Начало здесь
http://www.proza.ru/2010/03/14/218
Моя печаль, моя большая печаль всегда была со мной, и мне иногда кажется, что я неотделима от этой печали, что я, настоящая, и есть эта печаль, только тогда я ощущаю жизнь, потому что эта печаль живет во мне очень давно, дольше одной жизни, и я так сроднилась с ней, что ощущение печали в себе доставляет мне величайшую сладость, как будто печаль и есть вкус моей жизни. Я пребываю в ней , как в объятиях матери, и с ней я становлюсь самой собою, именно самой собою, и тогда я могу себя любить и признавать такой, какая я есть. Только когда я ощущаю печаль…
- Ты моя родная милая девочка, - услышала я шепот, но, не обращая на него внимания, огляделась.
Вокруг была осень, довольно поздняя, когда листья уже облетели и в воздухе стоял отчетливый запах снега. Предгрозье, предзимье, когда сумрачное свинцовое небо нависает над головой, и воздух становится отрезвляющим и холодным, и на душе почему - то от этого ясно и просто…
Я огляделась, и увидела суровые холмы с пожухлой травой, бесконечное пространство холмов, за которыми наливалось свинцом предснежное небо, а там, за холмами – посеревшее , холодное море, с которого ветер нагонял темные облака.
Я огляделась, и покой воцарился в моей душе, какой бывает только тогда, когда вас защищает место, в котором вы родились. Это была моя родина, холодная, суровая хмурая родина, и она давала мне сил, и воцаряла в душе покой ноября. Это было то, что я любила, что возвращало в мою душу мир, что успокаивало разгоряченный ум, что настраивало на вечность.
- Ты моя родная милая девочка, - будто говорила мне сама эта земля. Каким - то бессознанием я знала, где нахожусь. Это был север. Море, скалы, об которые разбивалось море, заросшие вереском холмы, диковатая красота просторов, редкие людские поселения… Сюда, сюда всегда стремилась моя душа, потому что здесь она находила отдохновение, потому что здесь все было ясно и просто, так ясно и просто, что больше ничего и не надо было в жизни. Пребывание здесь селило во мне тихую радость, - нет, не буйный восторг, не эйфорию, - тихую милую сердцу радость, которую страшно спугнуть, но которая дает вкус к жизни и желание жить, жить дальше, но только с одним условием – чтобы время от времени можно было возвращаться сюда, на эту хмурую дикую землю, и вдыхать этот холодный предгрозовой воздух, а потом греться у камина и бездумно смотреть на огонь и слушать, как потрескивают поленья, и молчать, не думая ни о чем…
Это было странное счастье, которое не хотелось отдавать никому, которое хотелось хранить в себе, как дар Божий, дар моему мятежному сердцу, и оно благодарно принимало его, и раскрывалось навстречу…
Я знала, что здесь нельзя оставаться долго, я это знала, тело мое это знало тоже, потому что оно пыталось напитаться этим воздухом, этой сыростью и хмуростью, этим предснежьем и дикостью, этой радостью родины…
Это место всегда звало меня к себе, и сейчас зовет, и это может означать только одно – я вернусь, я скоро вернусь…
***
- Дайте ей сказать, пустите ее на середину, - раздались голоса.
Толпа раздвинулась и выпустила из себя маленькую худенькую, неприметную девушку в черном одеянии. Лицо ее было тусклым и печальным, и весь ее облик, казалось, был незаметным и стертым, - такая грусть и обреченность стояли в ее глазах.
Девушка робко двинулась в середину зала. Шумная громогласная толпа все не успокаивалась, раздавались реплики, которые заставляли девушку вжимать голову в плечи.
Но она все равно шла, хотя эти шаги давались ей с трудом, как будто она шла в центр собственной судьбы, преодолевая самое себя.
Дойдя до середины, она остановилась, и, опустив глаза, понуро уставилась в песчаный пол.
- В чем вы обвиняете ее, люди? – громко спросил конунг, - в чем вы находите ее виновной?
- Да она никакая, - раздался чей-то грубый, разгульный голос. – На что она нам нужна? Только зря еду переводим. Ни кожи, ни рожи, да и ухватиться не за что. Худосочная, унылая, кислая все время, как старая похлебка. Какой с нее прок?
-Да и приветливых слов от нее не услышишь, подхватил другой мужской голос, - смотрит исподлобья, будто подозревает в чем, ни тебе улыбнуться, ни ободрить. Для чего нам это пугало здесь? Пусть убирается! Разве ж это девушка? Кто ее замуж-то возьмет?
- Да ты спроси, кто ее просто так возьмет, - похабно ухмыльнулся какой-то полупьяный весельчак, - мне она и так не нужна, не то, что замуж!
Его слова утонули во всеобщем гоготе. Не смеялись лишь несколько человек в сборище, и зоркий взгляд конунга выхватил их из толпы.
- А Вы что ж не смеетесь, мать? – спросил он большую хмурую старуху, с суровым видом взирающую на развеселившихся мужчин. – Не ваша ли это родня?
- Не моя, - хмуро отозвалась старая женщина, - нет у нее тут родни, пришлая она. А не смеюсь, потому что не дело это – таких, как она, травить. Не волки мы чай, а люди все же.
Все замолкли перед этим тихим голосом. Молчал и конунг, словно приглашая женщину продолжать. Она огляделась, пожала плечами, оторвала от косяка двери, на который опиралась, грузное тело, и двинулась ближе к центру.
- Что вы хотите от меня? Думаете, я выступлю в ее защиту? Не собиралась я ее защищать Да, и …нелюдимка она, все вы правы. Но мы- то люди, вот я о чем толкую. А больше мне сказать – то и нечего.
- Это верно, - кивнул конунг в полной тишине, и уважительно склонил голову перед старухой, - спасибо, мать.
Женщина молча поклонилась ему в ответ и степенно вернулась на свое место.
Вождь оглядел притихшую толпу.
-Кто еще имеет что сказать?
Старик в толпе озадаченно почесывал затылок, и вождь, заметив это, молча указал ему на центр зала. Старик послушно вышел и стал рядом с девушкой, замершей перед народом с опущенной головой и судорожно сведенными плечами.
- Не знаю и я что сказать, вождь, - виновато произнес он. – Никто из нас про нее не знает ничего. Ну, пожалуй, мне она ничего плохого не сделала, вот и все. Что же ты молчишь, дочка?
В его взгляде, обращенном на нее, сквозило сожаление, он развел руками.
Девушка покосилась на него и снова опустила глаза. Во всем ее облике сквозила какая-то обреченность, как будто она заранее знала, что говорить бесполезно и ничего не имеет никакого смысла, и как будто она уже смирилась с тем, что ее прогонят и ей придется идти, куда глаза глядят, навстречу суровой зиме. Пожалуй, только к этому она и была готова, и такого разворота событий она боялась менее всего, по крайней мере, меньше, чем если бы ей пришлось говорить перед этими людьми, - людьми, яростно настроенными против.
Конунг движением руки отправил старика на место. В зале теперь царило молчание, и конунг не прерывал его. Он задумчиво смотрел перед собой. Готовность девушки уйти была ему очевидна. Но именно эта ее готовность и заставляла его медлить с решением, - в этой хрупкой юной женщине чувствовалась неожиданная сила, ведь готовность уйти, быть изгнанной из племени поздней глубокой осенью, накануне выпадения снегов была равносильна готовности умереть, и девушка прекрасно понимала это. Понимала – и молчала. Ни жалостного взгляда, ни просьб, ни мольбы…Молчание и – нет, не смирение, смирением это не назовешь, а, пожалуй, принятие такой своей судьбы, - это вызывало невольный интерес.
- Готова ли ты уйти, дочь чужого племени? – медленно произнес он в полной тишине, и девушка, подняв голову, ответила тихо, обреченно и твердо:
- Да, повелитель.
В ее голосе не было гордости, - он дрогнул, когда она произносила «да». Но не было и намека на мольбу.
- А замуж за меня пойдешь? - неожиданно сказал конунг.
По толпе пробежал ропот, и после этого наступила тишина – настоящая тишина, звенящая, немая. В это время на улице стал падать снег, и казалось, было слышно, как он ложится на землю.
Девушка подняла глаза и посмотрела на вождя. То ли от крайнего изумления, то ли от чего другого, но в ее глазах вдруг впервые всплеснулась жизнь, глаза сверкнули золотисто - голубыми искрами, и вождь поневоле засмотрелся в них, - было что-то такое в ней, в этой странной нелюдимке, что притягивало, манило его взгляд, рождало в нем какие-то незнакомые доселе, но сильные чувства. Эти чувства не имели ничего общего с любовью, - вернее, с тем, что он обычно испытывал к женщинам, которые были всегда рады услужить вождю. Совсем другое ощущение росло в нем, по мере того, как глаза девушки соединялись с его глазами, и словно какая-то новая сила вливалась в вождя вместе с ее взглядом.
Оторопевшие было, стражи подскочили к девушке и, подхватив ее под руки, буквально подтащили к вождю:
- На колени, глупая, на колени, - громко прошептал один из них, так что его шепот разнесся на всю залу, - тебе оказана великая честь! На колени!
Девушка глянула на него своими ожившими глазами и вдруг выдернула руки, и спокойно произнесла, повернувшись к вождю:
- Вождю нужна жена, а не рабыня.
Вождь опустил глаза, но перед тем, как он их опустил, некоторые успели заметить мелькнувшие в них веселые искорки.
- Советники, - сказал он громко, - завтра у меня свадьба. А в племени – праздник и пир. Займитесь невестой. Сшейте за ночь лучшее платье из южных шелков.
- Но повелитель, - растерянно произнес главный советник, - ведь мы столько женщин посмотрели, и ты не мог принять решения. А эту мы даже не знаем, да и потом … она …она же…Ну неужели ты сделаешь эту женщину своей женой?!!
- Довольно, - оборвал вождь. – Эта женщина уже моя жена. Я узнал ее. Остальное - твоя работа, советник.
- Как тебя зовут, дочь чужого племени? – проговорил он , обращаясь к девушке.
- Хелена, - тихо ответила она.
- Что означает это имя на твоем языке?
- Оно означает «огонь», - ответила девушка.
По зале пробежал шепоток. Советник угрюмо покачал головой, по его разумению, девушке совсем не шло это имя. Но конунг улыбнулся так, как будто он знал больше, и сказал:
- Хорошее имя. Носи его, если хочешь. Я же буду звать тебя Фриг.
Девушка посмотрела ему прямо в глаза, потом почтительно поклонилась и выпрямившись, произнесла своим тихим, но твердым голосом, в котором слышалось искреннее уважение:
- Благодарю тебя, повелитель.
- За что ты меня благодаришь?
- Ты подарил мне судьбу. Я буду тебе верной женой.
Конунг внимательно посмотрел на нее, и вместо ответа молча кивнул головой.
Продолжение следует