Дул мистраль.
Холодный северо-западный ветер, настоящий бич Прованса и долины Роны, но на побережье он куда слабее.
Был тот самый четверг, "четверг после войны", которые все так ждали, четверг, который все мужчины обещали своим женщинам, уходя на фронт: "Дорогая я вернусь, в четверг, после войны".
Было солнечно и ветрено, мистраль дул с гор, лазоревое море колыхал лёгкий бриз, и там, где два небесных странника встречались, облака причудливо выплетались их танцем. Кипарисы и молодые каштаны аплодировали, и я тоже невольно залюбовался.
Русские дрались в Венгрии, и вроде бы взяли Будапешт, тайфун трепал шестой американский флот, но для меня война закончилась - я попал в ужас Арденнской мясорубки; для Вермахта это было чудом, но боши изрядно потрепали мою Седьмую дивизию, да и не только мою. Три пули в плече были моим билетом домой.
Но в Мичиган я не очень спешил. Денег у меня было немного, но достаточно, чтобы, воспользовавшись околофронтовой неразберихой побродить по Европе.
Это было чудное время, когда народы, ошеломлённые ужасами, которые таились в пороховом дыму, стерли свои границы, достаточно было иметь на рукаве нашивку "US Airborn", чтобы переходить границы. Это было чудное время, когда как в весенней распутице, в послевоенных осколках Европы, всплыло все дерьмо и бриллианты которые скрывал в себе пепел - на базарах уже торговали орденами и произведениями старых мастеров, вешали мародёров и дезертиров, словно бы ненадолго вернулось Смутное время.
Я выбрал Ниццу, так любимую импрессионистами - отличное место чтобы зализывать раны. Я часто думал о тебе, о твоих волосах и нежных маленьких руках. Я вспоминал поездку в Гарлем, кофе в 9 утра, твой сонный и ласковый голос, ты просишь задернуть шторы, звуки бопа и свинга. А вот ты провожаешь меня в Англию, вместе с сотнями тысяч других девушек. Ты знаешь, ты твердо уверена: я вернусь. И вот - я возвращаюсь
Прости меня, я не приехал сразу, когда надо было сорваться и бросить все, наплевать на Версаль и на Елисейские поля; я потерял много крови и хотел переждать пару недель, прежде чем пересекать океан. Ты знаешь, я всегда боялся плавать, есть нечто чуждое в свинцовых водах Атлантики, холодное и отстранённое от самого понятия "человек".
Мы писали письма, каждую неделю - ты рассказывала о своей тёте Мэри, о ценах, о том что чёрные мальчишки кинули в твоего старика камнем, о том что Диззи вытворял на трубе.
Уверен, ты до сих пор считаешь войну забавным приключением, моим шутливым предлогом, чтобы отсрочить свадьбу; ты подтруниваешь, я прямо вижу как ты улыбаешься, когда пишешь мне, чтобы я лично взял в плен Роммеля. Это всё из-за моих писем, я старался описывать тебе всякие забавные эпизоды, вроде как когда к нам в расположение приехал Брубек со своей стаей, и прямо во время концерта был налёт, и зрители и музыканты в спешке отстреливались от "штук" и "юнкерсов", или как когда Розенталь запутался в картах, и мы, как ошпаренные потом бежали из "ничейного" города. Я писал тебе так, чтобы ты не боялась. И ты ведь не боялась, правда, моя малышка?
Когда- нибудь я расскажу тебе об ужасах ночного десанта, когда только ты и небо против сотен тысяч патронов, разрывающих ночь на части. Я расскажу как это - приземляться в воду, когда запутываешься в стропах и куполе, тонешь, но из-за близкого разрыва тебе выталкивает вверх вместе с тоннами воды, и ты получил второй шанс быть нашпигованным свинцом. Я расскажу тебе - как это, перерезать бесшумно бритвой горло часовому, и стараться не думать о том, что у него дома есть дети, и любящая жена. Как по ночам просыпаться, когда тебя выжигают заживо из окопов. Как не спать, вслушиваясь в рокот приближающихся танков. Знаешь, любимая, пару раз я даже думал, что лучше мне умереть, чем выносить всё это.
Ты знаешь, у нас почти никто не думает об этом: но в госпитале, я не мог заснуть в горячечном бреду, мне не давали покоя глаза женщин, которых я никогда не увижу. Это матери тех парней из Германии, неплохих парней, которые просто выполняли свой приказ, и оказались не в том месте не в то время. Как жить, когда знаешь, что ты убивал людей, не спрашивая, без единого шанса. Дорогая, я не могу ответить на это вопрос, и никогда не смогу.
В тот день я проснулся, в своем маленьком отеле, было солнечно и дул Мистраль. Я позавтракал - яичница и бекон, тосты - потом выпил стакан красного полусладкого. Белые стены уже начинал жарить полуденный зной, я отправил тебе письмо, где было почти всё, что я тебе рассказал сейчас, и решил прогуляться вдоль берега.
Море удивительно красиво, живая, искристая бирюза плескалась и заигрывала с солнцем, и ветер, рождённый в горах, носился над волнами. Знаешь, я не особо сентиментальный мужик, но тут я действительно едва не прослезился. Этот полдень, он и был моей победой в этой войне. Ради него я прыгал с парашютом в Нормандии, перелезал через живые изгороди с винтовкой наперевес. Я знал, такого утра в моей жизни больше никогда не будет.
Я шел босиком по белому мельчайшему песку, в одних джинсах и рубахе. Потом я полежал немного в тени пальмы. Я понял - надо уезжать; я скучал по тебе, моё солнышко. Ещё я подумал о том, что если я не уеду сейчас, это утро не запомнится мне таким, череда дней смажется в одно неяркое пятно воспоминаний.
Я встал и пошел к городу. На душе было так радостно, как предвкушение праздника, даже чего-то большего. Я представлял как куплю билет на ближайший пароход, за любые деньги.
В песке что-то блестело, как никелевое пенни, маленькая блестящая монетка, я машинально наступил на неё.
И я услышал, щелчок, который не перепутаешь ни с чем: так ставится на взвод взрыватель противопехотной мины. Щелчок ножа гильотины. Как только я уберу ногу, она подпрыгнет на метр и разорвет меня как тряпичную куклу.
Я думал. Я не могу стоять вечно, до тех пор пока меня кто-нибудь обнаружит и вызовет сапёров, которых может и не быть в городе, рано или поздно я устану. Рядом не было ни одного большого камня, что бы я мог быстро положить его на взрыватель. Все, что я мог - это постараться прыгнуть как можно дальше и молиться, чтобы не остаться калекой, человеком-обрубком, без конечностей.
Потом я увидел и другие "пенни"; мины, как вши, никогда не живут в одиночке. Я гулял по минному полю.
Потом я что-то услышал.
По пляжу, встречу мне бежала девушка, незнакомая, очень симпатичная девушка; она была далеко, почти в двухсот метрах, приветливо машет, улыбается и что-то кричит - но проклятый ветер относит слова. Я знал, если она подойдёт ко мне, я не сумею её прогнать; такие как она наверняка надеются до последнего - она будет утешать меня, уговаривать, что угодно, только не уйдёт. Нужно было делать это, и делать сейчас. Дорогая, я подумал о тебе.
Дул мистраль.
Я убрал ногу с маленького цилиндра, круглой металлической таблетки.
Вот поэтому, милая, я никогда и не женился на тебе.