Вечером в Париже тепло. Солнце не ушло еще за горизонт, и на улице светло, но, входя в это время в душный полумрак таверны – не сразу разглядишь, что перед твоими глазами.
Хлопнула дверь, закрываясь за двумя молодыми людьми, вошедшими с улицы. Очутившись в полумраке, они ничего еще не успели разглядеть, хотя особо разглядывать там было нечего. Полукруглый зальчик, заставленный вдоль стен столами и лавками знаком до последней мелочи. Не было нужды видеть засохшие пятна на столах: кружащие над ними мухи и без того давали знать, что вина там розлито предостаточно.
Итак, эти двое зашли в знаменитую забегаловку, в которой прожигает своё время пол-Парижа, и с которой знаком любой парижанин, имеющий хоть какое-то отношение к разгульному времяпрепровождению.
Я знаю, о чём думает один из них, тот, который поменьше ростом (он стоит чуть сзади, но не прячется за спину второго, а, как бы, выставляет его слегка вперед, между собой и залом). Я вижу, куда направлен его взгляд. Он всматривается вглубь зала, и выражение его глаз меняется: он узнал человека, сидящего на лавке за одним из столов, взгромоздив на него согнутые в локтях руки и уронив на них голову, со спутанными длинными волосами. Человек пьян и спит. Рядом с ним на грязном столе лежит шляпа.
Звук хлопнувшей (при входе этих двоих) двери нимало не потревожил спящего. Он спит сном праведника... или гуляки, угомонившегося наконец, чтобы, проснувшись вскоре, окунуться с новыми силами в сладостный разгул. Разгул, дарящий восхищение женщин, зависть мужчин и удовлетворение от постоянного чувства опасности, так будоражащего кровь, когда ты знаешь, что в ответ на единственное неосторожное слово тебе навстречу может молнией метнуться шпага. И ты балансируешь на краю этой осторожности, порой позволяя себе удовольствие изощренно-изящного оскорбления, когда твой оппонент даже не сразу понимает, что его оскорбили. А когда понимает – замолкает в отчаянии выбора: дураком ему выглядеть или трусом... но момент упущен, и приходится оставаться в дураках.
Скандально-знаменитый Ник спал сном младенца среди жужжащих мух, и ничто не могло нарушить его сон.
Он-то и был узнан, тем, первым, равнодушие глаз которого сменилось настороженностью, тут же передавшейся всему телу; человек, казалось, превратился в кошку, готовую к прыжку, но на время застывшую и затаившую свою злобу. Затем в его глазах появилось отчаяние; разливаясь по всему лицу и прячась за презрительной усмешкой, оно обращалось в злорадство, сменившееся вожделением при взгляде на шляпу, лежащую на столе, рядом со спящим.
Шляпа. Жемчужно-серая шляпа, единственная на весь Париж. Она вызывала зависть, она заставляла понимать, что ты никогда не будешь её обладателем. Она одна, и она – не твоя; и невозможно, чтоб она оказалась твоей. Её невозможно ни отнять, ни украсть, ни купить; она принадлежит Нику, и об этом знает весь Париж. Она может лишь исчезнуть. И вот сейчас – перед твоим взором эта шляпа, и Ник, способный потерять её… в кои-то веки - слабый Ник...
- О! Ник! – говорит второй, тоже узнав его, - что он тут делает? Давай-ка отведем его домой… от греха подальше.
- Нет! – резко, отрывисто отвечает первый.
- Почему? – беспечно спрашивает второй.
- Да пусть себе спит, - цедит первый сквозь зубы.
- Ну ладно, бог с ним – уступает второй.
И они покидают таверну.
Утром мертвого Ника обнаружил на задворках знаменитой забегаловки маленький чумазый бродяжка.
Вчера в таверне кто-то затеял большую потасовку... пьяный Ник в неудачный момент оказался в несчастливом месте. Теперь его шляпа плавала рядом, в зловонной луже. Мальчишка вытащил её, повертел в руках и решил, что если обрезать поля, то получится замечательный колпак. Колпак, какого нет ни у кого в Париже.