Мигель Анхель Астуриас (Гватемала, 1899 — 1974)
ШОКОЛАДНАЯ ВОДКА (из книги «Маисовые люди)
Гойо Йик покурил с пастухами, выпил и напился. Ему дали бутылку хлебнуть, а он высосал всю. Почти всю, на дне немножко осталось.
— Что забыть-то хочешь, если водку так пьешь? — спросил его пастух, похожий лицом на старую сандалию.
— Теперь не остановится...— сказал другой пастух.
— Верно, — сказал третий.
Однако Гойо больше пить не стал, проплясал и пробродил где-то всю ночь, а утром упал ничком в церкви, и его выволокли на паперть.
Там он и провалялся весь день, а к вечеру, мучимый жаждой, как-то встал. Ноги у него дрожали, но он доплелся до водоема и попил воды, воняющей птичьим пометом. Что ни пей, только бы очухаться.
К нему подошел крестьянин ростом повыше его.
— Ну,— сказал он,— сегодня и двинемся. Как договорились — половину дам я, половину — ты, и все доходы пополам. Выйти надо пораньше, чтобы времени хватило.
Гойо Йик поискал свой платок с деньгами и не нашел...
— Не ищи, вот он, я его взял. Идем, значит, только выпьем кофею на дорогу.
Человек двинулся к столу, а за ним, как побитый пес, трусил Гойо Йик. От кофе стало полегче, и Гойо заметил, что его спутник несет за спиной бутыль. К полудню они спустились по тропке воды выпить, а когда снова вышли на дорогу, спутник сказал:
— Теперь неси ты.
Гойо Йик перебросил за спину бутыль и пошел вперед. Бутыль была пустая. Припомнив снова о каком-то договоре, он захотел спросить, как зовут его нового друга, и спросил.
— Паскуаль Револорио. Забыл ты, значит, наш разговор. Ты же меня обнимал и все твердил, что надо нам сложиться, купить водки и продавать ее в этом селении. Дело стоящее, если мы пообещаемся никому не давать даром ни глоточка — ни другу, ни твоим родным, ни моим. Хочешь выпить — плати! деньги нам, водку вам. И сами не будем даром пить. Хочешь хлебнуть — плати мне, Я захочу — плачу тебе, хоть мы с тобой и компаньоны.
Часа в четыре, повинуясь уговору все делить поровну. Паскуаль Револорио взял у Гойо бутыль и нес ее до деревни, где по старым рецептам гнали в глиняных сосудах превосходную водку.
С утра у компаньонов во рту был только кипяток с перцем, и теперь первым делом они решили поесть. Надо взять лепешек, сыру, бобов, выпить кофе и немного спиртного. Они вошли через конюшню на постоялый двор, где пахло мясной похлебкой. Паскуаль Револорио договорился с хозяйкой, и они поели, прошлись по деревне, а потом легли спать.
— Проснулся, кум?..— приветствовал его Паскуаль и попросил дать денег на закупку товара.
Он назвал его кумом. Они назвали друг друга кумовьями. Так пошло, так оно и осталось. Кумовья. Только ни один не знал, кто из них отец младенцу-бутыли, а кто крестный.
— Не хватит, потом доплачу,— сказал Гойо Двуутробец, почесывая брови.— Считай поскорей, идти надо, а то жара в пути застанет. Я тебе все дал, больше ничего у меня нет.
— Все правильно, кум, бери все деньги, я подсчитал: нам надо водки на восемьдесят шесть песо. В бутыли нашей поместится двадцать бутылок. Жаль, больше не взяли...
Гойо Йик нес деньги, а его кум шел сзади и говорил среди прочего так:
— Значит, платим мы пополам... Бутыль полную несем по очереди... Полвыручки — тебе, полвыручки — мне... Все пополам, дай нам боже.
— Как же... ну, как же... как же еще!..— отвечал Гойо Йик, когда кум ждал ответа.— А главное, уговор: никому даром не давать — ни нам, ни другим. Разве что по стопочке пропустим бесплатно.
— Иначе дела не сделаешь. Был у меня кабак, я его пропил. Новый завел — друзья пропили. Я теперь ученый.
— Как же, кум! А что еще хорошо, мы туда к ним придем, когда они всю водку выпьют. Обделаем дельце, ни глотка даром...
— Затратим восемьдесят шесть монет, а выручим не меньше тысячи с хвостиком...
— Это уж точно...
Паскуаль Револорио — лохматый, бровастый и довольно светлолицый — был моложе на вид, чем на самом деле. Когда он смеялся, казалось, что он на чем-то играет, когда он молчал, его бы никто и не заметил. Начиная говорить, он всегда как бы засучивал рукава.
Сейчас он несколько раз их засучил, но не сказал ничего, только бормотал, подсчитывая бутылки, опорожнявшиеся в их бутыль, пока Гойо Йик платил за водку и за специальную бумагу, чтобы не задержали в пути.
— Даже лучше вышло,— радовался он, вернувшись к куму.— У нас шесть монет осталось. За водку и за бумагу взяли восемьдесят. Осталось нам шесть.
— Очень хорошо, кум, очень хорошо, деньги в пути не помешают. Не с пустым карманом пойдем.
— Шесть, значит, монет.
— Держи их у себя, кум. Придем — сочтемся. Мы с тобой вложили по сорок три монеты, шесть осталось, значит, вложили мы сорок, а по три — нам с тобой.
— Хочешь, я тебе твои дам?
— Нет, кум, неси все. И водку мы купили хорошую, лучше некуда, шоколадом отдает, а цвет — чисто коньяк. Такую продавать легко, она еще и питательная. Они тут гонят из телячьих голов, та уж совсем как суп. Больным дают, но она дороже, невыгодно будет.
Паскуаль Револорио уложил бутыль в сетку и закинул за спину, чтобы поскорей двинуться в путь.
— Холодно, кум, чего-то,— восклицал Гойо Йик, сгибаясь, сжимаясь и приплясывая на ходу.
— Верно, кум, да на ходу согреешься...
Гойо Йик, которого бил и мучил холодный жар озноба, жадно взглянул на бутыль и сказал еще раз:
— Холодно очень, кум, холодно чего-то...
— На ходу согреешься, да и плюнь, скоро солнце взойдет!
— Может, кум, хлопнем по рюмочке? Водка никогда не вредит, а сейчас от нее одна польза, хотя бы мне... Живот она согреет, кум, да ведь нам платить нечем. Уговор дороже денег, мы с тобой слово дали, что из этой бутыли никто даром не выпьет, даже и сами мы, разве что по рюмочке. Значит, и тебя выпить тянет...
— Как не тянуть, тяпнуть, это завсегда хорошо…да нельзя! И слово мы дали, кум, и убыток нам будет, если начнем пить даром. Ну, я отхлебну, ты отхлебнешь. Вылакаем бутыль и придем туда, как ушли. Я все свои деньги вложил, и ты тоже. Будем даром пить — разоримся.
Гойо Двуутробцу до смерти захотелось выпить.
— Кум!— Больше он выдержать не мог.— Кум, дорогой, куплю я у тебя водки!
Ведь у него было шесть монет — осталось после всех их затрат.
— Что ж, заплатишь — продам.
— Я вперед заплачу, чтобы ты мне поверил.
— Верить я верю и так, ты меня не обижай, мы с тобой компаньоны. А даром налить не могу, это против уговора.
Револорио остановился, сдвинув брови, черневшие на светлом лице. Говорил он хрипло, будто удавленник,— бутыль была очень тяжелая.
Он остановился, поставил бутыль, для чего пришлось лечь на землю, снял ее с плеча при помощи кума, который ради водки сдвинул бы гору, отряхнул пыльные руки и налил ровно на шесть песо в тыковку с черным дном.
Гойо Йик заплатил ему сколько следует, выпил в три глотка и с удовольствием причмокнул. Потом он взял бутыль. Кум Паскуаль свое отработал, пришла его очередь.
Идти стало трудно и дышать труднее, теперь он весил больше, песок под подошвами громко скрипел. Позади плелся усталый Паскуаль Револорио. Вдруг он приналег, словно ему что-то срочно понадобилось. Он сильно побледнел, но на светлой коже это не так видно.
— Кум… — проговорил он, приложив руку к сердцу,— худо мне, дохнуть не могу...
— Выпить надо... — сказал Йик.
— Помираю...
— А ты выпей!
— Постукай меня по спине и налей немножко...
Гойо Йик постукал его по спине.
— И налей...— молил Револорио.
— Чем заплатишь?
— У меня шесть монет имеется!
Револорио взял тыковку с водкой, Гойо — шесть монет.
— Это дело другое, а даром не дал бы, хоть ты тут помри.
Водка была как сахар, хотя и не сладкая, и пахло от нее, собственно, не шоколадом, а розой и шипами.
Наступил полдень. Гойо Йик все тащил свое бесценное сокровище, куму было плохо с сердцем.
— Хватит, кум,— сказал Револорио, стряхивая землю с лица, моргая и плюясь,— теперь я понесу, ты дольше нес, чем положено.
Гойо Йик два часа без малого отработал, как последний мул, поскольку у кума плохо с сердцем, и теперь, отделившись от скалы, дальше не пошел.
— Если тебе не плохо, если не тяжело...
Гойо не вполне верил в кумову болезнь. Наверное, притворился, чтобы выпить. Чего-то у него сердце не болело, когда туда шли!
— Уговор дороже денег, моя очередь.
Кум Револорио взял бутыль, смеясь и неуклюже размахивая короткими руками.
— Ладно, только худо станет — скажи, и постой немного, я выпью.
— За деньги?
— А то как? Вот тебе шесть песо. Все по-честному, кум, иначе разоримся.
Револорио получил плату и налил с верхом тыквенную чашку. Водка зазолотилась на солнце. Йик выпил ее одним духом.
Гойо Йик подобрал несколько желтых цветочков, чтобы украсить бесценное сокровище, которое теперь нес кум Паскуаль.
— Выпил бы ты, кум, а что так укрывать,— сказал, останавливаясь, Револорио и засмеялся. Щеки у него пылали от солнца — шляпа в полдень не помогает, не дает тени.
— Не могу, кум, денег нету.
— Хочешь, шесть монет одолжу?
— Спасибо тебе. Начнем торговать — сочтемся. Покладистый ты человек! Не иначе, выручим много...
Револорио дал деньги куму и налил ему водки в тыковку с черным дном. Казалось, что водка льется в голый, широко открытый глаз. Гойо попробовал — чистый шоколад! — и заплатил куму шесть песо.
— Значит я тебе должен, кум, и болен ты к тому же. Давай-ка я бутыль понесу, идти еще долго.
Они пошли быстрее. Гойо Йик нес бутыль на спине, Револорио ему помогал, как Симон Киринеянин.
— Если не трудно, кум, постой и продай мне водочки. К сердцу чего-то подступает, то оно бьется, то нет.
— Как не продать, обоим нам выгодно: тебе полегче станет, мне — деньги...
Водка забулькала, кумовья жадно глядели на нее. Гойо Йик получил шесть монет, спрятал их и вскинул бутыль на спину.
— Пойдет у нас дело,— говорил он на ходу,— а чего ему не пойти? Хорошо, что мы с тобою, хоть ты и больной, оплачиваем издержки. Когда тебе худо стало, я тебя угостил, вот тебе и издержка. Но я, заметь, не от жалости тебя угощал, а по уговору. Так вот: пойдет у нас дело, и отправимся мы к такому доктору — Чигуичону Кулебро — он мне вылечил глаза и тебе сердце вылечит. Если, конечно, до того не помрешь.
— Лечили меня. Они говорят, да я и сам чувствую — у меня кровь проспиртованная.
— Ух ты! А чего это?
— Если кто много пил, водка в крови бродит, а попадет она в сердце — и конец. Не выносит сердце водки.
— Как-нибудь да лечат эту хворь...
— Еще глоточек...
— Ты что го-во-ришь?..
— Пей, говорю, полезно тебе... и денежки плати.
— Вот тебе шесть монет.
Гойо Йик взял деньги и налил полную тыкву. Не водка, а прямо какао!
— Скоро придем,— сообщил Револорио.— Вот с этой вершины видно будет. Тут уже рядом семья Суаснавар, черт их дери, клад закопала. В старину они жили, еще при короле. Золота бочонки, камни всякие... Пока что никто не нашел. Не так давно были тут какие-то люди, белые-белые, прямо великаны, и черные, тоже не маленькие, копали, рыли, динамитом рвали. Весь верх от горы отлетел, во-он там... А клада нет как нет.
— Что поделаешь...
— А перемерли они от того, от чего и мы помрем. Нашли они клад у самогонщиков, там и застряли. Сперва, как пришли, белые отдельно ели, а негры им прислуживали. А потом, когда стали пить, белые служили неграм, и все со всеми обнимались. Водка, кум, штука вредная, но и польза от нее: нет ни дурных, ни хороших, ни бедных, ни богатых. Перед водкой все равны, все люди.
— С тебя, кум, еще шесть монет...
— Верно, да деньги у меня вышли. В долг попрошу — скоро разорюсь, а без денег не нальешь, кум?
— Чего там, кум! Ты мне под честное слово одолжил, и я тебе одолжу. Вот тебе шесть монет, из выручки вычту.
Тыква наполнилась снова, и Паскуаль выпил. Потом он заплатил шесть монет, которые ему одолжил Гойо.
— Деньги у меня есть, могу и выпить,— сказал Гойо Йик, расхохотавшись,— так смачно пил его кум.
— Ясное дело,— отвечал Паскуаль, пытаясь засучить рукава. — Дай бутыль, я налью, ты заплатишь.
Так они и сделали.
Паскуаль налил, Йик выпил глоточками. Не дрянь какая-нибудь — тонкий напиток.
— Ах ты, господи, что за красота! — говорил он, смакуя дивную жидкость, прошедшую глиняные сосуды и почему-то запахшую шоколадом, не дрянь какую-нибудь, тонкий напиток, но и крепкий.— Хочешь выпить, кум, давай бутыль, я тебе в тыковку налью, а ты заплатишь. Все по-честному. Я наливаю, ты плати.
— Хорошо придумал, кум! Люблю, когда честно!
Гойо Йик осторожно взял бутыль, жалея, что у него только две руки, и налил Паскуалю. Двумя руками трудно держать бутыль на весу. Пустела она очень быстро.
Паскуаль Револорио припал к тыкве, выпятив губу и выкатив глаза, словно конь. Трудно не пролить ни капли, но он не пролил.
— Хочешь выпить, плати! — говорил ему Гойо Йик.— Кумовство кумовством, а дело делом.
Паскуаль чихнул, закашлялся, заморгал и захлопал в ладоши.
— Из-за тебя, кум, чуть я не захлебнулся! Водка в легкие попала. Вот тебе шесть монет, если ты такой вредный. А вообще, люблю деловых людей, никого они не пожалеют!
— Не вредность это, надо так, а то разоримся. Одни бездельники даром пьют. Водка пропадет — ее из брюха не выудишь,— и друга потеряешь или врага наживешь. Выпьют, а потом говорят: веди меня в тюрьму! А что с нее, с тюрьмы? Хорошо пьешь, смачно. Что-то и меня подмывает...
— Дай бутылочку, продам.
Они обменялись — Гойо Йик взял тыкву, Револорио бутыль, которую приходилось наклонять все сильнее.
— Налей, кум! Сейчас тебе заплачу.
— Сам видишь, кум, я тебе доверяю: налью, а потом уж плату беру... А может, просто я очень живой. Бабушка моя говорила: «Живи, как живется, и жив будешь». Не заплатишь — и ладно, вычту из нашей выручки, тысяча двести будет, не меньше, оно и сойдется.
Кум выпил. Лицо у него горело, глаза сверкали, волосы встали дыбом.
— Дай-ка мне, кум, нашу бутылочку... нашу красоточку... я тебе налью!
— Ты уж побольше, по-солдатски!
— По-генеральски, да хоть бы и по-мертвецки, все водка! А деньги возьму, да.
— Я тебе плачу, кум, а ты мне налей.
— На шесть монет водки моему куму!
Водка запенилась в тыкве.
— Пенится, потому что хорошая.
— Так и вижу, кум, торгуем мы в ихнем селении, чашку — одному, чашку — другому. Оно выгодней, чем бутылками. И главное — за наличные, как мы тут с тобой!..
— Монета к монете! Ну, кум, сейчас ты богатый, выпей последнюю и пойдем...
— Нет, пред-предпоследнюю, я еще жив...
— Ладно, перед-предпоследнюю...
— А ты мне дай на шесть монет и еще на четыре...
— Четыре?..
— Это в долг...
— Подаришь — потеряешь, одолжишь — людей насмешишь...
— Значит, на шесть. Только не скупись и на землю не лей, земля тоже пьющая, да не допьяна, а напьется — трясется. Красивое имя у тебя: Паскуаль. Веселое, как Пасха. На Пасху, наверное, родился, потому и назвали.
Теперь бутыль приходилось переворачивать донышком вверх, Револорио плохо видел, куда льет, а Гойо никак не мог толком подставить свою тыкву под горлышко и водил ею туда-сюда.
— Н-не туда! — восклицал он смеясь и пуская пузыри.— Про-мах-нулся!
— Только бы земля не тряслась,— ворчал Револорио.— Подставь-ка поровнее...
— А ты прямо в рот лей. Куда льешь, кум, тыква моя не на земле... Ты что, нарочно? Обидеть хочешь?... Ме-ня... ня... ме...
— Ну вот, кум! Попал.
Водка темным водопадом хлынула в тыкву и расплескалась.
— Кровь проливаешь, кум, чистую прибыль губишь!
— Что нам прибыль, что убыль! Пальцы обсоси. Рука у меня дрожит чего-то.
Револорио с трудом поставил бутыль, а Гойо обсосал пальцы, подлизал все вокруг и протянул тыкву снова.
— Перевернем бутылочку, кум?
— Пере-вере-нем...
— Как ты велишь...
— Сперва я тебе дам шесть монет,— сказал Револорио.— На. Бери, а то не поверишь.
— Всем верить — но миру пойдешь.
— Бабушка моя Паскуала всегда говорила: «Живи, как живется, а жив будешь».
— Какие у вас имена пасхальные, веселые...
— Матушку окрестили в честь Марии Скорбящей!
— Верно, она же мать. За матушку твою, я угощаю, вот тебе деньги!
— И я за нее хочу угостить, бери шесть монеток.
Заметно полегчавшая бутыль переходила из рук в руки, равно как я шесть монет. Счет вели точно.
— Я выпью, деньги даю...
— Вот тебе... раз, два, три... шесть.
— Теперь я... пять... шесть.
— Я заплатил, а ты не налил...
— Значит, шесть тебе и шесть мне...
Кумовья шли кто где, иногда натыкаясь друг на друга, шляпы у них сбились на затылок вроде сияния, волосы падали на лицо ветвями плакучей ивы, а губы раздвигались в бессмысленной улыбке. Кумовья собирались торговать водкой, только в бутыли немного осталось, судя и по весу и по слабому плеску, раздававшемуся за спиной у Паскуаля, когда он спотыкался.
— Черт те чего,— жаловался Гойо Йик,— как же мы будем дело делать? Как будем дело... дело... тьфу... Мы бы разбогатели, верно, кум? А у нас... водки нет... нету водки.., зато выручка при нас, мы же за деньги продавали... Выну — сосчитаю. Все по шесть монет да по шесть монет, это много будет... У нас с тобой в карманах... Выну — сосчитаю, сосчитаемся, ты мне мое отдай, мы ком-пань-оны... дело у нас шло неплохо, дело.., шло.., это... тьфу... хуже нет, когда худо... хуже худого нет.., которое хуже, то и хуже... хуже худшего... а хуже всего, что мы с тобой всю бутыль выпили... выпили.., дело загубили...
Револорио храпел.
— Где-де-де... водка, кум? — вопрошал Гойо Йик. — Пили мы, платили, значит, при-быль при... нас... Кроме того, что мы вложили... монеток, поди, двести... За-ра-бо-тали мы.., на чем?.. на гнусном зелье... Монеток... триста... четы-ре-ста... пятьсот... шестьсот без тех во-сьмидесяти...
Тут явился караул из управы, чтобы забрать их за бесчинства в безлюдном месте и позвал двух полицейских, чтобы выяснить дело с водкой.
Перед судом кумовья предстали на следующий день, запуганные, в кандалах, под стражей. В тюрьме все плохо, но хуже всего в тюрьме похмелье. Дрожа и запинаясь, слушали они вопросы того, кто в тот день выполнял обязанности судьи, и понимали не сразу, отвечали невпопад, с трудом соединяли слова в предложения. Бумажку свою они где-то обронили. Они столько раз вынимали деньги из карманов, что она выпала и все. Вот чертова бумажка, белая такая, ровненькая!.. А сила в ней была, и печатей много — торгового и питейного ведомств — и подписей. Курили тут сигареты, и бумага уходила дымом, как ушла их бумажка. Без нее — контрабандисты, с ней — честные люди. С ней — ты свободен, без нее — сиди в тюрьме за преступление, которое пострашней убийства. Убийцу выпускают под залог, а контрабандиста не выпустят, и еще надо уплатить в казну, сколько заплатили налога, только в несколько раз больше.
Дело выяснялось туго. Те, кто продал им чертово зелье, дали показания, но слова их были недостаточно ясными. Так судья и сказал: «Недостаточно ясны». Кумовья не удивились. Их оглушал шум воды, они одурели от голода, с утра они выпили только по чашке чилате. А как тут будешь ясным, молча думали они, когда поняли странную фразу, если двадцать бутылок желтой, пахнущей шоколадом жидкости им продавали спросонья, кутаясь в одеяло, словно только что родившие женщины!
Поскольку преступники вылакали все до капли, и бутыль была пуста, не удалось установить, тайком ли гнали эту водку или по разрешению, а это отягчало вину. Когда же они начинали объяснять, что продавали за наличные, путалось решительно все, так как у них, сколько ни считай, было всего шесть песо, а должно было накопиться не меньше тысячи. Деньги исчезли, и тщетно шарили преступники по карманам, торопливо выворачивали их, надеясь, что бумажки и монеты снова окажутся там. Деньги исчезли, словно по волшебству.
Для властей тут ничего странного не было. Деньги истрачены (кумовья знали, что это не так): или утеряны (кумовья подумала и согласились, чтобы с них сняли обвинение в контрабанде или в неуплате налога, если бумага найдется, во что судья не верил, как и в само ее существование): или украдены, когда их обыскивали у входа в селение (тут они заволновались); или, наконец, один из них припрятал их от другого.
В жаркие часы, когда их водили в суд, они исподтишка глядели друг на друга, изучая один другого взглядом, сперва поверхностно, потом — пытаясь проникнуть в самое нутро.
Они не доверяли друг другу, но боялись в том признаться, потому что утратили прямоту, как и все остальное. В тюрьме утрачиваешь все, и уж совсем исчезает то, что лежит у человека в самой глубине и помогает ему жить хорошо, свободно.
— Куда деньги дел, кум? — спрашивал Гойо Йик драчливо, как боевой петух.
— Нет, ты куда их дел? — спрашивал в ответ Револорно, и его густые брови сдвигались в длинную гусеницу. — У нас много пропало, ты, подсчитай… — И он засучивал рукава.
— Судья считал, кум.
— Много пропало, а хуже всего, что мы не можем сказать, потеряли мы их по дороге, украли их или... да что там!..
Наконец они сказали это друг другу. Гойо Йик не выдержал и признался куму в дурных о нем мыслях, а тот покаялся, что и в нем, словно опара, всходили подозрения. Но этого и быть не могло. Продавая водку, каждый брал точную цену, и у каждого должно было накопиться полвыручки.
Значит, украли. На ярмарках толчется много воров, а это селение, кроме краж и прочих бесчинств, славилось чудесами, и грозами без дождя, и смертоубийствами.
Дело кумовьев заняло много страниц, где что ни строчка поминали их имена и фамилии, присоединяя к ним синонимы слова «преступный».
Тюрьма тут была ненадежной, и всех провинившихся на ярмарке решили отправить в замок испанских времен, расположенный на острове у восточного побережья.
Им связали руки, к спине прикрутили белье в циновке, пончо, простыню, а на шею повесили по котелку для кофе, по тыковке с водой и по скляночке миндального масла. Так и вышли они из селения под охраной солдат, которых вел капитан.
В тот день была суббота.
Сокращенный перевод с испанского Н. Трауберг