимой охватила его сразу и бесповоротно. Ещё в поезде, везущем его из «греков в варяги»: из солнечно-нежной Украины в карельские заснеженные леса, и потом дальше — к Мурманску, он думал о ней беспрестанно, не понимая, почему он здесь, а она — там…
Одичка честно служил, но душа его рвалась домой. Он стал писать стихи — нескладные, но искренние, — посвящённые его Прекрасной даме. Однажды, уже много лет спустя, Одичка начнёт записывать свои ощущения тех лет. Эдакие эскизные лирические зарисовки интеллигента, затерявшегося в лабиринтах своего Я. Вот один из этих эскизов.
«Тихая паника метели, когда не знаешь в каком месте пространства и времени ты находишься, когда прошлое и будущее сходятся в одной точке — в нескольких сантиметрах от твоей переносицы, и ты понимаешь, что кроме тебя на этой планете больше никого нет и не будет…
Эта тихая паника — мягкая, обволакивающая, самая сладкая из всех, которые я знаю.
Длительные экскурсы в свое прошлое, бесконечное разложение на составляющие своих ощущений. Все виды страха, отчаяния, беспомощности.
Еду на Север. Не еду, везут…
Ощущение провала, падения в пустоту, как во сне, когда не за что уцепиться, а пропасть бездонна, и ты не знаешь, что там, внизу…
Оторваться от всего привычного, от любимой девушки, ехать куда-то — снова паника, как в плотно набитом автобусе, когда ты зажат со всех сторон потеющим людом, и вдруг — в салоне слабый запах дыма, едва уловимый, но дым!.. Генами своими, наследством предков, пословицей, въевшейся в кровь… а если и огня не будет, то задохнешься в дыму, жизнь твоя закончится мучительно и позорно: стоя, зажатый жаркой толпой… даже руку не протянуть, чтобы открыть люк… да сделайте что-нибудь!.. мы горим!.. я за-ды-ха… Крик замирает не родившись, а под моей шевелюрой, под кожей, под самой черепной коробкой, проносится стая насекомых. Паника уходит, но долго еще я хожу пешком — таким заядлым любителем ходьбы на сверхдлинные дистанции. Только не запирайте! Предпочитаю спать при открытых дверях, лучше — под открытым небом, лучше — не одному!
Новгородские болота — рыжие, седые в пелене мороси… На платформе — двухметровые синеглазые великаны из какой-то новой былины, а поезд все мимо… Архангельск, Петрозаводск, березы, березы, березы, и день все короче: тенью крыла накрывает полярная ночь… Мурманск.
Милая, как это странно,
так уйти от тебя нежданно,
и из осени в ночь провалиться,
снег увидеть и водки напиться…
Сугробы, стены из снега, путь на север: куда бы ты не шел, ты идешь на Север… Ветер метет снег, сугробы, сугробы, тропа… не на волю — к сортиру. Строго на Полярную звезду. Коронный разряд — северное сияние: зеленая узкая арка всплывает откуда-то из-за горизонта, повисает и медленно исчезает, уступая дорогу новой зелёной змее.
Ветра уже нет, только тихая паника метели, утишающая прочие, нежная, поющая колыбельную среди разгула армейских фобий и обид».
Но вот прошёл самый долгий год в его жизни — год без неё. Потом было счастливое время — десять лет без единого облачка. Росли два сына, она занималась наукой, а он ставил свои «ненормальные» любительские спектакли. Для семьи, как для бегуна на длинные дистанции, необходимо обрести второе дыхание, когда вдруг исчезает задышка и взаимное раздражение, и вы замечаете, что даже дышите в одном ритме — вот она, гармония! Но не было её, ну никак не было этой гармонии. А было постоянное желание куда-то уехать, вырваться из жом повседневности... Когда он впервые ей изменил? И с кем? И зачем рассказал ей об этом? Зачем был нужен весь этот садо-мазо?
Она его не поняла и не простила. И вот, после долгой и продолжительной болезни, их семья безвременно почила в Бозе. Не первая и не последняя, конечно, но остался у Одички на всю жизнь привкус отчаяния, а его Пенелопу, гордую и несгибаемую, с тех пор преследовал один и тот же сон, в котором Одичка в театральной позе декламирует Бодлера: «Жена в земле — ура, свобода!» Глаза безумны, руки в крови, но всё как-то наигранно, театрально, даже скорее литературно как-то. И больше всего было ей обидно, что и здесь он казался ненастоящим: играл, а не жил. И было ей настолько больно за них обоих, что она совсем перестала спать, только бы не видеть этот дешёвый спектакль. Так и шла потом по жизни, глядя на всё уставшими грустными глазами одиночества.
Одичка же продолжал зачем-то писать стихи, часто менял подруг, а когда проходил мимо дома их юности, испытывал невыносимую боль слева под лопаткой. Однажды, не выдержав охватившего его чувства пустоты и бессмысленности всего, он ушёл из своего Города с одним бывшим бомжем искать истину, и они искали её уже довольно долго, но пока не нашли.