– Поднимайся, Старик. Пойдём.
Из нас двоих с проводником всегда договаривается Шершень.
– Пойдём, Старик. Вот, денег дам.
Старик, привалившись затылком к стене хибарки, недвижим, как увязший в песках остов парусника.
Молчим и мы.
Куда, спрашивает Старик, не меняя позы.
Шершень отвечает куда.
Закрой глаза – и запросто спутаешь – вот этот голос, охрипший от вездесущей пыли и уже невыветриваемой усталости, Стариков, а этот, высокий и сильный – моего напарника.
Ждём. Показывать, уточнять что-то по карте, пояснять долготы-широты нет никакой нужды – у Старика в голове топография почище прочих навигаторов.
Проводник поднимается, вытягивает из руки Шершня деньги и чуть кивает головой – идём.
Пошли.
* * *
Идём долго, но привала не устраиваем. Старик, в своём неизменном военном мундире, составленном, похоже, из униформы армий трёх-четырёх стран, как заведённый, топает впереди – не особо ходко, но отстать запросто. Мундир мотается на нём как мешковина на пугале, мы мотаемся из стороны в сторону, и терпеливо месим сапогами песок. Дует несильный, но колючий суховей.
Шершень откупоривает флягу – и поперхивается от негромкого возгласа Старика:
– Пришли. Вот.
Одной рукой проводник указывает перед собой, другой суёт мятый банкнот Шершню.
– Держи.
Тот покорно принимает деньги – когда Старик считает, что дошли быстрее им намеченного, он возвращает сдачу. Правда, в противном случае требует прибавки.
Шершень затыкает баклажку, и мы поспешаем за проводником, который уже резво спускается по достаточно крутому склону дюны.
И входим в город.
* * *
- Куда мы пришли, Старик?
Старик отвечает куда.
Широченные, локтей в сорок, улицы, мощёные жёлтым кирпичом, с обеих сторон зажаты исполинскими щитами каменных многоэтажных домов, похожих на термитники – только не хотел бы я встретиться с их обитателями – в каждом «этаже» три, а то и более человечьих роста. Ряды пустых выбоин – «окна». Скашливаю в кулак нервный смешок – серые «дома» очень напоминают обычные панельные девятиэтажки, лишь увеличенные в несколько раз. Ветер жарко отхаркивается песком, хлещет по ногам и неумолчно сипит. От «домов» ровно посредине улицы – горячая тень. И безлюдье.
Идём.
Улица постепенно поднимается, и оттого «дома», оставаясь сплошной стеной – ни дверей, ни подворотен, ни вообще проходов – дробятся на секции по десятку «окон», которые как бы сползают, съезжают друг относительно друга. Ни дать, ни взять – гигантский, изъеденный квадратными прогалами, забор. Костяшки домино малыша-циклопа, впритык уставленные на косогорку – «пушкай штоят ждес».
Идём.
В конце улицы Старик машет направо. Заворачиваем, будто на кольцевой развилке, чуть не в полный оборот, и оказываемся на точно такой же улице, только, естественно, идущей под уклон. Те же термитники, та же неестественно яркая брусчатка, тот же ветер. Так же никого.
Идём.
Миновав следующий поворот – лабиринт какой-то, шепчет Шершень – встречаем аборигена. Старик равнодушно бредёт мимо, мы втихомолку разглядываем… человека.
Абориген как две капли… хм… кофе смахивает на самого обычного негра. Немного худ, грязен и крайне оборван, в руках длинная палка. Подпирает стену одного из «домов» – точь-в-точь как давеча Старик – и точь-в-точь также напрочь нас игнорирует.
Проводник вновь машет рукой – не отставайте. Поддаём ходу, и закручиваем ещё один поворот.
Улицы по-прежнему идут то вниз, то вверх, но общее направление улавливается более чем отчётливо – мы поднимаемся. Видимо, город вытянут вдоль огромного холма – поглядеть-то никак – и сейчас мы змейкой пересекаем его по всей ширине. Старик ведёт нас к концу циклопьего лабиринта, который, надо полагать, как раз на вершину холма.
Между тем аборигенов – язык не поворачивается обозвать их горожанами – всё больше. Все как один практически неподвижны, сидят, стоят, лежат, держат что-нибудь. И для всех мы – пустое место.
Старик в третий раз машет рукой – пришли. Шершень шумно дышит и булькает фляжкой. Я охлопываю от пыли одежду.
Перед нами – не уступающая в размерах улицам квадратная площадь… да какое там не уступающая! – грандиозное каменное поприще, закованное в уже намозолившие глаза серые громадины термитников. Посредине – нечто вроде колодца или алтаря. Подходим ближе.
Да, скорее, алтарь. Эдакий вытесанный из цельной глыбины короб без крышки, с закруглёнными краями и довольно толстыми стенками. Сверху что-то наподобие деревянного треножника со свисающими тонкими металлическими прутьями. Прутья ржавы, дерево гниль. Заглядываю внутрь – зола и крупные угольки.
Старик тянет Шершня за рукав и отдаёт банкнот, потом тычет пальцем вниз, вдоль по последней пройденной нами улице.
К нашему алтарю движется процессия. Молодая негритянка, на фоне остальных одетая почти изысканно – в коричневую тунику, опоясанную чёрным шнуром, за ней четверо полуголых негров, тяжело несущие закрытые рогожей носилки. Шершень напрягается, я тоже. Старик, опершись о фасад ближайшего «дома», дремлет.
Носильщики останавливаются, опускают поклажу, сдёргивают покрывало и неспешно удаляются. Делаю непроницаемое лицо – на носилках оказываются три связанных по рукам и ногами аборигена. Негритянка приближается к нам – Шершень опускает руку в карман – улыбаясь, отстраняет нас от алтаря, выпрастывает из-под туники потрёпанный мешочек и вытряхивает на угли бумажные обрывки и обломки веточек.
– Вот! Это вам! – радостно кивает головой.
Выговор негритянки, с поправкой на известную чёрную гортанную хрипотцу, безупречен. Палочки-щепочки, чокая, падают на золу; поверх, кружась, опускаются бумажки.
– Вам! Вам!
Шершень, вижу, чуть расслабляется и улыбается в ответ.
Подарки негритянки начинает исходить дымком. Бумажки тлеют, веточки потрескивают. Дарёнка лучится. Улыбаюсь и я – и краем глаза замечаю какое-то шевеление там, на улице, где эскорт щедрой негритянки оставил носилки – и резко поворачиваюсь в ту сторону.
Один из негров, освободивши от пут ноги, резво убегает, на ходу сбрасывая верёвки с рук. Благо улица идёт под горку, пятки так и сверкают.
Меня как скипидаром окатило…
Останься с ней, бросаю напарнику, срываюсь с места и припускаю вдогонку. По пути было обгоняю Старика, но притормаживаю и рву у него из руки пистолет. Проводник сопротивляется, я усиливаю нажим – беглец уходит! – наконец, Старик кривится и уступает.
Негр ныряет в какую-то дыру – я за ним – а тут уже не разгонишься, дыра вроде узкой скальной разщелины с желтыми неровными стенами; песок лезет в нос, выступы цепляются за одежду – а чёрному хорошо, в набедренной повязке-то. Ору стой-стрелять-буду – тот пыхтит, но лезет. И тут расщелина кончается…
… и я выпадаю из неё, и оказываюсь на берегу моря. В нескольких шагах сидит мой бегун и молча глядит на меня своими большими глазами. У меня в кулаке пистолет, и, наверное, потому я для него сейчас важнее, чем море. Отдаю оружие выдирающемуся следом из расщелины Старику. Бреду к индиговым волнам. Песок изумительно мокр.
Сейчас – как вижу – Шершень, немного шалый и оттого глуповато выглядящий, кое-как оправляет костюм и машет рукой негритяночке – прощай! – та затягивает чёрный шнурочек и знай себе улыбается сквозь дым курящегося колодца-алтаря – это вам! вам! – и ни он, ни она, конечно же, не видят ничего вокруг – как оставшиеся пленники тоже избавились от бечёвок и теперь сидят по обе стороны от носилок – бежать-то им из города некуда.
Старик прячет пистолет и требовательно шевелит пальцами.
– Вот, держи, – даю денег. – Пойдём обратно, Старик. Пойдём.