«Вы все останетесь в тылу, а меня, быть может, завтра же убьют!» «Вы – все! – останетесь, а я…» Алексей в своей комнате выдвигал ящики комода, вынимал стопки отутюженных Фроловной рубах и носовых платков, укладывал их в раскрытый чемодан и повторял про себя на разные лады одну и ту же фразу, которую собирался бросить брату в лицо. Застегнув замки, он снес чемодан вниз, в прихожую, и собирался вернуться к себе. Но его шаги услышали в столовой. Дверь распахнулась, и молодая высокая девушка с восклицанием «Але-ешка!» повисла у него на шее. Алексей от неожиданности смущенно засмеялся. Наташа, запрокинув голову, посмотрела в его лицо, прошептала:
- Здравствуй! – и вновь прижалась лбом к его плечу, обвивая рукой его шею.
Она заметно повзрослела. Ей шла высокая красивая прическа. И новое клетчатое платье подчеркивало стройную талию. В какой-то миг он подумал, что не узнал бы ее, встретив случайно на улице. Но она еще раз заглянула ему в лицо, улыбнулась - и он вдруг разом вспомнил всё: свои чувства, мучительные упоительные сны, два их поцелуя и негласный, ни разу не озвученный, но словно заключенный между ними договор, по которому они избегали прикасаться друг к другу. Он чуть оттолкнул ее от себя:
- Натка, здравствуй! А я уж думал, что никого из вас не увижу до отъезда. Как мама? Как Надюшка?
- Мама - хорошо. Наде - срок родить: ждут, ждут сегодня-завтра. Но пока не начинается. Я привезла от мамы иконку и письмо. И еще варенье из морошки. И кружевных платков от тети Веры. Да! и денег! – она начала говорить сбивчиво, радостно улыбаясь и одновременно утирая слезы. - Как ты изменился!
Фроловна у стола собирала посуду:
- Алексей Аркадьич, вам согреть индейку-то?
- Нет, я поужинал уже. Я только чаю вот попью.
Кухарка обернулась к Михаилу:
- Барин, так пойду я? А то не спит у нас один мальчонка-то, боицца…
- Иди, конечно, - кивнул тот.
Алексей сейчас только увидел, что брат в этот поздний час одет почему-то в служебный мундир, но спросить ничего не успел. В двери заглянул Игнат:
- Михал Аркадьич, посыльный прибежал: Шадрина нет дома, не застал… А Головчук - в порядке, едет.
- Шадрину пусть отнесет записку в клуб, больше ему быть негде… Ступай же за извозчиком, Игнат. Со мной поедешь, ты мне нужен, - сказал Михаил, вставая из-за стола.
- Слушаю, барин! – кивнул гайдук и вышел.
- Ты куда это? – тревожно вскинулся Алеша. – Случилось что?
- С ревизией поеду по вокзалам. Распустили, сволочи, бардак. Днем еще нормально, а ночью – патруль до конца перронов не доходит, телеграфисты спят... порядка – как в хлеву! – с непроницаемым лицом ответил брат.
Алексей с Наташей вышли за ним в прихожую. И, уже надевая перед зеркалом фуражку, Михаил обернулся к сестре:
- А ты, Стрекоза, не щебечи до полуночи! Алешку отпусти: ему завтра рано уходить, пусть выспится. Ну, всем – спокойной ночи, - и, на ходу натягивая перчатки, вышел.
Алексей, мгновение помедлив, выскочил за братом на крыльцо и уже на нижней ступеньке схватил его за рукав:
- Мишка! что ж ты делаешь, а?
- А ты чего хотел? Чтоб я всю ночь с поленом в коридоре простоял? – раздраженно ответил Михаил и, видя, что брат так и не отпускает его рукав, дернул руку: - Разбирайтесь сами!
Алексей, словно во сне, поднялся по ступеням и открыл дверь в дом. В пустой огромный дом, в котором ждала его Наташа.
* * *
Она разливала чай и оживленно говорила:
- Алеш, ну, расскажи! Как ты? что? Почему так мало писал?
- Я ж на войне был, а не на курорте. Ну что я мог писать – как убивают солдат?
По ее лицу пробежала тень.
- Очень страшно было?
Алексею никто не задавал этого простого вопроса. И он подумал сейчас, что ровно этот, один-единственный вопрос вмещает в себя всю правду о войне. Но как раз эту правду никому и не расскажешь. У него задергалась щека. Наташа с испугом вскрикнула:
- Алеша! Что с тобой?
- Да ничего. Нормально, успокойся, - виновато улыбнулся он. – Это от контузии. Пройдет!
Чтобы ничего не говорить, он стал пить чай. И отчего-то всплыли в памяти страшные минуты, пережитые им за эти полтора года. Первый артобстрел, под который попал их обоз. Первый убитый на его глазах - молодой конопатый возница. Бессонные длинные ночи, когда по двенадцать часов подряд шли операции. Тяжелые носилки, на которых, надсаживая спину, приходилось переносить десятки и десятки раненых. Красная кровь, серые лица, белые бинты. И бесконечный ряд стонов, страдания, смертей.
Алеше показалось, что вот сейчас он начнет говорить, говорить. И слова помогут уничтожить, выплеснуть всю накопившуюся боль. Но, посмотрев в ясные, наивные, тревожно распахнутые Наташины глаза, понял, что говорить всего этого нельзя. И, чтобы сменить тему, спросил:
- Ну, как тебе Москва-то?
- Большая! Трамваи, люди… Мишка за мной на вокзал мотор прислал. И я сначала так боялась ехать, - засмеялась над собой Наташа.
- Эх, Стрекоза! Ты прямо как ребенок!
- Ой, совсем забыла! – вскинулась она, - Я привезла карточку Надиной Анютки. Такая милая девчушка! Пойдем наверх, ко мне, я покажу!
От этих слов у Алексея застучало сердце. Не стоило идти! Но Натка уже вскочила и, засветив свечу, пошла к дверям. Поднимаясь за ней по лестнице, Алексей поймал себя на том, что невольно сравнивает ее с Беатой. Он сдвинул брови и строго подумал про себя: «Я фотографию посмотрю. И уйду спать.»
Наташа раньше не была в Москве, и в доме у нее своей комнаты не было. Михаил приказал подготовить для нее угловую комнату, которую называли «мамина». Два окна, выходившие во двор и в переулок, широкая кровать и круглый стол с тяжелой скатертью с кистями… В это крыло второго этажа не проводили газовых фонарей. И Наташа, войдя в дверь, зажгла свечи. Из дорожного ридикюля она вынула толстый сверток, завернутый в шерстяной клетчатый платок:
- Это тебе от мамы. Там иконка из Кириллова, письмо и деньги, - а потом достала кожаную книжечку и вынула из нее три плотных фотографических листка:
- Смотри, вот мама с бабушкой – это в Горицах в прошлом году. Бабушка сначала не хотела сниматься, едва уговорили. Вот – мы с Мишей, Надей, Костей и Анюткой, это – летом, на Мишины именины. А вот – Анютка одна, на лошадке. Смешная, правда?
Алексей брал у нее из рук фотографии и вглядывался в застывшие, немного неестественные лица. Он поднес ближе к свету фото, на котором в центре сидела Надя с дочкой на руках, а за ней стояли Костя, Михаил и Натка.
- Как у Кости с Надей? Всё в порядке? – спросил он.
- Да! Ты помнишь?... – задорно сказала она.
- «...То у Нади с Костей всё будет хорошо»,.. – передразнил он ее давние слова и улыбнулся.
- А помнишь, как ты меня на именинах поцеловал?
- Наташка, прекрати, - сердясь, сказал он.
- Я сидела на кровати, вот так, - она, не слушая его, уселась на кровати и потянула его за руку. – А ты – на стуле, рядом. И я плакала, потому что ТЫ услышал, как мама меня побила.
- Угомонись, оставь! – просил он. А она всё тянула его за руку. Сначала он не поддавался, потом не выдержал, опустился на кровать рядом с ней и, наклонившись, коснулся губами ее губ. «Мишка сам виноват» и «Один раз поцелую и уйду» - мелькнули у него в голове две мысли.
- А ты скучал? – чуть отталкивая его, спросила она.
- Да. А ты целовалась еще с кем-то? – спросил он.
- Нет. А ты?
Он промолчал, пожав плечами, что можно было принять за «нет» или за «не знаю».
- Наташка, ты стала такая красивая, что у меня голова кружится! У тебя жених, наверно, есть?
- Есть! – гордо ответила она.
У него болезненно екнуло в груди:
- Кто?
- Ну – ты! – засмеялась она. Уже давно! Мы вас поделили!
– Кто «вы»? Как это – «поделили»? – спросил он.
- Мы с Надькой. Когда маленькие были, мы договорились, что Надька будет Мишкиной женой, а я – твоей! Это, вообще-то, она придумала…
Алексей улыбнулся:
- Ничего себе! А такими скромницами казались…
- А потом Надька начала ходить в гимназию и влюбилась в учителя словесности. И уже хотела быть его женой. А потом – в реалиста Ефимова. Помнишь, может? Он на нашей улице жил. Такой противный, рыжий… На Костю, правда, чуточку похож, - шептала Наташа, все это время касаясь кончиками пальцев его ладони. – А я всегда хотела быть только твоей. А когда Надька объяснила, что за братьев нельзя выходить замуж, я целую ночь плакала. Вот прямо до утра…
Он потянул ее к себе и коснулся губами виска:
- Бедная моя. Верная моя.
Она не отодвинулась и сама теснее прижалась к нему.
- А ты ведь тоже меня любишь, правда?
- Чего-о-о? – насмешливо протянул он, глядя на нее сверху вниз.
- Ну, я всегда это знала. Давно!
- Ну, ладно. Правда. Люблю, - покорно сказал он, улыбаясь.
И она, счастливо вздохнув и просунув руку под его локоть, положила голову на его плечо.
- Наташ, а знаешь, можно уехать далеко куда-нибудь и… обвенчаться, - сказал он, с трудом переведя дыхание перед последним словом.
- Нет, нельзя! А мама?
- Ну, что-нибудь придумаем. Скажем, что ты вышла замуж, а мужа твоего на войне убили.
Она помотала головой. И, чтобы она не успела ничего ответить, он снова наклонился к ее губам. И она, чуть вздрагивая, отвечала на его поцелуи. Его рука касалась ее волос, потом легла на плечо. И в какой-то момент он быстрым, ловким движением – как не раз делал с Беатой – скользнул пальцами за ворот, подцепив все лямочки и бретельки, и решительно стянул с плеча платье. У Наташи вырвалось испуганное "Аааах!" А он уже спустился губами по ее шее. Кожа ее была очень гладкой и упругой, словно лепесток розы. И источала тонкий, еле различимый аромат юности. Алексей покрыл мелкими горячими поцелуями ложбинку около шеи и тонкую ключицу. Наташа сжалась в комок и старалась отодвинуться от него.
- Натка, любимая моя, дорогая моя, Натка! Золото мое! Будь моей женой, - шептал он. И, казалось, пока он говорит эти слова, нет ни грешного ни страшного в том, что они делают сейчас.
Ее била дрожь, она начала всхлипывать, и Алексея словно накрыла горячая волна. Он стал быстро и напористо расстегивать пуговки на ее платье. Одна пуговица оторвалась и упала на пол. Наташа отталкивала его руки, шепча:
- Не надо!
Но он не понимал, не чувствовал ее отказа и продолжал освобождать для себя ее восхитительное тело. И сладкая судорога, начинающаяся на кончиках его пальцев, сотрясала его, сводила лопатки и заканчивалась где-то на затылке. Наконец, расстегнув платье почти до пояса, он обеими ладонями нырнул между рядами пуговиц и, нежно, но уверенно, провел снизу вверх. Ладони его скользнули по горячей коже, задержавшись на секунду на упругой груди, отчего у него самого накрепко перехватило дыхание. Но тут Наташа рванулась, с силой отбиваясь и отталкивая его руки:
- Не надо! Отпусти! Пусти меня! Ты что?
Последние слова она крикнула уже громко. Алексей опомнился. Девушка отодвинулась от него на кровати, вытянув вперед руки и сжимая его запястья как можно дальше от себя.
- Ты что? – эхом за ней, озадаченно спросил он.
Натка бросила его руки, вскочила и отвернулась к столу, запахивая ворот платья и неверными пальцами пытаясь застегнуть пуговицы. Горький, неглотающийся ком подступил у Алексея к горлу. Он встал, с силой потер ладонями лоб, словно стирая наваждение и чужим, глухим голосом сказав:
- Ну, извини! – вышел из комнаты.
В коридоре было почти темно. Лишь на площадке лестницы, да у дверей его комнаты еще не догорели свечи. Он вошел к себе, отчего-то все еще не понимая, что ему отказали. Он ходил по комнате из угла в угол. И радостное возбуждение постепенно заменялось щемящей, неподъемной, мрачной злобой. И, наконец, ему захотелось в голос выть от яростной обиды. Обиды на мать - за то, что она осталась с Надей, предавая сына, который много раз был на волоске от смерти и, может быть, завтра действительно погибнет на войне. На брата - за то, что, когда потребовались его помощь и поддержка, он хладнокровно бросил: «разбирайся сам». На Наташу – за то, что став красивой, взрослой женщиной, она так и осталась его сестрой, и за то, что она дразнила, притягивала его весь вечер и оттолкнула в последнюю минуту. И огромная обида на весь этот город, который остаётся пить, танцевать и развлекаться, а его вытолкнет завтра в сырую смрадную землянку, под пули, в ужас, кровь и смерть.
Тысячи, десятки, сотни тысяч людей будут спать на пуховых перинах, любить своих женщин, пить вино и слушать вечерами музыку на бульваре. А он, с хромой ногой, с мучительными головными болями после контузии, он, восемь месяцев не знавший женщин, уедет на передовую. И какой-то незнакомый офицер получит право – под угрозой трибунала – в любой момент послать его на смерть. И что увидит он? Штыки, снаряды, газ? Какие способы калечить, мучить, убивать людей покажет ему судьба? Когда и чем закончится бесконечная вахта утомительных операций, обстрелов, долгих одиноких вечеров?
Ему вдруг стало жутко в затаившемся огромном доме. И он почти бегом ринулся из своей комнаты вниз. В столовой, открывая стеклянные и дубовые дверцы буфетов, он искал коньяк. Но бутылки нигде не было. Три дверцы не открылись, и ключей от них он не нашел – может, это Фроловна ежедневно запирала их по многолетнему порядку, а, может, Мишка сегодня вечером убрал ключи, оставляя его наедине с сестрой. Злоба и отчаяние захлестнули Алешу. И он с силой пнул раненой ногой по изразцам печи. Острая боль пронзила изуродованное колено. Он упал на пол, вскрикнув. И минуты три, держась руками за больную ногу, катался в узком проходе между печкой и столом и бился головой об пол и ножку стула. Потом боль стихла, он сел на полу, после хотел было встать, но в колене, видно, что-то повредилось, и огонь обжег его снова, как только он попытался наступить на ногу. В чемодане у него было две дозы морфия, которые он выпросил у знакомого фельдшера в Купавне на случай сильных болей. Он допрыгал на одной ноге в прихожую и потянул чемодан за ручку…
Он ввел сразу обе ампулы и какое-то время сидел на сундуке под вешалкой, вытянув ноющую ногу. Потом пошел к себе. Когда он поднялся наверх, ему показалось, что из угловой комнаты слышны приглушенные рыдания, но ему было уже все равно.
* * *
В дверь постучали. Алеша спросонку попытался закрыть ухо подушкой, потом с трудом открыл глаза. Было совсем светло. Он лежал в одежде на неразобранной постели. На столе все еще горела свеча. В дверь снова поскреблись. Протерев глаза ладонью, Алексей подошел и открыл. В коридоре стояла Наташа. Она держала в руках завернутый в клетчатую ткань сверток с маминым письмом, деньгами и иконкой.
- Алеша, ты забыл,.. - сказала она.
- Спасибо! – он хотел взять посылку, но Наташа шагнула вперед:
- Только не через порог!
Он впустил ее в комнату, взял сверток из ее рук и положил его на край стола. Ходики над столом показывали без десяти минут восемь.
- Я стучала ночью, а ты не открыл, - робко сказала она.
- Я не слышал, - хмуро ответил он, подходя к рукомойнику. – Извини, Наташ, я буду умываться. Мне уходить вот-вот…
Он нарочно очень долго умывался, а она молчала. Потом, вытирая лицо полотенцем, он обернулся к ней. Она ждала этой минуты:
- Алеша, я хотела… Я – твоя! - и начала быстро расстегивать ворот платья.
Алексей отпрянул:
- Не надо!
- Прости меня! Я испугалась вчера… Прости! Я люблю тебя. И только тебя. И буду ждать… всегда… Прости, прости, прости! – шептала она, быстрыми движениями высвобождая из петель бесконечный ряд мелких пуговок. На щеках ее горел румянец. Распахнутый ворот открыл белоснежную нижнюю рубашку и нежную линию груди. Алексей мрачно смотрел на нее, не в силах ей простить своей отчаянной и безысходной ночи. Подошел к двери и, как на спасательный круг, положил руку на ручку:
- Не нужно, Нат!..
Наташа подняла на него решительный, горящий взор. Глаза ее быстро наполнялись слезами. И привычное чувство жалости, сочувствия и желания взметнулось у него в груди.
Но в комнате было светло.
Часы пробили восемь.
В коридоре слышались шаги и голоса прислуги.
С искаженным болью лицом он в последний раз оглянулся на сестру. Опустив руки, она сидела на его кровати, потерянно и виновато глядя прямо перед собой. Такой он и запомнил ее: в расстегнутом платье, с рассыпанными по плечам волосами и щеками, мокрыми от слез.
- Застегнись, пожалуйста! – жестко сказал он, рванул дверь и быстро вышел.
- Але-е-еша! – воскликнула, почти взвизгнула она. У нее начиналась истерика.
На площадке лестницы, на широком подоконнике, с сигаретой в руке сидел Михаил. Увидев его, Алексей на миг притормозил, потом решительно пошел вперед. Когда он поравнялся с братом, тот негромко, зло сказал:
- Ты можешь хоть раз женщину оставить, чтобы она не плакала?
- Заткнись! – с ненавистью ответил Алексей.
С трудом наступая на больную ногу, он спустился с лестницы. Не заходя в столовую, ни с кем не прощаясь, положил в чемодан мамин сверток, снял с вешалки шинель и, не оглянувшись, вышел из дома.
Михаил спустился вслед за ним, постоял в прихожей минуту, словно ожидая, что брат вернется. Потом вошел в столовую и сразу наткнулся взглядом на узелок с едой, собранный для Алексея в дорогу заботливой Фроловной. Его всколыхнул яростный порыв - смести, уничтожить, раздавить этот узелок. Но выдержка привычно одержала верх. И он только крепко, до боли сжал кулак - так, что побелели костяшки пальцев. Подойдя к окну, он смотрел, как вдоль улицы, припадая на больную ногу и втянув голову в плечи, навсегда уходит из родного дома младший брат.
А наверху, в Алешиной комнате, плакала наедине со своим горем Наташа.