Пришлось опять лезть в справочник охотника – я не знал, как снимают оленьи шкуры. Из справочника я узнал, что олень мой, оказывается, не совсем олень, а косуля. Тоже, конечно, олень, но – косуля.
Шкуру я снял довольно быстро: сказывался опыт разделки убитого мной волка. Коптить мясо нужды не было, и костра я разводить не стал. Уже в потемках я разделал мясо косули на небольшие куски, старательно вырезав крупные кости, и засолил его в трех оцинкованных ведрах, из тех, что нашлись посохраннее.
Кузьмич мой наелся до отвала. Сегодня у него выдался настоящий банкет – мясо, потроха, теплая еще кровь. Что еще коту нужно для полного счастья? Наевшись, он развалился на пороге и лениво наблюдал, как я раскладываю сочащиеся красным куски по ведрам, густо пересыпая их солью.
- Ничего, Кузьмич, ничего, - говорил я коту, успокаивая самого себя, - Зато мы теперь с мясом. Кило тридцать, не меньше. Можно целый месяц в потолок плевать да грибы по опушкам резать.
Кузьмич, ясное дело, ничего не ответил, но в его кошачьих глазах так и сквозило что-то вроде жалости: мол, что ж ты, хозяин, так себя изводишь?
Ночью я спал гадко, тяжело. Мучили какие-то бесформенные кошмары, не отложившиеся в памяти ни одним внятным образом. Запомнился только тягучий страх, от которого хотелось сбежать в явь, проснуться – но проснуться не получалось. Может виной всему плотный ужин – говорили же мне: после длительного житья впроголодь нельзя набрасываться на еду. А может, не давал покоя дух убитой мною косули.
Проснулся я еще затемно, когда за окном едва-едва забрезжил рассвет.
Кузьмич деловито обхаживал избу, словно проверяя, все ли лежит на месте, все ли в хозяйстве так, как надо.
Увидев, что я проснулся, кот запрыгнул на лавку и уже привычно заурчал, словно желая мне доброго утра.
- Добрая ты душа, - я почесал кота за ухом, - А хозяин твой совсем плохой стал. Совесть, что ли мучает?
Часам к девяти утра небо затянуло тоскливой серой пеленой, сквозь которую едва-едва пробивался солнечный свет. Зарядил мелкий противный дождичек, по-осеннему холодный, промозглый.
- Грибов, наверное, море будет, - утешил я себя, - Слышь, Кузьмич? Завтра нужно по грибы двигать.
Кузьмич согласно кивнул одними глазами – красиво так сощурился.
Что ж, ему-то хорошо. Теперь он сыт, обогрет, доволен жизнью. А я?
Чем, собственно, я-то недоволен? У меня есть мясо, есть дом, а во дворе дождь разливает по ведрам дармовую воду. Если наберется достаточно воды, можно будет и в баньке попариться.
У лосей гон начался – самое время промышлять сохатину: лось сам себя выдаст своим жутким стоном. Глухарь на брусничниках жирует. А в реке – чем черт не шутит? – таймень обязан на блесну ловиться. Или на мыша…
Зима не заставит себя долго ждать – нужно вырубать еловые плахи, сушить их, мастерить лыжи, подбивать камусом. Камус – это хитрое словечко я нашел в справочнике охотника. Это шкура с ног оленя или лося, с жестким ворсом, который не дает лыжам скользить назад. Теоретически в подбитых камусом лыжах можно и в крутую гору подниматься, не расставляя ноги «елочкой».
Дел – море. Скучать некогда. А у меня вдруг ни с того, ни с сего - депрессия. Дождь, что ли, так на меня действует? Или витаминов каких в организме не хватает?
Верное средство от поганого настроения – двигать в тайгу. Но под этим меленьким дождиком бродить по лесу не хотелось. Неуютно, тоскливо и сыро. Холодно по-осеннему.
Я бросил взгляд на слегка начатый волчий полушубок. Пожалуй, стоит заняться хотя бы шитьем. А то совсем расклеюсь.
Выкурил сигарету, стоя на пороге, чтобы не прокуривать едкой табачной вонью избу.
Во рту все пересохло. Словно с похмелья. Но ведь уже два дня, пожалуй, я не прикладывался к заветной фляжке со спиртом. Черт возьми, что со мной?
Приложил ладонь ко лбу – елки зеленые, у меня жар! Только этого мне не хватало – слечь с какой-нибудь лихорадкой и проморгать весь охотничий сезон.
- Ну уж хрен тебе! – сказал я самому себе, - Шевелись, боец!
Собрав в комок остатки слабеющей воли, я заварил себе крепкий чай с брусникой и малиной, оделся потеплее и принялся за волчий полушубок. Нельзя мне сейчас расслабляться, ни в коем случае нельзя – иначе одолеет меня болезнь. Швырнет на лавку, погрузит в тяжелое беспамятство. А вокруг на добрую сотню верст – ни врача, ни знахаря, ни просто человека, который мог бы мне помочь.
Полушубок давался мне с трудом: я сломал две толстых иголки, и в запасе оставалось еще только две. Я не смотрел на часы, не считал время. Есть мне не хотелось почему-то. Хотя, известно, почему. Когда болеешь, еда в горло не лезет – организму просто не хватает ресурсов, чтобы бороться с болезнью и при этом еще и переваривать пищу.
Жарко растопил печь. Кузьмич, как и положено коту, тут же забрался на печь и улегся там, грея мохнатые бока о теплые кирпичи.
В избе сразу стало уютнее. Тепло, сухо – что еще нужно для уюта? Пожалуй, ничего.
Разомлев от тепла, я почувствовал себя немного лучше. Самую малость. Но зато стало клонить в сон.
Ох, ну я и дурень! У меня ж в аптечке антибиотики есть! Ампициллин, например. Да и интерфероном запасся очень кстати.
- Живем, Кузьмич, - сказал я коту, - Есть, чем лечиться.
Кот поднял свою большую голову, тряхнул ушами и снова улегся поудобнее – спать, пережидая непогоду.
Я принял таблетку ампициллина и улегся на лавку. Закрыл глаза – но сон не шел. Вместо полноценного сна на меня навалились разноцветные мушки, заплясавшие перед глазами пестрым хороводом.
Я зажмурился – сильно, до рези в глазах. Мне так хотелось прогнать эти цветные пятна!
А когда глаза самопроизвольно открылись, я вдруг понял, что нахожусь вовсе не в избе. И лежу вовсе не на лавке.
Вокруг меня был полумрак – и привычные стены моей московской квартиры. За широким панорамным окном шумел огромный город, а на моей необъятной кровати рядом со мной лежала она…
Когда же это было? Два года назад? Да, почти два года прошло…
- Андрей, что с тобой? – низким, с хрипотцой голосом спросила она.
Дина. Да, именно так ее звали. Дина – это Динара.
Что со мной? Как объяснить ей, что я вовсе не здесь, не в Москве? Что я, настоящий я, валяюсь на лавке в избе, затерянной в таежной глуши. И не двадцать сантиметров шелковых простыней разделяют нас, а долгих два года?
Нет, не поймет. Я и сам с трудом понимаю, как можно жить в двух временах и в двух местах одновременно.
- Ничего, - ответил я, выдохнув в потолок струйку табачного дыма. Пошлая привычка – курить после секса. Стереотип, навязанный Голливудом.
- Тебе не понравилось? – насторожилась Дина.
- Да нет, не в этом дело, - уклончиво ответил я-тогдашний, хотя теперешний я хотел сказать вовсе не это.
«Я люблю тебя», - стоило мне сказать тогда, и все могло бы разом измениться. Но я не сказал этого тогда и почему-то побоялся сказать теперь.
- А в чем тогда? – не унималась дотошная Дина.
Я-тогдашний не смог ответить честно. Может, мне стоит ответить теперь?
Хоть раз в жизни быть честным, хотя бы с самим собой?
- Я просто… - начал теперешний я, но осекся: даже долгие два года не смогли побороть во мне этот страх. Страх перед ответственностью за другого человека.
- Можешь не продолжать, - мягко сказала Дина и прижалась ко мне теплым телом, - Я знаю. Ты принципиально остаешься одиночкой и ради меня не готов поступаться своими принципами. Но я и не прошу этого. Просто скажи, что любишь меня, вот и все. Это же так просто, Андрей. Три банальных словечка – и все.
- Разве они что-то изменят? – с деланным равнодушием ответил я, - Нет, Дина, пусть все остается на своих местах. Разве тебе не нравится то, как мы с тобой существуем?
- Раньше нравилось, но теперь кое-что изменилось, - прошептала Дина, - Я беременна, Андрей.
- От меня? – спросил я-тогдашний. Я-теперешний не успел заткнуть ему рот.
- Сволочь, - хлестнула меня Дина голосом, вмиг ставшим упругим, звенящим. Она порывисто встала с кровати и принялась собирать разбросанную по комнате одежду.
- Постой, постой, - забормотал я, - Ну, подожди же! Ты уверена, что ребенок мой?
- Нет, блин, Фиделя Кастро! – уничтожающе презрительно усмехнулась Дина, - Лучше заткнись, пока не ляпнул еще что-нибудь глупое.
Ребенок…Да, тогда я испугался. Я просто не был готов к такому обороту событий. А теперь? Теперь я готов?
Черт возьми, я и теперь не смог бы ответить по-другому. Ну какой из меня, к чертям собачьим, отец и муж? Да никакой! Не созрел я еще для семейной жизни.
- Тебе нужны деньги? – спросил я-тогдашний, снова опередив меня теперешнего. И ведь тогда мне ни капли не было стыдно!
- Зачем? – удивилась Дина.
- Ну, качественный аборт стоит немало, - ответил я.
- Сволочь, - Дина заплакала, - Господи, ну почему мне всегда попадаются одни только скоты?
- Так тебе нужны деньги или нет?
- Нет. Андрей, как ты не понимаешь? Мне уже двадцать пять. Возможно, другого шанса родить у меня уже не будет. Это ты понимаешь?
- Не совсем. Я знаю женщин, которые рожали и в тридцать, и даже в тридцать пять. И ничего!
- Я буду рожать, - сказала Дина, всхлипнув, - С тобой или без тебя – все равно. Ты не волнуйся, я вполне могу сама себя обеспечить, так что остынь.
Она ушла, хлопнув дверью. А я…
Да, я тогда неделю пил, заглушая алкоголем голос проснувшейся совести, а потом просто вычеркнул Дину из своей жизни. Вырвал с мясом, убедив себя, что не я ее предал, а она очень больно меня ударила, забеременев, не посоветовавшись со мной…
Я открыл глаза и меня тут же скрутила почти физически ощутимая боль – совесть.
Я лежал на скамье, в своей избушке. Меня знобило, голова трещала, но это все была сущая ерунда по сравнению с совестью.
Где-то растет мой ребенок. Мой! И мать этого ребенка – наверное, единственная женщина, которой я готов был искренне сказать: «Я тебя люблю». А я, паскуда, чего-то испугался, и от испуга решил все самым простым способом: заставил себя забыть, вычеркнуть. Я слишком дорожил своей свободой, с которой, если честно, не знал, что делать. Если бы я пользовался этой свободой разумно, если бы я совершил что-то нужное, полезное, хорошее, может, я и мог бы найти для себя оправдания. Но я ничего не сделал: свою свободу я реализовывал в беспорядочных интимных связях, в бесцельном прожигании жизни в клубах и модных светских тусовках, в пьянстве и сибаритстве.
Господи, как стыдно-то! Если бы только Дина могла меня простить…Если бы только сказала мне, что ни в чем меня не винит…Нет, и это не помогло бы. Я бы все равно ощущал себя сволочью, как ощущаю сейчас.
И тут до меня дошло. Разлом вовсе неспроста отправляет меня в прошлое! И может, дело даже не в Разломе, а во мне самом. Это я сам, помимо своей воли ныряю в глубины своей памяти, в те самые моменты, о которых всегда старался забыть.
Это же мои долги. Там, в Большом Мире у меня масса долгов. А долги принято отдавать…
- Кузьмич, я сволочь, - пробормотал я. Пригревшийся у моих ног Кузьмич, не поднимая головы, выразительно глянул на меня – в его янтарных глазах я ясно увидел одобрение.
Болезнь набирала свою мерзкую силу: к вечеру я уже не мог заставить себя подняться с лавки, чтобы подкинуть дров в медленно гаснущую печь, мне вообще стало трудно шевелиться. Каждое движение отдавалось противной ломотой во всем теле. Глаза открывать тоже не хотелось – даже тусклый свет спрятанного за тучами солнца резал глаза, сыпал под самые веки мелким песком.
Кузьмич, словно желая помочь мне, улегся у меня на груди, придавив меня мягкой своей тяжестью. И тепло кошачьего тела благодатно растекалось где-то внутри, по сотрясаемым резким сухим кашлем легким.
Кое-как дотянулся до пачки с ампициллином, заставил себя проглотить таблетку, запил водой.
Стоило закрыть глаза, как наваливалось состояние, которое бывалые пьяницы называют «вертолетом»: казалось, что мир по ту сторону сомкнутых век кружится каруселью, все быстрее и быстрее, подгоняя к горлу кислый комок рвоты.
Самым лучшим вариантом был бы сон. Долгий – пусть хоть сутки, хоть двое, неважно. Но сон предал меня – он не захотел прийти на выручку моему измученному организму. И снова я погружался в свое прошлое, словно там, в глубинах моей памяти могло прятаться исцеление…
…Дождь. Такой же серый, промозглый и холодный, густо перемешанный с сырым горным туманом.
Блокпост. Бетонная коробка, огороженная брустверами из мешков, наполненных песком и мелкими камнями.
Дорога. Накрытая густой вуалью тумана она кажется дорогой в никуда – выныривает из белесой пелены, скользит широкой лентой мимо блокпоста и снова ныряет в туман.
- Ну и погодка, мать ее растак и разэдак, - процедил сквозь зубы, терзающие сигару, капитан Ковалев, напряженно сканируя прищуренными глазами тугую завесу, скрывающую дорогу, - Романов, смотри в оба. И слушай, слушай! В такой туман уши вернее глаз.
- Слушаюсь, товарищ капитан, - ответил я-девятнадцатилетний, машинально поправляя и без того безупречно сидящую на голове каску-сферу.
- Машина, конечно, мимо не пройдет, - не то мне, не то самому себе стал объяснять капитан, - А вот люди…Да, люди могут обойти блокпост. Чехи, паскуды, здесь каждую тропку знают, им туман не помеха.
Постояв несколько минут рядом со мной, дымя ароматной сигарой, Ковалев тяжело вздохнул и, хлопнув меня по плечу, вернулся в приземистое здание блокпоста, под защиту надежного бетона.
А спустя минуту металлическая дверь блокпоста широко распахнулась, и я услышал яростную ругань капитана.
- Пошли вон, укурыши! Перестреляю всех на хрен! Ублюдки, мать вашу!
Из дверного проема тяжело вывалилось тело, за ним второе. Следом за двумя слабо шевелящимися телами показался Ковалев, остервенело растирающий окровавленные костяшки на кулаке.
- Сгною, паскуды, - прошипел он, уже не соображая, куда еще выплеснуть свою ярость.
Все понятно. Деды опять добыли у местных анашу в обмен на патроны. Кого это там капитан отметелил? Я пригляделся. Ну, еще бы. Сержант Петрыкин и Сашка Баев – кто бы сомневался?
- Романов, ты тоже наркоманишь? – гневный взгляд капитана остановился на мне.
- Никак нет, товарищ капитан, - растерянно ответил я.
- А я думаю, наркоманишь, - капитан медленно подошел ко мне и вдруг рявкнул: - Встать, смирно!
Рефлексы, заложенные в мозги еще в учебке, дернули мое тело вверх, вытянули меня в струнку.
За спиной капитана из темноты дверного проема выглядывали коротко стриженые головы солдат – любопытство их одолело. Впрочем, чем еще здесь развлекаться, как не живым просмотром боев без правил, которые время от времени устраивает взбесившийся Ковалев? По части рукоприкладства наш капитан совершенно не обременен комплексами: набить морду солдату для него все равно, что сигарету выкурить.
- Ты за анашой в аул бегал? – спросил капитан сурово, широко раздувая ноздри.
- Никак нет, товарищ капитан, - растерялся я, - С чего вы взяли?
- Врешь, тварь! – я не успел ничего сообразить, когда что-то упругое врезалось мне в челюсть, и я запоздало понял, что падаю.
Я лежал на сыром асфальте и боялся пошевелиться: капитан мог и добить, это у него в порядке вещей. А капитан тем временем схватил мой автомат и дал длинную очередь по блокпосту, прямо над дверью.
Любопытные головы с короткими стрижками вмиг исчезли.
- Твари, - устало выдохнул капитан и аккуратно положил мой автомат на асфальт. Ярость стремительно вытекала из него, взгляд тускнел, и вскоре уже вполне мирный, уравновешенный и спокойный, как сытый удав, Ковалев сел на мешок с песком и закурил.
Я набрался смелости и поднял голову.
- Живой? – участливо, прямо-таки с отеческой заботой спросил меня капитан. Вот козлина! Сам только что набил мне морду ни за что, ни про что, а теперь, вон, заботу проявляет. Да пошел он…
- Живой, - буркнул я, - А вы, товарищ капитан, все-таки козел.
- Чего? – вяло удивился капитан.
- Чего – чего? Козел вы, товарищ капитан, - осмелел я.
Но капитан не стал снова впадать в ярость, он даже не разозлился, а только выдохнул устало:
- Сам знаю, что козел. Андрей, ты в самом деле не при чем?
- Абсолютно. Далась мне эта анаша…
- Да-а, - протянул Ковалев, - Дела. Погорячился, прости уж. Простишь старого засранца?
И мне почему-то стало жаль капитана. И вместе с тем я вдруг понял, насколько это железный мужик. Ну скажите, кто еще из офицеров сможет вот так, запросто попросить прощения у солдата? Лично я таких еще не встречал. А Ковалев – я это ясно видел – переступил через свою гордость, не побоялся потерять свой авторитет.
- Да ладно, товарищ капитан, проехали, - я поднялся на ноги и сел поодаль, на пустой снарядный ящик, - Угостите сигаретой, и забудем.
Ковалев молча протянул мне синюю пачку «Житана». Махнул рукой: забирай, мол, всю.
- А ты смелый мужик, Романов, - вдруг усмехнулся капитан, - Козел…Да, метко ты меня припечатал. Смело. Уважаю. Денис.
Он протянул мне широкую шершавую ладонь.
Сперва я ничего не понял.
- Чудак ты, - негромко рассмеялся Ковалев, - Зовут меня так. Ты, поди, и не знал. Как вы меня там называете? Ди Кей? А о том, что я Денис Константинович, уже и не вспоминаете?
Я машинально пожал его руку.
- Сын у меня. Был, - отрывисто произнес Ковалев, словно каждое слово давалось ему с трудом, - Ванюшка. И жена была. Звали ее очень красиво: Анжелика. И все было бы замечательно, если бы не анаша эта.
Я молчал, завороженно слушая исповедь капитана.
- Вусмерть обкуренный дальнобойщик. Рейсовый автобус – всмятку. Двадцать четыре трупа. Двадцать два трупа мне по барабану, но двоих человек я тому гаду никогда не прощу. Его счастье, что он первым погиб. И знаешь, если я попаду в ад и там не найду эту суку, чтобы убить его еще раз…
Капитан замолчал, сглотнув тугой комок, подступивший к горлу.
- Тогда это будет несправедливо, - подсказал я.
- Точно, - согласился Ковалев, - Несправедливо. Мне порой кажется, что я здесь, в этих гребаных горах с одной-единственной целью: заработать себе путевку в ад. Понимаешь меня?
- Понимаю, - честно ответил я.
- Эх, Андрюшка, ничего ты еще не понимаешь, - покачал головой капитан, - Молод ты еще, тебе жить да жить. А я, признаться, уже давно умер. Тогда, в морге, на опознании – умер.
Он вдруг пристально на меня посмотрел и прошипел:
- Попробуй только рассказать кому. Убью.
Я никому не рассказывал. Наверное, просто не успел.
Той же ночью на наш блокпост напали боевики. Меня выдернул из сна резкий, надрывный крик насмерть перепуганного сержанта Петрыкина:
- Караул, в ружье!
В памяти та ночь отложилась сумбурными обрывками.
Грохот пулемета, разрывающего темноту зелеными трассерами…Яркий болид реактивной гранаты, врезающийся в бруствер…Каменное крошево, разлетающееся по сторонам, секущее податливую человеческую плоть, словно осколками снарядов…Пушистый венчик пламени на стволе моего автомата…Дрожащие пальцы, шарящие по холодному металлу в поисках защелки магазина…Надвигающийся из темноты свет фар старенькой «копейки», начиненной тротилом…Взрыв…А потом – темнота…
Я пришел в себя только утром. В ушах звенело – легкая контузия, как позже определили врачи. Вокруг – настоящая мясорубка. Трупы, трупы, трупы – и кровь. На мешках, на асфальте, на бетонной стене блокпоста.
И только капитан Ковалев еще слабо шевелился, пытаясь дотянуться до своего пистолета, лежащего в каких-нибудь трех шагах от него.
Не было ни тоски, ни горечи, ни страха – всему этому место в кино про войну. В жизни почему-то было иначе. Словно все чувства умерли, словно это не я, а кто-то другой стоял на подгибающихся ногах, окруженный окровавленными человеческими телами. Остался лишь рассудок, твердящий на одной заунывной ноте:
- Рация…Рация…Рация…
Я подошел к Ковалеву, подобрал его пистолет.
- Андрей, ты? – слабо прошлепал губами, на которых пузырилась кровавая пена, Ковалев, - Живой, значит. Кто еще живой?
- Никого, - ответил я, - Всех положили.
- С-с-у-у-ки, - проскулил капитан в бессильной ярости и спрятал от меня скривившееся в неумелом мужском плаче лицо.
- Товарищ капитан…Денис…Ну, давай, держись…Выкарабкаемся, - я не находил нужных слов, да и существовали ли они, эти нужные слова?
У Ковалева было пробито легкое. Припомнив курс медицинской подготовки, я наложил на рану герметизирующую повязку, несмотря на слабое сопротивление капитана.
- Дай пистолет, Романов, - капитан пытался говорить твердо, приказным тоном, а получалось так жалобно, что я едва не плакал.
- Ни к чему это, капитан, - отвечал я, - Я вызвал вертушку по рации, скоро нас заберут. А пистолет – это ни к чему.
Я догадывался, зачем Ковалеву понадобился пистолет. Ему страшно хотелось умереть во второй раз – окончательно и бесповоротно. Но я почему-то не хотел давать ему такого шанса. Не хотел – и все тут.
Потом был госпиталь в Моздоке, медаль «За отвагу» мне, майорские звездочки и орден «За мужество» Ковалеву. Хотя в чем состоял наш с Ковалевым подвиг, я так и не понял. По мне, так медали и ордена должны хотя бы посмертно получить те, кто уехал на родину со злосчастного блокпоста в цинковых гробах. Может, государство таким образом замаливало свои грехи перед нами, живыми? Не знаю…Но медаль я почему-то ни разу не надел. Она до сих пор лежит в картонной коробочке в глубине моего комода, среди трусов и носков.
Майор Ковалев больше не разговаривал со мной, даже боялся ненароком встретиться со мной взглядом. И с момента моей выписки из Моздокского госпиталя до самого дембеля я ничего о нем не слышал…
Почему мне вдруг вспомнилась эта никому не нужная война? Этот единственный в моей армейской жизни бой, так бездарно нами проигранный? Не знаю.
За окном совсем стемнело, дождь утих, и только редкие капли, срывающиеся с мокрой крыши, еще напоминали о минувшей непогоде.
Кузьмич все давил мою грудь своей теплой тяжестью. Печка давно погасла и уже не трещала догорающими углями.
Я заставил себя встать, заново растопил печь и сварил густой мясной бульон. Мясо отдал коту: жевать упругие волокна мне было не под силу. А бульон налил в кружку и, обжигаясь, выхлебал его, словно чай.
По телу сразу поползло живительное тепло. По спине заструились капельки пота.
- Живой, - сказал я самому себе, - Это главное.
Наконец, сон соизволил прийти ко мне. Не сон даже – беспамятство какое-то. Я накрылся недошитым полушубком, принял таблетку и провалился в непроницаемую черноту, из которой с трудом выкарабкался только утром, когда за окном уже вовсю светило солнце.
Одежда на мне была насквозь мокрой от пота, и мне стоило бы переодеться, но я с трудом мог шевелиться. За ночь жар заметно спал, виски уже не давило тяжестью, но чувствовал я себя словно пропущенный через мясорубку фарш.
Кузьмич нетерпеливо мяукал, сидя на полу. Прямо перед ним я увидел пучок какой-то травы, но какой – я не знал. Кот тыкался в траву носом и пытливо смотрел на меня.
- Это ты мне принес? – удивился я, разгадав нехитрую кошачью пантомиму.
Кузьмич коротко мяукнул, словно ответил «Да».
- Я должен это съесть? – спросил я.
Кот снова коротко мяукнул.
- Смотри, Кузьмич, если задумал отравить, котлет из тебя наделаю, - пригрозил я коту, не то, чтобы всерьез, а так, на всякий случай.
Кузьмич обиженно фыркнул и отвернулся.
- Да ладно, это я так, - попытался я извиниться перед котом, - Не дуйся.
Трава оказалась неимоверно горькой на вкус – хина хиной. Сперва мне захотелось выплюнуть ее, но я заставил себя глотать горький вяжущий сок, и уже совсем скоро мне здорово полегчало. Словно меня под завязку накачали стимуляторами.
Кот, сверля меня пристальным взглядом, терпеливо ждал, когда я доем всю принесенную им траву, и только когда я дожевал последнюю травинку, «с чувством глубокого удовлетворения» улегся под лавку.
Идти в тайгу я все еще опасался: несмотря на то, что мне стало заметно лучше, я чувствовал, что еще очень слаб. А тайга не прощает слабости. Поэтому я решил этот день посвятить сбору грибов, благо вдоль опушки леса их было бесчисленное множество.
Уже к вечеру болезнь совершенно отступила. Не знаю, что мне помогло: ударные дозы антибиотиков или принесенная котом трава. Может, сам организм поборол тягучую немочь. Но как бы то ни было, а спать я ложился, ощущая себя вполне здоровым, с удовлетворением глядя на длинные нитки, увешанные свежими грибами, протянутые под самым потолком избы.