Немного о любви.
Как-то вечером сидели с мамой, разговаривали за жизнь. Незаметно разговор о любви получился.
Мама возмущалась падением нравов у современной молодёжи, говорила - вот, только познакомились и сразу в постель. Я иронизировал, мол, это нормально. Гораздо хуже, если сначала в постель, а в ней уже познакомились. А так вполне под определение – любовь с первого взгляда – подпадает.
Пошутили, посмеялись, и тут мама говорит:
-А хочешь, о любви расскажу, той, которая в моё время была, и её последствиях?
-Конечно же, хочу, - ответил я, - тем более о последствиях.
Мама хитро улыбнулась.
-Не волнуйся, это не ты – последствие. Не перебивай только, если собьюсь – нить рассказа потеряю.
После медицинского училища я попала по распределению в село Берёзовка Даровского района. Предстояло мне там медпункт открывать и начинать фельдшером работать.
Впрочем, об этом я рассказывала, посему, пропускаю начальную часть.
Отработала полтора года, пообвыкла, к работе приспособилась. Село большое, домов сто, но к сельсовету, соответственно и к медпункту, ещё пять деревень относятся. До самой дальней шесть километров. На участке более полутора тысяч людей, серьёзная ноша на мои юные плечи.
…В феврале, уже к вечеру, примчались за мной на санях из дальней деревни. Мужчина лет пятидесяти в коридоре топчется, в руках шапку мнёт, вздыхает тяжело. Женщина, с ним приехавшая, в ноги мне бухнулась. Обнимает за ноги, ревмя ревёт, причитает сквозь слёзы:
«Спаси, милушка! Сынок наш единственный, после войны живой остался. Помирает! Не оставь в беде, сделай хоть што-нибудь»!
Я по быстрому собралась, саквояжик с инструментами и лекарствами схватила и с ними в санях устроилась.
Гикнул мужик, лошадка сразу рысью взяла. Помчались.
Меня тулупом укрыли, чтобы не мёрзла. У женщины выпытываю, что же случилось-то.
Они сено с дальних покосов вывозили на санях. В какой-то из дней пригрело по-весеннему, солнышко вышло.
Распарило парня от работы, скинул тулупчик, в одной рубашке метать стал. По разгорячённому телу да холодным ветром – вмиг продуло.
Раскашлялся к вечеру, в жар бросило. На следующий день его народными способами лечить принялись – баней и самогонкой. Бесполезно. К вечеру стал терять сознание, в бреду кричит, войну вспоминает.
Отец с матерью поняли, от домашнего лечения проку нет, и за мной снарядились.
Успели. Приехали ночью. Парень на койке в жару мечется, нижняя рубаха мокрая от пота. Бабка, которая с ним оставалась, крестится и кружку с клюквенным морсом к его рту всякий раз подносит.
Осмотрелась, пульс проверила. Зашкаливает. Прослушала фонендоскопом лёгкие – хрипы в обоих. Температуру измерила, на градусник смотреть страшно. За сорок температура.
Грустная картина – явно крупозное воспаление лёгких. Если отёк начнётся - в любой момент умереть может.
Тогда, в сорок восьмом году, воспаление лёгких – часто смертельный приговор, особенно на периферии. Это сейчас арсенал для борьбы с пневмонией огромный. Самых разных антибиотиков, сколько хочешь, а тогда об антибиотиках только мечтать могли. Где их на периферии достанешь? Их и в городах-то добыть с великим трудом только можно было.
А у меня, что в арсенале: камфора – поддержать работу сердца. Переливанием крови тоже мало чего добьёшься. А чтобы воспалительный процесс погасить – ничего нет.
Позвала я его родителей. Так и так, говорю, надежды совсем мало. В Даровское, в больницу, везти, можем не доехать, а здесь, дома, лечить нечем.
Спасение только в одном, срочно ехать в районное село и там, где угодно, но достать пенициллин, для уколов.
Мужчина сбегал, порылся в соседней комнате, верно деньги брал, и погнал в Даровское.
Всю ночь дежурили поочерёдно у кровати больного. Холодные компрессы на лоб, морсик, да глюкозу внутривенно – вот и всё, что могла пока сделать.
Отец после обеда вернулся. Правдами или неправдами, но достал десять пузырьков пенициллина и физраствор привёз для инъекций.
Я сразу укол сделала, а другой вечером. Утром ещё один. Полегчало парню. Отвезли они меня обратно в Берёзовку. А там народу на приём уже достаточно собралось, волнуются, спрашивают друг у друга, куда, мол, фельдшерица делась?
Вечером опять на лошади за мной приехали. Снова на ночь к ним поехала дежурить.
И так ещё дня четыре было, пока не убедилась, что кризис миновал.
Организм молодой, закалённый и крепкий. В семье явно не голодали. Ему, организму, лишь толчок к выздоровлению требовался. Что ж, удалось подтолкнуть.
Через месяц Алексей, парень этот, сам ко мне в Берёзовку заявился. Боевой товарищ. На пиджаке орден «Красной звезды» и медаль «За боевые заслуги» тускло поблёскивают.
Как отец, в коридорчике стоит, в медпункт войти не решается.
Пригласила его в медпункт, заставила до пояса раздеться, ещё раз дыхание на предмет хрипов послушала. Всё нормально у него, дыхание чистое.
Он переминается, не уходит.
«Что ещё, Лёша»? – спрашиваю.
«Вот, - отвечает, - гостинец вам. Слышал, голодно живёте».
Протягивает холстяной мешок, а сам краснеет и смущается.
«Да нет, не голодаю уже, - усмехаюсь, - подкармливают».
«Всё равно, возьмите»!
Мешок в сенцах кладёт, а сам чуть не бегом к повозке.
Посмотрела я, что там в мешке. А там и сала подкопченного приличный шматок, мучицы белой мешочек на пару килограммов, два каравая хлеба, баночка с маслом топленным, три круга молока замороженного. По тем временам очень богатый подарок.
Если честно, то к этому времени я уже не бедствовала. Живых денег каждый месяц платили по триста семьдесят пять рублей. По сельским понятиям – большие деньги. Опять же, больные – кто ватрушкой угостит, кто варёных картошек принесёт, а кто и маленький свёрточек с солью.
Я жила при медпункте. Медпункт – изба обычная. На три помещения разделена: приёмная, процедурный кабинет и моя комнатка. При нём даже приусадебный участок был, пятнадцать соток, колхозом выделенный.
Зачастил Лёша к нам в Берёзовку. Примчится, зайдёт, спросит, чем помочь может. Сначала мы с ним дрова пилили, которые колхоз для отопления медпункта завёз. Потом он помог их расколоть, да что уж говорить, почти всё сам переколол.
Весна вступила в свои права. Лёша, считай, каждый день приезжает. Помог и усадьбу распахать, и картошку посадить, и овёс засеять. Грядки нарезали, для овощей. Очень он мне, девятнадцатилетней девчонке, помогал. Я же по сельским работам мало чего понимала.
Приедет Алёша, всё больше молчит, лишнего слова не вытянешь. Поглядывает многозначительно. Неразговорчивый, скромный, даже стеснительный. Я иногда удивлялась, как же он воевал-то так героически, ведь командиром танка был, сержантом.
Понимаю – очень нравлюсь ему, а мне самой он как-то и безразличен. Непонятно мне – и роста немаленького, коренастый, плотный, в кости широкий; лицом не идеальный красавец, но точно не урод. Обычное лицо, волосы чуть вьются, разве что ухо чуть изуродовано осколком. Но тогда на такие вещи разве обращал кто внимание, когда молодых парней в деревне после войны по пальцам пересчитать.
Пришло лето. В Берёзовке к лету клуб ожил. Девчата стайками собираются, частушки поют. Гармонистов на село двое. Обычно и с одной и с другой околицы соберут девчат и к клубу с песнями и прибаутками идут. Потом в клубе танцы, и как бы соревнование и между гармонистами, и между девчатами, кто лучше спляшет или песню споёт.
Лёша вечером ко мне приезжает. Дождётся, пока я всё в медпункте к следующему дню приготовлю, и идём мы с ним, взявшись за руки, к клубу.
Поздно вечером проводит до медпункта, руку осторожно пожмёт. В глаза посмотрит, словно узнать хочет, не переменила ли я к нему отношение, и молчит по-прежнему. Трудно ему заговорить, а мне, вроде, и сказать нечего.
Местные девушки дикой завистью завидуют. Оно и понятно. Лёша – жених завидный, мало, чем гармонистам уступает. А тут какая-то приезжая медичка совсем парню голову закружила, да к тому же не спешит отвечать на его ухаживания.
Говорят – вода камень точит. И, правда, наверное, это. Может быть, за год, другой и переменила бы я к Леше отношение, и вполне допускаю – вышла бы за него замуж. Вот только жизнь распорядилась иначе.
Уже поздней осенью новая беда с Лёшей случилась. Один вечер его нет, другой. Я беспокоиться начала, что же такое, думаю, с ним приключилось.
На третий день приезжает на санях его отец, Андрей Гаврилович.
«Ниночка! Поедем уж, - просит, - опять с сыном нашим горе».
Устроились в санях, поехали. Дома мать встречает, отводит в сторону, шепчет:
«Ниночка, никак ведь не велел тебя звать, а как в беспамятство впал, так и погнала отча за тобой. Вишь ли како дело – смущается. Там у него», - и показывает на промежность.
Зашли в горницу. Лёша в бреду, мечется на кровати.
«Что ж за напасть на парня, - думаю, - не одно, так другое».
Положили его на спину. Отец за плечи держит, а мама помогает исподнее, кальсоны, с него стащить.
Отвела я ему ногу в сторону, а в паху, мама моя, не нарыв – нарывище. Отекла нога, лимфоузел в паху увеличен, что тебе яйцо перепелиное под кожу засунули. Нога уж и синеть начинает.
Лоб потрогала, и так ясно, температура очень высокая.
Скомандовала родителям:
«Срочно одевайте Лёшу, и в медпункт везти нужно»!
Привезли, занесли в процедурный. Привязали к кушетке. Почему привязали? А как же. Тогда ведь обезболивающих не было, пойми, по живому резать необходимо.
Обработала место спиртом, потом йодом промазала. Секанула нарыв скальпелем, гной промакнула.
Почистила разрез, ядро абсцесса ножницами удалила, наложила тугую повязку с мазью Вишневского.
Сказала Лёшиным родителям:
«Немедленно везите в Даровское, в больницу! Нет здесь возможности нормально долечиваться».
Увезли его родители, на этом любовь и закончилась.
-Как так? – удивился я. – Неужели не довезли? Или спасти не удалось?
-Отчего же, спасли, - улыбнулась мама, - да и я, в общем-то, всё верно сделала.
Вылечили. Только Лёша после этой истории переменился. Когда выздоровел, сразу на стройку, в Киров, завербовался. И с тех пор я его в Берёзовке не встречала.
-А как же любовь-то? – засомневался я. – Ты так рассказывала, что любовь у него совсем необыкновенная получалась. Неземная.
Мама пожала плечами.
-Может быть, Бог отвёл. Я Лёшу в семьдесят шестом, в Кирове, встретила. Узнала, подошла, спрашиваю:
«Лёша, чем я тогда тебя так обидела? Прости, если что-то не так».
И он узнал меня, покраснел, как кумач. Мне страшно сделалось – вдруг удар его хватит.
«Это ты прости меня, Ниночка! Не смог себя пересилить. Так мне стыдно перед тобой сделалось, из-за того, что ты естество моё видела. Это же позор! Как, думаю, жить дальше буду? Что теперь поделаешь, если дурак вот такой был»!
«Глупый, уж точно, - отвечаю. - Ты же для меня в первую очередь больной был. Куда же стесняться, если вопрос о жизни и смерти стоит»?
Помолчала мама и грустно улыбнулась.
-Вот видишь, как в наше время с любовью было. Целоваться стеснялись, а не то, чтобы чего-то большего позволить…