Был тёплый погожий солнечный, но ещё холодный день, какие случаются обычно к концу апреля. Я мотался по центру и записывал номера телефонов с вывесок ресторанов, кафе и даже вшивых забегаловок. Да, не смотря на погоду, мне нужна была работа – альтернатива не снимать жилья и остаться, например, сегодня как стемнеет ночевать где-нибудь на Арбате, меня чё-то совсем не грела. И поднявшись из перехода я свернул в арку, воображая, будто Гоголь, должно быть, тоже частенько входил в эту арку по дороге домой, ведь он жил вот здесь, за поворотом… - , не успел додумать я, как почувствовал, что мобила вибрирует у меня в левом кармане джинс. Я знал, что она будет звонить.
- да
-нет
(так обычно мы начинали и без того убогий телефонный диалог)
- ты говоришь мне «нет»???!!!
-да, нет, я говорю тебе «да»
-очень рад
- и я рада
(вот тупая, подумал я, и сам же поймал себя на мысли, что до жопы рад, что она сама звонит мне)
- как у нас много общего,- ответил я, - мы оба рады...
- какой хороший сегодня день, пахнет летом. Вот бы погулять где-нибудь.
- да, ты знаешь, я уже гуляю
- где это ты гуляешь?
- да так надо тут встретиться с одной девочкой. ммм…по работе.
- ты мне пока мы на расстоянии все нервы вымотаешь! Звезда ты моя, смотри не зазвездись!!!
Я уже подходил к какому-то ресторану и подумал, что скорее всего это и есть он. Меня ждали на собеседование.
- ну, ладно, я уже её вижу, подхожу уже. Малыш, я тебе перезвоню как освобожусь, ладно.
- ну пока.
Это была Алёна, тварь каких поискать. Она была замужем нелегально и спала ещё с кем-то. Ну, на тот момент со мной, а момент этот длился уже, не много – не мало, второй месяц, и мне, на самом-то деле, было по *** где и какое снимать жильё, лишь бы поскорее она приехала из своего подмосковья ко мне и мы снова затусили. Но по факту того, что ****ь её было негде, я зашкварился над вопросом денежных средств на всё это дело.
Конечно же, никакой деловой встречи у меня вовсе не было, да у меня и дел-то никаких не было. Но мне казалось это необходимым держать девчонку в таком настроении, чтобы она немного ревновала, бесилась слегка, и ещё долго размышляла куда и с кем я пошёл. Тогда я думал только её ногах, губах и о позе «69»… Незамечая прохожих, я очутился возле «Охотного ряда». День был не на шутку жаркий даже без куртки, дико хотелось пить. Проходя мимо латка с разливным пивом, я почувствовал как слюна обволакивает мой язык и наполняет рот. На несколько секунд я остановился, должно быть, с явной ненавистью глядя на ржущую компанию молодых «москвичей» с пивом в руках и «туннелями» в ушах. Я знал и чувствовал, что глаза мои наливались кровью то ли из-за жажды как минимум полутора литра холодного разливного, то ли от ненависти к никчёмным бездельникам не знающим боли. Но ответственность перед шлюхой как перед настоящей женщиной взяла своё: я громко выплюнул слюну, и скрылся в эскалаторе «Охотного ряда». Там внизу ждала меня новая жизнь.
… … …
Так значит сначала вы работали барменом, потом вас повысили до администратора… - не отрывая взгляда от моего резюме бормотала Инна.
- да-да, именно так, - ответил я.
- а где вы работали?
Её резкий взгляд настоящей хищницы как будто ошпарил меня. Мне стало неловко рассказывать, что где-то далеко в стариннейшем городе Казани прямо у подножия кремля есть небольшой ресторанчик, в который я забрёл совершенно случайно, так же случайно как и устроился там на работу; что на самом-то деле я никакой не работник, что живу я другим, и денег мне нужно ровно столько, чтобы не пропасть вовсе. От внезапного волнения я покосился на металлическую табличку, прикрепленную на её столе чёрными шурупами. «Инна Ким. Директор».
- не в Москве, - промямлил я.
- а откуда вы... к нам?
- из Казани, - с достоинством чуть не воскликнул я. Но не воскликнул, а снова промямлил как двоечник у доски, - а вообще…
- а вообще это Россия?.. – перебила Инна.
Наконец, оторвавшись от таблички, я поднял глаза. Две острые чёрные точки пронизывали мою голову насквозь, от чего становилось жарко на затылке и слегка мокро на веках глаз.
- ну, это территория СНГ? – спустя несколько секунд пояснила она.
- ****ь! – только и прозвенело в моих ушах. Да что же это, - уже вслух взмолился я, - только и слышу одно и то же - Россия – не Россия! Ну, конечно! Казань!
- Рязань брал, Шпака не брал… или там была Казань. Неважно. В общем, завтра жду к десяти. Брюки чёрные есть у тебя, Казань?
Я смотрел ей в глаза. Немного улыбки таилось на её невозмутимом, казалось, не поддающемуся описанию лице. Почему она позволяла себе подобные шутки, для меня до сих пор загадка. И хотя юмор говорит о человеке не мало, тогда я всё же решил сдержаться и не повторять вслух то, что так нарочито стучало в голове.
- конечно, есть, - фальшиво улыбнувшись ответил я .
- вот и отлично. я предупрежу менеджера чтобы тебе дали бейджик, рубашку и галстук. Ну, что ж будем работать!
Она встала из-за стола и протянула мне руку. Я тоже вскочил и вцепился в неё так, что отдавил ей пальцы.
- ай! осторожнее…
Произнося эти слова, Инна почему-то трясла кистью в воздухе и дула на пальцы.
- нежнее нужно… с девушкой быть. У вас там все такие… кровожадные? – снова съязвила она.
- ой, извините, пожалуйста, я… это случайно вышло.
Такие слова я хорошо умел выговаривать. Нужная интонация ещё ни разу не подводила меня. В последний раз я проговаривал эти фразы и одержал-таки победу, получив заветный флаер с номером то ли Людмилы, то ли Настеньки. Она работала стилистом и парикмахером в салоне красоты и имела потрясающее сходство с Моникой Белуччи. Но только макияжем и грудью, как оказалось несколько суток спустя. Ещё выжидая короткую очередь я пялился на неё в зеркало, а она возьми и подойди сама. Помню она спросила на сколько я записан. А записан я был на четыре – пятнадцать, о чём с нескрываемым желанием и поведал ей, оборвав реплику просто: «на пятнадцать». Тем временем, то ли Людмила, то ли Настенька перебирала записи в клетчатом журнале с напечатанной поверх табличкой «Солярий/Турбосолярий». Она подняла своё красивое ухоженное лицо на меня и заглянула мне прямо в глаза. Взгляд пантеры перед прыжком. Изящная кобра в тугом кольце. Её глаза, казалось, прожигали меня насквозь, как дымящаяся сигарета прожигала насквозь фотографию какой-нибудь блондинки-потаскухи на том месте, где должны были быть глаза. Как в старом итальянском фильме.
- Как в старом итальянском фильме? – потешаясь над моей глупой улыбкой спросила она. - О чём это ты?.. вы?
И тут я отклеился от её глаз, и резко почти рефлекторно перевёл взгляд на стену с ярким плакатом. Я всегда так делаю, чтобы никто не подумал, будто бы я смотрю на него.
- ах, это. Здесь у нас на следующем уровне кинозалы. Вот, ходят киношники и плакаты свои везде клеют.
Я пригляделся. На ярком глянцевом плакате неровно приклееным
скотчем к стене красовалась реклама только что вышедшего блок-бастера. Крупными буквами было впечатано «Пристрели их!». Так вот почему Белуччи, прояснилось у меня. И фильм почти итальянский. Только он не старый.
- только он не старый, а совсем-совсем новый -, опять словно эхом отозвалась Моника с карандашом в руках, и снова принялась листать клетчатый журнал.
Пока она мыла мою голову (потому что в салоне красоты так положено мыть голову перед подстрижкой, а не потому что она (голова) была грязной), я не мог не любоваться её формами. Как же это приятно когда женщина слегка изогнувшись провдевает в твои волосы свои теплые почти горячие пальцы, распределяет обильную пену, перебирая по волосинке. Я наблюдал как от движения её рук содрогаются груди, как пробегает по ним волна за волной, и тусклый свет ложиться равномерно как шоколадный загар слегка сменяясь всё новыми формами теней и изгибов. Хотя я и не мог прикоснуться, но чувствовал тепло всем телом и каждый взмах её руки, каждый поворот изящной шеи необратимо сопровождался лёгкими волнами прелестной груди. Так же необратимо как и шевелениями в моих штанах. Ради неё я был уже готов стать её любовником, лучшим из всех кто у неё был, или упасть на колени и расплакаться, или осыпать её лепестками роз и с рыцарским вдохновением читать великолепные стихи, написанные то ли мною, то ли каким-нибудь ещё пьяным, но уже бесполезным Байроном. Я был готов стать невиннопригвозженным к золотому кресту, который как раз в это время скользнул на цепочке вдоль правой, и остановился на левой груди, от чего прокатилась ещё одна не менее лёгкая, но уже горячая волна. От таких волнений мои ладошки просто взмокли. Какие мягкие!..
- какие мягкие! И снова её голос вернул меня в реальное время. На полсекунды я смутился. Она что и в самом деле мои мысли читает -, почему-то украдкой подумал я, стараясь внести неясность в мысль чтоб у неё не получилось прочесть. И вдруг чуть ли не криком у меня вырвалось ужасное «Что?!!».
- ой -, воскликнула она в ответ как бы отпрыгнув в сторону, - я сильно дёрнула волосы, да? – виновато спросила она и отдёрнула руку, от чего левая её грудь взволновавшись набросилась на правую и вместе они успокоились занимая удобные исходные позиции.
- Нет-нет. Просто вы говорили о чём-то мягком, я не расслышал.
- Волосы у тебя такие мягкие. Они как будто растворились в пене.
… … …
Я отлично научился и извиняться и просить прощения, быть милым и немного жалким, но всё же убедительным. Единственное, что мне никак не удавалось так это вовремя всплакнуть. Это просто не поддавалось никакой тренировке. Не будь тупой армии в моём тупом государстве, я бы наверное научился. А так, вообще, не мог. Когда нужно было подумать о чём-нибудь ужасном или вспомнить о происшествии, вызвавшем некогда боль, на ум мне тут же приходили самые комичные моменты моей биографии. Например, когда от меня уходила Наташа, я хотел предаться глупому, но как мне тогда казалось действенному способу, поскольку Наташа эта была очень склонна к любви к хлюпикам или, как говорила она, юношам с тонкой душевной организацией, тяготеющим к искусству, людям ранимым, а потому чувственным и искренним. Так вот именно тогда, когда почти умершее лицо моё, изрытое траншеями сомнений и страданий, казалось, напряглось-таки и изогнулось так, что вот-вот вырвалась бы из него вся боль этого мира, и слёзы, пусть скупые, но настолько горячие и настолько правдивые, что даже и сам я уже почти поверил в своё страдальческое единение со склонностью к суициду, так вот, в этот самый момент, когда оставалось всего-то припомнить нечто ужасное, и на покрасневших веках выступили бы те долгожданные капли, мне по неизвестной причине, вдруг, вспомнилось следующее. Ещё в те самые далёкие школьные годы чудесные меня никак не хотели отправлять в детский пионерский лагерь: я плохо сходился с людьми (мужского пола и, в основном, взрослыми), часто дрался, да и вообще был несносным ребёнком и страшным задирой (в отношении пола женского, особенно своего и чуть постарше возраста). И, конечно же, самой заветной мечтою моею было во что бы то ни стало уговорить родителей на то, чтобы они всё же раздобыли для меня путёвку в этот рай полный, как это рассказывалось мальчишками во дворе, приключений, невиданных чудес, и таких открытий, что сопливому девственнику вроде меня и не снились. Хотя, надо сказать, уже и в том откровенно невзрослом возрасте сны мои, уверен, отличались красочностью и эротичностью форм, изгибов, запахов и даже звуков, что уж совсем не вязалось с реальностью местных гопников, навалившихся на мои тогда ещё девственные ушки своими тяжеловесными рассказами о пошлых своих похождениях в подобном вот лагере.
- Ну хотя бы на месяц – истерил я из своей комнаты, пытаясь докричаться до бездушных родителей.
Хотя бы на месяц, не говоря уже о такого рода невероятных приключениях, как все три смены в лагере. Ведь это всё лето не надо было видеть родителей, всё лето можно было общаться только со своими (под словом «свои» подразумевались сверстники), всё лето заводить новые знакомства с ребятами из соседних районов нашего города, что было очень даже на руку подрастающему ублюдку с уже сложившимися понятиями о «понятиях». Нужно ли писать о том, что своего я всё же добился, и детский пионерский лагерь «Юность» открыл мне новые пределы.
Потеря девственности по случаю сильнейшего опьянения произошла сама собой где-то в подсобке на последней, как это принято говорить, дискотеке. А вообще, за всю смену в пионерском лагере «Юность» я считался парнем отчаянным и даже талантливым, поскольку полудворовые песни под гитару до утра где-то за рекой в присутствии «дам» не только раздражали «пионеров» и их вожатых, но и заслужили, как выяснилось позже, репутацию уж чуть ли не мастерского исполнения, и снискали-таки поголовную любовь «пионерок» и уважение «пионеров» нашего лагеря. К тому же, чуть ли не к каждой песне придумывалось мною ещё парочка куплетиков, главными действующими лицами которых становились, конечно же, присутствующие у «костра», полного окурков и сплавленных пустых «баллонов» с пивными этикетками, родом из близлежащих деревенских ларьков. Вообще, с самого детства сам феномен рифмования слов не давал мне покоя. Ещё в самом далёком детстве, будучи учеником то ли первого, то ли второго класса, я уже имел красный читательский билет детской городской центральной библиотеки. Всем почему-то казалось, что я прочёл её всю, и бабушке моей никак не удавалось молчать об этом, «заседая» в ежевечернем собрании сплетниц и бездельниц на скамейках возле подъёзда нашего пятиэтажного и краснокирпичного дома, как раз в то время, когда я за этим самым домом и под балконами дотягивая бычки с друганами листая откуда-то принесённый откровенный журнал для взрослых «ПлейБой». А в детской городской центральной библиотеке я бывал, ну скажем, ежедневно. Очень мне нравились тогда стихи, и вообще, как я уже успел выразиться, сама возможность рифмования.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…