Память моя, как и любая другая — любого другого человека память, обладает весьма заурядной и досадной избирательной способностью забывать... правильнее будет сказать, избирательной способностью помнить, ибо, как выяснилось, помним мы несравнимо меньше, чем забываем.
Не раз ранние воспоминания об аномальных явлениях, сопутствующих моей жизни постоянно, всплывают совершенно произвольно — вне зависимости от моих желаний и действий, однако, часто, всвязи с каким-нибудь непосредственным опытом или даже никчёмным досужим разговором со случайными людьми, вспоминается вдруг такое, о чём даже и не подозреваешь — и не как пресловутое и обманчивое дежа вю или так называемое «ложное воспоминание», а как воспоминание явное, точное и абсолютное реальное.
Каждое лето я отдыхал в пионерском лагере для детей работников просвещения, носившем, как и положено, очень детское и очень счастливое название «Светлячок». Массу проблем в сосуществовании моём с окружающими детьми и взрослыми порождала та честность, которою честен я и до сих пор, а тогда я был ещё и наивен, полагая, что делиться рассказами о своих приключениях с другими людьми — естественно. Это теперь я рассказываю не всё и не всем, а тогда... ё-моё, я слывал то наглым вралём, то законченным фантазёром, что одно и то же, то плутом, то шутом гороховым, пересказывающим на ночь страшные и необычные истории, читанные в книжках и журналах, то дураком, который верит во все эти дурацкие сказки, чепуху и враньё.
Между пятым и шестым классами мне не повезло вдвойне: во-первых, вместо обычных двух мне довелось провести в любимом лагере только одну смену — июльскую, которая, это во-вторых, в полную противоположность предшествовавшей, вобравшей в себя всё солнце и жару двух месяцев, подобно губке впитала в себя всё остальное и протекла в погодном унынии затяжного ливня, гроз, слякоти и нелетнего холода. Так что на улице мы почти и не бывали, так и прожили в современном трёхэтажном здании поселковой школы всю смену.
По части пугалок я не был лидером, другие молотили языком и почаще, но мои истории почему-то всегда оказывались наиболее обсуждаемы на предмет выяснения достоверности в свете дилеммы «было или не было». Думается, все достаточно остро чувствовали мою претензию на правдивость изложения, потому и набрасывались критически даже на менее фантастические, нежели их собственные, рассказы. Сейчас это я называю синдромом Мюнхгаузена, в конце концов, и он не всегда говорил неправду, а получал за всё одинаково.
В один из вечеров, как, собственно, и в любой другой, сразу после отбоя мы не спали — смотрели в окна на грозу и, подобно героям мультфильма про котёнка Гава, «боялись вместе». Молнии одна за другой огромными ломаными паутинами рассекали штормовой океан небес и рвали мрачные берега горизонтов, потом над головами грохотали сумасшедшей мощности огромные взрывы, в глазах по нескольку секунд после ещё висели фотоотпечатки белых на чёрном трещин, потом глаза, казалось, привыкали к новой темноте, уши — к новой тишине, к которой приравнивался теперь совсем уже не замечаемый шум ливня за окнами, как вновь нежданно сердца останавливались, а души ухали в какие-то бездны при новых вспышке молнии и грозовом раскате.
И вдруг этот страх сменился неистовым восторгом первооткрывательства, счастливого получения в руки того, что как будто давно ждали, про что знали, что это случается редко: прямо напротив наших окон по другую сторону газона и тротуара, над лужайкой с летними верандами повис в воздухе, явившись из ничего, ярко-белый слепящий, с тонкими ломаными и лопающимися щупальцами шар. Я как будто и треск его слышал, и низкий такой, похожий на самолётное урчание, гул, хотя через двойные стёкла наших окон, наверняка, вряд ли можно было его услышать. До сих пор, кстати, так и не знаю, трещит ли настоящая шаровая молния своим загадочным высоким электричеством, гудит ли, или нет, вися и перемещаясь в жидком воздухе породившей её грозы?
Она просто загипнотизировала нас, вселив во всех один и тот же соответствующий нашим о ней знаниям ужас: она выбирала жертву! Потом именно так и говорили все мальчишки, обсуждая произошедшее, окончательно запугивая и без того напуганных девчонок. Правда, никому так и не пришло в голову объяснить, почему же она, так и не выбрав никого из нас, медленно двинулась над лужайкой по ту сторону тротуара на уровне нашего третьего этажа, для нас — слева направо. Кто-то, это был традиционный для любого детского коллектива «профессор кислых щей», несчастный умник, знавший всё про всё из энциклопедии «Что такое? Кто такой?», шепнул: «Не двигайтесь!», а за стеной, в палате девчонок нашего отряда, послышался отчаянный визг, видимо, девчонки тоже знали об опасностях шаровых молний, но как-то иначе.
Тот же очкарик прошептал: «Всё, копец! Дуры!!!» — и на мгновение нам, романтически уже хоронящим, каждый — свою, избранниц, сбоку показалось, что огненный шар, дрогнув, двинулся к окнам их палаты, но тотчас там водрузилась кромешная тишина, которую с облегчением и радостью услышали мы громче, чем грохот обычного грома и шум не утихающего дождя.
Молния миновала и девчонок, что подтвердил направленный нами туда бойкий на язык гонец, любимец вожатой, он заговорил её тем, да ему и врать-то в этот раз не надо было, что мы так испугались, когда увидели шаровую молнию так близко и услышали у девочек в палате крики, что решили узнать, всё ли в порядке, не случилось ли чего страшного. Его и нас успокоили, у нас в ту смену была замечательная вожатая, она даже поблагодарила нас за то, что мы переживаем и боимся не только за себя, но и за других.
У меня возникла вдруг мысль, не возникшая почему-то более ни у кого: а куда же подевалась молния? В переполохе о ней незаслуженно и необъяснимо забыли, но кто-то вроде видел и объявил всем, что пролетела дальше. Палата девчонок была угловым классом школы, и я пошёл в туалет, он был напротив и окнами выходил на другую сторону нашего трёхэтажного крыла. Оказалось, до сих пор молния не испарилась и не взорвалась, как гарантировали рассказы очевидцев. Она продолжала свой медленный облёт школы, теперь — по прямой от нашего угла до угла поперечного — двухэтажного — корпуса, где были столовая и актовый зал и к которому вбок — ещё одной трёхэтажной загогулиной — примыкал спортзал.
В течение минут трёх шар наискосок удалялся от меня, сжимаясь в размерах, как обычно уменьшаются удаляющиеся вдаль предметы, к тому же — чуть снижаясь, как вдруг, так и не достигнув угла здания, он нырнул за решётку вентиляционной трубы, пройдя сквозь неё без всяких там взрывов и искр или чего бы там ни было подобного. У меня создалось полное впечатление, что, цел и невредим, он продолжает своё страшное путешествие по тоннелям вентиляционного лабиринта.
Эти прямоугольного сечения жестяные оцинкованные коридоры к тому времени мы досконально изучили, очистив без всяких там субботников и труддесантов от годами накопившейся пылищи, играя в шпионов и войну, но, однажды в самом дальнем конце, как раз у той самой решётки, за которую сейчас нырнула моя «неправильная» молния, найдя высохшее гнёздышко с высохшими мёртвыми птенчиками, больше туда не лазали.
Наутро, надеясь, что молния прошла дальше по тоннелям и до гнезда мне доползти не придётся, я решился на поиски следов моего огненного шара. После музыкального занятия, на котором мы самозабвенно репетировали «Дружину яростных ребят», дружинную песню, запевалами которой нам предстояло выступить на концерте для родителей в день открытых дверей, я располагал тремя четвертями часа до начала матча по пионерболу с третьим отрядом. Для «шрайбикусов» сделав вид, что пошёл поиграть в теннис, а для игравших в теннис «попрыгунчиков» — что направляюсь в библиотеку, соблюдая правила конспирации, чтоб не привести за собой «хвоста», добрался до перехода от столовой в спортзал.
Там было необычайно много душевых комнат: целых четыре! То есть одна из них была неотремонтирована, сколько помню, уже несколько лет и завалена мешками с цементом, стопой батарей и разобранными на спинки и сетки кроватями. У пацанов третьего отряда здесь был штаб, но именно сейчас сам третий отряд драл глотки на музыкальном часе.
Решётка над дверью держалась на честном слове, то есть не держалась ни на чём, её просто подставляли на место, и казалось, что всё нормально. Наклонно навалив на дверь кроватную сетку, я подпрыгнул и, зацепившись за перекладину, повис, будто лежал на кровати, после чего подтянулся, осталось только, сгибаясь, почти пешком дойти ногами до верха, быстро снять одной рукой решётку и, положив её внутрь, завалиться в трубу. Сразу же возникло движение вперёд.
Любое движение здесь было движением вперёд, кроме этого были ещё и адреналин в крови, и плоское грязно-красное тучное небо над головою, и розоватый туман в глазах, и киношно-фантастические космического и складского типа интерьеры с урбанистически-индустриальными пейзажами на заднем плане, и разница двух, а порою и трёх, сред, в которых я одновременно пребывал и продвигался, притом, в разных средах — с разными скоростями и с различными возможностями ускорений. Не значит ли это ненароком, что это вовсе не я двигаюсь относительно их, а они — относительно меня?
Я двинулся по направлению к столовскому концу тоннеля и... ошибся: миновав несколько поворотов, мне пришлось-таки заглянуть в неприятный тупик с мёртвыми птенцами. Гнёздышко было на месте, в полосах пробивавшегося сквозь решётку света покрытое серой пылью, нигде не нашлось ничего нового: ни следов гари, ни следов прикосновений, никаких новых следов на пыльном покрытии всего тоннеля по пути сюда я тоже не обнаружил, так что мне пришлось вернуться к началу и ползти в другую сторону — к спортивному залу.
До него я не дополз, хотя слышал свистки и команды занимающейся там секции классической борьбы, наверное, это был второй отряд, но мне это было уже неинтересно, потому что я нашёл то, что искал: четырёхгранную пирамидку, вытянутую так, что можно было в узкой стороне её предположить низ, в двух одинаковых треугольных гранях — бока, а в основании, самом маленьком треугольнике — заднюю стенку летательного, теперь не осталось никаких сомнений — космического, аппарата. Темно было, сразу подробно разглядеть находку мне не удалось.
Передвигая вслед за собою оказавшийся довольно тяжёлым предмет, я едва успел выбраться из лабиринта, прикрыть вход, сунув добычу в карман, соскользнуть по кроватной сетке и отставить её к стене, как в душевую ворвались мальчишки третьего отряда. «Тебе чё здесь надо?!» — спросили они. Да так, ответил я, в вентиляцию лазил. Они заинтересовались: «Отсюда?! Забожись! А ну, покажь!!!» Я показал им, как и что, и благополучно унёс оттуда ноги. Тимуровцы, блин, они даже и не знали про решётку!
Быстрее молнии, никем не замеченный, я скрылся в палате и достал из кармана свою инопланетную драгоценность. Что ж? Предо мною был самый настоящий космический корабль, длиной — от острого конца до основания — сантиметров пятнадцати, узкая нижняя грань у основания, на котором я разглядел уходящие внутрь трубки сопел, была сантиметра четыре, а высотой в основании он был сантиметров семь. На носу его было непрозрачное стекло, ставшее всё-таки более-менее прозрачным, когда я отвернул его от света, загородив собственной тенью, внутри мне удалось разглядеть неподвижное существо в низком кресле с длинными руками на странной формы штурвале. С боков тоже были иллюминаторы, а за ними с каждой стороны — ещё по одному мёртвому инопланетянину. Я не хочу, чтоб кто-нибудь из вас пытался обмануть себя самих и меня, а это сделать очень легко, у любого из вас достаточно и воображения, и логики.
Наверное, они погибли уже в вентиляции, хотя задыхаться стали раньше. Жаль, что стёкла иллюминаторов в их корабле такие тёмные, что их почти и не видно. Удалось разглядеть, что головы у существ были вытянуты вперёд, похоже на лошадиные черепа, и крепились к широким с какими-то торчащими во все стороны иголками плечам длинными шеями. Вот и всё. Я не показал никому свою игрушку, а теперь не могу вспомнить, как и когда она исчезла из моей жизни. Возможно, я просто забыл о ней, и она потерялась, как теряется всё, о чём мы забываем.
Дней пять назад… да, кажется, дней пять назад, после чего, собственно, и начались эти записи, я искал подарок для племянника и вспомнил, что уже давно он просил пластиковых «монстров». Выбирая из огромного и разнообразного их количества, я вдруг увидел тот самый космический кораблик! Не надо, наверное, и говорить, что я сразу же всё и вспомнил. Пластмассовая модель была сделана довольно халтурно, грубовато, но в ней открывались те самые иллюминаторы, в которые когда-то я мог лишь заглянуть. Внутри корабля сидели три колючих монстрика с вытянутыми лошадиными головами на длинных шеях. Из состояния тупого и долгого рассматривания глупенькой и не самой интересной детской игрушки меня вывел голос продавщицы:
— Так вы смотреть будете или брать? Может, вам другие показать? Вот эти ящерицы очень нравятся детишкам.
Я рассеянно посмотрел на красно-зелёного человекоподобного ящера с довольно по-хамски осмысленным выражением лица-морды и длиннющим раздвоенным языком, почему-то одетого в пальто.
— Нет, спасибо, я возьму вот этот космический корабль... Даже два. Можно?
— А почему нет? — сильно удивилась моему вопросу продавщица.
— Будьте любезны. — улыбнулся я продавщице, с трудом приходя в себя. — Один, вот, племяннику подарю на день рождения, а другой — себе.
Спасибо. Это было спокойное блаженное состояние правильности происходящего, чего-то вроде знания непреложности законов бытия, их первоосновности. В конце концов, видимо, смерть есть единственная наша возможность не умереть — продолжиться в новом качестве, растворившись в чём-то большем, ведь ни ты без него, ни оно без тебя смысла не имеют, ибо она и есть та единственная невиртуальная реальность в мире реальностей виртуальных.
Избранные записи наблюдателя http://proza.ru/2004/09/28-116