Ночью я почти не спал. От греха подальше сняв с пулемета затыльник и выбросив боевую пружину в реку – уж теперь не постреляешь! - я перетащил в бункер добытый в Усть-Камне хабар. Потом закрыл дверь и при свете электрических лампочек, к которым не тянулся ни единый проводочек, стал размышлять о превратностях жизни.
Передо мной загадкой Сфинкса светился хрустальный шар. За последние полчаса он уже трижды поменял окраску, загораясь то зеленым, то темно-фиолетовым, то кроваво-красным светом. И внутри шара – шевелится, клубится, извивается что-то бесформенное, напоминающее густой дым. Кажется, то, что в этом шаре, живое, может, даже разумное…
Первой и, разумеется, идиотской мыслью было разбить шар. Слава Богу, вовремя одумался. Неизвестно, что выскочит наружу из его осколков. Вдруг там легион каких-нибудь жутких бесов? Порвут меня, как тузик – грелку. Нет уж, пусть лучше это странное клубящееся нечто сидит в шаре и не высовывается.
- Ну что, братан, будем говорить или в молчанку играть? – усмехнувшись, сказал я шару. Просто так, ради хохмы сказал.
Но шар вдруг соизволил ответить, если, конечно, можно назвать ответом ярко-зеленую вспышку. Шар полыхнул зеленым и снова потускнел, испуская багровое свечение.
Я шарахнулся от шара, как от чумы, и потянулся за винтовкой. Хотя поводов пострелять вроде бы не было.
- Значит, слышишь меня, - произнес я, справившись с испугом.
Шар снова моргнул зеленым, уже не так ярко.
- Уже кое-что. Зеленый – это «да»?
Снова зеленая вспышка.
- Нет, пожалуй, так не пойдет. Если зеленый – это «да», моргни два раза. Понял?
Шар моргнул зеленым два раза.
Ух ты, он и впрямь меня понимает! Разумный, сволочь!
- Ты в меня стрелял?
Зеленая вспышка. Значит, вот он, мой таинственный пулеметчик!
- Убить меня хотел?
Шар полыхнул оранжевым, словно возмущаясь. Но потом, словно нехотя, моргнул зеленым.
- Ни рук, ни ног. Колобок, да и только. Чем ты, спрашивается, стрелял-то? – произнес я вполголоса, рассуждая вслух. Но шар, кажется, принял вопрос в свой адрес. Внутри шара забегали радужные полосы, исчезнувшие примерно через минуту.
- Все равно не понял ничего, - махнул я рукой, - Ты не балаболь попусту. Давай так. Ты человек?
Глупый вопрос. На человека эта светящаяся штуковина была похожа меньше всего. Но шару мой вопрос, кажется, не показался глупым, и он соизволил ответить оранжевой вспышкой.
Значит, не человек. Кто бы сомневался.
- Хорошо. Ты не человек. А пулемет этот здесь люди оставили?
Снова оранжевая вспышка.
- А кто? – растерянно спросил я, ошарашенный такой новостью.
Шар не ответил. Видимо, понял, что его радужные реплики для меня ничуть не понятнее скрежета модема в телефонной трубке.
- Инопланетяне? – задал я дурацкий вопрос.
По шару стремительно пробежали голубые полоски, и мне показалось, что таким образом мой странный собеседник смеется. Потом моргнул оранжевым. Причем три раза.
Значит, моя версия и в самом деле дурацкая. Инопланетяне…блин, как банально и глупо.
Решив отложить до лучших времен попытки выяснить, откуда здесь взялся шар и кто поставил здесь пулемет, я спросил:
- Ты охранял водопад?
Оранжевая вспышка.
- Ты вообще что-то охранял?
Шар ответил зеленым светом.
- То, что ты охранял, под бункером?
Шар не ответил. И вообще потускнел.
Я понял, что попал в точку. Да, что-то такое есть под бункером, что нужно было защищать при помощи пулемета. И, судя по всему, шару об этом говорить кто-то запретил.
На дальнейшие вопросы шар не отвечал. Я уже было подумал, что он…ну, сдох, что ли. Но на вопрос: «Ты живой еще?» он соизволил ответить короткой зеленой вспышкой.
Похоже, пока из него большего не вытянешь. Молчит, как партизан.
Но мне пока вполне достаточно того, что я узнал. Значит, расклад получается такой. Некие «нелюди» оставили здесь что-то ценное или нашли что-то, что никто не должен трогать. И для охраны этого чего-то от незваных гостей поставили здесь пулеметную точку. Произошло это знаменательное событие не так давно, во всяком случае, не века назад – максимум пятьдесят – пятьдесят пять лет: если меня не подводит память, такой пулемет был принят на вооружение в сорок девятом. Отбросив материалистический скепсис, следует признать, что здесь имеет место нечто потустороннее: вот этот шар-пулеметчик, например, за версту пахнет мистическим и иррациональным. Ну нет на Земле технологий, позволяющих создавать такие вот разумные шары! Нет – и все тут!
Еще один интересный факт: на карте, которую мне вручил Васильев, будь он неладен, это самое место обозначено черным квадратом. Выходит, на Разломе есть еще пять таких же дотов! Выходит, я не первый, кто обнаружил эту потустороннюю огневую точку! Или…
Или черными квадратиками на карте обозначено то, что охранял этот шар-партизан, и вовсе не обязательно, что каждое такое место охраняется…
Я бросил взгляд на часы. Блин, половина третьего ночи! Скоро уже утро, а я еще не спал. А утром мне предстоит марш-бросок через Полбино в Варяжский. Хорош из меня будет ходок – уставший, измотанный. Мокрая одежда неприятно холодила тело. Нужно хотя бы немного просушиться, подремать хотя бы с часок…
Я вылез из бункера, запалил фальшфейер и при свете красного пламени обошел окрестности, собирая сухой валежник. Потом соорудил костер у входа в бункер и, рискуя совершенно замерзнуть, скинул мокрую одежду и повесил ее над костром.
Признаться, снаружи, у костра, в трусах, майке и ботинках на босу ногу я чувствовал себя намного уютнее, нежели под куполом, в компании хрустального шара. Здесь все было понятным: деревья, ночное небо, лесные шорохи, дрожащий свет костра. Пусть холодно, пусть по телу бегут крупные мурашки – это все сущая ерунда по сравнению с ощущением какого-то томящего страха от близости неизведанного, необъяснимого и враждебного, которое не отпускало меня все время, что я находился в бункере.
Я не помню, как заснул. Нет, заснул – неверное определение. Это было погружение в прошлое. Как и несколько дней назад я словно заскользил по туго натянутой струне, проваливаясь все глубже и глубже в темную пучину. А потом вспыхнул свет.
Наш дом в Подмосковье. Хороший, добротный особняк. Гостиная, мягкий диван. В кресле напротив – мой отец.
Мне – восемнадцать. И на днях я получил повестку из военкомата.
- Значит, ты твердо решил? – спросил меня отец, глотнув виски из пузатого стакана.
В соседней комнате нарочито громко разговаривала по телефону моя мачеха. Ха, мачеха! Стервозная двадцатилетняя девчонка, которой отец неизвестно зачем позволил выйти за себя замуж. Нет, понять его можно: фотомоделистая, грудастая девица, в постели – гений – уж это я знал не понаслышке. Что еще нужно солидному одинокому мужчине с большими деньгами? В самом деле, готовить ей не нужно уметь – у нас есть отличный повар – итальянец. Наводить чистоту в шикарных интерьерах? Да отец ей этого просто не доверит: для этого имеется небольшой штат вышколенной прислуги. Зато, наверное, приятно, разменяв пятый десяток, иметь рядом с собой этакую Барби…
- Я решил, папа, - ответил я. Не тот я, не восемнадцатилетний сопляк, которому в голову ударила моча, заправленная военной романтикой. Ответил я-нынешний, который уже почувствовал, как больно и унизительно могут бить «деды», как страшно стоять ночью на блокпосту, каждую секунду ожидая выстрела вражеского снайпера, как мучительно хочется вернуться домой из кошмарного ада войны.
Я решил. И не жалею о своем решении.
Отец нахмурился. Его густые брежневские брови приобрели вид жирной черной галки над глазами.
- А если я скажу, что не позволю тебе губить себя?
- Папа, не обижайся, но мне плевать, что ты скажешь. Я пойду служить. Это мой долг.
- Какой, на хрен, долг?! – отец швырнул бокал в стену за моей спиной. Осколки стекла и капли виски упали мне на голову, - Щенок. Твой долг – меня слушаться. Понял?
- Я уже взрослый человек, папа, - сказал я-восемнадцатилетний дрожащим от страха голосом. Да, тогда я очень боялся отца. И для меня было подвигом говорить с ним в таком тоне, - Я уже взрослый, и сам могу решать, что мне делать. Я не хочу жить по придуманному тобой сценарию.
- А чем плох мой сценарий? Ты сам посуди, Андрей. Сейчас ты поступишь в МГИМО – это я тебе могу гарантировать. Пять лет – и ты уже экономист-международник. Или дипломат. Или журналист. Не нравится МГИМО, есть МГУ. Есть Бауманка, если уж тебе взбредет в голову стать инженером. Выбирай – тут уж ты свободен. Потом, через пять лет, когда выучишься, я дам тебе какую-нибудь дочернюю компанию. В перспективе – весь мой бизнес перейдет к тебе. Это что, плохой сценарий?
Я промолчал, опустив глаза. Так мне удобнее выслушивать отцовские нотации.
- А вот твой сценарий будет примерно таким, - продолжал отец, - Ты уйдешь на два года в армию. Сначала тебя будут каждую ночь бить деды. Не за что-нибудь, а просто так. Потому что ты – «дух», потому что ты – москвич, потому что ты из обеспеченной семьи. Этого никто не любит, но особенно этого не любят там, в казармах. А потом, едва научившись держать автомат, ты уедешь на Кавказ. И если там тебе не прострелят твою дурную башку, можно считать, тебе крупно повезло. А через два года ты вернешься. Хорошо, если целый-невредимый. В любом случае, чердак у тебя будет сдвинут по полной программе. Ты будешь пить, может, даже сядешь на иглу. И ты ошибаешься, если думаешь, что я буду тебе помогать. Нет, сынок, ты будешь ковыряться в житейском дерьме сам. Я не дам тебе и паршивого бакса. Как ты будешь жить дальше? Пойдешь на завод, гайки крутить. Будешь дворы мести. А может, загремишь на нары. И если это случится, я сделаю все, чтобы у меня не было сына. Сам понимаешь, мне проблемы не составит оформить тебя бесправным сироткой. Так что вот два варианта твоего будущего. Решай, что тебе больше нравится.
- Папа, я решил. Я иду в армию, - не поднимая глаз, упрямо сказал я.
- Ну, не горячись, Андрей. В твоем возрасте у многих бывают такие заскоки. Ты мне нужен здесь, сынок. Понимаешь? Этой гребаной стране лично ты не нужен ни капельки. Пушечное мясо в России никогда не было дефицитом. А вот мне нужен мой сын. Живой, здоровый. Образованный, наконец. Мне нужен человек, которому я не побоюсь доверить свое дело.
Да, отец, наверное, был прав. По-своему, конечно. Я никогда не задумывался, скольких бессонных ночей, скольких нервов стоило отцу мое решение идти на срочную службу. Я до сих пор не знал, каково ему было, когда ему доложили, что меня отправили в Чечню. Мне хочется верить, что ему было плохо, тяжело. Но верить в это не получалось. За все время моей службы он ни разу не написал, он не отвечал на звонки, он изо всех сил делал вид, что меня не существует.
И я-нынешний сказал отцу:
- Мне надоело быть мальчиком-мажором. Я знаю, как бьют деды. Я знаю, как тянет помочиться в штаны, когда над головой щелкают по камням пули. Я все это знаю, папа. И я обязан прожить это. Иначе я перестану себя уважать. Ты сможешь гордиться сыном, который не уважает сам себя? Сможешь ты доверить свой сраный бизнес слюнтяю? Короче, я решил, и это не обсуждается. Хочешь лишить меня наследства – лишай. Мне плевать на твои деньги. Сам заработаю. Знаю, ты никогда не одобришь моего решения – ну и черт с тобой. Не одобряй.
Отец смотрел на меня широкими от удивления глазами. Я еще никогда не разговаривал с ним в таком тоне. Он пытался сказать что-то, но не находил нужных слов, и только хватал ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба.
Это был мой последний разговор с отцом. В тот вечер я ушел на квартиру, которую отец когда-то купил для меня в городе. И домой я больше не вернулся.
Потом была Чечня, был долгожданный дембель, а потом… Потом я стал высокооплачиваемым журналистом с купленным в подземном переходе на Кутузовском дипломом МГУ.
И первая моя разгромная статья была о криминальной подоплеке бизнеса моего отца, Романова Михаила Максимовича. Она прошла на «ура», закрепив за мной репутацию безжалостного журналюги, этакого современного Павлика Морозова, ради сенсации не пожалевшего родного отца…
Я открыл глаза.
Ночь, костер, предутренний холодок…И жуткая тяжесть в груди – совесть.
Отец мой не был образцовым родителем. Трудно сказать, любил он меня или нет. Но я…я мог бы простить его. Сейчас я уже простил его. А тогда, восемь лет назад, я старательно убедил себя в том, что отец – мой враг. И больно, подло ударил его. За его ненаписанные письма, за его глухое молчание, за его нелюбовь.
- Прости меня, папа, - прошептал я в темноту, - Я был дурак и сволочь. Но ведь ты сам отказался от меня…
Темнота ответила лишь равнодушным молчанием.
На часах была половина четвертого утра.