Невенчанная губерния

               


         

Станислав Калиничев


          невенчанная губерния

                роман

               

                Светлой Сергея памяти
                Сергея Ивановича Калиничева  и
                Александра Ивановича Калиничева 
                моих отца и дядьки
               
                ПОСВЯЩАЮ
               



















                Осенью 1857 года, вскоре после покрова Пресвятой Богородицы, в Боровуху возвратился отставной солдат Иван Чапрак. Пришёл он по первой пороше, светлым вечером, когда молодой снег раздвинул тьму, чётко отделил побелевшие берега Прони от тёмного, ещё не схваченного льдом плёса. Первый обильный снег, сколько помнил Иван, всегда прихорашивал село: бережно пеленал ухабистые грязные дороги, выравнивал их, убирал всякий хлам, брошенный на улице, наводил праздничную чистоту на загаженных скотиной задворках. И сразу село становилось благим, уютным… В нём даже теплело под мягкой полстью раннего снега, которому не долежать до настоящей зимы.

  Как живою водой омыло сердце солдата. И зашипела, остывая, раскалённая злость, которой он жил, которой удерживался на этом свете долгие годы. Уходила злость, уходила боль, которая, как он думал, навечно поселилась в груди. Но вместе с тем уходили силы… Поплыло в коленках, тяжело навалилась на плечи шинель и пудовый ранец с манеркой, к которым он привык как к своей бороде.
Пройдя по наскоро уложенному настилу моста (его каждую весну сносило половодьем, и каждую весну мужики ладили заново), Иван направился к поскотине, что добегала до самой реки. Смахнув рукавом валик липкого снега, присел на нижнюю жердь огорожи и почувствовал, как взмок лоб под фуражной шапкой.

   Больше месяца шёл он домой: где пешком, а где и подвозили добрые люди. Кто мог отказать солдату в ту пору, когда у всех была ещё на памяти «война с туркой» и – ставшая высокой болью России – оборона Севастополя! А у солдата с суровым взглядом красовалась на груди медаль «За храбрость» и как её отблеск – яркая проседь в курчавой бороде.

    Иван Чапрак, постигший солдатскую службу хребтом и мозолями, знавший наперёд все беды, даже те, которые не могут случиться, вдруг понял, что удивляется самому себе. Как могло статься, что вот тут, на поскотине, в сотне сажен от своего п р е д м е т а, он будет сидеть этаким обезноженным Ильёй Муромцем! Ведь шёл, летел, дорожил мигом – всё казалось, что не успеет, что этого мига может и не хватить… Чем ближе был, тем лихорадочнее толкала в спину боязнь, что какое-то зло (а сколько уже было его!) помешает в последний момент. Но вот увидал боровухинский косогор над Проней, ощутил теплоту молоденького, ещё не огрубевшего на ветру и морозе снега – и оплошал.

    Сидя на хлипкой, подвязанной лыками жердине, он снял шапку и жёстким рукавом шинели вытер взопревший лоб. «Нет, – подумал, не д;лжно мне в таком естестве являться на люди. Слабых едят, а доверчивыми закусывают». Понимал, что надо укрепить сердце и быть готовым «показать себя» первому, кто встретится. А подкрепу он мог найти только в себе самом, в своём прошлом…  И задумался солдат, которого мука сердечная, сдерживаемая долгие годы, смяла вдруг и бросила, как воробья в бурю, на эту хлипкую жёрдочку.
Приходил он в себя не сразу…

    …Трудно утверждать, равно как и отрицать, что существует генная память. Однако обветшалые, хотя и живописные в своей обветшалости, предания семьи, документы тех лет, обширная, написанная по свежим следам, а чаще – задним числом, историческая литература – всё это вряд ли помогло бы мне с такой остротой вызвать в памяти смятённые чувства и тяжкие раздумья солдата, жившего больше сотни лет назад. А они всплывают порой с достоверностью галлюцинаций. И не уходят. И невозможно отделаться от них…

    О чём же думал он?

    Разумеется, о жизни. Вернее – о жизнях. Потому что в свои тридцать пять лет этот человек имел за плечами две разных жизни, и надо было найти в себе силы, набраться духу, чтобы начать ещё одну – третью жизнь.

    Отец Ивана – Влас Егорыч – был из крепостных. Его семья вся погибла в одно из нашествий моровой язвы, как тогда называли чуму. Десяти лет от роду, оставшись один в четырёх стенах, Влас больше ошивался на помещичьем дворе – чёрная пошесть и там успела погулять и переполовинить челядь. Старшему кучеру приглянулся мальчишка, который любил бывать в разъездах, хотя и мерзнул, и голодал в дороге, предпочитая тряскую телегу холодным полатям опустевшей избы. Он возил берёсту на дегтярный завод, ходил с обозом в Рязань и Москву, а когда немного подрос, ему, опытному и разбитному, стали доверять и кое-какие ценности. Скажем – самому отвезти пеньку на льнозавод или готовый дёготь заказчикам... Особенно любил он бывать на кожевенном заводе в Ряжске. Проявлял интерес к тому, как размачивают кожи, сдирают мездру, морят в птичьем помёте, сбивают ворс, лощат и красят… Парень он был смышлёный, изворотливый, легко заводил знакомства, не жалел хлёсткого словца, а случалось – и хозяйского товару. Ещё мальчишкой Иван слышал от людей, что его отца, Власа Егорыча, в молодости, случалось, секли на барской конюшне.

     Точную историю вряд ли кто расскажет, известно лишь, что Влас Егоров научился выделывать кожи, обдирая любую падаль и отлавливая чужих собак. Говорили, что мог выделать настоящий сафьян из собачьей шкуры. Он выпросился у барина на оброк, завёл свою торговлю кожами и со временем получил отпускную – выкупился из крепостной неволи. В селе изворотливого купчика звали Сафьян Собачий, но, подписывая вольную, старый барин пожалел Власа и оставил в документе только первую часть обидной клички. Получилось – «Влас Егоров по прозвищу Сафьян».

    Наш солдат доводился ему родным сыном, и в той своей первой жизни был Иваном Власовичем Сафьяновым. Он рос в купеческой семье, в большом безалаберном доме, который отец отсудил у прежних хозяев. Жили он в Скопине, на Торговой улице. Гувернёров и нянек, правда, не было, и когда мать болела, мальчишка целиком переходил на попечение кухарки.
   
     Две зимы Ванятка бегал к попу учиться грамоте, после чего отец забрал его к себе в лавку. В ней торговали всем, чем придётся, – скобьём, дёгтем, сальными свечами и гончарной посудой, но в основном, конечно, кожей, сапожным товаром, хомутами и прочей сбруей. В обязанности купчёнка входило встретить покупателя, притащить ему табуретку, а если отец моргнёт, то и чаю.

     – И – считай. Всё считай, – учил отец. – Ты мне нужен, чтобы за приказчиком присматривать.

    Мальчишка был смышлёным, в отца, да и ростом опережал сверстников. Лет с тринадцати родитель стал брать его с собой в разъезды по деревням, где закупал кожи, сдавал их на выделку, обменивал на другой товар. Особенно интересно было на ярмарках и в Скопине, и в Рязани, но ничто, конечно, не могло сравниться с Нижегородской ярмаркой. Из-за неё и сам Нижний называли «карманом России». Влас Егорыч приезжал туда в числе первых и в основном продавал. Он спешил распродаться раньше других. А когда уже разъезжались, пустели балаганы, свободней становилось в рядах, и ветер гонял мусор по затоптанной площади, – покупал.

     – Почём пузанок? – спрашивал у хозяина. Отлично видел, что кожа более высокого качества – четверик или даже тройник, однако называл её пузанком – последним сортом, ниже которого уже и не бывает.
 
     – Протри гляделки! – обижался хозяин.

     – А и протру – тебе не полегчает. Я всё, что надо, купил уже. Разве вот… чтобы тебя выручить.

     Товар он, действительно, знал до тонкости, с первого взгляда мог рассказать о нём больше, чем тот, кто продавал. Он и на животных смотрел своеобычно.

      – Добрый конь, – говорил он, – шкура-то ни шлейкой не стёрта, ни оводом не побита… Между впротчем, – добавлял с недобрым смешком, – и человек божий обтянут кожей.

     Однажды Иван услышал, как об его отце отзывался один купчишка:

     – Я от Сафьяна Собачьего даже выгоды не хочу. Не сейчас, так позже убытком обернётся. При нём об деле и думать опасно – отгадает.
    
     И всё же с отцом было интересней, чем у попа на уроках или с маманей под образ;ми. У неё везде были образ; – от дорогих, в золотых окладах икон, принесённых из родительского дома, до дешёвых картинок из жизни великомучеников, которыми торговали коробейники-офени. Но больше всего мальчишку тяготило то, что никогда не знал наперёд, как поведёт себя маманя в том или ином случае. На неё всегда что-нибудь накатывало: в один день облизывала сына как леденцового петушка, унижалась перед ним до неловкости.  А в другой день только морщилась при его появлении, нервно кликала кухарку и приказывала забрать – вроде бы говорила не про сына, не про него, живого мальчишку, а про какой-нибудь противень, по небрежности занесённый из кухни в барские покои.

      Её переменчивостью хорошо пользовался Филя – младший брат Ивана. Он был на шесть лет моложе, болезненный и весьма ядовитый. «Маманя опять в благости, – говорил он с кривой, вымученной улыбкой, – д;ве с кухаркой шушукалась, в церковь собирается. Нонче у неё проси что хошь – отказу не будет».

     Брата назвали Филимоном в честь деда по матери, который в нём души не чаял, а мать, когда у неё после нескольких дней чёрной меланхолии наступал прилив сил и поднималось настроение, готова была ему, как говорят, ноги мыть и воду пить. «Ангел наш мироносный» – называла она Фильку.

     Однажды приказчик рассказал Ивану, что старик Филимон Огрызков помог Власу Егорычу выкупиться из барской неволи. Так что его зятем Софьян Собачий стал не случайно, тем более, что про дочку, единственное чадо Огрызкова, ходили слухи, вроде бы она временами «бывает у бога». Приятная во всём остальном, довольно миловидная, мать и не скрывала, что ей иногда «бывают голоса», что однажды сама Пречистая Дева поманила её пальцем из угла, а потом вышла – и двери не притворила.

     После того, как Влас Егорыч обвенчался с нею и получил приданое, он приказал Огрызкова и на порог не пускать и вообще с её роднёю не захотел знаться. Лишь по прошествии нескольких лет купцы нашли более выгодным примириться, а Влас Егорыч второго сына своего назвал в честь тестя Филимоном.
   
      Обо всём этом Иван узнал, уже будучи взрослым парнем, во время бесконечных разъездов, которые совершал с приказчиком, а потом и в одиночку. Лет с семнадцати ему уже доверяли не только товар, но и наличные деньги.

      Вот в одну из таких поездок молодой купчёнок попал в Боровуху. Надо было завезти местному помещику образцы товара – тот передавал, что задумал сделать новую обтяжку мебели. Заодно отец просил его наведаться к Фаддею Шестипалому – барскому егерю. Власа Егорыча он интересовал, конечно, не тем, что хорошо знал повадки лесного зверя, а своим умением очень аккуратно, как чулок, без единого подреза снять шкуру с любого животного. Так же хорошо умел и сберегать товар. Поэтому в селе – издохнет ли у кого кляча или надо убить вола, режут ли к празднику телка или козу – Шестипалый тут как тут. Он покупал товар ещё тёплым и предпочитал снимать шкуру сам.

      Крестьянин в доме умел любую работу, и если случалось убивать скотину, сам же её и свежевал. А шкуру продавал обычно местному лавочнику или цыганам. Но не в Боровухе. Тут этим занимался Фаддей, и конкурировать с ним было трудно: если он снимал и засаливал шкуру, то за неё можно было взять хорошую цену.

      – А я тя, мил купчёнок, заждался! Уж думал, не свезти ли мне товар в Ряжск?

     – Забаущий ты мужик, Фаддей! Степан, наш приказчик, чай по весне тут был.

      – Ну да! На самое заговенье. Откуда же взять шкуры после великого поста? А как уехал приказчик – тут тебе и ранняя Пасха, и самая бескормица – до зелёной травы ого-го ишшо сколько терпеть! Вот и пошла скотинка под нож.

      Фаддей пригласил в избу, угостил липовым чаем, его баба подала пирог с земляникой. Хоть Иван и обедал у помещика – в людской, вместе с управляющим, с которым и вёл переговоры, но у Фаддея от чаю не отказался. Без этого – какой торг? А без торга – не сделка. Для мужика самое удовольствие поторговаться. Тут он расскажет и почему «себе дороже», и с каким трудом добывал товар, а о самом товаре такое наговорит… Начав про шкуру, расскажет и про кобылку, которой она принадлежала: какая была умная да работящая. Настоящую цену каждый держал в уме, и разницы в их окончательных ценах большой не было, но договориться сразу – значит испортить всё дело. Выходило бы, что ни продавец, ни покупатель ничего не выторговали.

      Однажды купчёнку, который сразу назвал оговоренную отцом цену и больше ни с места, один мужик с обидой сказал:

     – А ты чаво, милок, не торгуисси? Обидно даже. Мы ить не на большой дороге: один отнял – другой отдал.

     В той, своей первой жизни Иван многому научился. Он сидел с Фаддеем за чаем, выслушивал, с какими трудами тот добывал товар, рассказывал ему о своих заботах, о последней «ярмонке» в Нижнем… Дважды они поднимались, чтобы пойти и ещё раз просмотреть товар, когда вдруг услыхали какую-то возню в сенях. Иван поднял голову и увидал на пороге девицу лет семнадцати – мелкокостную, хрупкую, ещё не успевшую осознать своё повзросление. Войдя со света в полутьму избы, она таращила невидящие глаза, полные слёз.

      – Чаво тебе, Явдокея? – спросил хозяин.

     Она как во сне повернулась на голос Фаддея и дрожащими губами произнесла:

     – Бу… Буня пала.

     Что-то произошло. Душевное смятение вошедшей передалось Ивану. Он видел её всю, пронизанную солнцем в дверном проёме – от босых ног на соломенной подстилке до слившихся на переносье, выгоревших бровей. Видел больше, потому что, кроме домотканой, ниже колен, рубашки, на ней ничего не было. Какие-то мгновения она была перед ним вся, как мятущийся в бреду ребёнок. Её глаза, набрякшие слезами, не замечали, что в избе есть ещё кто-то.

     Фаддей огорчительно крякнул и матюгнулся, как пролаял. Даже его, сельского живодёра, которым пугали не только детей, но и скотину, задело её горе.

     – Вам ишшо не хватало… последнюю коровёнку загубить. Их!..

     И опять выругался. Но его брань не дошла до неё. Скопившиеся в глазах слёзы пролились на щёки, словно пелена спала, и взгляд остановился на Иване. Он потом всю жизнь помнил этот взгляд. Как во сне поднялся с лавки навстречу…

       – Пошли, Фаддей. Я куплю эту шкуру. А тебе за работу…

      Иван поднялся и шагнул к двери. Девчонка попятилась и всё смотрела на него. Он тоже рассматривал её, стыдясь этого, но не мог отвести взгляда. Когда вышли, остановились посреди двора, ожидая замешкавшегося Фаддея.

     – Ты… это, – осевшим голосом сказал Иван, нарушая тяжёлое молчание. У него от непонятного волнения язык присох к нёбу. – Отчего корова-то пала?

       – От яду, должно быть, от яду, – машинально, как заученно, ответила она. – Буняша работящая была, старательная. Другая два раза травку шшипнёт, а она три успевает. Вот и съела, должно быть, паука.

     Он потянулся рукой к её плечу, как будто своим прикосновением хотел успокоить боль. Девушка испуганно свела руки на груди, но не отступила.

      – Как зовут-то тебя?

      – Евдокея…

       – Дуня… Господь милостив, – искренне веря в то, что говорит, произнёс он и почувствовал, как сдавило сердце, вроде бы взял на себя часть её горькой ноши.


     Девушка поняла это движение его души. Склонив голову, прижалась, как щенок, подбородком к его руке и расплакалась.

      Вышел Фаддей. Всё дальнейшее расплывалось в памяти Ивана. Они прошли через дорогу в разорённый двор с кривобокой избой. За хлевом, на чистой соломе лежала корова с перерезанным горлом. (Чего не придумает бедность! Считалось, что если погибающее животное убить – хотя бы на последнем его вздохе, – то мясо можно есть. Всё же зарезали, а не издохло. Главное – поганую кровь выпустить). Всклокоченный мужик-хозяин, обросший рыжей бородой, как мохом, затравленно смотрел на пришедших.

     – За шкуру Иван Власыч плотит, – угрюмо сказал ему Фаддей и остановился, разглядывая скотину.

     Прижимаясь к бревенчатой стенке избы, стояли двое голопузых мальчишек, лет десяти и двенадцати, в дверях пустого хлева, закусив уголок линялой косынки, стояла босоногая баба.

      – Лучше б ты, Фаддей, с кого из нас шкуру-то взял. Всё равно подыхать с голода, – махнул рукой хозяин.

     Фаддей обернулся, зло зыркнул на него, увидал, как Иван дрожащей рукой достаёт из бумажника деньги – и раньше всех понял, что происходит.

     – Не ной, смерд, ишшо пожалеешь. Бери деньги-то, покеда Иван Власыч не передумал.

      Мужик со страхом посмотрел на ассигнацию, протянутую ему и, ещё не веря, что над ним не смеются, покачал головой:

     – Я ить не душу продаю.

     – Бери, а то передумаю.

      Мужик взял бумажку и, неся её перед собой, пошёл в избу. Иван обернулся к девушке:

      – Проводи меня до Фаддея. Я там его подожду. И тебе не надо глядеть на его работу.

     Они вышли из-за хлева. У двора, отделённого от улицы почерневшими жердями, стояли в суровом молчании какие-то бабы, возле них возилась ребятня. Соседи и любопытствовали, и сочувствовали. Дуня, опустив голову, семенила босыми ногами рядом с ним. Дойдя до ворот Фаддеева подворья, остановилась. Ей надо было возвращаться.

     – Мне во двор заходить неохота, – засмущался Иван, – постой тут со мною у воротнего столба, – и попридержал её за руку.

      Она вдруг прижалась лицом к его рукаву и расплакалась. Её как прорвало. Давясь слезами, срывающимся голосом говорила:

     – Ой, пропадём мы, всё одно пропадем! Так не бывает. Это Фаддей всё устроил. Оборотень он… Шестипалый… Для ча у него шестой палец на руке? И бумажка твоя сгинет. Он нею тяте глаза отвёл… Да?

     Иван и без того был возбуждён до крайности. На него накатило унаследованное, очевидно, от матери «воображение» – как приступ горячки. И когда девушка запричитала на его плече, схватил её за руку и, весь дрожа, стал убеждать:

     – Дуня, успокойся. Дуня, не плачь. Шестипалый – мужик не дурной. Это его промысел от людского горя идёт. И я не шшезну… Слышь… Душаня, ишшо приду к тебе. Добро? Не дам я тебе пропасть.

     Она отстранилась – и глаза стали сухими. Отступила и пошла. Потом обернулась и долго так смотрела на него. Вроде бы что-то сказала. Наверняка – сказала, только про себя, одними губами.

     И покатилась Иванова жизнь, та, первая, к своему завершению. Быстро покатилась, как во сне. Он стал наведываться в Боровуху – и всё чаще. Куда бы ни ехал по делам отца, всё выберет вечерок, а то и час хотя бы, чтобы увидеть Душаню, побыть с нею… В одну из встреч она призналась:

     – Когда к Фаддею пришла в избу-то, не в себе была. Из сеней порог переступить не могу – глаза не видят. Только окошко да самовар светятся… А ты супротив оконца сидел. Ликом тёмен. Только вокруг головы, как на иконе, свет переливается. А когда встал, глаза вспыхнули, и… затерялась я в них. Коленки подкашиваются, ишшо один миг – и опустилась бы я как перед образами.

     Иван не знал, что в тех словах – правда, а что – примерещилось уже после. Только и он представлял себе первую встречу с Душаней знамением судьбы. Вся его жизнь перевернулась. Вроде бы с головы да на ноги встала. Мир открылся ему, который был дотоле неведом. Речка заговорила. Травы, в которых они купались, стали живыми.

     И она, наверное, чувствовала то же самое, потому что доверилась безоглядно. Сердце его разрывалось от боли, когда приходило время прощаться. Собственно расставание начиналось с планов на будущую встречу.

     – Ты не тужи и не бойся, – говорил он, – на той неделе что-нибудь придумаю… Не позже среды.

     – Не боюсь я, Ваня, ничего не боюсь.

     Иногда тревожила её покорность. Знал, что за его деньги ейный тятя купил коровёнку, да ещё что-то осталось. Начинало казаться – она не любит, а лишь отдаёт долг. Эта подлая мысль была особенно невыносима в минуты прощания. И однажды, сорвавшись, почти выкрикнул:

     – Ить не любишь ты меня! Купил я тебя, купил!

      Она не обиделась. С горькой улыбкой покачала головой:

      – Нет, Ваня… Не хотела тебе говорить – и без того маешься. Но скажу… Я давно решила: как не станет тебя – удавлюсь на первой берёзе. Потому что в ту жизнь, где тебя нету, не вернусь.

     Его поразили не столько сами слова, сколько убеждённость, с какой они были сказаны. Кляня себя за «воображение», он исступлённо целовал её, заглядывал в глаза и винился, чувствуя во рту привкус слёз:
 
     – Глупой я, глупой. А ты – чего надумала! Поженимся мы. Вот тятя Влас Егорыч приедет из Нижнего – обговорю с ним всё, и поженимся.
    
      – Оставь, Ваня. Полюбил сокол горлицу! Да разве может купец на крепостной девке…

      – Замолчи. Какой я купец? Влас Егорыч – купец. В гильдейную грамоту только малых детей купцовых записывают. А взрослых надо или в компаньоны брать, во владение делом вводить, или отделять. Я мещанин, бесплатный работник у Власа Егорыча. Степану-приказчику он жалованье даёт, да тот ещё сам по мелочам подворовывает. А я, как пёс – за кусок хлеба служу. Хватит. Теперича буду в приказчики проситься, чтоб с жалованьем…

    – Не понимаю я этого, Ваня, только не бывает, чтобы купец…

     – Ну, заладила! Чтобы стать купцом, надо войти в дело, тятя должен отделить мне капиталу. Только он этого не сделает.

     …Влас Егорыч испытывал двойственное отношение к сыну: хороший помощник, крепкий характером, честный, даже удачливый. Такому можно доверить себя самого – не обидит, не продаст. Но именно по этой причине доверять капитал боялся. Мало ли что может случиться, а взыграет в нём огрызковское воображение, может всякое сотворить.

    Была и другая тайна у Власа Егорыча – причина давней, уже затухшей вражды с Огрызковым. После венчания узнал он, что его молодая жена… Как говорят: каравай-то надгрызенный! Иван родился раньше положенного сроку. Власа уверяли, что, мол, сынок недоношенный. А там поди знай, может и переношенный! Потому и выжидал, пока подрастёт младший – Филька. Окажется он способным к делу – так лучше уж всё передать ему.

      Когда купец узнал, что у Ивана в Боровухе появился «предмет увлечения», особенного значения этому не придал. Воспринял как нечто ожидаемое. Двадцать лет парню – пора бы и побеситься малость. Сам Влас Егорыч резвился в молодости, да и теперь случалось… Виду он, конечно, не подавал, что знает про увлечение сына. Перебесится, считал, тогда и к женитьбе с умом подходить сможет. Каких-либо осложнений Влас Егорыч не боялся, знал, чья девка, и потому был уверен, что без труда сможет откупиться. Но проходили месяцы, а никаких признаков того, что Иван уже натешился своим «предметом», Влас Егорыч не видел. Наоборот – сын замкнулся, глаза отводит, за любую работу хватается – лишь бы не дома, лишь бы уехать.
 
     И тогда нехорошие предчувствия пришли к Власу  Егорычу, поэтому сделал он ход вперёд, по поговорке: бережёного Бог бережёт. Посоветовался с кем следует, мотнулся в Ряжск один раз, второй… К действиям приступил решительно и враз.

     Дело было в субботу, лавку закрывали рано. Иван, отводя в сторону запавшие, как в лихорадке, глаза, убирал по ящикам товар и явно томился, не решаясь начать разговор с отцом. Влас Егорыч это понял по вороватым, исподволь брошенным на него взглядам. Решил, что самое время упредить.

     – Ты вот что, сынок, Иван Власыч… Нынче вечор отдохни, соберись, а завтра мы с тобой поедем в Ряжск на смотрины. Я тебе невесту высватал. Девка гожая, родителя ейного Аникиту Гусятникова ты хорошо знаешь, он три тыщи за нею даёт…

     Увидав, как выстрелил в него взглядом Иван, как растерянно отступил в угол, решил Влас Егорыч не дать ему опомниться и рубить до конца:
 
      – А в Боровуху, к предмету твоему, я сам потом съезжу, всё улажу по чести, чтобы без обиды.

     – Спасибо, тятя, за заботу, – еле сдерживая себя, ответил Иван, только я никуда не поеду. У меня уже есть невеста. В Боровухе.

     – Никак ты пьян? С кем говоришь! Да я тебя туда связанного повезу! – перешёл на крик Влас Егорыч.

    Тут уже и на Ивана накатило.

      – А этого не видал? – и сунул ему под нос кукиш. – Я у тебя шесть лет бесплатным приказчиком…

     Но не успел договорить. Отец схватил деревянный аршин и наотмашь ударил по лицу. Иван отшатнулся. Схватил отца за руки. Сгоряча схватил – хрупнуло в суставах у старика, лицо исказилось от боли.

     Такого Влас Егорыч совсем не ожидал.

     – Степан! – завопил он. – Степан!

      Вбежал приказчик.

     – Вяжи его!

     Навалились вдвоём. Иван раскидал их. Власа Егорыча только отбрасывал, а уж приказчика не пожалел. Отскочил в угол, схватил в руки тяжёлый безмен:

     – Не подходите – убью!

     Приказчик сидел, скорчившись, на полу. Власу Егорычу меньше досталось, но и у него на бороду выползла струйка крови. Он утёрся рукавом, увидал кровь и неожиданно спокойным, ледяным тоном сказал:

     – Выдь, Степан. Да двери закрой. А ты безмен оставь. – И когда Иван швырнул на дубовый прилавок своё оружие, продолжил: – на Гусятниковой ты женишься. Тут я не отступлю. Выкладывай свои условия.

     – Я сказал. Плати мне как приказчику. Всё другое – моя забота.

     – Ах ты, подкидыш огрызковский! – сорвался Влас Егорыч. – Да мне скандалу не хочется, иначе и говорить с тобою не стал бы.

       – Тогда я – вот как есть – уйду.

       И ушёл. В растерзанном виде явился к деду Огрызкову. Но тот наотрез отказался взять его к себе в приказчики. «Даже, – сказал, – в подметалы не могу взять! Нельзя мне твоему отцу врагом быть. Покорись, Ваня».

     Он побывал в трёх или четырёх купеческих домах – и везде то же. Никто не хотел враждовать с Сафьяном Собачьим. Иван почувствовал себя в западне. Зашёл к Аверичеву в трактир. Тот держал постоялый двор и большой трактир при нём.

     Был ранний осенний вечер, и сальные свечи задыхались в полутьме харчевного зала. Прошёл к длинному столу и резко обернулся, чувствуя, что его кто-то тянет за полу суконника.

    – Что с тобой, Иван Власыч?

     Это был Фаддей Шестипалый. Иван тяжело опустился на лавку рядом с ним. Только тут почувствовал, как приходит отрезвление.

    – Ушёл я от тяти. С боем ушёл…

      – Неужто? – Фаддей искренне опечалился. – Ох, горе… Влас-то Егорыч не такой, чтобы отпустить подобру-поздорову.

     – Слушай, Фаддей… Некому мне теперь довериться. – Суетливо стал шарить по карманам, вытащил бумажник, начал было копаться в нём, а потом захлопнул. – На, сам посчитай. Всё, что при мне есть. Мало, конечно… Только – смотря для кого. Отдашь Душане. Возьми, возьми, не считай – спрячь, – заторопил он. А когда растерянный Фаддей спрятал бумажник, облегчённо вздохнул. Потом передумал: – Нет, Фаддей, держи их у себя. Пользуйся как хошь… Только не дай ей пропасть. Не дай ей пропасть! Сам решай, когда подмогнуть надо.

      Подбежал половой:

      – Чаво изволите?

      – Я сам к хозяину подойду, – поднялся Иван.

      Из внутреннего помещения к стойке вышел хозяин. Недоумённо поднял глаза на гостя. В двух словах пояснив суть дела, Иван попросил:

      – Возьми меня к себе – хоть буфетчиком, хоть половым.

      – Шутишь… неужто родителя своего не знаешь. Он меня пожуёт и выплюнет. На вот, опохмелись и ступай домой. Погулял – хватит.

      Здесь же, в трактире, его и нашёл пристав. Предложил подобру-поздорову пройти в участок. Иван не сопротивлялся. А там дюжие молодцы-квартальные обыскали его, забрали всё, что было в карманах.

      Два дня с ним никто не разговаривал. Поесть приносили из трактира. И лишь в понедельник перед вечером появился уездный исправник. Попросил отпереть дубовую решётку и сам зашёл к нему. Пристав услужливо внёс в кутузку стул. Исправник достал из портфеля пачку исписанных листов бумаги, потряс ими перед Иваном.

     – Печальная трагедия-с… Сын уважаемого человека-с… Вот протоколы следствия, по горячим следам оформленные. Ограбил родителя, избил-с… Покушался на жизнь мещанина Степана Федорычева. Это, сокол ясный, Сибирь-с. Уразумел?

     Иван понял, что не вырвется отсюда. Почувствовал, как на него «накатывает» – до судорог в лице – приступ бешенства. Исправник заметил изменение в его облике и принял это за действие страха, раскаяния…

      – Но! – повысил он голос. – Отцовское сердце милостиво, и мы готовы уважить волю нашего почтенного горожанина. Этому делу, – потряс бумагами, – не дадим ходу, ежели покоришься воле отца.

     Что-то лопнуло в груди Ивана. Он сгрёб тщедушного исправника, пронёс его два шага по кутузке и швырнул о деревянную решётку. Она с треском растворилась, посыпались бумаги.

    – Вон, псы продажные! Всех… всех купил Сафьян Собачий.

     На этот раз его «успокаивали», не стесняясь. После чего заперли. Несколько дней он не видел никого, кроме надзирателя. А по городу катился скандал, обрастая всё новыми подробностями. Лишь в конце недели наведался Фаддей. Ивану это показалось странным. Ведь он-то понимал, что двери к нему в кутузку открывает и закрывает Влас Егорыч и никто больше.

      – Что, – встретил он пришедшего вопросом, – купец побывал в Боровухе?

     Фаддей, стоя спиной к решётке, за которой, конечно, ловили каждое слово, прижал палец к губам и согласно опустил глаза. Тут же сказал:

     – Влас Егорыч при мне, в моей избе, говорили с Евдокеей и ейным родителем. Почтенно говорили, по-доброму. Тятя твой и на нужду ихнюю внимание обратили, учли по-христиански. Сокрушались тятя твой, что грозит тебе каторга и отвратить беду будет очень трудно, даже для него разорительно.

     Иван понял, что все эти слова для Фаддея были составлены заранее и повторять их заставляли его не один раз. Поэтому слушал.

     – Евдокея передать просила, – продолжал Фаддей с расстановкой, – что зла на тебя не таит, чтобы, значит, ты одумался и положился на милость родителя. Потому как и себя и её погубить можешь. А ей нельзя, у неё дитё от тебя должно быть.

     За решёткой закашляли. Иван понял, что Шестипалый где-то отошёл от заданного текста. Понял и то, что в душе Фаддей – на его стороне. Стараясь быть как можно спокойнее, хотя самого колотило от нервной дрожи, сказал:

      – Передай одно: ежели с нею что случится – мне не жить. Пришла, значит, моя очередь на такие слова.

     – Побойся Бога! – отшатнулся Фаддей.

     – Это пусть они боятся, – кивнул Иван на решётку, – а Власу Егорычу передай: в Сибири люди тоже живут.

     Многое передумал за эти дни Иван. Вспоминал Душаню – от первой их встречи до последней, припоминал, чтобы не пропустить, навсегда оставить с собой самые мелкие подробности их свиданий… Вины перед нею не чувствовал, потому как сделал всё, чтобы приблизиться к ней в своих правах и в своём положении. Так уж вышло! Виноват он был только перед одним человеком – перед матерью. Хоть она, в общем-то, детьми почти не занималась, зато когда вспоминала о них, была такой ласковой, такой униженно-раболепной… казалось, случись какая надобность – на всё пойдёт ради них. Представлял себе, что творится сейчас в доме Власа Егорыча, как судят да рядят они с дедом Огрызковым, в какой тягости и страхе затаилась прислуга. Он понимал, что помятый им исправник, выброшенный из кутузки, дорого, слишком дорого обойдётся обоим купцам, если будут пытаться всё же замять скандал. Только одного не учёл Иван, не придал большого значения словам Власа Егорыча, которые тот выкрикнул в сердцах, обозвав его «подкидышем огрызковским».

     Исчерпав все требуемые купеческими приличиями возможности настоять на своём, Влас Егорыч одним ходом и наказал строптивца, и избежал позора, не став «отцом каторжника», и не впал в большие расходы. А главное, оградил на будущее своего сына Филимона от возможных осложнений в делах наследства.

    На следующий после прихода Шестипалого день два дюжих костолома из полиции посадили Ивана в телегу и привезли в… рекрутский участок. Там уже находились сдатчик от податного сословия мещан, рекрутский староста, унтер-офицер с двумя солдатами, лекарь… Иван не ожидал такого оборота дела и какое-то время был как во сне. Его заставили раздеться, измерили рост, осмотрели. Выборный сдатчик, известный в городе владелец столярной мастерской Ходаков, раскрыв толстую засаленную тетрадь, громко читал:

     – Правильность очереди представления в рекруты подтверждается очередным списком и мирским приговором. Высочайший манифест о четвёртом частном наборе с восточной полосы Империи определил сдачу пяти рекрутов с тысячи душ. А посему, в восполнение недоимки от мещан города Скопина за нонешний год представляется для сдачи в рекруты Иван Власов Сафьянов.

      Иван понял, что против бумаг, над которыми, пока сидел в кутузке, хорошо потрудились эти продажные души, он бессилен. Только эта победа так дёшево Власу Егорычу не достанется.
      
      – Подлог! – хрипло сказал он.

      Писарь перестал скрипеть пером. Рекрутский староста – товарищ городского головы, пышноусый помещик Степанов – с опаской поднял голову от бумаг, а два солдата, стоявшие обапол Ивана, на всякий случай попридержали его за руки.

      – В чём же подлог? – нетерпеливо спросил Степанов.

      – А в том, что я не тот человек. Сын Сафьяна Собачьего ишшо малолетка. А я – огрызковский подкидыш. Влас Егорыч сам такое говорил.

    – Ну-ну! – подправляя усы, подбодрил его Степанов, с удовольствием воспринимая подтверждение сплетни, давно гулявшей по городу.

      – И прозвище Сафьяна-Собачьего я никогда не носил. Вы же сами, господин Ходаков, Чапраком меня называли. Есть свидетели.

      – Могу пояснить, – услужливо обратился Ходаков к рекрутскому старосте. – Он, купчонок, значит, по делам отца торговал кожи. Ну, и привычка у него такая… про любой товар, чтобы унизить, говорил-с: «Ничего, мол, на чапрачок сгодится». На чапрак, сами понимаете, хорошей кожи и не надо, какая разница, что под седло подложить. Вот и прозвали его Чапраком.

     – Гм… Ежели других возражений нету, – покладисто сказал Степанов, порылся в бумагах и продолжал: – В предписаниях имеется указание, что «имя и прозвание каждого рекрута и подставного вносить в приёмную роспись, при чём непристойные прозвания менять на другие». И ежели Иван считает свое прозвание по отцу непристойным, пусть будет записан по своему желанию как Иван Чапрак.

    – Лоб! – рявкнул унтер.

    Солдаты подтолкнули Ивана к двери, где в соседней комнате сидел цирюльник и сбривал чубы с обречённых на 25-летнюю службу царю и отечеству.

     Так закончилась его первая жизнь. О второй, солдатской, он не любил вспоминать. В год, когда его «сдавали», по официальному отчёту Российского Генерального штаба общая убыль нижних чинов составляла 52 482 человека. Из них в графе «убито в сражениях» значилось 1131 человек, «взято в плен горцами» – 143, «пропало без вести» – 40.  Зато дезертиров было 4024, умерло – тридцать с половиной тысяч! Менее одной трети выбывших из армии составляли «уволенные от службы». Это были в основном больные и калеки, утратившие способность стоять в строю. Тех же, которые отслужили четверть века и сохранили физическое здоровье, насчитывались единицы.

     Между тем 1843-й год в этом отношении был далеко не худшим. В предыдущем умерших насчитывалось больше, и во многих последующих – тоже. В 1846-м году, к примеру, погибло в сражениях 250 солдат, умерло – 37919. В официальном отчёте канцелярии военного министерства говорилось: «Армия у нас считается местом ссылки нетерпимых в гражданском обществе людей, а звание солдата – степенью наказания за пороки и преступления, соответствующей лишению прав состояния».

     Тяжкой была служба. Офицеры пили по-чёрному, проигрывались в карты, срывали тяжёлое похмелье на унтерах. А уж младшие командиры зверствовали в среде нижних чинов – рядовых. На питание солдата отпускалось 5 копеек в день для северных, и 3 копейки в день для более зажиточных южных губерний.

     В первый же год службы грамотный Иван не приглянулся унтеру, который вместо подписи ставил крест. И не стерпел купчонок. Когда унтер по никчемной придирке надавал ему зуботычин – впал в бешенство и сломал обидчику челюсть. Буйного солдата жестоко наказали шпицрутенами. Полуживого, с расквашенной спиной, его подобрал полковой кузнец, вылечил, выходил и отпросил у начальства себе в помощники. Этим и спас. А через несколько лет, когда кузнеца – великого мастера своего дела, но окончательно спившегося человека – убила лошадь (трясущимися руками неловко загнал ей ухналь в копыто и этим же копытом получил в голову) – Иван стал старшим в кузнице.

     Только дружбы ни с кем не водил, даже старому кузнецу, когда тот был ещё жив, не доверялся душою. Тот был пьяница, а Иван выпивал лишь казённую чарку по царским праздникам и ни капли сверх того. Вино расслабляло, а Иван терпеть этого не мог. Душа его обросла корою злобы и насторожённости. В ней сохранился единственный открытый миру родничок, который не позволял захлебнуться в злобе – Душаня.

     В одном из пополнений, которые иногда получал полк, он встретил земляка из соседнего с Боровухой села. Тот рассказал про Душаню, про то, что зовут её в селе Евдокея-солдатка, и что родила она дочку…

     Писать письма в те годы было не принято. Почта, конечно, уже ходила, но она служила людям иного сорта. А чтобы солдат написал несколько слов своим родным – такое воспринималось бы как курьёзный случай. Да и кому это было нужно: Уходя на 25 лет в солдаты, человек выбывал в другой мир без малейшей надежды на встречу с теми, кто его провожал. За четверть века или помирал солдат, или те, с кем он прощался. Человек просто изымался из привычной жизни, и выходило, что позабыть о ней навсегда – в его же интересах. Память только бы усугубляла его страдания… Но Иван всё же написал Душане. Правда, через два года службы, когда уже кузнец проникся к нему полным доверием и помог отправить письмо. Ещё через несколько месяцев пришёл и ответ.

     В нём сообщалось, что дочку свою Душаня попросила окрестить Надеждой и что сама до гроба останется солдаткой. А в конце имелась приписка: «Писал Фаддей по прозвищу Шестипалый».

      За первые десять лет службы Иван отправил ей десятка полтора писем и ещё меньше получил ответов…
    
     С началом Крымской войны их полк перебросили под Севастополь. Иван в составе полковой батареи принимал участие в сражении при Альме. В этом бою погибло много пушкарей, на подмогу им были брошены и ездовые, и офицерские денщики, и все, кто имелся под рукой. Вражеские снаряды разбили и несколько пушек. Иван получил ранение в голову. Когда армия адмирала Меншикова отступила к Бахчисараю, часть раненых, в том числе и Иван Чапрак, остались в осаждённом Севастополе.

     Рана была не опасная для жизни – осколком оторвало часть уха и выдрало клок кожи над ним. Врачи определили лёгкую контузию. Через несколько дней Иван уже помогал таскать раненых, потом его включили в похоронную команду, где тоже пробыл недолго – откомандировали на артиллерийскую батарею, что обороняла Корабельную сторону. Потери в войсках были огромные, но его Бог миловал.

     Только здесь он впервые за долгие годы службы ощутил великое чувство солдатского братства, взаимовыручки. Даже офицеры стали как бы вровень с ними, потому что вражеские бомбы и штуцерные пули не делали различия в чинах… А осенью на бастионах Корабельной стороны стали набирать охотников для ночных вылазок по вражеским тылам. Иван вызвался тоже.

     Их группу, которая состояла в основном из матросов, возглавлял тщедушный мичманок, почти мальчишка, но фактически командовал ею, особенно когда покидали свои позиции, канонир Глухов – разбитной матрос, знавший наизусть все окрестные балки, ручьи и овраги. С этой группой Иван несколько раз ходил в расположение вражеских войск. Вели разведку, дважды захватывали пленных, жестоко расправлялись с небольшими группами противника. Но однажды и сами попались, да так, что из восьми человек вырвались только трое. Погиб и Глухов. Раненого мичмана Иван вынес на себе – тащил кружным путём несколько вёрст.

      Его наградили медалью «За храбрость», но получил её уже в госпитале, после второго ранения. В реляции о представлении к награде, кроме описания его подвига, указывалось, что рядовой Иван Власов Чапрак за семь месяцев участия в боях совершил то-то и то-то… Впоследствии оказалось, что самые важные слова, вписанные в реляцию, были не те, которые говорили о подвигах, а эти самые семь месяцев. Потому что после оставления Севастополя, когда его защитники по наплавному мосту перешли Северную бухту и соединились с полевой армией, вышел Высочайший манифест государя-императора. Среди прочего в нём говорилось, что всем защитникам Севастополя, которые остались в живых, каждый месяц участия в его обороне засчитывать за год службы.

     И тут у Ивана появилась надежда. Выходило, что если к двенадцати годам, которые он уже отслужил, да прибавить ещё семь… Но лучше бы эта надежда не приходила, потому что с её появлением служба стала невыносимой. К этому времени он снова был в своём полку, заново восстанавливал растерянный реманент. А в войсках шла большая чистка. Калек и стариков списывали, многие части расформировывали, создавали полки на новый лад. Громоздкая и плохо вооружённая Российская армия со скрипом перестраивалась, учитывая тяжёлые уроки войны.

      В этот первый послевоенный год от тоски Ивана спасала работа. В кузне приходилось делать всё: от простого гвоздя и уздечки до тележных осей, шин и деталей пушечных лафетов. Младшие командиры называли его Иваном Власычем, а один суровый взгляд воспринимался подмастерьями как боевая команда.

    В феврале 1858 года вышел ещё один (и тоже Высочайший) манифест государя-императора, которым 25-летний срок службы для нижних чинов (бессмысленный, в общем-то срок, потому что редко кому удавалось отслужить его, а если и удавалось, то это были уже не солдаты, а обуза для армии) – сокращался до двадцати, после чего нижние чины увольнялись на пять лет в отпуск. Предполагалось, что в случае надобности их можно будет ещё взять под ружьё. Но только предполагалось…

     Ивана эта весть о Манифесте ошарашила. Получалось, что он отслужил даже лишние, против 20-летнего срока, четыре месяца! Забегал он сначала к полковому артиллерийскому каптенармусу, а потом к писарю. Но его охладили быстро. Манифест, мол, документ «вообще», а в полк ещё должны прислать приказ да разъяснения к нему. Но и потом, мол, делов будет много, всем сразу бумаги не выправишь, а таких, как он, не один десяток наберётся.

    И вот тут уж потянулись самые мучительные дни. Время ползло до того медленно, вроде бы безотрывно смотришь на часовую стрелку. От утра до вечера проходила целая вечность. Весной уже казалось, что вот завтра, и уж никак не позже послезавтра, и ему выправят бумаги. Но пришел приказ о переводе полка из Таврии на Кавказ, и старшему кузнецу сказали, что до прибытия на новое место расположения он и думать не смеет об увольнении. Потому как переправить такое хозяйство своим ходом за тыщу вёрст – хлопот всем хватит, а кузнецу – особенно.

    Лишь в конце лета, на второго Спаса, покинул он свой полк, получил подорожные из расчёта шестнадцать копеек на день, из полковой кассы – жалованье по 2 рубля 68 копеек за каждый год службы, за вычетом небольших сумм, потому как на вино он не тратился. На прочую же мелочь, особенно в последние годы, он всегда имел живую копейку: кому бритву сделает, а кому табакерку или те же подковки железные….

      До Владикавказа его подвезли полковые фуражиры, а уж дальше добирался сам. Шёл он навстречу осени, и только после Покрова, уже по первой пороше, обнял взором Боровухинский косогор над Проней и присел в изнеможении на хлипкую жердь деревенской поскотины…

     Так умерла, закончилась, отошла в небытие вторая жизнь Ивана Власыча.

     А третью описывать не берусь, хотя сведений о ней осталось поболее, чем о первой и второй вместе взятых. Так уж устроена наша эгоистическая человеческая натура: если у кого-то всё нормально – живёт, растит детей, куёт или пашет, зарабатывая на хлеб насущный, любит жену, радуется наступающему утру, как и предстоящему вечеру, – читать или слушать о таком нам чаще всего не интересно. Вы слышали русскую сказку, которая начиналась бы словами: «Стали жить-поживать и добра наживать»? И не услышите. Нам подавай страсти необычные, распиши миг глубокого падения, покажи, хоть изредка, большие находки и большие потери.

     Напишите, что некто Иванов колупнул носком сапога землю – так, от нечего делать колупнул – и нашёл золотой самородок весом в пуд! Сразу возникает тысяча вопросов, и для всех они интересные. А если обычный старатель Иванов всю жизнь промывал в лотке песок, собирал по крупинке дорогой металл – ну, что в том интересного?

     Потому сообщу только, что Иван Чапрак, придя в Боровуху, нашёл Душаню почти не изменившейся. При свете лучины, не позволявшем рассмотреть скорбные бороздки морщин на её тонком лице, он увидал такую же испуганную, одетую в домотканую рубаху девицу, которая со страхом взирала на поседевшего бородача с надорванным ухом. Осторожно ступила шаг… другой… и упала ему на руки. А из-за ситцевой занавески, отделявшей закут между печью и простенком, выглядывала девчонка-подросток – его дочь Надя.

     Обвенчались они без шума, без свадьбы. Иван нагнал страху на сельского старосту, и уже через неделю община выделила ему на заречной стороне клин для подворья. Пахотной земли ему не полагалось, потому что село было барское, а отставной солдат по закону считался человеком вольным.

      За зиму и лето он срубил небольшую избёнку и построил кузню. Первый, самый необходимый инструмент – ручник и кувалду, зубила да бородки, обжимки да клещи, – принёс с собой, потому-то столь тяжёлой была его заплечная ноша. Меха сшил сам, да и всё остальное ладил своими руками. Деньги на первое обзаведение имелись. Конечно, с точки зрения его первой жизни – так… мелочь, кругом-бегом сто рублёв. Но если смотреть на них глазами мужика, а именно такую жизнь определил он себе, то за такие деньги много чего сделать можно. На работу он был горяч. Первое время, пока заказы выпадали случайные, ему помогала Душаня, только вскоре пришлось нанимать помощника.

     Душаня стыдилась своего счастья. Ей было уже за тридцать, дочка вот-вот заневестится, а она взглянет на Ивана Власыча – и обомрёт. Закачается близкое небо, вроде смыла она с себя все земное, а он спеленал её, завернул в тулуп и несёт меж сугробами через двор по морозному воздуху – из баньки в натопленную избу.

     Носил он её легко, пряча улыбку в курчавую бороду. Душаня и спала у него на руке, напрочь отвыкнув от холщёвой подушки.

     Года через полтора после его возвращения родила она сына, который прожил несколько месяцев и помер. Потом родились ещё двое сыновей. Старший, Матвей, появился на свет, когда крестьянам дали волю, а младший, Иван, – когда уже Надиньку выдавали замуж. Даже свадьбу пришлось на какое-то время отложить, потому как неловко было матери невесты при таком брюхе принимать сватов, присутствовать на венчании…

     К тому времени у них уже был дом – не изба. Хоть и деревянный, но на каменном фундаменте, с высокими окошками. Просторный двор разделялся надвое. Один ход – для семьи, второй для людей, которые приходили в лавку. Дело в том, что когда не было заказов, особенно зимой, Иван Власыч работал впрок над всякой железной мелочью: ковал серпы да косы, подковы и гвозди для них – ухнали, всякое обозное скобьё. Всё это размещалось для продажи в бревенчатой пристройке при кузне.

     Со своей скопинской роднёй не знался, да и не интересовался ею. Мать померла ещё до Крымской войны, когда он был в солдатах, дед Филимон Огрызков пережил её всего на несколько месяцев. Всё своё состояние он отписал младшему внуку Филимону Власычу. К тому времени Филимон выгодно женился, вошёл в долю к отцу, стал одним из знатных людей в городе. А когда началась Крымская война, сыграл на отцовской жадности, подбил его на какую-то аферу с заказами для военного ведомства и в самый решающий момент изъял свои капиталы. Старшего приказчика Степана Филимон «заране перекупил», и вдвоём они так окрутили тятю, что Влас Егорыч Сафьянов остался всего лишь «компаньоном с ограниченными правами». А по сути, оказался приживальщиком в доме сына и теперь потихоньку спивался.
      
      Обо всём этом Иван узнавал от Фаддея. Шестипалый одряхлел. Он похоронил жену и жил в доме зятя. После «воли», хоть лес и остался в собственности барина, старика от егерьства освободили, и он коротал время в кузне, занимая молчаливого Ивана своими разговорами.

      Особой дружбы в селе кузнец ни с кем не водил. У него была Душаня – его тень и его свет, была семья и звонкоголосая кузня, где он день-деньской вызванивал ручником, как называют кузнечный лёгкий молоток. Левой с помощью клещей выхватывал из горна раскалённую добела заготовку, опускал на наковальню, а правой ударял ручником в то место, куда должна опуститься тяжёлая кувалда помощника. И пока тот делал замах – успевал ещё раз-другой тенькнуть по наковальне. Удар по горячему металлу получался мягкий – дон! А по наковальне звонкий – динь! Динь-динь! Кувалда бухала тяжело, как самый большой барабан в этом своеобразном оркестре. И неслось из кузни: дон-динь-динь! Бух! Дон-динь-динь– бух! И так день-деньской, день-деньской…

     Подрастали сыновья. Оба парня были здоровыми и крепкими, только старший, на которого он больше рассчитывал, не тянулся к огню, не находил себе дела при кузне. Три зимы оба – Матвей и Иван – ходили в школу при церкви. Старший понравился священнику, подружился с попятами, пел вместе с ними в церковном хоре. У него оказался довольно сильный голос. В девятнадцать лет он женился на дьяконовой дочке и после смерти тестя... стал дьячком.

     Зато младший пошёл в отца. Был так же сдержан в словах и горяч в деле. Он много помогал отцу – как ни крепок был старый солдат Иван Власыч, а годы брали своё. И само собой получилось, что главную работу старого кузнеца взял на себя его младший сын. Старик ездил покупать железо, проводил какое-то время в лавке, вёл переговоры с заказчиками, а случалось даже, что не без удовольствия заявлял иногда: «По этому делу надо бы с Иваном Ивановичем посоветоваться…» Это о младшем-то! Молодой кузнец женился поздно – на свояченице Матвея. Так что братья стали и свояками.

     Иван Власович встретил двадцатый век, хоть было старому солдату под восемьдесят, ещё довольно бодрым, сухопарым, не позволяющим себе провести день в безделье. У него было шестеро внуков, а где-то на юге, под Бахмутом – даже правнуки, которых он ещё не видел. Надинька, его старшая дочка, уже сама была бабушкой. Вместе с мужем, который занимался подрядами на строительных работах, они кочевали со стройки на стройку от Таганрога до Мариуполя, пока не осели в Донбассе, где затевались большие дела.

     Казалось бы, старый сельский кузнец, давший начало новому, весьма крепкому роду Чапраков, придёт к закату своей жизни в благостном покое, тихо угаснет, омытый слезами многочисленного, хорошо укоренившегося в жизни потомства. Но наступил двадцатый век, с ненасытной жадностью сокрушавший старые порядки и представления…







ГЛАВА 1
       В Боровуху, к помещику Эрасту Карповичу Логину приехал в гости его университетский товарищ Василий Николаевич Абызов. Когда-то они, два наивных провинциала, дружили, с опаской присматривались к соблазнам шумной Москвы, страшно гордились собой, если на студенческой вечеринке удавалось послушать вольные речи про дикость тирании, про снисхождение к «брату меньшему» – простому народу. В то время жаждали юноши умереть за идею, считали себя частицей истинной Руси, олицетворением её активного начала.
      Эраст Карпович из-за всяких кружков и вечеринок запустил занятия, рискуя стать вечным студентом, когда пришла печальная весть о смерти родителя. Молодой барин тут же вернулся в Боровуху, похоронил батюшку – царство ему небесное! – и взялся с управляющим разбираться в делах имения. Счета были запущены, урожаи низкие, в пользовании землёй – никакого порядка. А ведь он слушал лекции по уходу за почвами… В общем, разбирался с хозяйством, а в университет возвращаться не спешил. Да тут ещё влюбился, женился и… куда и чему учиться уже!
      
      Абызов писал ему письма с многозначительными намёками, вроде того, что «…ужинали у Н. Кудрявый читал реферат о младшем брате». Эраст Карпович понимал, что их общий знакомый выступал со своей работой о «чисто народном» пути развития России.
Иногда в письмах иносказательно сообщалось, что за свои убеждения подвергся гонениям тот или иной их общий знакомый. Сам подобнй факт уже вроде бы сближал их. Каждый считал, что и он мог бы оказаться в роли гонимого. В общем, благодаря этим письмам каждый вырастал в собственном представлении.

    Эраст Карпович, конечно, регулярно отвечал другу, сообщал свои наблюдения из деревенской жизни, которые могли пригодиться Василию Николаевичу в его учёных политических разговорах. Но затем они стали писать реже. Один закончил университет и определился на службу, другой стал молодым отцом. Позже началась русско-японская война, Абызов каким-то образом оказался в интендантском управлении действующей армии, больше года провёл на Дальнем Востоке… Так что друзья за несколько лет обменялись всего лишь тремя-четырьмя письмами.

      Начиная с 1905 года связь между ними совсем прервалась. Эраст Карпович жил в страхе – доходили слухи о крестьянском разбое, о сожжённых барских усадьбах.

       Боровуху эти страсти Божьим промыслом не затронули.
Но если Логин о революции1905 года был только наслышан, то Абызов видел её… даже слишком близко. В Юзовке его едва не затоптала обезумевшая толпа, когда сошлись забастовщики, черносотенные погромщики, полиция. Тогда ещё он был довольно полным, но изловчился пролезть под решётку запертых ворот – тем и спасся.

      А сколько иных чрезвычайных событий повидал он!.. Тем радостней было после многолетней разлуки встретить живого свидетеля своей юности, своей милой розовой глупости. Эраст познакомил его с женой и детьми, а после ужина проводил в отведённую для гостя комнату и предупредил, что завтра с утра поведёт знакомиться с хозяйством. При встрече лет десять назад друзья взялись бы за руки сразу, как только Василий Николаевич сошёл с линейки (отличного, между прочим, возка на мягких рессорах, который посылали за гостем на станцию),  да и говорили бы и говорили до самой ночи, а то и до другого дня.

      Но нынче что-то не вышло… Эраст Карпович вспомнил былые мечты о справедливости, скромно, однако не без гордости заметил, что его лично, не в пример другим, крестьяне уважают.
Едва не увлёкся, но вовремя прочитал в глазах гостя недоумение, если не сказать больше – насмешку. Задушевный разговор не складывался. Абызов это почувствовал, стал оправдываться: по делам компании, в которой служил, побывал в Петербурге, Москве, очень устал.. Вот надумал немного развеяться, ощутить «деревенскую дрёму». Эраст Карпович тут же заинтересовался, что нового в столице, какие веяния?

     – Пустое всё, – вяло махнул рукой Абызов, – думские пустобрёхи…
Эти слова даже покоробили Эраста Карповича. Он преклонялся перед лидером октябристов Александром Ивановичем Гучковым, выписывал газету «Голос Москвы», а царский Манифест от 17 октября считал главным завоеванием революции девятьсот пятого года. Да разве мог приятель столь пренебрежительно отзываться о Государственной Думе! Ведь… что уж прибедняться, в молодости и они, студенты Логин и Абызов, рисковали, даже могли пострадать ради этого поворота государственного курса России.

      В общем, пренебрежительные слова Абызова о Думе расстроили хозяина, и опять в дружеском разговоре произошла заминка. Поэтому предложение Эраста Карповича отдохнуть с дороги, отложить разговоры на завтра Абызов охотно принял. Бывшие друзья получали отсрочку, чтобы осмыслить своё новое положение, чтобы понять, как далеко развели их годы и события.

     На следующее утро хозяин, надев роскошный домашний халат, который уютно облегал его полнеющее брюшко, зашёл в комнату гостя. Хотел разбудить, напомнить, что жизнь в деревне начинается с восходом солнца, что культурному хозяину надо немало трудиться… Однако то, что увидел, вновь его озадачило. Окно в комнате, не смотря на довольно прохладное майское утро, было растворено настежь. Василий Николаевич стоял, выгнувшись мостом – живот вверх, голова запрокинута, руки почти касаются пола. Когда Логин вошёл, он резко выпрямился, лицо от напряжения и прилившей крови побагровело. На госте были только трусы да на ногах нечто в виде коротких кожаных носков. Волосатая грудь мощно вздымалась при каждом вдохе, яблоками перекатывались под кожей крепкие мышцы. А если принять во внимание, что Абызов был на голову выше хозяина – его атлетический вид производил сильное впечатление.

   – Василий Николаевич, ты это… как понимать?

    – А так и понимать. Упражняюсь. Делаю гимнастику.

    – За какие же грехи так истязаешь себя? Ведь не в цирке, поди, работаешь! – рассмеялся хозяин.

    – Нынче, дорогой Эраст, вся Россия – один большой цирк. И главный клоун есть – в золотом колпаке с брильянтами.

     – Ну, ну… Уж не эсер ли ты, Василий Николаевич?

     – Нет, дорогой Эраст, с бомбистами и горлопанами я не имею ничего общего, – серьёзно ответил Абызов.

     Он расхаживал по комнате, приседал, выбрасывал руки в стороны. Потом намочил полотенце, поливая его из кувшина, отжал над тазом и стал растираться.

     – Я понял, друг мой, – продолжал он, одеваясь, – мы с тобой не готовы принять то новое, что появилось в каждом за прошедшие годы. Тебе на правах гостеприимного хозяина об этом говорить неудобно. Так скажу я. Мы сторонники разных партий. Но это не важно, чепуха всё это. Когда на тебя попрёт мужик с вилами или товарищ с бомбами – мы будем по одну сторону баррикады. Вот что важно.

      – В какой же ты партии, дорогой Базиль? – всё ещё не понимая оголённого делового тона гостя, с усмешкой спросил Эраст Карпович.

     – Формально – в партии народной свободы. Но пойми меня правильно, принадлежность к той или иной политической группе – не скотское тавро, которое на всю жизнь. Просто в России нет сейчас организации более близкой к моим убеждениям, чем кадеты. Господин Милюков за конституцию и парламент. Я тоже. Он за то, чтобы земля оставалась у помещика. Я тоже. Правда, он хочет сохранения трона и царя-батюшки на нём…

     – И это тебя не устраивает? – с укором спросил Логин.

      – Как сказать… Царь в государстве – вроде иконы в избе. Алтарь у нас большой, но лики-то на нём тёмные, далёкие. А царь, помазанник Божий, – живой, его можно даже в синематографе показывать, как он ручками и ножками двигает. Дремучей мужицкой России для поддержания нравственности нужна живая икона. Но эта икона, по моему убеждению, не должна вмешиваться в дела мирские…

     – Любопытно! – оживился Эраст Карпович.

      По мере того, как его друг «раскрывался», становился понятнее – пропадала неловкость, что сковывала их. В какой-то миг показалось, что ожили флюиды былой дружбы, пьянящего чувства душевной открытости.

     – Любопытно, а как быть с законодательным решением «рабочего вопроса»?

      – Понимаешь, всё это, как и «конституция», «парламент» – слова. Ведь важно, что именно будет написано в конституции, кто именно будет заседать в парламенте! Я тоже сторонник закона, и для рабочих – в том числе. По моему закону рабочий должен работать, а не митинговать и безобразничать. Мужик должен пахать и сеять, помещик – быть агрономом, экономистом, коммерсантом.

      Абызов горячился, его задевало благодушие хозяина. Эраст Карпович взирал на него из своего халата, как из непробиваемой крепостной башни. Вот и снова, пряча ухмылку, спросил:

     – Кто же будет править государством?
 
      – Политики. Профессиональные политики, – ответил Абызов.

      – Значит, у кормила державы будет стоять мой друг, то есть ты и иже с тобой! Я могу спать спокойно?

       -  К чему эта твоя несерьёзность, дорогой Эраст?

       – Я вполне серьёзен. А улыбаюсь потому, что рад твоему приезду. Не вступать же с тобой в перепалку по всяким пустякам!

       – Нет, я вижу, ты многого не понимаешь.

       – Естественно! – Хозяин благодушно улыбался. – И не скрываю… Зачем, к примеру, тебе истязать своё тело? Ещё Сенека говорил, что это пустое занятие: сколько ни старайся упражнять свои мышцы – всё равно у быка их больше и они мощнее твоих.

      – Блестяще! Если российский помещик следует советам Сенеки, то, как говорят, дальше ехать некуда.

      Друзья сидели в саду, горничная принесла им в беседку холодную ветчину, гренки, кофе со сливками. Смотреть хозяйство они не пошли. Эраст Карпович по-прежнему был в утреннем халате, а Василий Николаевич в спортивных брюках-гольф и лёгкой парусиновой куртке.

    – Сенека, – продолжал Абызов, – банкрот от философии. Он был воспитателем у будущего императора Нерона. Так? Ну, и кого же он воспитал? Самого гнусного, самого развратного и кровожадного тирана, который в конце концов не пощадил и своего воспитателя, приказал ему умереть. Даже не сжалился прислать палача: пришлось старику, чтобы исполнить волю своего воспитанника, самому вскрыть себе вены. Так вот, если я, с точки зрения Сенеки, дурак – то, значит, стою на верном пути.

     – Ну, полно тебе, Василий Николаевич. Мы привыкли к своей деревенской простоте, нас иногда удивляет городская суета. Не горячись, дружище.

      Эраст Карпович хотел сгладить спор, поговорить о погоде, послушать столичные сплетни или поделиться своим рецептом рябиновой настойки. Но Абызова это благодушие раздражало. Ухватившись за слово «суета», он воскликнул:

     – Нет, это не мы, активные политики, суетны. Это вы, бирюки деревенские, благодушествуете. К сожалению, не только вы… Господи, сколько же надо бить нас, чтобы научить чему-то. Вот ведь порассуждать любим. Знаем и римскую, и греческую историю, даже верим, что hjstoria est magistra vjtae*… Говорим о спартанском воспитании, о закалке характера, а при этом до вечера не вылезаем из стёганых халатов, начинаем день с рюмочки анисовой. Мы даже историю составляем так, чтобы в ней только приятные факты...

     – Ну, дорогой, зачем ты так серьёзно…

      – Затем, что в политике, если идея получает развитие, то обязательно кончается кровью. Мы играли идеями свободы, жаждали революции… Но если она грянет - тебе, не кому-нибудь, а тебе лично – придётся брать в руки наган! Если придёт холоп, чтобы забрать твою землю, твой дом – стрелять надо будет тебе самому. Другой холоп за тебя не заступится. Может, потому октябристы хотят оставить всё как есть, лишь бы ничего не менять. В душе я их понимаю. Но трагедия в том, что дальше всё как есть оставаться не может. Вот почему кадеты хотят конституцию такую, чтобы тебе осталась земля, мне – акции, а рабочему – цех, пусть даже большой и светлый. Цех, а не парламент и даже не площадь для митингов. Эсеры тоже за конституцию, но совсем другого порядка. Большевики – те вообще хотят, чтобы ни у кого не было собственности. Все голые и босые и терять им нечего. Сегодня это только теории, сегодня политики высмеивают друг друга, но когда дойдёт до дела – станет не до смеха. Никто своего за так не отдаст. Будут вешать, будут стрелять… В революцию, как известно, чужими руками не воюют. В революцию даже солдат становится тем, кем он был без мундира. И воевать он будет не за твою, а за свою правду. Так что если не захочешь, чтобы к стенке поставили тебя, должен будешь сам кого-то поставить. И сам, даст Бог, из пулемётика…

     – Довольно! – раздражённо сказал Эраст Карпович. – Я не хочу этого слушать. Не потому, что прячу голову под крыло. Есть и другие соображения. Теорию можно проверять только практикой, а её и у тебя нету. Пристойно ли нам тягаться с мужиками… прости меня! – в физической силе?

      – Пристойно! Подумай, кто мы, дворяне, есть по своей первоначальной сути, от кого ведём свои родословные? От княжеских дружинников! Их призывали смерды для защиты и порядка. Князь сажал дружинника в какую-то весь «на кормление». И они, древнейшие профессионалы-воины, каждый на своём месте, должны были «судить и править», а при случае и казнить. За многие века мы совсем забыли свою первоначальную суть…

      – Постой. Я не о том, я – о теории. Вот ты упражняешься в гимнастике, тренируешь, как вижу, борцовские приёмы. Это же как в цирке… А у нас есть мужик, который ничего этого не учил, но если вам когда-нибудь придётся сойтись – уложит тебя на обе лопатки. Как ребёнка. Не ведая, что есть теория!

      – Сам ты остался большим ребёнком, Эраст.

       – Вот и вся цена твоим теориям.

       – Не говори глупостей: тёмный, не тренированный мужик…

        – Но я серьёзно! Иван Иванович Чапрак, наш молодой кузнец…

         – Как можно догадаться, он гнёт подковы голыми руками, а из кочерёг узлы вяжет.

        – Представь себе…

         Оба устали от путаного и такого неуместного спора. Действительно, давние друзья, много лет не виделись… Перед встречей каждый представлял себе, сколь интересным и полезным станет собеседником, сколько нового, накопившегося в житейских передрягах, поведает другу. А вот встретились, заговорили – и всё не о том. Что одному казалось большим и значительным – другой встречал или шуткой, или просто не понимал. И тогда Василий Николаевич решил переключить внимание друга на что-то иное, не очень серьёзное. Прерывая затянувшуюся неловкую паузу, он сказал:

      – Гм… Ты меня заинтриговал. Нельзя ли на твоего Вакулу взглянуть? Пошли кого-нибудь из дворовых, чтобы покликали его.
Эраст Карпович поспешно, пожалуй, слишком поспешно поддержал эту затею и тут же отдал необходимые распоряжения. Однако кучер, рябой мужик лет тридцати, посланный в Заречье, вернулся один. Разводя руками, он доложил:

     – Кузнец сказал, что дюже занятой. Заказ выполняет. У него полон горн железа накидано. Ввечеру, сказывал, прийтить может.

     – Вот тебе и вся политика! – хохотнул Абызов. – Мужику недосуг!

      К этому времени господа успели позавтракать во второй раз, уже вместе с домочадцами. Стол накрыли на просторной веранде, уставленной цветочными горшками. Супруга Логина – рыхлеющая блондинка с нелепыми кудряшками на висках, которые она накручивала, как решил про себя Абызов, ещё в гимназических классах, не спускала с лица светской улыбки. Дети были милы, без конца повторяли «папа» и «мама». Гостю это невольно напомнило патриархальные порядки родительского дома, в котором уже никого из родных не осталось, и который он давно продал… Старшая дочь Эраста Карповича по настоянию матери села за фортепьяно и сыграла что-то из Бетховена. «Блажен, кто верует, – думал Абызов о своём друге. – Возможно, он и прав, не желая знать, как всё это непрочно, эфемерно, что политические бури в России поутихли до поры, они лишь вызревают для более сокрушительного взрыва…»

      Хозяин заметил задумчивое, а точнее сказать – отсутствующее выражение на лице гостя. Забоялся, что, оставшись с глазу на глаз, они снова заговорят о разном: каждый о своём, совершенно непонятном для собеседника. Узы старой дружбы вдруг оказались тяжкими веригами. Признавшись в этом себе, Эраст Карпович густо покраснел и бессознательно стал искать сторонний объект, которым оба могли бы заняться вполусерьёз.

      – А почему бы, – предложил он гостю, – нам не прогуляться? По дороге заедем в кузницу. Если гора не идёт к Магомету… Прикажу Фёдору подать коляску.

      – Воля твоя, – охотно согласился Абызов.

      Вскоре они вышли из дома – оба в белых кепи от солнца, уселись на поданную к порогу коляску и поехали.

       Сразу за ухоженным господским парком, в конце которого стояло каменное здание мельницы над запрудой, начиналась сельская улица. Огороженные дрекольем грязные дворы, кривобокие замшелые избы, напоминающие квочек на хозяйских задворках: возле каждой бестолковыми цыплятами сгрудились хлевчики, сараюшки, будки… Дорога петляла по улице, обегая непросыхающие лужи.

     – Не растёт Боровуха! – вздохнул Эраст Карпович. Говорят, какой была чуть ли не при Петре, такой и осталась. В прошлом веке холера её выкашивала, несколько раз донимал голод. Ещё дедушка рассказывал: только станет подниматься село – один избу попросторнее срубит, другой для сына пристройку начнёт, а как сойдутся подряд два неурожайных лета – снова пустеют дворы.

     – Мы когда-то вздыхали по своей наивности: ах, мужик, – как бы продолжая вслух свою мысль, отозвался Абызов, – надежда России! А оказалось – пенёк трухлявый. Ничего, кроме сорной поросли, вокруг него и не вырастает. Нам не мужик – хозяин нужен: сметливый, предприимчивый, даже изворотливый, если не бояться этого слова.

     – А теперь, – не давая увести себя в сторону от начатого рассказа, продолжал Эраст Карпович, – снова Боровуха пустеет. На Юг мужик побежал: в Екатеринослав, Харьков, Таврию. Только вот Заречье держится. Выросло так, будто чёрт его за уши вытянул.

      Лошадка шла бодрым шагом, майское солнце было горячим, но не знойным, с холма открывался вид на сверкающую излучину Прони, широкий плёс.

     – Лет пятьдесят назад только кузнец жил за речкой, отец этого нынешнего, – продолжал свой рассказ Логин, – а после крестьянской реформы стало расти Заречье. Теперь почти сравнялось с Боровухой. Церковь свою построили. И что странно – земли там хуже, а дворы побогаче. Из ничего копейку делают. Один лыко дерёт, другой берёсту, третий из лозы всякие штуки мастерит. Мужики извозом занимаются, бабы кружева плетут. Натычет в кутуз булавок, навешает десятка два коклюшек – они у неё в руках играют, как барабанные палочки. Боровухинские туда за речку посматривают с презрением, но в душе завидуют. Может, потому и кулачные бои у них доходят, случается, до жестокости.

     – О чём ты сказал? – оживился Абызов. – Какие бои?

     – На кулачки дерутся. Когда это началось, сейчас никто и не знает. Обычно зимой, когда лёд на речке окрепнет, пацанва собирается на Боровухинский бугор кататься. Кто на решете дно наморозит, а некоторые специально плетут нечто вроде мелкой корзины, обливают водой, пока льдом не обрастёт. И вот на всём этом съезжают с бугра на речной лёд. Иной и на собственном заду несётся… В общей свалке и подерутся. И уж тут зареченские на одну сторону, боровухинские – на другую. За мелюзгой и старшие заведутся. Смотришь – погнали зареченских на ту сторону… до первых изб. А оттуда уже парни выбегают! Кончается обычно тем, что выходят мужики и – стенка на стенку.

    – Калечат друг друга?

    – Не скажу… Тут действуют неписаные правила. Дерутся только кулаками. Кулак да шерстяная варежка. Причем – до первой крови. Расквасили кому нос или ещё что – уходи и лёд не марай. Случается, правда, что зубы выплёвывают.

      – Кто же чаще побеждает?

      – Как когда. Но если выходят братья Чапраки – Иван да Матвей – тогда держись, Боровуха! Женатые оба, у Матвея уже внуки… Я когда-то стыдил его: ведь духовное лицо, Богу служит.

     – Он что – поп? И дерётся?

      – Нет, он дьячок. Оправдывался передо мной. «Я же, – говорит, – не в рясе на лёд бегаю. Кулачки, – говорит, – забава народная, а если мужик на речке кулаками намашется – гляди, он и бабу лишний раз не поколотит.

      – Своеобразная философия. А что брат его?

      – Иван? Так он же и есть главный боец у зареченских. Вот сам посмотришь…

      Тем временем проехали Боровуху и по косогору, который уходил вниз всё круче, стали спускаться к мосту. Лошадка приседала на задние ноги, сдерживая возок. Над речным, играющем бликами плёсом разносилось упругое деньканье: день-день-бух! День-день…
– Слышишь – работает. Это ему старший сын Шурка помогает. От наёмного работника отказались: теперь лопату, лемех или навесы для ворот дешевле купить готовые. В любой городской лавке есть. Придавило кузнеца заводское производство. А на ковке лошадей много не заработаешь.

      Лошадка спустила коляску на мост и, цокая, как на каблучках, прошла по новому, из сосновых плах, настилу. Далее они объехали мокрый луг, жердяные изгороди поскотины и свернули в сельскую улицу. Дом кузнеца находился недалёко. Рядом с высокими, крытыми тёсом и окованными железом воротами имелась небольшая калитка. Через неё Эраст Карпович, а за ним и Абызов, прошли во двор. Кузня стояла в глубине его. Двустворчатые ворота растворены настежь, а за ними оранжево-красной мозаикой светился горн.

      Когда господа вошли, кузнец стоял лицом к огню, закладывая в угли четырёхгранные прутки железа. Абызову он показался красивым мужиком, но не таким уж богатырём, каким расписал его Эраст Карпович. У кузнеца было продолговатое, даже худощавое лицо, тонкий прямой нос, мягкая округлая борода шелковисто сбегала от висков по впалым щёкам. Косой пробор разделял шапку волос, перехваченную тесёмкой от лба до затылка. Чуть набрякшие веки под ровными бровями придавали взгляду спокойствие и рассудительность. Увидав вошедших, он оставил работу, снял рукавицы и сделал шаг им навстречу. Но руку не стал тянуть, лишь слегка склонил голову.

      – Доброго вам здоровья, господа!

       – Здравствуй, Иван Иванович, – поздоровался Логин. – Вот мы с другом моим Василием Николаевичем не дождались тебя, решили сами приехать.

      – Неужто такое срочное дело? Фёдор мне не сказывал. Просили, говорил, зайти… А ежели срочно – пожалуйте в горницу.

      – Нет, нет, – воспротивился Абызов, – мы так… познакомиться. Лучше тут.

      – Шурка! Сергей! – обернулся кузнец. – Принесите гостям чистую скамью.

      Абызов уже освоился с полутьмой кузницы. Он увидал, что, кроме двух мальчишек, которые бросились в дом за скамейкой, справа от входа на длинной лавке, оструганной из целого бревна, сидели двое мужиков. Когда Эраст Карпович обернулся к ним, оба встали и степенно поклонились. Кузнец тем временем развязал за спиной тесёмки кожаного фартука и бросил его поверх наковальни. Одет он был в ситцевую рубаху-косоворотку, холщовые штаны заправлены в крепкие сапоги телячьей кожи. «И ничего-то нету в нём медвежьего, – подумал Абызов, – обычный здоровый мужик, вот только рука в кисти широченная, на такую, пожалуй, и кандалы не налезли бы».

     – Сколько в тебе весу-то, Иван Иванович, интересовался ты когда-нибудь?

     Кузнец растерянно посмотрел на гостя, на себя… Его удивил вопрос.

    – Откуда мне знать – чай не боров! Хотя… лет несколько тому, когда железо покупал, было – встал на десятиричные весы. Помню – поболе шести пудов показали.

     «М-да!» – подумал Абызов.

     – Я к тому, пояснил он, усаживаясь на принесённую мальчишками скамью, – что вот Эраст Карпович говорил про тебя, как про первого кулачного бойца.

     – Это верно, – приподнялся один из мужиков, – благообразный, с козлиной бородкой, – перед Иваном Ивановичем ни один не устоит.

      – Наш церковный староста, – кивнув на козлобородого мужика, пояснил Эраст Карпович.

     – Значит ты – атлет, кулачный боец! – продолжал Абызов.

     – Какой там… – запротестовал кузнец. – Уж и не упомню, когда последний раз на лёд выходил. Как Матвею, брату моему, дьячиха запретила… Да вот и барин – тоже его срамотил. Так и я оставил это дело. Одному не в радость. Да и совестно уже.

     – Ну, не скажи, – Абызов сдержанно улыбнулся. – Я вот почти ровесник тебе – и занимаюсь атлетизмом, французской борьбой. Слыхал, поди?

     – Неужто в цирке выступать изволите?

     – Нет, я не циркач, а коммерсант. Но сейчас многие, мм… господа, увлекаются боксом, борьбой. А в Европе это даже модно. И вот Эраст Карпович, мой друг, заявляет, что Кузнец Иван Иванович, пожалуй, поборет меня.

      – И точно – одолеет, не сумлевайтесь, барин, – охотно вступил в разговор козлобородый мужик.

     Его сосед по лавке, который сидел подальше от входа, помалкивал, только зыркал, не скрывая своего любопытства, то на кузнеца, то на господ.

     – А я говорю – нет! Вот мы и поспорили с другом.

     Кузнец при этих словах отвернулся от гостей, взял фартук и стал повязывать его на себе. Он полагал, что господа приехали с каким-то заказом, возможно, интересным. Теперь же, поняв их блажь, огорчился и решил взяться за работу. Коротко бросил сыну: «Шурка, поддув!» Мальчишка кинулся к свисающей сверху скобе, стал подкачивать воздух в горн. Подёрнувшиеся сизой плёнкой угли начали светлеть, выбрасывать мелкие искорки.

     – Постой, Иван Иванович, – обиженно сказал Логин, – неужели ты не захочешь померяться силой с моим другом? Мы же с ним поспорили!

      Кузнецу, конечно же, не хотелось вот так, наотрез, отказывать барину. Как ни хорохорься, а ты всё же мужик. У барина и кредит, от него и заказ – не мужицкому ровня, да и влияние в селе… Короче, отказать в чём-то без веской причины нельзя. Не принято. Кузнец покачал головой и, увещевая барина, пояснил:

      – Спор-то ваш, не мой. Я при нём не был. У меня эвон работа стоит. Церковь фигурные решётки на врата заказала.

      – Я тоже человек дела, – как бы поддерживая кузнеца, вклинился в разговор Абызов. – Уважаю деловых людей. Поэтому в качестве приза даю десять рублей… Хорошие деньги, ты их и за неделю не заработаешь. Мы их поручим честному человеку – церковному старосте. На хранение. Если ты положишь меня на лопатки – деньги твои, если я тебя – мои.

      Иван Иванович равнодушно посмотрел на десятирублёвую ассигнацию, которая перешла из рук Абызова в руки старосты.

       – Я привык зарабатывать.

       – Ну, что ж… – нервно подёрнул плечом Абызов, раздражаясь степенностью, независимостью мужика, его свободной манерой разговора даже с барином, – если ты не уверен в себе, будем считать, что сдался без боя.

      – Каждый считает по своему… Как ему выгодно, – развёл руками кузнец.

      – Тебя не поймёшь, Иван Иванович – осерчал и Логин. – Ежели не сдаёшься, то померяйся с ним.

      – Барин на кулачки согласен? – неожиданно спросил кузнец, снова бросая фартук на наковальню.

      – Нет. Я предлагаю бороться. Кто кого положит на лопатки. Ты французскую борьбу видел?

      – Ничего мудрёного. На каждой ярмарке… А где бороться будем?

       Тут уже и мужики, и господа загалдели, приходя в азарт. Можно было подумать, что от выбора места зависит исход поединка. В конце концов приняли предложение молчавшего до сих пор мужика: между его усадьбой и мокрым лужком имелась чистая сухая поляна – еланчик, туда и решили поехать.
 
      Все пятеро влезли в коляску – она присела, едва не упираясь колёсами в щитки. Ехать было немного – и версты не наберётся, но когда свернули на луг, увидали с десяток мальчишек, которые уже бесились на еланчике. Кузнецовы дети прибежали сюда напрямую, по чужим огородам, притащив за собою ораву сверстников.

     Ехали молча. Господа не говорили между собою при мужиках, а те, усевшись на хлипкий, подрессоренный возок, чувствовали себя как в барских покоях.

       – Только правила выполнять честно: бороться руками, никаких подножек, за одну голову противника не захватывать.

      – Ясное дело… – отозвался церковный староста. – То жа, что и «на охапки» бороться.

      – Я к тому, что спортивные состязания должны вестись честно, – назидательно заметил Абызов, – тут злоба неуместна.

       – И-и… ваше благородие, – осмелел молчавший мужик, – честнее нашенских не бывает. Нашенски приучены. Когда-то завёлся в Боровухе такой, что свинчатку закладывал в варежку. Стали замечать на кулачках, что удар у мужика чижолай. Он ту свинчатку в горсти зажимал. Только однова разоблачили его. Ну, и сказали по-хорошему, чтобы уходил куда подале. Не послушался. И через месяц его кто-то в прорубь затолкал. А кто – неизвестно. Ночью случилось. Так что у нас всё по-честному.

      – Ну, вот и хорошо, – сдержанно отозвался Абызов.

       Подъехали к поляне, оставили возок в сторонке. Иван Иванович цыкнул на своих пацанов, и они отвели ораву сверстников на почтительное расстояние. Абызов сразу же начал раздеваться и остался лишь в носках и коротких подштаниках. Мужики ахнули, увидав такого белотелого, поджарого, усыпанного бугристыми узлами мускулов барина.

      Кузнец снял рубаху, сапоги, остался в холщёвых штанах и босой.
– Ну, что, – с напряжённой улыбкой, за которой угадывались и нервозность, и неловкость, обратился к мужикам Эраст Карпович, – я и вы оба возьмём на себя обязанности судей. – Он повернулся к соперникам и театрально взмахнул рукой: – Начинайте, прошу!

       Абызов как-то враз подал голову вперёд, втянул чуть ли не до хребта живот и пошёл на кузнеца. Одна его рука была далеко вытянута вперёд. Иван Иванович стоял на месте, расставив ноги и приподняв локти, как будто приглашая противника обнять его.

       Стало тихо. Мужикам показалось, что молодая зелёная травка зашелестела под ветром.

      Подойдя к кузнецу, Абызов резко нырнул, пропуская свою руку ему под мышку. А кузнец не отстранился. Он даже подался вперёд и тут же, приседая, замкнул свои объятия на спине атлета. Правая рука нападавшего оказалась в охапке кузнеца, прижатая намертво к торсу. Абызов попытался сделать резкий нырок, чтобы высвободиться, но кузнец сдавил его и легко, как мальчишку, поднял над землёй. Не зная, что делать с ним дальше, Иван Иванович трепанул барина в одну сторону, в другую и, не опуская с груди, шмякнул спиной на траву.

      Раздались свистки мальчишек, которые подошли и стояли за спинами мужиков. Абызов вскочил на ноги – весь красный, растерянный, готовый взорваться от досады. Но сдержался, не глядя на кузнеца, холодно сказал:

     – Твоя взяла. Получи призовую десятку.

       Тот взял деньги из рук церковного старосты, сунул их в карман штанов и, усевшись на траве, деловито стал наматывать на ногу портянку. Абызов боялся встретиться взглядом с Логиным. Втянув голову в плечи, буравил глазами землю. «Расхвастался!» – думал он, укоряя себя.

     – Постой! – крикнул вдруг сидящему на траве кузнецу. – Не спеши обуваться. Я имею право на реванш.

      И сразу ожил красавец барин, приосанился, повёл плечами, отчего зашевелились под гладкой кожей бугры мышц. Кузнец задрал голову, рассматривая это диво. Улыбаясь в бороду, лукаво спросил:

     -  Барину денег али чести жалко?

       – Ты меня не понял, – отметая шутки в сторону, строго сказал Абызов. – Приз – твой, победа – твоя. Этого никто не оспаривает. Но есть правило: побеждённый, то есть я, может потребовать реванш, ну… ещё раз выйти на поединок. Это для того, чтобы исправить ошибку или убедиться, что проиграл бесспорно более сильному. Понял? Мне нужен шанс: или оправдаться, или смириться с поражением.

     Кузнец встал, отбросил в сторону сапоги и, ворча себе под нос: «Неймётся барину, гордыня гложет…» – пошёл на середину поляны.
Абызов весь подобрался и осторожно, как охотник, который боится спугнуть зверя, стал приближаться к противнику. Но кузнец на этот раз не стал ждать, а сам пошёл ему навстречу. И когда сошлись, попытался схватить барина за руку, но тот резким движением отпрянул в сторону. Иван Иванович и так, и этак пытался сойтись с Абызовым, но атлет лёгким мячиком отскакивал то в одну, то в другую сторону, дразня противника.

     – Барин вызвался бороться или плясать? – выпрямился кузнец. – Я так не умею.

      – Но это же борьба за захват! – обиделся Абызов. – Я не хочу, чтобы ты ещё раз поймал меня, зато сам хочу поймать тебя на удобный захват.

      И снова пошёл на кузнеца. Тот рискнул – дал схватить себя за левую руку, но тут же поймал его запястье свободной правой. Рванул на себя, но Абызов изогнулся в поясе и едва не захватил сбоку потерявшего терпение кузнеца. Они сомкнулись руками, и напористый мужик стал тянуть на себя противника. Но тот отступал, уходил, выбирая момент для броска. Вот уже кузнец оттеснил его на самый край поляны, дальше – пашня… А он прёт… И тут Абызов не удержался от искушения: ослабив сопротивление, нырком ушёл в сторону, поймав напирающего кузнеца на подножку. Иван Иванович, как подстреленный на лету, обрушился наземь.

      На краю поляны, у самого начала пашни, стоял межевой камень, наполовину вкопанный в землю. Над травкой возвышался рыжеватый лоб грубо отёсанного песчаника. Кузнец упал не на лопатки, он упал боком, рёбрами о каменную глыбу. В груди у него что-то хрупнуло, от острой боли на какой-то миг он потерял сознание. Но тут же пришёл в себя и сгоряча стал подниматься на ноги. Он увидел, как бросились мужики к Абызову.

      – Подножка! Не честь барину!

       – Я споткнулся! – закричал тот испуганно. – Это не в счёт, у меня нога за кочку зацепилась…

      Он бы ещё объяснял, но мужики бросились к Ивану Ивановичу. Лицо кузнеца посерело.

      – Всё! Я больше не борюсь! Я сдался. Случай такой – споткнулся о кочку, а вышла подножка… – говорил Абызов, поспешно натягивая брюки.

      И вдруг что-то больно ударило его в голову. Абызов выпрямился и увидал, как от поляны веером разбегается орава мальчишек. Один из сорванцов стрельнул в него из рогатки! Хотел возмутиться, но, увидав, как мужики помогают ослабевшему кузнецу надеть сапоги, увидав его расслабленное лицо, поднял куртку и пошёл к коляске. Эраст Карпович направился за ним.

      Кузнецу было худо. Всё говорило о том, что сломаны рёбра. Подняв с земли свою рубаху, он хотел надеть её, но закашлялся, прижал рубаху к губам, а когда отстранил – по ней поползло пятно крови.







ГЛАВА 2
        Прозрачный ледок посверкивал на солнце, разлетаясь брызгами под ударами заступа. Серёжка в распахнутом кожушке сгребал и снег, и ледяное крошево лопатой, отбрасывая в сторону, а Шурка – в одной телогрейке, без шапки – гупал тяжёлым ломом. Рукава его крапчатой рубахи метались вверх-вниз как подрезанные крылья. Мальчишки расчищали слежавшийся за зиму, местами притоптанный и остекленевший снег, чтобы раскрыть ворота кузни.

       – Ты чаво пустой лопатой машешь? – покрикивал Шурка на младшего, отпихивая носком сапога отбитые куски наледи. – Лучше раз да горазд! Шебаршишь, а толку мало.

      Серёжка помалкивал. Он привык к начальственному тону старшего брата. Да и дело, которое затеяли, было слишком серьёзным. Всю зиму кузня оставалась закрытой – болел отец. Шурка давно собирался «наладиться» вместо него. «А чаво, – говорил он, вскидывая свои рыжие брови, – я у тяти всю весну и лето помощничал. А если ты мне подмогнёшь – управимся». Серёжка в общем-то соглашался с ним, но, как более рассудительный, оттягивал это дело: «Погоди малость, пущай потеплеет». И он был прав. Снега в ту зиму стояли глубокие, двор был заметён вровень с воротами, управлялись только разгребать дорожки к воротам, коровьему хлеву да отхожему месту.

     Но весна пришла дружная, за два дня оттепели сугробы потемнели, съёжились, стреха обросла бахромой звонких сосулек. А нынче вот солнце рассиялось с самого утра, лучи осыпались на землю и дальше стекали по ней ручейками.

     Разгорячась от работы, братья наконец распахнули настежь обе половинки ворот, и хмельное мартовское тепло вошло в настылую полутьму покинутой кузни.

      Подсобную работу оба хорошо знали. Быстро нащипали сухих лучин, расчистили горн, по-хозяйски отделив золу от непрогоревшего кокса. Холодом и запустением дышало всё вокруг, особенно в темных углах, куда не проникал свет из раскрытой двери. Морозная сыпь обметала наковальню, белым налётом покрыла оставленные в беспорядке железки. Но по мере того, как разгорался горн, а с улицы вливалось молодое тепло, уходила из тёмных углов нежить, смелели ребята.

      – Я те говорил, – обращаясь к Серёжке и вместе с тем подбадривая себя, шумел Шурка, – один плужок почти готов, а на другой заготовка налажена. Ей-бо, управимся. Лемех тятя насадил. Нам отрез да полицу на заклёпки взять надо. Мы по-горячему пробойником дырок наделаем, закалим… ишшо как выйдет! Управимся, Серёга!

      Не озорство заставило братьев разжечь остывший горн. В доме не было денег. Правда, голодными они пока что не сидели, но дом приходил в расстройство – это мальчишки чувствовали. Их беды начались не с болезни отца, когда заезжий барин завалил его на межевой столб, а ещё раньше – когда померла бабка Душаня…До последних своих дней, а ей было уже за восемьдесят, она хозяйничала в доме: доила корову, распоряжалась на кухне, решала, кому из внуков купить сапоги или одёжку, а кто ещё и в обносках походит. Мать смолоду не была допущена к хозяйству, да и не стремилась к этому, если говорить честно. Она так и оставалась в семье на правах младшей дочери. Бабка Душаня любила её. Под хорошее настроение говаривала:

      – Мы с Иваном Власычем и надеяться перестали, что Ваня женится. Двадцать седьмой год шёл мужику, а он с девками и не хороводился. Бирюк бирюком. Окромя кузни, только к Матвею в гости ходил да на лёд бегал – с мужиками на кул;чки драться. Уж переживали, что бобылём останется. А он, выходит, эту пичугу высматривал.

      В хозяйстве мать ничего не понимала, да от неё этого и не требовали. Она занималась детьми. В семнадцать лет родила Дусю, потом ещё двоих, которые померли. Их ни Шурка, ни Сергей не помнили. А вот Алёшку, который родился после Сергея, помнили хорошо. Шурка даже нянчил его, катал на санках. Таких саней ни у кого, кроме как у кузнецовых детей, не было. В одну зиму братья переболели скарлатиной, старшие выдюжили, а вот Алёшка сгорел. Так что у их матери, Екатерины Васильевны, хлопот с детьми хватало. Но, не смотря ни на что, выглядела она очень молодо, этому способствовал небольшой рост, худенькое белое личико и врождённая беззаботность. В последние годы, когда уже заневестилась Дуся, мать и дочь можно было принять за подружек. Даже ссорились как ровня. Первые морщинки на лице Екатерины Васильевны появились только после смерти бабушки Душани, которую до самой смерти в селе так и называли Солдаткой.

      Бабка правила домом до последних дней, хотя было уже заметно, что тяжело это ей. Кастрюлю со щами не могла поднять. Но если мать задерживалась на кухне, чтобы помочь ей, ворчала:
– Иди к дитю, а мне внучку пришли.

      Принести что, поднять, накормить скотину – ей помогали и дед, и ребята, но чаще всего Дуся. Девчонка пошла не в мать – здоровая, краснощёкая, лет с тринадцати она уже носила материны платья, а в четырнадцать они трещали на ней по швам. У неё и уличная кличка была такая, что лучше, прилипчивей и не придумаешь, – Дундуся. Пошла эта кличка из родного двора. Когда была совсем малая, кто-то из заказчиков, увидав возле кузни этакий кусок здоровья, спросил у Ивана Ивановича, как, мол, зовут твою пышку-крепышку?

      – Евдокея, – ответил довольный отец, – в честь мамани моей, бабки ейной, назвали.

      Гость присел на корточки перед девчонкой и, заглядывая в её разбойные глазки, спросил:

     – Ну, как тебя дома кличут: Дуня или Дуся? Чаво молчишь – Дуня либо Дуся?

      – Дун… – сказала девчонка и осеклась, – Дун… – Она наморщила лоб, соображая, потому что звали её и так и этак. Но тут же нашлась и твёрдо сказала: – Дундуся.

     Все последние годы они были вместе – бабка и внучка, носящие одно имя. Но старшую и после восьмидесяти звали Душаней, а младшую даже на выданье – Дундусей. Она не ходила – шастала, не бегала – летала. Одежда на ней горела. Пока выросла, успела опустошить сундук с материными обносками. Для Шурки и Сергея она была ещё и старшим братом, потому что на улице или на речке, заступаясь за них, безоглядно лезла в драки. Бабушка Душаня не только любила её, но и учила всему, что знала и умела сама.

      И вот прошлой зимой, уже после Крещения, Душаня вдруг слегла. Жаловалась на тошноту, головную боль, говорила, что это от пирога с рыбой. Её болезнь никого не насторожила. Все привыкли, что если бабушке неможется, она перележит денёк – и снова на ногах… Только дедка Иван Власович испуганно кружил возле её постели, предлагал попить травок, помогал устроиться поудобнее, прислушивался, не попросит ли она чего.

      На следующий день ей стало хуже. Не слушая её протестов, дедка запряг лошадей и погнал в Скопин за врачом. Тот приехал, осмотрел Душаню и никакой болезни у неё не нашёл. «Должно быть, она сильно угорела на кухне…» – глубокомысленно заметил врач. Выписал какие-то порошки, получил деньги за визит и уехал. Бабушка, пролежав с неделю, померла.

      Её смерть потрясла не только дом Чапраков, но и обе деревни: Боровуху и Заречье. Бабка была живой историей этих мест и чуть ли не каждой семье – дальней родственницей. На похороны Евдокии-Солдатки собралось столько людей, сколько не собиралось даже в прошлом году, когда хоронили боровухинского священника Трефилия. Дундуся ходила с пылающим от слёз лицом, не имея возможности осмыслить случившееся, выплакаться. Она всё время была кому-то нужна. Жалким и растерянным выглядел Иван Власыч.

      После похорон были поминки, потом третины, девятины, полусороковины… В доме побывали сотни людей, заходили родственники, дальние и близкие, знакомые и незнакомые. Выпив с очередным гостем рюмочку «за упокой», царствие ей небесное, рабы Божией Евдокеи, дедка пускался в воспоминания, чего раньше за ним не замечалось.

      А когда уже прошли и сороковины, когда чужие люди перестали заходить с соболезнованиями, дедка всё чаще стал обращаться к внукам. Присядет к мальчишкам, помолчит многозначительно, иногда носом шмыгнет.

      – Вот когда я ишшо в рекрутском депо сидел…

    Или:

    – Вот моя маманя, Неонила Филимоновна Огрызкова (это она в девичестве Огрызкова была, а в замужестве Сафьянова), легко, говорят, помирала. Ну, быдто бы в свой другой дом уходила. Она смолоду, случалось, бывала «у Бога», голоса всякие слышала. Я не верил. А нонче вот и сам… – дед кривился. – Призывает меня Душаня к себе.

      Он рассказывал им и про купца Власа Егорыча, и про войну в Крыму, и про Фаддея Шестипалого. Не про тех Шестипалых, что нонче по Боровухе бегают, которые только фамилию такую носят, а про того, у которого на руке всамделишный шестой палец имелся! Иногда дедка стыдился своей разговорчивости, виновато оправдывался:

     – А кому же я расскажу всё это, попу? Дак у него в одно ухо влетело, в другое вылетело. Ему ежели все исповеди помнить, то вместо головы нужон мусорник. А вам, может, и пригодится что.
Его рассказы напоминали изорванное в клочья письмо. Он вытаскивал из памяти отрывок, потом другой, далёкий от первого, потом – наугад – третий. Ребята сопоставляли их, связывали невпопад, недостающее додумывали. Со временем им стало даже интересно слушать деда, хотя он всё чаще повторялся.

      Бабушкины похороны порастрясли семейные сбережения. А возможно, что и сбережений тех было не так уж и много.

     В последние годы наладился Иван Иванович плужки делать, которые, кроме него, не делал никто: лёгкие, одноконные, с косым ромбиком лемешка. Тяжёлый фабричный, рассчитанный на двух, а то и четырёх, лошадей плуг стоил много дороже. Конечно, он был сработан капитальнее, прочнее. Только говорят же: тюрьма крепка, да чёрт ей рад. Мужику главное – до новины дожить да своим конём управиться, не одалживая у соседа.

      Весна была для кузнеца такою же порой надежд, как для хлебопашца осень. Весною появлялись заказы. Крестьянин, живущий по правилу: гром не грянет – мужик не перекрестится, вспоминал об орудиях труда, когда они были нужны ему сейчас, немедленно. Но в прошлом году и весна не принесла заметного оживления. Заказов было мало, и отец не стал нанимать помощника, как он делал это каждый год. Возился сам, приобщал к делу сыновей. Правда, Сергей мог лишь принести что-то, подать, покачать меха, раздувая горн. Но Шурка уже орудовал небольшой балдой, а когда он уставал, отец хватал одной рукой молот и колотил им по заготовке сам.

     Вот тогда же, весной, в доме появился Федя Калабухов – молодой, лет двадцати, парень с манерами и повадками бывалого, оборотистого мужика. Он был плотный, но не тучный. На круглом, как блин, лице его выделялись толстые щёки, чуть выкаченные глаза и редкие, как у кота, усы. Приехал он на двуконной повозке, опрятно, не для работы, одетый: в коротком кафтанце, розовой рубахе, затянутой тесёмками под горлом, на картузе – лакированный козырёк, сапоги гармошкой и начищены до блеска. Захлестнув вожжи на столбе коновязи, вкрадчиво открыл калитку. В кузню не вошёл, хоть оттуда и доносилось звяканье: Иван Иванович работал с сыновьями.

    Неизвестно, сколько бы ещё озирался гость, но с крыльца, как всегда бегом, скатилась Дуся. Куда-то спешила. Он жестом остановил её и так сладко посмотрел, даже голову склонил набок.
 
     – Один секунд, Евдокея Ивановна! Позвольте спросить, могу ли я видеть вашу маманю Екатерину Васильевну?

     Опешив от такого обращения, девица растерялась. Не зная, куда девать руки, сложила их на животе.

      – Маманя дома…

       Уставясь на её руки, он не удержался, провёл пальцем от локотка до запястья:

       – Ух ты, щиколад с мармеладом! Проводи меня к мамане.

       – Сейчас…

        Девчонка сиганула на крыльцо через две ступени и скрылась в доме. Мать одевала младшую – Тасю. Ей шёл второй год, резались зубы, и поэтому капризничала. Узнав, что с нею хотят говорить, мать испугалась.

      – А кто он? А зачем? Может, ему к отцу надо?

      – Слушай, мам, – с нажимом сказала Дуся, – не укусит же он тебя!

       Догадывалась, в общем-то, о цели визита этого человека. Она запомнила его ещё с осени, ещё Душаня была жива тогда. Вдвоём с дедкой Дуся привезла сено с луга. Пароконная арба стонала под высокой шапкой душистой травы. Въехали во двор и стали сгружать. Дуся вилами подхватывала сено и сбрасывала большими клоками наземь. Там был выстелен специальный полок, чтобы не подгорело снизу, и на нём дедка уже ладил основу будущего стога. А этот человек, Фёдор Калабухов, стоял со своим возом у двора, дожидаясь, очевидно, когда освободится кузнец и займётся его делом. У Фёдора в дороге что-то случилось с телегой.

     – Давай с тобой поработаем, – крикнул он девчонке и забрал у деда вилы. Очевидно, зажёг его Дусин азарт.

      – Ишшо чаво! – сердито запротестовала она, прикрывая подолом коленки. – Лезай ты наверх сюды, а я снизу стану.

     Они тогда славно поработали.

      – Ну, девка! Ну, огонь! – говорил Федя, размазывая по мокрому лбу грязь.

      А второй раз она видела его (правда, это было мельком) на похоронах бабушки. Он подвозил каких-то родственников. Но Дусе не до того было. Зато уж он её рассмотрел. Мокрая от слёз и пота, она подавала, убирала, встречала, гоняла мальчишек и ещё успевала многое.

      …Прочно усевшись на придвинутую Дусей табуретку, гость представился:

      – Я, уважаемая Екатерина Васильевна, из Сычёвки. Калабухов – может слышали? Родителя моего, Фёдора Игнатьевича, на лесоповале в логиновском лесе зашибло сосной. Прошлым летом схоронили. – При этом гость быстро перекрестился и продолжал: – У нас пара коней, добрые кони… ишшо двухлетка растёт – вот запрягать начнём. Извозом мы занимаемся. Меня тоже Фёдором зовут – Фёдор Фёдорыч.

      Мать болезненно поморщилась. Таська на её руках вертелась, не позволяла сосредоточиться, понять, что нужно от неё этому человеку.
-Может, всё-таки, к Ивану Ивановичу подойдёте…

     – Ну, человек с тобой поговорить хочет, – решительно вошла в комнату Дуся. Она, очевидно, стояла у двери. Подойдя к матери, забрала Таську, шлёпнула её при этом, и ребёнок тут же присмирел. – Узнай хоть, зачем он пришёл.

      – Так я слушаю, – покорно сказала мать.

      – Человек я серьёзный и с расчётом, – продолжал гость, – а потому решил сперва поговорить с вами. Посоветоваться, значит.

      – Насчёт чего?

      – Засылать мне сватов к вашей дочери – Евдокии Ивановне – или отказ будет? Потому как если отказ, то лучше и не затеваться.

       Мать растерялась и молча смотрела на него, не зная, как ответить. А он, смущаясь и краснея, но тем не менее с заранее заготовленной решимостью, продолжал:

     – Мне Евдокея Ивановна по душе. А ежели вам надо с нею посоветоваться, поговорить с Иваном Ивановичем, я, конечно, подожду. Конечно… мне надо бы допрежь с Иваном Ивановичем, но – боюсь! Я при нём растеряюсь и не скажу, чаво надо.

     Наконец, кажется, мать осознала его слова. Обернувшись к двери, крикнула:

      – Дуська, отдай дитё!

      Дочь тут же вошла и передала ей ребёнка.

      – А теперича ступай и не подслушивай. – И, когда дочь вышла, Екатерина Васильевна, напустив на себя важность, заявила: – Мы, Фёдор Фёдорович, не какая-нибудь деревеньщина, мы – мещане! Я сама – духовного роду. И дочку свою отдать вот так, не подумавши… Дитя она ишшо.

       – Иде же дитё? – удивился Калабухов. – На масляну шашнадцать было. Да и вас она поболее.

      – Не сердись, милок, и ступай, с чем пришёл. Ивану Ивановичу я даже не скажу об тебе – несурьёзно всё это.

      – Ох, маманя, – с досадой сжал он картуз в руке. – Сказал бы, да уж помолчу… потому как ишшо воротиться думаю.

     Мать долго не могла успокоиться после его ухода – всё пожимала плечами, всё выговаривала кому-то:

      – Надо же! «Фёдор Фёдорыч»! Дома небось Федькой кличут… Кот Котофеич он – вот кто. «Сказал бы, – говорит, – я вам, маманя…» Ишь – сыночек нашёлся!

     – Ну, хватит, – остановила её Дуся. – Чем он так тебе не понравился? Справный мужик, не дохлай. А что лицо круглое – дак бороду отпустить можно, оно и вытянется. Ежели человек толстощёкий – так сразу и кот? Я вот тоже мордастая, значит – хужее других?

     Мать обомлела от этих слов. Возможно, впервые в жизни она взяла на себя решение важного семейного вопроса. Решилась взять, потому что всё в нём казалось ей предельно просто. А дочь, так получается, вроде бы и не согласна с нею.

      – Неужто он тебе нравится? – спросила со страхом.

      – А чаво? Ничаво…

       – Но ведь рано тебе замуж. Рано и не время.

       – Можа и рано, только мужик он – что надо.

       Фёдор уехал тогда ни с чем, а Дуся, которая до его разговора с матерью ни о чём таком ещё не помышляла, вдруг задумалась. И чем больше думала, тем привлекательнее казалось его предложение. После смерти бабушки Душани в доме становилось всё хуже. И Дуся это первая почувствовала. Раньше хоть дедка помогал, а нынче весной он только и знал, что ходил на кладбище, шушукался с мальчишками или сидел под кузней, выслушивая соболезнования заказчиков. Пара соловых, которых он иногда запрягал, подряжаясь на какие-то перевозки, теперь стояли без дела. Не кони, а дармоеды. И в завершение всего – болезнь отца.

      В доме вообще не предствляли такого, чтобы он болел. А когда слёг – растерялись. Вроде бы стал валиться столб, на котором весь шатёр держится… Но прошло недели три или больше – отец перемучился и встал. Рёбра вроде бы срослись, но работал он вполсилы. За молот не хватался и даже балдичку из рук Шурки не брал. Быстро утомлялся, выходил на воздух продышаться. Настоящей беды никто до поры не чувствовал. Мало ли что с человеком бывает, если он после болезни, если не вылежал положенного. Но сам отец, должно быть, чувствовал…

      В конце лета ещё раз приехал Федя Калабухов. И опять один – без сватов. Странное дело – только и в этот раз он хотел говорить с матерью. Проводив его в дом, Дуся побежала в кузню и, глядя отцу в глаза, с каким-то скрытым значением сказала:

      – Тятя, там человек пришёл… С маманей разговаривает. Так ты пойди.

       Появление отца весьма смутило Фёдора. Он вскочил с табуретки, стал чуть ли не по-солдатски, резко опустил в поклоне голову. Посыпались кольцами его рыжие, густо напомаженные кудри. И за всё время разговора с отцом он так и не присел.

       Быстро разобравшись, в чём дело, Иван Иванович мрачно сдвинул брови, с шумом вздохнул. Повернулся к двери. (На Калабухова и не смотрел). Дуся с удивлением заметила, какие жалкие, растерянные глаза у отца под хмуро опущенными бровями.

     – Ну, вот что, мать… Весною было одно, а теперича иное. Тут, я думаю, решать надо так: ежели он дочке нашей по душе... (Дуся едва заметно, но со всей уверенностью кивнула). А я вижу, что он ей по душе, то пусть присылает сватов. О приданом и прочем будем говорить со сватами.

      Федя, как перочинный ножик, перегнулся в поклоне, сказал: «Благодарствую!» – и вылетел из дома.

       Через месяц сыграли свадьбу. А до неё в дом кузнеца на несколько недель вернулось былое благополучие. Дуся расстаралась. Она успевала и в хлеву, и на кухне, покрикивала на мальчишек, предоставила матери возможность беззаботно тетёшкаться с Тасей. Даже деда несколько привела в чувство. «Ну, что жа ты распустился, дедуня! – вычитывала ему. – С туркой воевал, с французами воевал, нешто с самим собой не можешь справиться? Запряги своих дармоедов да хоть сена корове привези. Возьми парней, пущай помогут. Да истопи баньку, я твои портки и рубаху вымыла».

      Её решительность нравилась деду, на какое-то время возвращала силы и ощущение реальности.

      – Ну, девка! – с гордостью говорил он, сидя под кузней в чистой рубахе и коротая время с кем-нибудь из заказчиков. – Мне уже семьдесят было, а может, и поболее, когда она народилась. А нонче – гля… Будто я перед нею дитё. Ну, девка – дай ружжо, стрелять станет.

      Свадьбу справляли в Сычёвке. Там же, в церкви, и венчались. Таков был уговор. Иван Иванович сказал на этот счёт Фёдору:

      – У нас недавне два села побывали на похоронах и поминках. А скоро уж и Дмитриев день. Снова за маманю (царство ей небесное!) молебен да угощение сделать надо. Так что в нашем дворе свадебным гостям лучше траву не топтать.

      Федя всё понял. Он просил только, чтобы Иван Иванович и Екатерина Васильевна были в церкви на венчании и в первый вечер посидели за столом.

      Когда проводили сватов, Дуся улучила момент, подошла к отцу и, ткунувшись курносым носом ему в грудь, сказала:

      – Спасибо, тятя!

       Она лучше других понимала, что происходит в семье, потому и оценила отцовскую щедрость: он отдал ей в приданое всё, что мог дать в лучшие времена. Но Иван Иванович по-своему понял благодарность дочери.

      – Была бы ты счастлива, детка. Ежели тебе ждать, когда в нашем доме чёрные дни кончатся, то можно и старой девой засохнуть.

      Как чувствовал!.. Не прошло и двух недель после свадьбы, приближался Дмитриев день, когда все отмечают родительскую поминальную субботу, а в доме творился полный разлад. Выпроводив дочь, Екатерина Васильевна осталась как рыба на мели: сколько ни бейся, а толку никакого, лишь скорее задохнёшься. Надо было накормить четверых мужиков, постирать Таське пелёнки, хоть раз в день вымести из комнат, убрать, постелить, помыть, послать пацанов к лавочнику. Часто с Таськой возился Сергей, корову кое-как выдаивал Шурка, он же отгонял её в стадо и шёл помогать отцу.

      С наступлением осени в кузню редко заглядывали заказчики, и отец решил сделать впрок два-три лёгких плужка, которые после можно будет продать. Покуда ковали и нарезали отдельные заготовки, работа кое-как двигалась. Но вот пришла пора собирать первый плуг, соединять, склёпывать воедино грядиль и стойки с лемехом и полицей – Шурке стало совсем тяжело, он с трудом удерживал всю работу на большой наковальне.

       Отец выхватывал из горна горячую заклёпку, заводил её в приготовленные отверстия, которые, конечно, не совсем совпадали. Приходилось дёргать туда-сюда, накренять или приподнимать железки. Вот отец подхватил стоявшую у ног балду, которая впятеро тяжелее ручника, и несколькими размашистыми ударами осадил заклёпку. В тот же миг пошатнулся, выронил из рук инструмент и, словно пьяный, шагнул к двери.

      Ребята не сразу поняли, что случилось. Они выскочили из кузни и увидали, как отец, держась одной рукой за стенку, весь содрогается от кашля. У его ног на молодом снегу, сегодня ночью впервые припорошившем землю, взрываются, разлетаясь красными осколками, сгустки крови. Так впервые у Ивана Ивановича горлом пошла кровь. Потом такое случалось не раз.

      Перепуганные мальчишки бросились к матери, пришёл дедка, и все четверо еле втащили отца в дом. Вскоре прибежал дядя Матвей. Посидел немного, повздыхал и сказал, что завтра с утра поедет в Скопин за доктором.

      Матвей Иванович приходил один. Братья были женаты на родных сёстрах, но виделись редко. Дело в том, что Ефросинья Васильевна и Екатерина Васильевна довольно откровенно не любили друг друга. Ефросинья считала, что младшую ещё в детстве забаловали (так оно, по сути, и было), что ей и в замужестве повезло больше – свекровь тянула всю домашнюю работу, предоставив ей только рожать да тетёшкать очередного младшенького. Всё это была правда. Екатерина же считала, что старшая сестра всегда была зла и несправедлива к ней, завидовала её удаче. И тут возразить нечем: Матвей, не смотря на его богатырскую силу, был ленив, любил выпить, покрасоваться своим дьяконовским басом – низким и округлым как пароходный гудок.
Матвей привёз врача – худенького, тщедушного мужчину, утонувшего в лисьей шубе. Осмотрев Ивана Ивановича, он скорбно покачал головой, выписал таблетки и сказал: «Главное – покой, хорошее питание, чистый сухой воздух. – И, высматривая что-то в потолке, меланхолически добавил: – С такими болезнями едут в Ниццу, на Капри… на худой конец – в Крым».

      В Крым Иван Иванович поехать не мог, а где та Ницца – даже не знал. Дмитриеву субботу он пролежал в постели. Гостей не встречали. Екатерина Васильевна с утра ушла в церковь, вписала в поминальный список Евдокею, поставила свечку за упокой её души, отстояла службу. Дедка весь этот короткий, один из самых коротких в году, день провёл на кладбище. Сергей сидел с малой Таськой. Шурка не отходил от постели отца.

      Через два дня Иван Иванович всё же с постели встал. Он возился по дому, помогал матери, перечинил всю обувь. Правда, уставал быстро. Потопчется немного – приляжет. В кузню совсем не заглядывал.

      Так тянулись день за днём, неделя за неделей. Пришли и ушли рождественские праздники. А в годовщину смерти бабки Душани пошёл дедка её навестить и не вернулся. Кинулись вечером искать его и нашли сидящим у ворот кладбища. На могилке он побывал, а на обратном пути сел отдохнуть и уже не смог встать.

       Его похороны взял на себя дядя Матвей. Там же, в его доме, справляли и поминки. На кладбище, не смотря на морозную погоду, пришло много людей. Но Иван Иванович даже на похороны отца выйти из дому уже не смог. Когда гроб опустили в могилу, вслед за взрослыми и Шурка, и Сергей взяли по комку холодной глины и бросили. Гулкие удары комьев о крышку гроба слились с голосами певчих, подхвативших заупокойную священника.

       Десять лет было Серёжке. Он многое не мог объять своим ещё не окрепшим умом. Но в его память, как на чистый лист бумаги, пожизненными набросками легли диковинные эпизоды из одной, не имеющей ни конца, ни начала дедкиной сказки – сказки его жизни. Особый мир купечества и нижегородских ярмарок, шестипалый мужик Фаддей, размноженный на десятки горластых правнуков и праправнуков, с которыми ему и Шурке доводилось драться на Боровухинском косогоре… «Кровожадные турки» и «господа французы», которые могли убивать наших с большого расстояния, потому что имели лучшие ружья… Бабка Душаня в образе босоногой девчонки, в которой, по словам деда, «и весу-то не было…» Это и многое другое ещё намедни соединялось с его, Серёжкиным, «я» живым мостом. Можно было пощупать оплавленный корешок дедкиного уха, срезанного осколком английского снаряда не в минувшую, японскую, и даже не в предыдущую войну на Шипке, а в ту давнюю под Севастополем…

       Одного года не дожил дедка до своего девяностолетия. Для Серёжки, чьё собственное сознание могло оглянуться на четыре-пять лет всего, такие просторы во времени сливались с необозримой вечностью. Но по мере взросления он много раз будет перебирать в памяти дедовы истории, проникаясь ими, находя в них поддержку своим суждениям и оценкам.

       Тогда же, после похорон, Федя Калабухов попросил мать, чтобы она продала ему «дармоедов» – пару соловых, которые за последний год по неделе, а то и больше, не запрягались.

       – Я знаю, что они хорошо спарованы, что тяжело не надрывались. Поэтому и цену дам хорошую.

      – Бери, – ответила Екатерина Васильевна.

      – Только я вам, маманя, денег-то отдам половину. Больше нету. Вторую половину в конце мая получите.

      На деньги, что отдал Фёдор, они прожили остаток зимы, два раза привозили врача, покупали лекарства. Потом отец велел позвать Матвея Ивановича. Говорил с ним наедине. Но ребята узнали, что отдал он брату свои серебряные карманные часы – для продажи. Отец уверял домашних, что главное – дождаться весны. А как припечёт солнышко, он пойдёт на поправку, и вообще всё наладится. Мать этому верила, но мальчишки – не очень… Вот и задумали они тогда «наладиться» в кузне.

       – …Слышь, Шурка, ты чего это полицу в огонь суёшь? Она же от второго плуга. Нешто не помнишь, как вы с тятей остатние заклёпки ставили?

        Ребята осмотрелись и действительно увидали в углу почти готовый плуг – тот самый, который удерживал Шурка, когда отцу стало плохо. Пыхтя и беззлобно переругиваясь, братья подтащили его к большой наковальне и взгромоздили на неё.

      Шурка снял со стены, где аккуратно был развешан инструмент, струбцину и стал прилаживать левую ручку к грядили. Несколько раз железка падала из его рук, он покрикивал на Сергея, однако сумел прихватить струбциной ручку так, что отверстия для заклёпок совпали.
Выхватив клещами оранжевую заклёпку из горна, Шурка подбежал к плугу и начал заводить её. Она не лезла. Он схватил ручник и принялся поколачивать по железкам, чтобы более точно совместить отверстия. А заклёпка тем временем стала фиолетовой, синей и совсем почернела. Пришлось брать другую, а эту возвращать в горн… На четвёртый или пятый раз ему удалось быстро, сходу вставить заклёпку, но пока они с братом прилаживались, металл остыл. Упрямству Шурки можно было позавидовать. В конце концов он накренил всю конструкцию и успел осадить горячий конец заклёпки так, что она плотно растеклась, заполняя отверстия, взбугрилась широкой шляпкой.

      Правда, за это время несколько заклёпок сгорели. Ну, не совсем, конечно. Два-три раза перегревшись, они шелушились окалиной, становились слишком тонкими.

      – Подумаешь, – утешил Серёжка брата, – меньшие заклёпки тоже в дело пойдут.

       Увлекшись работой, они не заметили, что в дверях, прислонясь к косяку, стоит отец и наблюдает за ними.

       – В аккурат, чтобы пшик сделать… – с болезненной улыбкой заключил он.

       Увидев отца, ребята несколько смутились. Он смотрел на них ласково и тоскливо. Это была одна из немногих родительских радостей за все месяцы его болезни. Не хотел им мешать, но и уйти вот так сразу не мог.

      – Знаете, как плохой кузнец лемех делал? Грел да ковал, снова грел и снова ковал, а всё не получалось. Покуда не увидел, что половина железа ушло в окалину. «Ничего, – подумал кузнец, – не получился лемех, откую нож». И опять грел да мял, пока не сжёг. И решил тогда из остатка железа сделать шило. Куёт и видит, что и шила-то не получается. Подошёл к бочке с водой и говорит: «Не зря же я столько работал, хоть пшик сделаю». Сунул остаток горячей железки в воду, вот пшик и вышел-то!

      Ребята повеселели. Эту побасёнку они ещё от дедки слышали, но виду не подали.

       – Я говорил вам… Вот солнышко рассиялось – и мне полегчало. Услышал, как вы звякаете в кузне. Для меня это как для кавалерийского коня духовая музыка.

      – Ты не простудись, тятя, – сказал Шурка.

      – Да я уже пойду, – согласился он. – Помогите мне.

       Опираясь на плечи ребят, он осторожно пошёл к дому. У крыльца остановился, чтобы отдышаться.

      – Ох, мальцы… вам бы хоть года два ишшо дорасти до кузни. Ну, полтора… Господи…

        Сказал с такой тоской, что Серёжке горло перехватило от жалости к нему.

     Уложив отца в постель, ребята вернулись в кузню, но заряд их решимости иссяк. Они поняли, что если очень расстараются, то недели за две домучают плуг, недоработанный отцом. Но ничего другого сами сделать они не смогут.

       После этого выхода отец уже не вставал. А однажды утром, примерно неделю спустя, подозвал к себе мать, взял её руку в свою и долго лежал с закрытыми глазами. Потом открыл и чётким ясным голосом сказал:

      – Парни не пропадут. Их двое…  Выдюжат. А ты Тасю… Тасю… Та…

       И умолк, уставившись куда-то мимо неё. Рука его разжалась и соскользнула с груди.

      – Ваня! – коротко вскрикнула мать, отпрянула испуганно. – Шура! Серёжа! Ой, мамочки, что же делать!!

      Прибежали ребята. Шурка тут же отдал малую на руки Серёжке, подошёл к отцу и, преодолевая страх, положил ладонь на его лоб и открытые глаза. Хотелось отдёрнуть руку: гладкий, чуть влажный лоб покойника вызывал непонятные, отвратительные и страшные предчувствия, но это был отец, тятя… И что-то подталкивало прижаться носом к его широкой груди, завыть от тоски. Но Шурка не сделал ни того, ни другого.

       – Принеси из коробки на комоде, – дрожа от напряжения, сказал брату, – два пятака. Веки прикрыть надо.


     …Странные повороты случаются в жизни, необъяснимо жестокие. Чуть больше года назад была семья – большая, восемь душ собирались к столу. Каждый имел своё место и значение. И вот теперь сидят лишь четверо: мать с Таськой на руках да Сергей с Шуркой. Это не половина их семьи, это куда как меньше, потому что самым взрослым остался Шурка.

      Конечно, по годам мать намного старше, ей аж тридцать пять, через месяц-другой она должна стать бабкой. Дундуся и Федя об этом позаботились. Но что она умеет в свои тридцать пять? Постелить постель, сварить манную кашу, постирать с себя да ещё пелёнки… Может нажевать хлебца с маком, вывалить изо рта в белую тряпочку, связать узелком и сунуть ребёнку, чтобы сосал. Вся российская деревня выросла на таких жамочках.

      Екатерина Васильевна родила семерых детей и троих схоронила. Конечно, при муже она была его половиной, его силой и крепостью. Она сохраняла ещё какую-то значимость, пока в доме оставалась Дундуся, что металась по двору как жесть по ветру. Но оставшись одна с детьми, когда иная тянула бы, надрывая жилы, за троих, Екатерина Васильевна наоборот – двигаться стала медленней, выглядела растерянной и заторможенной. Шурка просил денег на хозяйственные надобности – она давала и потом не интересовалась, как он их истратил.

       После похорон отца, которыми занимались дядя Матвей и Дуся с Федей, она получила от Феди долг за проданную зимой пару соловых. Когда эти деньги кончились, кто-то купил у неё заготовленное для кузни железо. Всю дворовую живность: уток, кур, даже подсвинка они перевели. Оставалась корова, которую ребята сами доили и каждое утро выпроваживали в стадо. Опойка – молочного телка – съели ещё на поминках. Хозяйство велось безалаберно, а вернее – никак не велось, не было в доме порядка. И меньше других замечала это мать. Она вообще ничего не хотела знать, кроме того, что «Ваня ушёл», и что надо «Тасю накормить» («умыть», «уложить», «одеть» – в зависимости от обстоятельств).  Дальше этого она не видела. Случалось, мальчишки, наколов дров, топили баню и напоминали ей:

      – Мам, попарилась бы… А потом мы.

       – Да, – соглашалась она, – и ребёнку это не во вред будет. – И направлялась туда вместе с Таськой, которая уже бегала, держась за её подол.

      Она жила как пичуга, не думая и не умея думать о завтрашнем дне. Если с утра поела, ребёнка накормила – то и хорошо. Можно и поиграть с ребёнком, причём увлекалась она игрой вполне искренне… Можно и спеть, расхаживая по комнате и раскачивая на руках Таську в такт шагам:
 
     – Ах, попалась, птичка, стой!
      Не уйдёшь из сети.
      Не расстанемся с тобой
       Ни за что на свете.

    Пела она тоненьким вибрирующим голоском. При взгляде со стороны Екатерина Васильевна могла показаться человеком никчемным, даже пустым. Но ведь любил же её Иван Иванович за что-то! Любил искренне и неизменно. Надо полагать, находил в ней то, чего в нём самом недоставало: беззаботность, безграничную незлобивость. Она всегда была настроена «на Ваню», ей и в голову не могло прийти такое, что его огорчило бы. К слову можно заметить, что Екатерина Васильевна всю жизнь оставалась вдовой. Никогда не говорила «умер муж» – только «Ваня ушёл». Муж бывает первый, бывает второй… Ваня же один. Он ушёл, когда ей было тридцать пять, а она ещё долго, почти полвека помнила о нём.

      В то трижды памятное лето они жили по принципу: абы день до вечера. Нашлось чем поужинать – ну и хвала Господу! Пора ребёнка укачивать.

     - Ах, попалась, птичка, стой!..

      Шурка теребил её:

      – Мам, надо бы корове сено заготовить.

      – Федя обещался привезть.

      – Мам, уехал Федя. Подрядился какому-то барину пруд чистить. Как Дуся родила, так он через неделю и уехал двумя телегами.

      – Обещался ведь… – болезненно воспринимала она сыновнюю настырность. – Как приедет, так и привезёт.

       – Но за сено платить надо. Да и пруд чистить – непростое дело. Федя может и до снега задержаться. А мы без коровы помрём.
 
       – Ах, сынок, Бог милостив!

       Приезжала Дундуся: сама за кучера, в одной руке вожжи, в другой – ребёнок, завёрнутый в пелёнки. Федя оставил ей молодую, не имеющую пары лошадку и лёгкую двуколку. Ребята с интересом рассматривали сестриного ребёночка – своего племянника. Очень смешно было, что они теперь – дядья!

       – Вылитый Федя Калабухов, – сказал Шурка, – мордастенький.

       – Ну, я тоже не шкилет, – заметила Дуся. – Мам, а как тебе внучок – нравится?

      – Был бы здоровенький, – ответила мать.

       Дуся ходила по запущенному дому, по заросшему лебедой двору и потом, уже в комнате, подозвав к себе мать и ребят, долго не могла начать разговор, с которым приехала. Убедившись, надо полагать, в том, что быть деликатной выше её сил, взорвалась:

       – Вы тут, как я вижу, по самые уши заср…! Нешто можно до такого доводить?

      – А что, Дусенька, – не замечая её грубости, отозвалась мать, – трудно нам… Но, слава Богу, живы же!

      – Эх, мам, сказала бы я, да ты не поймёшь. Я тоже с робёночком на руках. И Феди уже месяц нету. И корова на мне, и хозяйство.

      – Не получается у меня, – с виноватой улыбкой мать развела руками.

      – Ладно, не будем. Я с дядей Матвеем советовалась. Решили тебе помочь. Он согласен взять к себе Шурку, а я заберу Сергея. С одной Таськой ты уж как-нибудь в доме управишься. Не помрёшь. Как говорят: дома и солома едома.

       – Я чаво… – словно под непосильной ношей согнулась мать. – Я ничаво. Как ребяты. Пусть решают, как лучше.

       – А фигу ей с маслом! – заявил Шурка. – Ты сама, Дундуся, давно большая стала? Ишь чего надумала! Мы с Сергеем вместе, нас двое. Не надо нас по одному считать. Да и не согласный я прислуживать тёте Фросе – лучше к чужим пойду в работники.

     – Не дразнись, дурак! – сказала Дуся. В один миг она из самостоятельной хозяйки, рассудительной матери превратилась в ту самую Дундусю, сравнялась с братьями. – Что вы вместе – так это до поры. Придёт время – хошь не хошь, а разбежаться придётся. Вот насчёт тёти Фроси – может, ты и прав. Только куда же деваться?

     – Пока живём, – примирительно сказала мать, – а там видно будет.

      – Ну-ну… – поднялась Дуся, – и чего это я, дурочка, влезаю в ваши дела? У меня и своих хватает. Живите, как знаете.

     Она энергично завернула в платок своего младенца, который всё это время лежал на лавке мордашкой вверх и пытался дрыгать ножками. Положила его на одну руку и пошла. Но с порога вернулась, поцеловала мать. И ещё что-то удерживало Дусю.

     – Ничего не понимаю! – наконец воскликнула. – Может быть, Фрося дяди Матвеева и права, что всю жизнь тебе завидовала? До свидания, мама!

     – С Богом, доченька!

      Это было странное лето в их жизни. Мальчишки теребили горохи на чужих огородах, морковку, репу, страдали поносом, но аппетита не теряли. Главной их заботой по дому оставалась корова. Даже сена немного накосили. Но когда оно высохло – поместилось на одной ручной тележке. Поняли, что выметать стог, которого хватило бы корове на зиму, им не под силу. За лето оба загорели, вытянулись, окрепли, хотя всегда были полуголодные, как волчата.

      Осенью мать продавала уже всё, что у неё могли купить: бабкины и дедовы шубы да тулупы, возок из сарая, кадки… В селе знали, что Екатерине Васильевне сколько предложишь, столько и ладно, что главное – высмотреть вещь, которая тебе нужна. Зареченские стыдились пользоваться её слабостью, но находились другие. Однажды пришёл мужик и попросил продать ему… ворота. Они были, конечно, хорошие – на всё село: с башенками на столбах, крепкими запорами, отдельно врезанной калиткой. Навесы на полотнах створок расходились полумесяцами. От столба к столбу перекинута дубовая грядка и на ней тесовая крыша. Загляденье, а не ворота.

      – Как же я тебе их продам? – удивилась мать. – Оне же не ездиют. На месте, поди, укреплены!

       – То моя забота, – засмеялся мужик, – я их выкопаю вместе со столбами.

      Ребята возмутились и не позволили оголить двор.

      Так продержались ещё осень, а зимой стало совсем худо. Федя, правда, привёз возок сена. Но корову одним сеном не прокормишь, ей сытное пойло надо, да и одного возка – надолго ли хватит?

     И тогда в доме снова появилась Дуся. (Сычёвка, в которой они жили, была далековато, верстах в тридцати от Боровухи, так что каждый приезд для Дуси был не простым делом). Приехала она с Федей, который, правда, в разговор не вмешивался, а ходил по двору, по дому, и всё вздыхал, произнося на полушёпоте: «Ах, душу твою християнскую!..»

      Дуся вытащила из-за пазухи вчетверо сложенный синий конверт и, обведя взглядом вытянутые от любопытства лица ребят, настороженное лицо матери, сказала:

     – Это письмо от тёти Нади!

    Никто ничего не понял.

     – От какой такой? – спросила мать.

      – Да от Надички, тятиной сестры самой старшей, которая родилась, когда ещё дедуню в солдаты забрали. Она пишет, что была у тебя в гостях, неужели не помнишь? И дядя Матвей сказывал…

      – Так ты говоришь – от Надички? – удивилась мать. – Разве она ещё жива?

      – Мам, – с укором посмотрела на неё Дундуся, – что ты говоришь? Ежели бы да не была жива – нешто оттуда почта ходит!

     Надичка, старшая дочь бабки Душани. Она еще лет пятьдесят назад, ещё до рождения дяди Матвея, вышла замуж за удачливого подрядчика и уехала с ним на юг, не то в Харьков, не то в Екатеринослав, где строились железные дороги. Лет десять назад она приезжала проведать родных. Екатерине Васильевне, которой тогда было немногим больше двадцати, старшая сестра Ивана Ивановича показалась совсем старухой – напомаженная, худая и капризная, она всё жаловалась, что у неё «скопление серы в печени» и «главные нервы в осложнениях». Естественно, что для Екатерины Васильевны с той поры, когда она была беременна Серёжкой, и до сегодняшнего дня прошло почти полжизни. И вот, поди ж ты – Надичка ещё жива!

     – И что она пишет?

     – «…после всех несчастий, что пережила Катенька… («Это она о тебе», – заметила, отрываясь от письма, Дуся) оставлять её в том доме было бы просто бесчеловечно… Пусть приезжает ко мне, это её как-то развеет…»

     Мать болезненно наморщила лоб.

     – Не понимаю я, Дусинька, ты мне объясни.

      – Зовёт она тебя! Что ещё объяснять? Она же богатая, дедка сказывал, что они в господа вышли. Госпожа Штрахова! Мы с дядей Матвеем написали ей письмо. А ответ просили на меня… Ты же с ребятами пропадёшь. Что вам тут делать в крестьянстве, если земли ни аршина, только кузня? У Феди вона и земли немного есть, а только и мы думаем с ним куда-нибудь на рудники подаваться. Что он тут, в деревне, заработать может? А ребята? Ну год, ну два ещё… потом всё равно в батраки идти. На руднике или заводе хоть мастерству какому выучатся.

     – Не знаю, что и делать… – отозвалась мать.

      – Дай мне письмо, – сказал Шурка.

       Забрал у Дуси конверт с письмом, развернул его и внимательно, слово за словом, стал читать от начала и до конца. Прочитав, не возвратил сестре, а деловито сунул в карман и сказал:

     – Дуся говорит верно. Давайте думать, чтобы как-то поехать туды. Главное – маманю с Таськой пристроить.












ГЛАВА 3
      Девки дурели от скуки. Они сидели на лавочке перед домом и грызли семечки. За их спинами возвышался глухой, выкрашенный зелёной краской забор, калитка, врезанная в створку ворот, глинобитная стенка дома, смотревшего на улицу тремя небольшими окошками.День был воскресный, солнечный. Ленивый ветерок гонял пыль в немощёной, кривобокой улице, доносил от завода въедливые запахи рудной пыли и сернистого газа… Заутреня кончилась, кто ходил в церковь, разошлись по домам, а время обеда, тем более развлечений, ещё не подошло.

     – Слышь, Динка, – сказала младшая, не переставая подбрасывать семечки в рот, – а на тебя этот конторщик глаза пялил. Батюшка: «Богородице, дево, ра-адуйся!» А он не на иконы, а на тебя – зырк! – и перекрестится!

       – Тю… Он конуру снимает у банабака Оглы-моглы, что на седьмой линии будку держит: «Чистым-блыстым – лоск наводим». Представляешь? У того куча детей и банабачка толстая, аж задыхается. Ему, чтобы нос спрятать, уже комнату надо.

     – Ты думаешь, из-за бедности у чистильщика живёт?

     – Из-за чего же ещё!

      – А одет прилично, – заметила младшая.

       – Ну да, вроде нашей сестрички Сонечки: на пузе шёлк, а в пузе – щёлк!

      И снова молчат, только трещат в молодых здоровых зубах семечки. Пусто на улице – и кости перемыть некому. Широко, как в зевоте, раскрыта дверь лавки – она через дорогу наискосок. За нею выстроился длинный ряд подворотен и глинобитных одноэтажных домов. Вся улица наклонена в ту сторону, потому что тянется поперёк холма. А чтобы грязь не стекала в подворотни и окна полуподвалов, вдоль них отсыпан своего рода бруствер. В слякотную пору туда, каждый перед своим домом, гатят всё: мусор, битый кирпич, печную золу, которую тут называют жужелкой. Прохожие всё это притаптывают в грязь своими сапогами, лаптями, чунями. Получается высокая тропинка. Высыхают, прижимаясь к ней, лужи, но во дворы не текут. Дальний конец улицы вытянулся до серого холма террикона, по склонам которого вьются струйки ядовитого дыма.

      Младшая обернулась. Из трактира вывалилась живописная компания шахтёров. Выделялся франтовато одетый парень лет двадцати – выше среднего роста, грудь колесом, гармошка-ливенка в его руках выглядела детской игрушкой.

     - Новенького обмывают, – сказала Наца, – земляка.

      – Была у собаки хата, дождь пошёл – она сгорела, – насмешливо фыркнула Дина. – Откуда у Ромки земляки? Он на мусорнике вырос.

     Обе дружно рассмеялись. Между тем парень, о котором они говорили, выглядел чище, опрятней своих сотоварищей: в хромовых сапогах, шёлковой жёлтой рубахе навыпуск, поверх которой был надет короткий суконный пиджак. Один из его товарищей шлёпал по пыли верёвочными чунями, другой – опорками с непонятным прошлым: то ли остатками солдатских ботинок, то ли головками телячьих сапог. Четвёртым в компании был мальчишка лет тринадцати.

      Рванув гармошку от плеча до плеча так, что посыпались малиновым частоколом меха, Ромка запел:

     А барыня лыса-брита,
Любил барыню Никита,
Любил барыню купец –
Купил барыне чепец…

      Компания его поддержала, из дворов откликнулись собаки. Тот, что был в чунях, лихо спустив с одного плеча рваную поддёвку – на манер гусарского ментика, зацепился взглядом за вывеску. Знал, должно быть, грамоту. На деревянном щите, прибитом над входом в полуподвал, сообщалось:

      АБРАМ ФУКСМАН И СЫН

     Пошив картузов, шапок и кепи
     по лутшим французским моделям

       Фуксман снимал две комнаты в доме вдовы десятника Гаркуши. Самого десятника привалило в шахте ещё в девятьсот пятом. Его даже не хоронили – так и остался где-то под завалом. Разные ходили слухи, вроде бы сами шахтёры приложили руки к этому делу. Зверь был. Он и жену избивал до полусмерти. Поэтому, говорили, и детей у неё не было. До истинных причин его гибели не докопались, время было смутное. Отслужили в церкви панихиду – этим дело и кончилось.

      Фуксман снимал тогда помещение при номерах на Второй линии. Но в девятьсот седьмом, когда волна революции схлынула, а на Юзовку попёрла босота из шахтёрских посёлков, когда под ободряющими взглядами «нейтральной» полиции бушевали погромщики, в одну ночь Фуксман потерял всё. Его мастерскую разграбили, выпотрошили из перины сбережения и – самое страшное – надругались над дочерью.

     Хозяину дома, который вздумал было жаловаться, околоточный без обиняков заявил:

      – А ты, братец, и сам виноват. Мало тебе православных постояльцев! У тебя, вон, и татарин живёт…

       С той поры Фуксман квартировал у Гаркушихи.

      – По мне, – заявляла она, – так пусть хоть арапин будет. Он деньги плотит и водку не хлобыщет.

       Так вывеска Фуксмана стала одной из примет улицы, которая, как и все другие улицы Юзовки, называлась линией и имела свой порядковый номер.

      Зацепившись взглядом за вывеску, тот, что в опорках, шлёпнул поддёвкой оземь и, прихлопывая по груди и коленкам, запел:

      Гоп там! Ты-да-ры-да!
Упоймала баба жида.
Жида маленького,
Кучерявенького…

     Гармонист лихо свистнул (ливенская гармошка, кроме двух рядов кнопок, имела ещё одну клавишу, при нажиме на которую раздавался разбойничий свист) и заиграл гопак, подстраиваясь под выкрики товарища.

     – Куражатся, – сказала Наца.

      – Это пока Курослепова не видно, – добавила Дина.

      – Такого урку и казаками не испугаешь, – возразила ей сестра.

      – Курослепов и не таких ломал…

      Околоточный Курослепов был грозой окраинных линий Юзовки. Он имел нюх на драки и всякие непотребства. А главное – чугунный кулак. Пусть десять, пятнадцать человек дерутся – он чётко определял ключевых, так сказать, бойцов и пёр напролом. Сначала бил в ухо (а от его удара лопались перепонки), после увещевал. И увещевания быстро доходили до сознания.

     Между тем весёлая компания (ещё не пьяная, загул только начинался) поравнялась с домом Штраховых.

     – Разлюбезным барышням моё почтение! – Ромка сдёрнул с уха картуз и тряхнул кудрявым чубом.

     – У-ух, какие мамзельки! – взвизгнул парень в опорках. Но Роман глянул не него, и тот сконфуженно отступил.

     – Что это ты, Роман, загулял с утра пораньше? – спросила Дина.

      – У шахтёра жисть короткая, спешить надо. - Отвечал он старшей, Дине, а сам не спускал глаз с младшей сестры.

      Наца капризно подёрнула плечиками и отвернулась.

     – И куда же вы теперь?

     – Да вот – земляку идём сапоги покупать, – кивнул он на парня в опорках.

      – А мальчишку зачем спаиваете?

      – Гаврюшка не пьёт. Он возле нас жизни учится. – Роман потрепал по волосам мальчишку. – А мог бы и пить – раз в шахте работает.

     Дине наплевать было и на Ромку, и на его компанию. При людях она вообще постеснялась бы вступать с ним в разговор. Но чего не сделаешь от скуки! Тем более, что полуцыган менялся в лице когда видел её сестру. Потеха! На эту тему можно было поехидничать и после.

    – Унтер! – сказал мальчишка и тронул за плечо Романа.

     Тот обернулся. По улице, сонно полуприкрыв глаза, которые всё замечали, размеренно шагал околоточный. Молодые шахтёры вопросительно посмотрели на своего вожака.

     – Ну и что – унтер? У него свои дела, у нас – свои. Вот возьму и закурю его табачку.

     – Он тебе даст! – хмыкнула Дина.

     Вместо ответа Роман решительно повернулся и пошёл навстречу Курослепову. Тот видел, что шахтёр идёт прямо на него, но продолжал шагать так же размеренно, лишь чуточку приподнял полусонные веки.

     – Здравия желаю, Игнат Захарович! – рявкнул Ромка и заступил ему дорогу.

     – Чего тебе?

      – Закурить не найдётся?

      – Проваливал бы ты от греха…

      – Мы пойдём, ваше благородие, только курить очень хочется.

      «Благородие» приподнял руку, как будто раздумывая: дать в морду или вытащить кисет? Но психолог улицы Курослепов по лицу Ромки видел, что ради озорства перед девками тот готов сейчас на рожон полезть… Брезгливо скривив губы, полез в карман мундира и достал кисет. Ромка взял щепоть табаку, высыпал на клочок газеты и стал скручивать цыгарку. Околоточный забрал свой кисет и пошагал дальше. Воровато прошмыгнув мимо него, шахтёры двинулись за своим вожаком.

     – Последний нонешний денёчек
      Гуляю с вами я, друзья!..

     – С чего бы это Ромка зачастил на нашу линию? – отозвалась Наца.

     – Чья бы корова мычала, а твоя – молчала! – насмешливо кольнула её сестра.

      …В незавидном положении оказались девицы Штраховы. Их дед, простой, хотя и удачливый мужик, много лет назад подвизался артельщиком, а затем и подрядчиком на строительстве первых железных дорог на юге России. Выбился в люди и мечтал выучить сына на инженера. Но не вышло, потому что семья чуть ли не каждый год кочевала. И сыну Степану, отцу нынешних невест, не удалось даже закончить гимназию. Здесь, под Юзовкой, где прокладывались пути к угольным рудникам, гимназист-недоучка встретил красавицу Марусю, которая работала на выборке породы. Более презренного занятия, скажем прямо, в Донбассе не было. Большой скандал разразился в семье. Но мать Степана, которую девчата звали бабушкой Надей, напомнила, что и её отец, Иван Власыч Чапрак, из-за любви был выведен из купечества и отдан в солдаты, но своего добился. Так девчонка с выборки стала её невесткой, а недоучившийся гимназист пошёл работать на шахту слесарем.

     То были 80-е годы девятнадцатого века. Донбасс переживал первые приступы промышленной лихорадки, закладывались крупные шахты, оснащались паровыми машинами заморского производства. Подрядчик дал нужному человеку взятку и устроил сына в немецкую кампанию, которая занималась продажей и установкой паровых машин: лебёдок, насосов, подъёмников. Проработав лет пять в фирме, Степан Савельевич перешёл на рудники монтёром.

     Это была исключительная по тем временам профессия. Монтёр не равнялся даже с рабочей «аристократией»: десятниками, машинистами – бери выше! Зарабатывал не меньше рядового немца или бельгийца. Кто ещё мог наладить паровую лебёдку или отбалансировать шахтный вентилятор? Таких людей вообще было раз, два – и обчёлся. Высшим признанием его качеств считалось то, что он мог разобраться в святая святых паровой машины – в золотниковой коробке! С ним инженеры, да что инженеры – хозяева шахтёнок за ручку здоровались. Кроме жалованья в рудничной кампании, он имел и сторонние заработки. Хозяева небольших шахт, нанимавшие порой одного штейгера на двоих, нередко приглашали его для осмотра машины или вызывали уже в случае аварии.

    Кто не знал в Юзовке Степана Савельевича Штрахова! Он и дом этот построил, и пароконный выезд имел, держал кучера, а бывшая чумичка с выборки Маруся нанимала прачку.

     Ему бы в это время капиталец скопить, употребить его на доходное заведение, а не шиковать, не катать свою Марусю на паре вороных с бородатым Тимохой на козлах. Ведь времена менялись… В Горловке открылась школа штейгеров (по-современному – горных техников), в Макеевке стали готовить десятников, все больше на рудниках стало появляться инженеров – молодых, не столько грамотных, сколько нахальных, ищущих, где бы выдавить в пользу хозяев лишнюю копейку. Когда-то инженер на несколько шахт был один, а потом они стали появляться чуть ли не на каждой.

     Промышленный кризис начала двадцатого века заставил монтёра пооблинять. Крупные кампании, в которых распоряжался иностранный капитал, пожирали отдельных хозяев, а вместе с этим пропадали сторонние доходы самодеятельного умельца, который возомнил себя чуть ли не барином. Маруся рассталась с кухаркой, пару вороных довелось продать и купить буланую кобылку. Совсем без выезда было никак невозможно. Только бородатый Тимоха не ушёл со двора: помогал по хозяйству, ухаживал за лошадью. Денег ему Степан Савельевич не платил, но и за проживание в дворовом флигеле ничего не взыскивал. Это устраивало обоих. Выезжал теперь хозяин один, а Тимоха в его отсутствие занимался своими делами.

     Старшая дочь Степана Савельевича – Софья – успела окончить гимназию, стала учительницей и в смутном девятьсот пятом вышла замуж. Но так неудачно, что и говорить об этом не хочется. А младших – Дину и Нацу – после школы отец оставил дома. Ныне обе были на выданье, и обе, как говорят, остались на бобах. По воспитанию они считались барышнями – шахтёрской и заводской мастеровщине не ровня, а настоящие кавалеры, о которых можно было только мечтать, больше думали о деньгах, чем о любви. Штраховские барышни остались бесприданницами. В будние дни они помогали матери на кухне и в дому, занимались шитьём и вязаньем, а по воскресеньям, вернувшись из церкви, играли в дурачка или торчали под домом на лавочке, щёлкая семечки и глазея на прохожих.

     – Тятя едет, – спохватилась Наца, заметив дрожки, что въехали на улицу со стороны Мушкетовской дороги.

     – Он не один, – не смогла скрыть своей радости Дина и первой кинулась во двор.

    Бородатый Тимоха развешивал на заборе для просушки носильные вещи не первой свежести. Он промышлял чем мог. Торговал на Сенном базаре раками, сам по ночам ловил их на ставках, скупал у мальчишек и варил сразу по два-три ведра – тогда весь двор заполнялся запахами укропа и сырой прудовой тины. Он же забирал оптом у трактирщика всякое барахло, которое пропивали пошедшие в загул шахтёры и мастеровые, а потом перепродавал на базаре: сапоги, картузы, пиджаки, случалось – даже женские кофты.

    – Опять ты лахи развесил, Тимофей! – укоризненно крикнула Дина. – Иди открой ворота, тятя с гостем едет.

     И сёстры скрылись в доме. Толкаясь и тесня друг друга, приникли к окошку, неплотно завешенному кружевной занавеской.

     – Поль! Ма-ам! Поль приехал с тятей.

     – А ну, кыш от окна! – сказала мать, и сама немного волнуясь. – Стыда у вас нету. Кому Поль, а для вас Леопольд Саввич. Ступайте, ступайте в комнату.

      Девицы нехотя направились в свою комнату, и тут дверь отворилась… Освещая всех любезной улыбкой, вошёл Леопольд Саввич. За ним, чуть пригибая лысеющую голову, – хозяин.

      – Встречай гостя, Маруся, – пробасил он, – сегодня у нас день жаркий.

     – Привет хозяюшке! – снимая белое кепи, сказал гость. Остановился у стола, осмотрелся. – У вас всегда так мило и просто. Душа отдыхает. Только где же ваши розанчики? От меня, старика, прячете?

     – Их спрячешь! – ответила хозяйка. – Только завидели вас в окошко, как сразу: «Леопольд Саввич! Леопольд Саввич!» Небось пудрятся. Дина, Наца!

     – Мы тут! – впорхнули в светёлку сестрицы.

    Клевецкий Леопольд Саввич – главный бухгалтер Назаровских рудников – явно кокетничал, называя себя стариком. Ему было двадцать восемь лет, он оставался холостяком и умел проводить время в своё удовольствие. На нём был лёгкий парусиновый пиджак, накрахмаленная рубашка и голубой шёлковый жилет с пристёгнутой к петельке золотой цепочкой от карманных часов. От него пахло одеколоном и романтическими похождениями. В этом доме он давно стал своим человеком. Правда, появлялся не часто, зато каждый его приход превращался в праздник. Он был выдумщик на развлечения, да и сама атмосфера в доме при его появлении становилась лёгкой как воздух по весне, когда вынимают вторые рамы. Всегда угрюмый отцовский басок начинал звучать мягким баритоном, а с лица матери уходила тень вечной озабоченности, она молодела.

     – Ну, что это вы так меня разглядываете? – кокетливо смутился Леопольд Саввич. – Я сегодня не в лучшем виде. С утра вызвали на аварию, вот просидели со Степаном Савельевичем на шахте… По дороге к вам едва успел переодеться.

     – Ох, господи, вы же голодные! – спохватилась мать. – А ну, девчата, быстро накрывайте на стол.

     – Неужели будет ваш  о ч а р о в а т е л ь н ы й  борщ? – потирая ладони, спросил Леопольд Саввич.

     – Для вас, Поль, и к борщу будет кое-что…

      Обедали весело. Гость рассказывал, как дочка управляющего Рыковским рудником разъезжала по Котлетному посёлку на велосипеде и едва не попала под извозчика.

     – Вот перепугалась, поди?

      – Не столько она, сколько извозчик!

      Потом он рассказал, как представитель французской кампании, которой принадлежит Рыковский рудник, упился на банкете, устроенном в его честь, и просил кучера, чтобы тот отвёз его по парижскому адресу…

      Девицам рассказать было нечего, разве что про хмельного Романа Саврасова, который просил закурить у околоточного.

     – Между прочим, – вполголоса сказал хозяину Клевецкий, – я заодно включу в ведомость общую чистку котла. Это лишняя сотня рублей. А вы десяток пацанов наберите – копеек по тридцать в день.

     – Тогда и паропроводы перебрать бы. Там шипунов изрядно. Я сам хомуты ставил. А пока будут заливать боббитом подшипники…

      – Поговорю с управляющим. Момент подходящий. Пришёл хороший заказ правительства – цены на уголь повышаются. Только об этом – сами понимаете…

    – Папа, ну как тебе не стыдно! – закапризничала Дина. – Вроде бы не наговорился с Леопольдом Саввичем на шахте. Оставь его нам.

      – Виноват, красавицы! – театрально прижав руку к сердцу, взмолился гость. – Мужчины должны делать копеечку незаметно, а при женщинах можно только расходовать. Это я начал неуместный тут разговор и теперь готов искупить свою вину.

      – Споёте? – встрепенулась Наца. – Принести гитару?
 
       – Готов и на большее. Если вы заслужите у родителей разрешение – пойдём вечером в синематограф «Сатурн». Там новая фильма: «Измена и сладострастие».

     Девчата не успели выразить своего восторга. От двери, в диссонанс к общему настроению, донеслось:

      – О Господи! Как ремарка в дешёвой пьесе: «Купец Иголкин и те же»… Здравствуйте!

     В комнату входила самая старшая из сестёр Штраховых – Софья. Она держала на руках ребёнка и ожидала, когда порог переступит второй – мальчик лет пяти. Прикрыв за ним двери, подошла к матери, поцеловала в щёку и передала ей младенца.

     – Подержи внучку, пока дошла с нею – руки отваливаются.

     – Ты что – пешком? – спросила мать.

      – У меня на извозчика денег нету.

      – Между прочим, – приходя в себя, заговорил Клевецкий, который не рассчитывал, очевидно, встретиться здесь с Софьей Степановной, – будет открываться братская школа. Там учителя, должно быть, понадобятся.

     – А куда я дену свой капитал? – Софья обвела взглядом детей. – Их в бельгийский банк не положишь.

      – Ну, вам в свои…

      – Двадцать шесть – я не скрываю.

       – В ваши годы ограничить себя пелёнками… Надо взять няню.

       – Для няни нужна отдельная комната.

      Само собой получалось, что гость снова забирал на себя общее внимание. Такова была натура Клевецкого. Но Софья хорошо знала эти номера.

      – Оставь, Поль… Сегодня, кажется, общее собрание в Союзе бухгалтеров и конторских служащих. Мой Алексей Сергеевич пошёл. А ты тут девчонкам зубы заговариваешь.

      – На руднике авария, – как бы отметая её упрёки, серьёзным тоном пояснил Клевецкий. – Мы с твоим отцом только что приехали.

     – Во-она что! – насмешливо протянула она. – Прикидываете, как бы побольше урвать и поделить.

      – Сонька! – одёрнул её отец.

      – Не бойся, папочка, у меня хорошее настроение, я не собираюсь испортить такой хороший обед. Мама, налей и мне. Только вот ни за что не поверю, что Леопольд Саввич не пошёл на собрание Союза по причине аварии. Наверняка там сегодня будут голосовать по какому-то острому вопросу. А Поль, как всегда, хочет остаться милым и вашим, и нашим.

       – А если даже и так, – с улыбкой ответил Клевецкий, занимая активную оборону, – я политик, Софья Степановна!

      В ответ на его «я – политик» Софья могла сказать такое… Но не стала портить настроение родственникам. Она поступила иначе – звонко и молодо расхохоталась.

      Поль в их доме появился давно, когда Соне было столько, сколько сейчас Дине. Тогда он работал просто бухгалтером, а не главным, только что закончил коммерческое училище. Зайдя однажды с подвыпившим отцом, познакомился с Соней и зачастил. Его тут принимали как сослуживца Степана Савельевича, но ни для кого не оставался в секрете его интерес к Соне.

      Штраховские девчата все пошли в мать – статные, чернобровые, им была присуща врождённая женственность.

     Бухгалтер похаживал, время шло, но никакой определённости не вырисовывалось. Родители томились своим неведением, но даже в нерешительности Поля склонны были видеть положительную расчётливость, бухгалтерскую основательность. Тем более, что времена надвигались смутные, шёл девятьсот пятый год, все помешались на политике. Соня с восторгом отзывалась о социалистах, выступала с лекциями в рабочем кружке на заводе. Поль увлечённо говорил о прогнивших порядках, о том, что управлять страной должны её истинные хозяева – финансисты и промышленники.
 
      Иногда они спорили. Отец и мать прислушивались и не могли понять, в чём же у молодых несогласие? Ведь говорят об одном и том же, а дело доходит до резкостей. Не мудрствуя лукаво, делали вывод: милые бранятся – только тешатся. Нет ничего легче, чем принимать желаемое за действительное.

      Однажды в воскресенье Поль не пришёл к обеду. Ёжась под вопросительными взглядами родителей, Соня вдруг взорвалась, наговорила им обидных слов и – как обухом по голове:

      – Я выхожу замуж за… Алексея Сергеевича!

      Скандал был большой. Алексей Сергеевич оказался младшим конторщиком с Ветковской шахты, которого в этом доме ни разу не видели. Соне пришлось уйти от родителей. Степан Савельевич бушевал. Однако такой, очевидно, была фамильная черта Чапраков-Штраховых: отмечать свадьбу семейным скандалом.

      Трудно сказать, как могли сложиться отношения Софьи с родителями, если бы не грозные события пятого-шестого годов. Забастовки, митинги, погромы, крикливые собрания вновь создаваемых партий и групп, выборы в Советы, растерянность властей, а потом – казаки и солдаты, повальные обыски, аресты, военные суды и расстрелы…

     Соню спасло то, что она была беременна и на последних месяцах почти ни с кем не встречалась. Отец в это время сменил гнев на милость, больше того – дал взятку полицейскому начальнику и вызволил избитого, насмерть перепуганного её мужа. А Клевецкий, должно быть, удачно выбрал позицию. Он преуспел, стал видным лицом в местной организации партии Народной свободы и получил место главного бухгалтера. Прежний был изгнан за симпатии к социал-демократам.

     Деловых отношений со Штраховым Поль никогда не прерывал. Он знал, что Степан Савельевич совершенно глух к политике. Рабочие считали его чужим. Ещё бы: монтёр получал сто двадцать рублей в месяц – втрое больше хорошего забойщика, и всё же до «чистой» публики Степану Савельевичу было далеко. Что у него могло быть общего с директором рудника Василием Николаевичем Абызовым? У того тысяча рублей жалованья в месяц! Кроме того, Абызов владел частью акций горной кампании, а Штрахов «владел» только своими золотыми руками, тремя дочерьми да Марусей. Не случайно администрация рудника хотела протащить кандидатуру Штрахова в выборщики, а там – чем чёрт не шутит – депутатом в Государственную думу по рабочей курии. Правда, из этой затеи ничего не вышло.
 
     Ну да то всё дела прошлые. Клевецкий снова стал появляться в доме Степана Савельевича, угощал девчонок конфетами и новостями из светской жизни. С Соней они не виделись. Старшая дочь очень редко заходила сюда. Но подросла и заневестилась Дина, и родители с робкой надеждой подумывали – авось на этот раз что-то выйдет… Только не представляли себе, как произойдёт встреча Леопольда Саввича с Соней. Ведь рано или поздно такое должно было случиться. И однажды они сошлись здесь лицом к лицу. Вежливо раскланялись, перебросились несколькими пустыми словами. Правда, Леопольд Саввич, побыв ещё немного «для вежливости», сослался на неотложные дела и уехал.

      Потом они встречались ещё несколько раз – и ничего, без особого интереса друг к другу. Одно было непонятно родителям: почему в поведении Софьи не чувствуется пусть прошлой, пусть далёкой, но хоть какой-то тени вины перед этим человеком? Она держалась при нём ровно, уверенно, Леопольд Саввич тоже оставался при своём лоске и достоинстве. Лишь иногда чёрные, такие тёплые Сонины глаза при виде Клевецкого вдруг сухо и зло посверкивали. Он делал вид, что не замечает этого, отступал. Тут была какая-то тайна, недоступная родителям. Недоступная потому, что разгадка её лежала, как говорят, на самой поверхности.

     – А мы с Леопольдом Саввичем, – поделилась с сестрой своей радостью Наца, – идём сегодня в синематограф. В «Сатурне» показывают «Измену и сладострастие».

     – Сводите их лучше в цирк, устало сказала Соня, – Это вам, Поль, должно быть ближе. Там сегодня знаменитый Рейнгольд будет бороться с Чёрной Маской. На афишах написано: «Спешите видеть!»

     – Ну, если говорить о Рейнгольде, – опять не замечая её колкости, ответил Клевецкий, – то его настоящая фамилия… как бы вы думали? А? Представьте себе – Васюхин. Я полагаю, что если он выступает перед публикой, то должен выходить под своей настоящей фамилией. Иначе получается нечестно.

     – Ну-ну! – насмешливо возразила Софья, – Так можно дойти до того, что заставить каждого открывать людям не только свою фамилию, но и свою сущность. Подумайте, Поль, это не безопасно!

      Мария Платоновна убирала тарелки, чтобы подавать чай. В спальне запищал ребёнок, и Соня встала, направилась к нему. Младенец лежал поперёк широкой металлической кровати с ажурными боковинами из никелированных трубок и сверкающими серафимчиками на них. У кровати стоял огромный фанерный шкаф, напротив – высокий комод с пузатыми выдвижными ящиками – по две медных ручки на каждом.
 
     Соня сидела на кровати и кормила дочку грудью, не очень прислушиваясь к разговорам в горнице. (Большую комнату мать называла горницей, а девчонки – гостиной). Пятилетний Стёпа, взобравшись на жёсткий гнутый стул у комода (такие стулья называли «венскими») с интересом рассматривал безделушки: глиняную кошку-копилку, фарфоровых слонов, что тёрлись боками о высокие вазочки с бумажными цветами, игрушечный самоварчик, в трубе которого торчали старые квитанции.

      Из гостиной послышался шум, оживлённые голоса и распевный, не вытравленный десятилетиями рязанский говорок бабушки Нади. Положив ребёнка на кровать, Соня застегнула кофточку на груди и выглянула из спальни. В комнату ввалилась целая орава незнакомых людей. Деревенская женщина в чёрном платочке, за её подол держалась девочка лет трёх, двое русоголовых мальчишек. В их насупленных, насторожённых взглядах, в правильных чертах по-деревенски чистых, не закопчённых лиц угадывалось что-то знакомое. Объединяла эту компанию простодушная, немного даже крикливая бабушка – Надежда Ивановна.

     – Здравствуй, сыночек! Здравствуй, Маруся! Внученьки и вы, господин хороший, – поворачивалась она на все стороны. – Вот это – Катя, жена моего покойного брата Вани. Тебе он, Стёпа, получается – дядей, хоть годами был моложе тебя. Я уж замуж вышла, когда они с Матвеем родились… А вот эти сироты, – повернулась она в сторону насупленных мальчишек, – тебе, выходит, двоюродные…

     – Леопольд Саввич, – поднялась Дина, – пойдёмте в нашу комнату.
И вместе с Нацей они увели благородного гостя из горницы, прикрыв за собою дверь.

      – Мы пообедали, – виновато сказала мать, – садитесь к столу, чай пить будем.

     – И то кстати, – отозвалась Надежда Ивановна, – от Рутченково на извозчике, чай, не ближний свет. Да и жарища такая!

    Гости пили чай, начались семейные разговоры, воспоминания: как померла бабушка Душаня, как помер дедушка, за кого вышла замуж Дуся. При этом гости больше помалкивали, а рассказывала, уже, конечно, с их слов, Надежда Ивановна.

     – Такая несправедливость! Земли-то у них, кроме подворья, ничего не было. Разорение полное. Вот и отписала я, чтобы сюда ехали…

     – М-мда…– задумчиво произнёс Степан Савельевич. – И что же ты, мам, собираешься с ними делать?

     – Как это «что»? Был бы живой отец твой, Савелий Карпович, царство ему небесное! – торопливо перекрестилась она, – я бы у тебя не спрашивала. Ты тут на рудниках в чести, вот и привезла, чтобы вместе решить. Надо пристроить сирот, ведь моего родного брата дети!

     В спальне захныкал ребёнок, но Софья не ушла к нему. Не могла упустить чего-то в столь необычном разговоре.

     – Мам, – раздражённо заметил Степан Савельевич, – если ты меня куда-то впутываешь, то должна вначале хотя бы посоветоваться.

      Это его замечание – как по слабому костру да мокрым мешком! Надежда Ивановна на секунду растерялась, сглотнула слюну и за своё:

      – А я и приехала с ними, чтобы посоветоваться.

      Софья следила за их перепалкой и рассматривала неожиданных родственников. Мальчишки сидели насупленные, стреляя глазами то на хозяина, то на привезшую их бабку, которая оказалась их тёткой. А их мать, как ни странно, кротко склонив набочок голову, отрешённо думала о чём-то своём, будто её этот разговор и не касался. Но вот в её кротком взгляде появилось беспокойство. Она встала и, не обращая внимания на столь напряжённый разговор, в котором решалась не чья-нибудь, а её дальнейшая судьба, направилась… в спальню. Проходя мимо Софьи, вполголоса пояснила:

     – Дитё там мокрое, а никто не слышит.

      Софья удивлённо вскинула брови и пошла за нею. Женщина склонилась над кроватью, приподняла за ножки младенца и стала подворачивать сухой конец пелёнки.

     – Почему вы решили, что она мокрая? – спросила Софья.

     – А то как! Хнычет, а потом пишшит… Жалуецца! Ежели больной, то у него и голос больной, когда голодный, то требовает, злится, – женщина вдруг улыбнулась – беспомощно, по-детски.

     – Я поменяю пелёнку, – сказала Софья, проникаясь симпатией к этой женщине. – Ступайте, вам надо быть там.

      Екатерина Васильевна покорно направилась в горницу, а за её подолом хвостиком засеменила и Таська.

      Перепеленав ребёнка, Софья уложила его в постель и тоже вышла, остановилась у двери. Расстроенный отец втолковывал бабушке Надежде Ивановне:

     – Да пойми ты, мам,… Старшего парня – ему уже лет четырнадцать? – могу ещё пристроить. Возьму смазчиком… Как зовут тебя?

     – Шуркой, – угрюмо ответил подросток.

       – Пристрою Шурку. Жить будет в бараке с артелью – все рязанские, земляки ваши. Для своего они место найдут. А вот младшего – ума не приложу. Ему бы пристроиться мальчиком у какого купца. Да только для этого дела полно наших, рудничных, которые покупателя за полу в магазин приволокут, а конкуренту и глаза выцарапают. Деревенскому там делать нечего – затюкают.

     – Нечего делать – то и не надо, – наступала Надежда Ивановна, – ты подумай.

      – Что думать, мам. Их же таких – как волчат голодных. Разве что лампоносом в шахту? Дак эта каторга от него не уйдёт. Туда он и без меня вскочит.

     – Может… на выборку? – подсказала молчавшая до сих пор Мария Платоновна. Она понимала, тут решает муж, и вмешиваться не хотела, но с языка сорвалось.

      – Держи карман шире, – скривился Степан Савельевич. – Там вдовы да девки. Опять же – где жить? Артель его в свой балаган не пустит. Выборщикам от рудника ничего, кроме подёнщины, не положено… Ну, да Господь с ним. Пацана ещё куда-нибудь заткнём, а что с ихней матерью, которая сама с довеском, делать?

     Только теперь семья Ивана Ивановича Чапрака – вернее, то, что от неё осталось – начинала постигать истинные масштабы случившейся катастрофы. Ещё несколько дней назад у них был свой дом, своё место на земле, их знали и уважали односельчане. А вот тут, сию минуту, их перебирали, как перебирают старые обноски, определяя, что можно ещё приспособить в хозяйстве, что пустить на тряпки, а то и выбросить за ненадобностью. Софья слушала этот разговор и ей было стыдно за отца. А когда он сказал что-то обидное об этой деревенской женщине и её ребёнке, не выдержала:

     – Отец! Да постыдитесь же вы! Ну, бабушка сделала что-то необдуманно, по доброте своей. А ты? На шахтах сиволапые мужики с незнакомым земляком последним куском делятся! Это же твои двоюродные братья, тётка твоя!

     – Ты на меня не кричи, – растерялся отец, удивлённый её негодующим тоном. – Легко быть добрым тому, у кого задница голая. Горем делиться – не обеднеешь.

      – Да будет тебе куражиться, – раздражённо осадила его дочь. – Не в ту сторону смотришь, Степан Савельевич. «Господин хороший», как сказала эта женщина, – Софья кивнула на двери девичьей, – он ещё о твою шкуру ноги вытрет и за порог выбросит.

     – Сонька, цыц! – побагровел от гнева отец и опустил тяжёлую ладонь на столешницу.

      Он ещё не бушевал, ещё сдерживал себя, не желая привлечь внимание Леопольда Саввича, который за дверью развлекал младших дочерей.

     – А ты на меня не вздумай кричать, – с холодной злостью ответила Софья. – Иначе я такое скажу, что и тебе, и твоему любезному гостю в одних дрожках уже не сидеть.

     – Ты на что намекаешь? – насторожился отец.

    Он знал, что от старшей дочери можно всего ожидать. Своим непонятным намёком она пустила ему ежа под череп и, резко сменив тон, сухо, по-деловому, заявила:

     – Екатерину Васильевну я заберу. То есть, жить она будет у нас. Пусть возится с детьми, со своей и с моими. Мне надоели эти уроки на дому. Может, и правда удастся вернуться в школу.. Собирайтесь, тётя Катя. Бог не выдаст – свинья не съест.

     Все сразу засуетились. Надежда Ивановна, смахнув слезу, полезла в ридикюль и протянула Соне какие-то деньги. Та не стала отказываться. Оба подростка тоже встали, не зная, как быть, – мать забирали. Она подошла к ним, вытерла нос краем платочка, виновато заморгала:

     – Не расстраивайтесь, – успокоила её Софья, – не пропадут. Когда-нибудь в воскресенье наведаются на Ветку. Казённый посёлок, четвёртый дом.

     – Может, подвезти вас? – нерешительно спросил Степан Савельевич. – Скажу Тимохе, чтобы запряг линейку. А мне ещё на рудник надо.

    – Не стоит, папа, найдём извозчика.

    Екатерина Васильевна поцеловала ребят, перекрестила каждого и вышла вслед за Софьей и её детьми. Держась за её подол, переступила порог и малая Таська.

     Провожать их вышли и Дина с Нацей, и все остальные, кроме Степана Савельевича да Клевецкого. Хозяин так и сидел за столом – несколько растерянный, чувствуя нехорошую тяжесть на сердце. Откуда у Сони такая враждебность к нему и что уж такого плохого в его отношениях с Леопольдом? Ведь Соня – единственная из дочерей, которая характером пошла в него – на пушку брать не станет. У неё такие слова не от игры ума рождаются – из души вылетают.

     – Ну, что закручинился, Степан Савельевич? – сказал Клевецкий. – Родственники – это зло, которое мы получаем от рождения. Застраховаться от них невозможно. Я вот многих своих в глаза никогда не видел.

     – Конечно, конечно, – прогоняя от себя тревогу, – отозвался хозяин. – Старшего пристрою. Парень грамотный, в кузне отцу, говорят, помогал. Пристрою смазчиком. А своего барбоса выгоню. Я ещё утром хотел, но не нашёл его, где-то пьянствует.

     – Да, конечно, – поддержал Клевецкий, – я скажу инженеру.

     – Но куда деть меньшего?

      – Пустяки. Сегодня воскресенье – на Первой линии все двери настежь. Если мы с вами пройдёмся, неужели кто-то из хозяев да не возьмёт?

      У Клевецкого было отличное настроение. Степан Савельевич подумал, что под такое настроение у Леопольда и дела выходят удачно. Приятный человек – и живёт легко. Придёт сейчас, отдохнёт, напомадится, проведёт вечер в своё удовольствие, да ещё между делом нужного человека встретит, любезными словами перекинется, и смотришь – дело сделано. Ему же, Штрахову, и в воскресенье надо снова ехать на шахту, проследить, найти для работы в ночную смену слесарей, которые ещё не перепились, да и самому по локти в мазут придётся залезть.

     В комнату возвращались провожавшие Софью.

      – Так поедем, что ли? – предложил Клевецкий.

      – Да, конечно… А где эти парнята?

      – Во дворе сидят, смотрят, как Тимоха кобылу кормит.

      – Я не прощаюсь, – Леопольд Саввич лучезарно улыбнулся женщинам, – заеду ещё, как обещал барышням.

      – Уже уходите? – удивилась Надежда Ивановна.

      Ей хотелось поговорить с сыном не при госте, сказать что-то важное, главное… а что именно – сама ещё не знала. Так и не присев, он потопталась и вышла вслед за мужчинами.

      Братья сидели на крылечке, а бородатый Тимоха охаживал буланую. Увидев выходящего хозяина, ребята встали. Он посмотрел на них и прошёл мимо. Надежда Ивановна остановилась, обняла ребят за плечи, вздохнула:

     – Храни вас Господь! За маманю не беспокойтесь, Софья не обидит, не думайте. А уж как придётся вам… Старайтесь. Ежели что, приходите ко мне на Рутченковку.

      Между тем мужчины уселись в дрожки. В них было только два места. Степан Савельевич позвал мальчишек и велел садиться на дно возка: одному справа, другому слева, в ногах у взрослых. Тимоха последний раз поправил упряжь, затолкал в зубы кобылке железки удил и пошёл открывать ворота. Степан Савельевич дёрнул вожжи, которые ёрзали над самой головой Серёжки, и они поехали.

     Братья сидели спиной друг к другу, и каждый мог рассматривать только одну сторону улицы. Она упиралась в большую, как боровухинский бугор, остроконечную гору, которая дымилась в нескольких местах. Ветер размывал над нею изжелта-сизые облачка, заполнял улицу ядовито-сладким запахом серы. Ниже, в просветах между домами, виднелись плоские, покрытые толем, и горбатые, крытые черепицей – крыши домов, сарайчиков, похожих на большие собачьи будки. На несколько секунд открылись берега речки – далеко внизу, – усыпанные какой-то паршой: не то кучами хлама, не то вспученной от неизвестной болезни землёй. Серёжка догадался: землянки. По дороге от Рутченковки они проезжали мимо таких земляных нор, в которых, как черви, копошились люди.

      Дрожки свернули в переулок, и за смердящим бугром стала разворачиваться панорама завода, окутанного тучами пыли, хвостами чёрных и жёлтых дымов. Ряды труб распускали дымы в несколько ярусов, так что верхушки самых высоких дымарей выглядывали из плывущих под ними облаков. И всё это ухало, лязгало, шипело на тысячи ладов. У Серёжки запершило в горле, но вдруг в густом и горячем воздухе он различил родной, как будто прилетевший из Заречья, запах железной окалины, запах отцовской кузни. Голова закружилась от сосущей душу тоски. Он прикрыл глаза.

      – …Маманя живёт ещё в прошлом веке, – услышал Серёжка над собой. До сих пор он не прислушивался к разговору взрослых. – Когда отцовская затея с акционерным обществом лопнула, – говорил Степан Савельевич, – компаньоны на него всё и свалили. Он же полуграмотный был, двадцатый век не по нём оказался. Я так и не знаю – компаньоны нарочно всё так подстроили или на самом деле кризис их раздавил…

      – Кризис тогда многих пустил по ветру, – отозвался Леопольд Саввич.

     – Отец как услыхал про конфискацию – так и не выдержал, удар с ним случился. А мамаша осталась на мели. Она, конечно, кое-что успела припрятать. Зато барские замашки сохранила полностью. Надо же такое придумать – родственников вызвала.

     – Успокойтесь, приладим куда-нибудь. В Юзовку каждый день толпами приходят, и многие устраиваются.

      «Интересно, Шурка это слышит или нет?» – подумал Сергей.

      Тут дрожки снова свернули, и прямо перед его носом оказалась громадная, выше любого дома, деревянная халабуда. На срезе шатровой крыши стояли аршинные буквы ЦИРК. Копыта лошадки зацокали по булыжнику. Потянулся ряд домов, были и двухэтажные, на высоких цоколях полуподвалов с вывесками «Лавка ШИПУНОВ И СЫН», «Кабак БЕСЕДА», просто «ЛАБАЗ» и даже «Курильня ШЕХЕРЕЗАДА». Вдоль домов шла утрамбованная дорожка, гуляли люди, где-то наяривала гармошка. Свирепого вида городовой, поравнявшись с Серёжкой, приподнял одной рукой фуражку и склонил квадратную голову. Сергей понял, что он приветствует едущего в дрожках барина.

       Показалась каменная церковь, внутри её ограды было пустынно, лишь несколько нищих калек. Зато вдоль ограды, вокруг неё – лавки, палатки, выгородка из пивных бочек, а дальше – прилавки, обжорные ряды, базар…

    Несколько раз дрожки останавливались, Степан Савельевич, встречая знакомых, разговаривал с ними, дважды вылезал из возка, заходил в мастерскую «Малярные и обойные работы» и ещё в какой-то дом без вывески. Проехали почти всю улицу, когда откуда-то сверху донеслось:

     – Леопольд Саввич, милейший, доброго вам здоровья!

      Дрожки остановились. Сергей задрал голову и увидел на деревянной веранде, поднятой до уровня второго этажа, бритого господина с газетой в руках.

      – Здравствуйте, господин Рожков.

       Они поговорили про какой-то мост, и Клевецкий спросил:

     – Вам помощник не нужен? Вот к моему другу родственник приехал – сирота, мальчик только что из деревни – ещё не научился мошенничать.

      – Вообще-то я подумывал, но ближе к осени. Когда печи надо будет топить.

       – А что, другой работы в доме нету?

       – Есть, конечно, только платить много не смогу.

       – Ну, про плату разговор будет позже, когда он освоится, – пробасил Степан Савельевич.

       Сергей понимал, что разговор идёт о нём, однако ничего, кроме тупого равнодушия не испытывал. Бритый господин ушёл с веранды в дом и через минуту появился на улице. Мужчины выбрались из возка и отошли с ним в сторону.

     Шурка остановился возле брата.

     – Всё, Серёга. Ты помни, про что мы на крылечке договорились. Покуда нам деваться некуда. Занесло нас, как корову в болото. Дёргаться толку нету. Надо осмотреться, а там…

     Они стояли, уставясь на двери дома, куда предстояло войти Сергею. И только тут увидели табличку, где по белой эмали было написано: «Зубной техник И.В.Рожков. Мосты и коронки».










ГЛАВА 4
      Проснулся Серёжка от холода. Старенький, пахнущий уже не овчиной, а пылью кожушок он сбросил с себя во сне. Утренняя свежесть накатывала из открытых окон кабинета. Светало. Вскочил, энергично размахивая руками, задрал голову. Настенные часы показывали начало шестого. Протяжно мычал заводской гудок. С убывающей силой доносились гудки ближних и дальних шахт, как будто эхо многократно отражалось в степной шири. Машинально потянул за цепь, подтягивая в часах гирю.
      Скатав стёганое одеяло, которое согревало, должно быть, не одно поколение Рожковых, а теперь служило подстилкой, спрятал вместе с кожушком в шкаф. Рядом, здесь же в углу кабинета, стоял умывальник – целое сооружение с подвесным баком, с дырявым тазом, вставленным в низкую тумбу, и ведром под ним. Тут же вспомнил одно из первых наставлений хозяина:

     – Не вздумай мочиться сюда – голову оторву. Вонищи не оберёшься. Проверено…

     Осторожно ступая босыми ногами по лестнице, мимо двери, ведущей в хозяйскую квартиру, спустился вниз. Утренняя роса сизым налётом покрыла низкорослую, худосочную траву – спорыш, подорожник, калачики. Высоко подбрасывая ноги (роса была холодная), пробежал до уборной – деревянной будки у забора. Вернувшись в кабинет, промыл глаза и принялся за уборку.

      За два месяца пребывания у господина Рожкова он уже освоился со своими обязанностями и многое делал машинально, по привычке. Подмёл в кабинете, вытер пыль с кресла, в которое хозяин обычно усаживал заказчика, вынес ведро из под умывальника и выплеснул на булыжную мостовую. Все так делали. Потом зашёл в мастерскую, отделённую от кабинета высокой перегородкой. По верстаку рассыпан гипс, свалены всякие щипчики, пилочки, пинцеты… Тут хозяин в глиняной рюмашке сплавливал кусочки золота, выливал в подогретую гипсовую форму, опиливал, паял с помощью бензиновой горелки. А после работы формы и золото запирал в сейф. Инструменты же бросал как есть.

     В мастерской мальчику разрешалось только смести со стола грязь да протереть тряпкой пол. Что он и сделал. Потом вымыл плевательницу, которая стояла у кресла для заказчиков, и увидел рядом с нею высокий стакан с грязной, чуть зеленоватой жидкостью. Недолго раздумывая, взял его, подошёл к открытому окну. Ещё посмотрел, не попадёт ли на голову кому из прохожих – и выплеснул. Уже отвернувшись от окна, услышал всплеск разбившейся о булыжник жидкости… Что-то звякнуло. Непонятно: что же могло звякнуть?

       Не до размышлений было. Спустившись во двор, почистил плиту – летнюю, что была устроена под навесом, разжёг в ней огонь и, пока дрова разгорались, побежал принести чистой воды. От двора до колодца – целый квартал. Там уже очередь. Ещё небольшая, человек пять с вёдрами, коромыслами. Колодец не такой, как в деревне: зелёная будка, а из неё торчит в одну сторону труба, в другую – рычаг от насоса. Надо качать, чтобы потекло. Серёжку тут уже знали. У колодца быстро знакомятся, быстро узнают все новости. Но утром не до разговоров – некогда. Чтобы очередь двигалась быстрее, один качает, другой подставляет ведро.

      Он дважды принёс воды, подбросил в печку угля, помыл в уборной толчок и пол, занёс воды в кабинетный умывальник. К этому времени проснулись хозяева. Значит, уже можно надеть ботинки и смело топать ими. Когда он поливал дохленькую грядку цветов во дворе, хозяйка позвала к столу. Ел то, что осталось от семейного завтрака. Кормили тут неплохо, чего уж там… Да только в отцовском доме если нанимался работник, то за стол он садился вместе со всеми.

       Сергей уже допивал чай, когда мимо него, выбритый и надушенный, в рабочей тужурке-толстовке прошёл хозяин и по лестнице поднялся наверх. А через минуту донеслось:

     – Сергей! Живо сюда!

      Оставив кружку с чаем, торопливо поднялся в кабинет, заглянул в мастерскую. Расстроенный хозяин, тыча пальцем в верстак, заорал:

      – Я тебе говорил – тут ничего не трогать? Только смести и протереть.

       – А я и не трогал…

       – Тут с-стоял выс-сокий с-стакан с отбелом. Мутная такая зеленоватая жидкость… – хозяин заговорил так, вроде бы ему кончик языка приморозило.

      – Не было его тут – он вона в кабинете на столике, как стоял…

      Резко оттолкнув его, хозяин пробежал к столу, заглянул в стакан.

        – Куда дел?

        – Бурду эту? Выплеснул. – Серёжка посмотрел на окно. – А стакан сполоснул.

      Тут же словно что-то взорвалось перед глазами. Господин Рожков двинул его так, что мальчишка отлетел к стене. Поспешно вскочил на ноги. Хозяин схватил его за шиворот.

      – Там был золотой мост господина Ламбуса. Да ты мне его и за год не отработаешь!.. – со слезой в голосе завопил Рожков, но едва замахнулся, как Сергей волчком выкрутился из его рук и – не сбежал, а спланировал по лестнице во двор. Подхватился – и напрямую, через забор, по чужому огороду. Ошалевшая соседская собака бросилась за ним, но поздно, он уже перемахнул через другой забор и – дай Бог ноги.

      Опомнился аж на Семнадцатой линии, где кончались ряды глинобитных домиков, дальше пучились норы землянок. Хватая ртом воздух и постанывая при каждом выдохе, поплёлся вдоль заборов. Саднила разбитая губа, но эта пустяковая боль не заглушала всё нарастающую тревогу: что же теперь? «Если золотой мост господина Ламбуса (звякнуло же на мостовой!) – и за год не отработаешь?.. Хозяин не успокоится и при всяком случае тыкать станет.

      Ноги вынесли его на дорогу, что огибала огромные, каждая высотой как дом, печи. Они стояли посреди чёрного, заваленного углём двора, из их квадратных краснокирпичных труб вырывались чёрные языки копоти, оранжевое пламя лизало небо. Здесь выжигали кокс для завода. Паровоз выглядел совсем маленьким рядом с печами, он тяжело пыхтел, дёргал туда-сюда вагоны, распускал белые усы пара. А люди, что копошились вокруг адских печей, выглядели полуобгоревшими.

     Дорога вышла к мосту через речку. Мальчишка спустился к самой воде, обмыл лицо и уселся на берегу. Солнце поднялось уже высоко, припекало, а здесь тянуло холодком из-под моста, шершавый, покрытый выгоревшей травой бережок был сухой и тёплый.

     «Не вернусь!» – решительно подумал он. Непривычное чувство освобождения лизнуло в самое сердце – сладко и страшно. Отгоняя страх, сказал самому себе:

      – Целый год ни за что мантулить?

      Ему нравилось это словечко, принесённое Шуркой. Брат навещал его у Рожковых дважды. Водил в обжорные ряды, угощал пирожками с горохом, там же выпили на двоих горшок ряженки. Это было в воскресенье. В другие дни братья и не могли встречаться. Всю неделю Серёжка как заводной вертелся в доме, ходил с хозяйкой на базар и по лавкам, таскал за нею тяжелеющую кошёлку. Во время приёма заказчиков он сидел в кабинете возле умывальника – на день этот угол отгораживался раздвижной ширмой. По сигналу хозяина Сергей выходил помогать ему. По субботам в доме начиналась большая уборка. Даже в воскресенье хозяйка, уходя в церковь, говорила:

      – Постирай свои штаны, рубашку и… что там у тебя ещё. А когда управишься, можешь погулять.

       Только с чем же гулять, если за первый месяц работы хозяин дал рубль, при этом сказал:

      – Я тебе подобрал ботинки, рубашку, халат – всё это денег стоит. В моём доме ты должен выглядеть пристойно. Так что и в будущём… я позабочусь. До зимы, во всяком случае, о твоём жалованьи говорить не будем.

      Когда при встрече рассказал обо всём этом Шурке, тот сплюнул сквозь зубы (тоже новая привычка) и сделал вывод:

       – На шахте тоже не мёд. Мне вот на прошлой неделе машинист заколдушек надавал, чтобы не лез куда не надо. Может, и по делу. Там, говорят, был случай – смазчику руку оторвало. Но мне, хошь не хошь, машину надо постигнуть. Слесарю помогаю. Придёт время – всё раскумекаю. И ты учись.

      – Чаво – кошёлку таскать? Половики выбивать?

      – Потерпи… Пущай сперва я разберусь.

       Шурка утешал брата, говорил, что рано или поздно, а из деревни надо было уехать. «Там что ни дальше, то хужее». При этом его чуть вытаращенные глаза ещё больше округлялись, чётче проступали конопушки на щёках.

     – Нам бы только вырасти, Серёга, – мечтательно говорил он, – а там и дом свой заведём, и маманя с Таськой при нас будут. В шахту ишшо успеешь. Туды, как я понял, всегда можно.

     …Нехотя поднявшись с бережка, мальчишка выбрался на мост и пошёл по пыльной дороге в сторону Назаровского рудника. От речки бурое, никогда не паханное поле полого поднималось вверх, обрываясь на линии совсем недалёкого горизонта. На фоне белесого низкого неба торчали тёмные горбы терриконов, растекались хвосты дымов.

      – Поберегись! – стеганул его властный окрик.

       Едва отскочил в сторону. Прокатилась, оставляя за собой хвост пыли, пролётка. В ней сидели двое полицейских. Пройдя ещё с версту, Серёжка присел у дороги. В сторону Юзовки шли какие-то женщины, неся вёдра на коромыслах. Но не с водой – сверху вёдра аккуратно были повязаны чистыми платками.

      – Далеко ещё до Назаровки? – спросил он.

       – Далеко, – ответила одна.

       – Ты шагай напрямик, степью, – подсказала другая и махнула рукой, показывая куда идти.

      Пошёл напрямик. Вдоль степного овражка бродило небольшое стадо коз. Возле них неподвижно, как огородное чучело, застыл человечек, одетый в просторное тряпьё, босой, под соломенным брылём с обвисшими полями. Воткнув в землю длинную палку, он возложил сверху обе ладони, опёрся о них подбородком. Подойдя ближе, Серёжка понял, что это мальчишка его примерно возраста.

     – Ну, що тобі? – спросил пастух, не меняя позы, только блеснули глаза под шляпой.

      – Да вот иду на Назаровский рудник.

      – Фараонов бачив?

       – Чаво? – не понял Серёжка.

       – Поліція, кажу, на бричці поїхала. Тож на рудник., – и засмеялся: – “Чаво!” – передразнил он Сергея.

         – А сам-то кто? – смерил пастушонка презрительным взглядом.

         – Я тутешній. Не такий собі харцизяка… – посмотрел в сторону и закричал страшным голосом: – Куда? Куда, быдло нещасное!

        Сорвался и побежал заворачивать отбившихся от стада коз. Вернулся, тяжело дыша. Серёжка обратил внимание на его босые, почерневшие, словно обугленные, ноги. Про себя подумал: «Тоже мне, барин нашёлся!»

      – Откуда ты знаешь, что полиция на рудник поехала?

      – Та вчора в Назаровке таке було, таке було… Тамбовские побили рязанских… чи то рязанские побили тамбовских? Одного убили, а то покалечили…

       – За что? – испугался Серёжка. Он подумал, не случилось ли беды с братом.

       – А так…

       Пастушонок был рад случайному собеседнику, поэтому с охотой стал рассказывать, что рязанские «телушку резали солёным огурцом» – так их тут дразнят. А тамбовские – дубинники. Харьковских зовут чемоданниками. С Харьковщины деревенские мужики на шахту не идут, оттуда приходят больше заводские, народ порченый, босота, одним словом. Такие и украсть могут. Вот и зовут их чемоданниками, а смоленских «рожками» называют…

     – Ладно, мне пора, – прервал Серёжка его рассказ. – Ваших местных тоже, наверное, как-то дразнят?

      – Наших, тутешніх, в шахті нема. Хто в шахту поліз – пропаща людина.

      Не развеселил этот разговор Сергея. Пастушонок, должно быть, перехватил его тоскливый взгляд и предложил:

      – Зачекай!… Їсти хочеш?

       Полез в холщёвую торбу, что лежала на земле, достал бутылку молока, краюху хлеба.

      Сергей не заставил себя долго упрашивать, взял отломанную для него горбушку и уселся на землю рядом с пастушонком. Молча жевали чёрствый, но очень вкусный, из грубой крупитчатой муки хлеб и по очереди отхлёбывали из бутылки. Молоко было густое и тёплое, с привкусом полынной горечи. Пастушонок рассказал, что козы – разных хозяев. В основном – из села, но шесть штук с Назаровки. Пасти их на общинном выгоне запрещают – где прошла коза, там корове делать нечего. Вот и приходится гонять по оврагам и степным балкам. А платят ему молоком и хлебом. За всё лето больше, чем на “свитку и чоботы” не заработаешь.

      Подкрепившись, Серёжка распрощался с козопасом и пошёл напрямик – вдоль пологого, поросшего бурьяном склона, который подрезался вдали высокой насыпью железной дороги. Мальчишка плыл в горячем дыхании земли, пронизанном стрёкотом кузнечиков и бесконечной нотой шмелиного гуда.

      Когда выбрался на железнодорожную насыпь, увидел перед собой Назаровку – сразу всю, с неё начиналась новая даль. Остроконечный холмик, который торчал из-за насыпи, оказался высоким конусом чёрной породы, рядом с ним высился деревянный шатёр, на нём, на самой верхотуре, вертелись большие железные колёса. Вдоль кривых улиц расползались домики, сарайчики, мазанки. По другую сторону шахты ровным строем, как на затоптанном плацу, вросли в землю длинные бараки, за ними виднелся ещё один террикон, за ним ещё…

     Под железной дорогой, на полосе отчуждения голопузая детвора играла в лапту. Тряпичный мячик летал по замысловатой дуге. Перед каждым ударом стоявшие “в поле” вертели головами, пытаясь угадать, куда он полетит. Потом стайкой воробьёв бросались врассыпную. Когда Серёжка спустился к ним, в игре что-то разладилось, вся орава мальчишек, сбившись в кучу, горячо спорила, каждый старался перекричать другого, доказывая, кому “бить”, кому “гилить”, кому “у поле итить”.

       Он отозвал мальчишку лет десяти – грязного, голопузого, одетого лишь в короткие штаны. Они висели ниже пупа, держась на одной пуговице. Спросил, как найти брата, который работает смазчиком на главной машине.

     – А ты откуда? – спросил с недоверием пацан.

       – Из Юзовки.

       – Ну ладно, видишь копёр? Ну, с колёсами… А под ним подъёмная машина. Это она колёса крутит и канаты, что на них.

      Шурку разыскал без особых хлопот, но, увидев его, опешил от неожиданности. Перед ним стоял разбойного вида оборванец с перекошенным лицом – одна щека вздулась, вылезла синюшным наплывом к самому глазу. Не по росту штаны, что тёрхались о землю, поблескивали, вроде бы их выстирали в дёгте. Рукава на рубахе оборваны по самые плечи, она выглядела ненамного чище штанов. Руки у Шурки по локоть в масле. Только рыжие вихры привычно сияли над крепким вспотевшим лбом. Вдобавок ко всему Шурка улыбался, отчего рот перекашивался, съезжал на ту щёку, которая не вспухла.

      – Что, братуха, не узнаёшь?

       – Кто это тебя так? – обомлев, спросил Серёжка.

        – Сам не знаю… Из тамбовских кто-то. Вчерась тут – конец света! – кричал он.

      Разговаривать было почти невозможно. Сыто лоснящаяся машина бухала, сотрясая всё здание. С шипением вырывались струи пара, мельтешили спицы огоромного маховика. Дрожание бетонного фундамента, на котором стояла машина, передавалось земле.

     – Давай выйдем.

      Шурка поставил на железный ящик большую, как чайник, маслёнку, обтёр руки ветошью и тронул брата за плечо. Они вышли и уселись в серой тени за стеной здания, где в бурьянах валялись промасленные тряпки и ржавое железо. Стенка за их спинами беспокойно подрагивала.

      – Ты чего прибёг? – спросил старший.

      Запинаясь, Серёжка рассказал всё как было. Выслушав его, Шурка зловещим шёпотом сообщил:

      – А меня даве на допрос забирали. Прямо с работы водили к уряднику.

      – Господи… за что?

       – Вчерась тут под балаганом человека убили. Вот смена выедет на-гора – всех тягать начнут.

       – Ну а тебя-то за что?

      – Я тоже дрался. Рази не видать? – И горькая ухмылка передёрнула его надувшуюся щёку.

       – Ты тоже убивал? – обомлел Серёжка.

        – Дурак! Подумай, сидел бы я тут с тобою рядом?

         Кривясь сдвинутым на сторону ртом, Шурка рассказал, что произошло вчерашним вечером.

      Назаровские балаганы представляли собой длинные одноэтажные дома, сложенные из дикого камня. Изнутри балаган по всей его длине разделяла перегородка, образуя две вытянутых кишками казармы. В каждой напротив входа стояла большая кирпичная плита, два стола, сколоченные из досок, под потолком у плиты вкривь и вкось тянулись верёвки, на которых сушили одежду – от нательного белья до портянок и той рвани, в которой работали в шахте. А дальше, по обе стороны от входа и до торцовых стенок, стояли двухэтажные нары. Артель, а это три-четыре десятка земляков, занимала обычно одну казарму.

       Рязанская артель, куда Штрахов пристроил Шурку, держалась на шахте давно. Одни уходили, другие приходили, но костяк её, во главе с Ефимом Иконниковым, сохранялся много лет. У них была хорошая кухарка, с которой Ефим жил, хотя у него в деревне оставалась семья. Такое положение в посёлке считалось почти нормальным, недаром Донбасс называли “Невенчанной губернией”. Сезонники бывали оторваны от дома по полгода и больше, “от Покрова до Пасхи”, а другие уже и на лето не уходили в деревню, если семья без них управлялась обработать свой лоскут земли. Вот и находили тут временных жён, большинство из которых пребывали в положении временных постоянно: не с тем, так с другим. На этой почве разыгрывались свои трагедии. Разврат в шахтёрских посёлках был далеко не последней причиной, по которой коренные жители этих мест смотрели на работу под землёй как на позорное и безвозвратное падение.

       Артель Ефима Иконникова считалась почти образцовой: преданная и умная кухарка (её мужа до смерти ушибло в шахте, и ей надо было одной кормить двоих детей), несколько опытных забойщиков из старожилов, строгий порядок в казарме… Кроме законных поборов шахтной дирекции – за недогруз вагонов, опоздания, примесь породы в угле, на церковь, – кроме общего котла, куда уходила часть зарплаты, которую выдавали талонами в хозяйскую лавку, Ефим ещё брал с каждого определённую мзду «на артель». Считалось, что на эти «обчественные» деньги куплены оловянные ложки и миски, керосиновые лампы, что висели у плиты над столами, да и керосин денег стоил. Вершиной уюта в рязанской казарме были часы-ходики, купленные Ефимом для всех – они висели близ входной двери, напротив плиты. Каждый без гудка мог знать, сколько уже натикало. Те же, кто занимал ближние у плиты нары, смотрели на часы, даже не поднимаясь с тюфяков.

       За перегородкой казарму занимали тамбовские «дубинники». Часов у них не было. Да и кому на шахте нужны часы? Первый гудок в пять утра как рявкнет – вставай, второй гудок в шесть – выходи, а по третьему – в семь – уже начиналась работа. Перед ночной сменой то же самое: в пять, в шесть и в семь часов вечера орут железные петухи по всей округе. Часы-ходики были скорее забавой, от них веяло избой, чем-то домашним. Тамбовские расколупали щель в деревянной перегородке и по вечерам посматривали на них. Обнаружив такую нечестность (на любого артельного – ест ли он, играет в карты или, сняв нательное бельё, выискивает в нём паразитов – смотри сколько хошь, за это деньги не плачены) – рязанцы замазали щели глиной. Но тамбовские в другом месте проколупали перегородку и снова любовались чужими ходиками.

      Вот тогда Васька Хрящ решил проучить их. Подобрал крепкий пруток, заострил его и вчера вечером, встав раньше других из-за артельного стола, затаился возле щели. Было около девяти часов, на улице почти стемнело, а в балагане подрагивали языки пламени двух керосиновых ламп, освещая стол, обедающих артельных и, главное, расписной циферблат ходиков.
 
       Тут-то Васька и подловил кого-то из «дубинников». Едва за перегородкой послышалось шебаршанье, в щели мелькнула чья-то щека, глаз – он изловчился и пырнул туда прутиком.

      За перегородкой кто-то взвыл, раздались возбуждённые голоса, матерные выкрики, затопали десятки ног.

       – Чего это? – поднял голову от миски Ефим Иконников. Увидев растерянного, с застывшей ухмылкой на лице Ваську, напустил на себя строгость: – Ты чего это сотворил?

       – Пущай не смотрят на наши часы. Расколупали…

       Но тут дверь в казарму рывком растворилась, в неё ввалились несколько мужиков из тамбовских и, схватив за шиворот Ефима, который сидел ближе всех к двери, выволокли его на улицу.

      Рязанцы опомнились, когда в дверь уже уплывали ноги артельщика. Побросав ложки, кинулись из балагана. Их там только и ждали.

      Пырнув прутком в щель, Васька Хрящ выбил тамбовскому мужику глаз и раскровянил шёку. Увидев искалеченного товарища, тамбовцы всё поняли и бросились из балагана, чтобы расквитаться с рязанцами. Началась драка – жестокая и бессмысленная. Полусотня мужиков мутузили друг друга в сумерках перед замызганной стенкой балагана. Тяжёлые удары, сдавленные крики, злая, свистящая ругань…

      Шурка выскочил из казармы последним. Он поужинал раньше других. Мастеровые после гудка не мылись в бане. Когда валит смена, туда не протолкнёшься. В мыльной всего пять кранов, а в течение одного-двух часов через неё проходит больше сотни человек – хуже выпачкаешься. У них в машинном под трубой, откуда выпускают отработанный пар, всегда висит бадейка, в неё собирается конденсат – «парная вода», как говорят в Донбассе. Она тёплая и мягкая. Слесари, машинисты, смазчики обычно моются тут же, сливая друг другу на руки.

      Шурка раньше других возвращался в казарму. Подземным же после смены надо было не меньше получаса, чтобы прийти к стволу, а потом ещё подняться на-гора и отстоять в очереди перед баней.

   Когда началась вся эта заваруха, он уже сидел на своих нарах – самых дальних от входа. Увидав, что казарма опустела, спрыгнул на пол и в проходе столкнулся с Васькой Хрящём. Лица не рассмотрел, потому что лампа светила Ваське в спину. Узнал по голосу.

       – Мне низзя, – со свистом выдохнул Хрящ, продираясь в узком проходе. – Меня убьют.

      И на четвереньках полез под нары.

     Выскочив из балагана, Шурка не успел разобраться в обстановке, как был сбит с ног. Он отполз к стене, осмотрелся. После света керосинки глаза несколько освоились с вечерней полутьмой. «Надо вставать, затопчут», – мелькнула мысль. В трёх шагах от него сцепились, не давая друг другу развернуться, несколько мужиков.

     Узнал среди них Ефима Иконникова. Артельщику помогал Фомка Костылёв, но тамбовских было больше, они наседали. Шурку и самого захлестнула безотчётная ярость – рванулся и повис на спине у одного из тамбовских. Чтобы устоять на ногах, тот дёрнулся и подставил скулу под удар Костылёва.

      Силёнок ещё не хватало, но приёмы кулачного боя Шурка знал хорошо. Перескочив через упавшего мужика, пристроился возле артельщика, чтобы обезопасить себя с тыла. Достал кулаком чей-то нос, размахивал руками, увёртывался от ударов, но главное – не прятал глаза, чтобы видеть опасность.

     – Уби-и-или! – истошно заорал кто-то.

      Толпу размело надвое. Отступили тамбовские, попятились к своей казарме рязанские. На вытоптанной, лоснящейся, как засаленные штаны, земле остался лежать человек: лицом вверх, одна рука отброшена в сторону.

      – Не наш, – сказал Ефим и первым направился в казарму.

       Когда ввалились, потирая синяки и ощупывая разбитые губы, Иконников пошарил глазами, длинно и заковыристо выругался. Сплюнув розовым на пол, прорычал:

     – Васька, возгря безмозглая! – И тут же спохватился: – Где ж он сам? Может, то он лежит за балаганом?

      Артельные озабоченно стали оглядываться: куда подевался Хрящ? Тогда Шурка набрался смелости:

      – Забоялся он. Когда все побежали, под нары спрятался. Меня в проходе мало не сшиб.

     – Подь сюды! – зарычал артельщик.

       Насмерть перепуганный Васька показался в полутьме прохода. Кто-то из шахтёров подтолкнул его, а Ефим успел перехватить. Притянув к себе, сказал:

       – Чтоб твоего духу тут не было, гнида! – И отшвырнул в сторону.

      Открыв двери лбом, Васька вывалился из казармы.

      А вскоре появился полицейский урядник. Пьяный, он уселся за стол и пытался что-то писать. Ефим и ещё двое старых забойщиков сидели напротив него, отвечали на вопросы. Урядник был всклокоченный, таращил глаза и время от времени вздёргивал головой, которая неумолимо клонилась вниз.

       В драке убили человека. Он оказался и не тамбовским, и не рязанским. И вообще не с их шахты – работал на втором номере того же Назаровского рудника. Как выяснилось, этот человек шёл из кабака и, увидав драку, ввязался в неё. Что им двигало – этого уже никому не узнать. Скорее всего, то же самое, что и остальными: застарелая злость, которую никакой водкой не зальёшь. Живая душа, загнанная в промозглую казарму, где ты прикован, как цепью, к шахте – с пяти утра и до восьми вечера, – где паскудишь своё тело вшивыми лохмотьями на нарах и липкими от грязи шахтёрками под землёй, – живая душа россиянина искала любого, пусть безумного, случая распахнуться, размахнуться, ударить так, чтобы всё вокруг – вдрызг!

     Убедившись, что сегодня составление протокола ему не под силу, а зачинщик драки Васька Хрящ, как утверждали шахтёры, сбежал, урядник поднялся, погрозил кулаком и сказал:

     – До завтра, с-сволочи…

      …Не в добрый час появился Серёжка на шахте. Остаток дня он провёл с братом. Ходил с ним в механическую мастерскую, потом к вентилятору – железному жерлу в два человеческих роста высотой. В него со страшным рёвом засасывался воздух для вентиляции шахты. Его паровая машина пыхтела рядом, в небольшом кирпичном сарае. Шурка тягал с собой полуведёрную маслёнку и сумку с инструментом. Смело подходил к пыхтящей машине, открывал всякие лючки и заслонки, деловито пояснял, куда надо лить оленафт, куда набивать солидол, и с особым почтением из небольшой маслёнки закапывал масло.

      В другое время это могло быть очень интересно, только Серёжку не покидала мысль про полицейского следователя, что приехал с помощником из Юзовки, про убитого человека и возможные неприятности, которые должны теперь наступить. Даже разговорчивость брата неприятно настораживала. С чего это Шурка всё о своём да о своём?

      После гудка брат поспешно умылся, смерил Серёжку долгим, поскучневшим взглядом и сказал:

      – Ну что… пошли в казарму.

      Шахтёры ещё не вернулись со смены. За столом, подперев рукой подбородок, сидела кухарка, а напротив неё парень лет шестнадцати с плохо промытыми глазами. Он лениво ковырял ложкой пшённую кашу. Увидев вошедших, оживился.

       – А что это за огарок с тобою? – показал пальцем на Сергея.

       – Ты жуй, а то подависся, – ответил Шурка.

        – Ну-ну! – обиделся парень. – Сам провонял керосином всю казарму и ещё одного привёл?

      – Не цепляйся, Гришка, – устало сказала кухарка. Распаляешься, пока мужиков нету. – Обернувшись к Шурке, спросила: – Родственник?

      – Брат… Меньший.

      – Вижу, что не больший, – вздохнула она. – Будешь есть или станешь ждать?

       Шурка замялся. Она всё поняла.

      – Накормлю обоих, садитесь.

      – Ишшо не заработал, – отозвался парень. Увидав, какой щедрый ломоть хлеба она отрезала Сергею, обиженно заметил: – Отхватила скибишшу на всю коврягу.

    – Тебе, что ли, не хватит? – упрекнула его кухарка и поставила перед братьями две миски с похлёбкой.

      Молча принялись за еду. Так их и застал Ефим Иконников. Уселся напротив за стол, устало опустил голову. Кухарка стояла возле него, ожидая, что он скажет.

       – Давай, Марфа, что там у тебя. Сегодня я ослобонюсь не скоро.

     Съев несколько ложек горячей похлёбки, артельщик, наконец, обернулся к Шурке и спросил:

      – Земляк?

      – Братка. Некуды ему деваться-то…

      – Мир большой… – философски заметил артельщик, – а человек всё щель ищет, да чтобы потараканистей!

      Закончив есть похлёбку, отодвинул оловянную миску и снова спросил:

      – Ты-то чего там рассказывал?

      – Чего спрашивали, то и говорил, – оживился Шурка. – У меня нары самые дальние. Как они выволокли вас, я из казармы последним выскочил. Вижу, артельщика нашего, вас то есть, обсели тамбовские. Ну и полез, чтобы подмогнуть.

      – А как это… убили человека – спрашивали?

      – Откуда мне знать, как убили! Его вона – в конце балагана притоптали, а мы с вами тут возле двери отбивались. Так и сказал.

      Кухарка поставила перед Ефимом миску с кашей, обильно политой салом со шкварками. Он поел, зачерпнул из цинкового ведра, стоявшего у входа, кружку воды, выпил, утёрся рукавом и, уже уходя, распорядился:

      – Пусть ночует. Когда всё уладится, поговорим.

     И остался Серёжка на артельных нарах рядом с братом. А в полицейском участке до поздней ночи шло разбирательство. Дело облегчалось тем, что убитый оказался человеком беспаспортным, значит – ничейным. Работал на втором номере забойщиком, у контрольного десятника записан был под фамилией Иванова Захара, а какая его настоящая фамилия – оставалось только гадать. Он мог оказаться беглым уголовником, просто бродягой, а скорее всего – таким же, как и многие, деревенским мужиком, который приехал в Донбасс, чтобы скопить деньжат «на серую лошадь». Это был своего рода символ, голубая мечта почти каждого, кто приходил из деревни на заработки, точно так некогда прибегали в Сечь, чтобы «добыть жупан».

     Следователь из Юзовки ещё днём навёл справки об убитом и весь вечер с напускной строгостью составлял протоколы допроса. Местный надзиратель дал ему взятку, теперь надо было вытянуть что-то с контрольного десятника. Оба эти человека несли ответственность за сокрытие беспаспортного. Не мешало бы, конечно, поживиться и за счёт артельщиков, но тамбовский считал себя стороной пострадавшей – его человеку выбили глаз, а рязанский тем более. Его самого ни за что ни про что порядком помяли. Зачинщик же драки Васька Хрящ сбежал, сам стал теперь харцызом и где-нибудь на Щербиновке или Провидансе может назваться хоть Ефимом Иконниковым.

      Поздно вечером, ко всеобщему облегчению, расследование закончилось. Обе казармы растревожено гудели далеко за полночь. А в пять утра рявкнул гудок, и через час балаган опустел.

      Лишь за ужином братьев позвали к столу, и артельщик, как бы приглашая других порассуждать вместе с ним, сказал:

      – Я думаю, земляки, вместо Хряща пока нового брать не будем. Пусть Григорий вместо него в санки запрягается. Будет рупь с гривенником получать за упряжку.

     – Васька получал рупь тридцать! – обиделся парень, который вчера вечером назвал Сергея «огарком».

      – Будешь работать как он – артель добавит. Заместо тебя лампоносом возьмём этого малого. Я так знаю, братцы, что самая лучшая кошка в доме – приблудная. Положим парню за упряжку полтинник.

       – Ему же получать будет нечего, – заметил кто-то из шахтёров.

      Артельщик, должно быть, не ожидал возражений. Шахтёры народ особый, не мелочный. Могут терпеть долго, не замечать многого, пока не припечёт. Но уж если припечёт…

      – Я подумал, – тут же нашёлся Ефим, – мы с него за харч будем всего четвертак удерживать.

      – На нашем брюхе экономишь?

      Какая призрачная штука – власть! Такая же призрачная, как и здоровье. Кажется, всё можешь, сама земля звенит под ногами. Но вдруг шибанёт нежданно-негаданно, да так, что и захрипеть сил не станет. Вокруг Ефима Иконникова в шатком свете керосиновых ламп сгрудились тёмные лики и заскорузлые кулаки мужиков – не выспавшихся накануне, озверевших от работы. Вдоль ближних нар и у плиты замерла стена ощетинившихся лохмотьев. Недобрая тишина зависла в казарме.
 
     «Отец-артельщик» Ефим Иванович… Да каждый второй называл его благодетелем. Все в кулаке были. И вдруг… С чего бы это? Ведь не в пацане дело. А в чём тогда? Наверняка нашёлся шибко грамотный, который раскусил его двойную бухгалтерию. Вот и ищут случая, чтобы начать разговор. Не рассчитал, выходит, время для советов с артелью. Взять пацана в лампоносы он мог бы и без них. Но хотел при всех показать своё радение за артельную копейку, а уж потом уведомить, что следователь прикрыл дело не просто так. Пришлось, мол, поиздержаться. А это в расплату с каждого по рублю… Тут же, придав своему голосу миротворческую мягкость, сказал:

     – Ежели артель расположена, можно и шестьдесят копеек за упряжку, тогда половина пойдёт на харч. Брат его вчерась не сидел в балагане, хоть и малой. Может, и этот будет так за обчество.

      В этом месте Ефиму надо было перейти к вчерашнему «улаживанию» дела. Он уже настроился и не мог отступить от плана. Тридцать рублей на дороге не валяются. Случай сам просился в руки. Но когда заговорил о вчерашнем расследовании, что-то уже мешало ему. Подспудно вызревала мысль: «Кто же тут начал мутить воду, перепроверять мои расчёты?» Он рассказал, как туго пришлось ему в разговоре со следователем, ввернул о том, что Шурка, которого ещё днём допросили одним из первых, «твёрдо повёл себя»… Но не было участливого поддакивания, никто по-собачьи не заглядывал в глаза. На недоброе дело настраивалась артель. Один неверный шаг – бороду выдерут и рёбра помнут.
 
     Ефим шарил глазами по насторожённым лицам, но встречал лишь потупленные взгляды. И тут его осенило: «Егор Кирпичёв!» Что-то в лице Егора выдало его. Он был последним, кого следователь допрашивал. Артельщикам же – и тому, и другому – велено было сидеть в коридоре до конца разбирательства. Егор, когда вышел из кабинета, сказал:

     – Просют вас… – И вроде бы подбодрил Ефима. – Бумажки уже прячут.

      «Наверняка Егор заверил мужиков, что дело обойдётся «за так», – подумал артельщик. Но кто ещё убедил их, что он, Ефим, не упустит случая взять свою мзду? Вот и настроились дать ему бой. Не случайно настроились. Нехорошие разговоры, должно быть, велись и раньше. Взятки… Да какие там взятки – регулярные поборы выплачивали шахтёры и штейгеру, и приёмщику, и мало ли кому ещё! Но когда и сколько – знали только со слов артельщика. Он был посредником и, конечно же, сдирал с них лишнего.

     Расстроился Ефим, понимая, что сегодня номер не пройдёт. Обиженным тоном закончил:

     – Пришлось мне хуже чем в драке отбиваться. Очень нажимал следователь, чтобы я ему руку позолотил. Да только, дорогой мой Егорушка, – артистично повернулся он к Кирпичёву, – ни хрена я ему не дал!

     – А при чём тут я? – оторопел Егор и бросил мимо артельщика укоризненный взгляд.

      «Есть! Не ошибся я в предположениях – есть второй, кто мутит воду против меня. Жалко, не видел, в кого стрельнул взглядом Егор. Но я узнаю…» – подумал артельщик и, заканчивая разговор, ударился в философию. Он скорбно вздохнул, ещё раз напомнив, к чему ведёт «дурость», помянул недобрым словом Ваську Хряща, из-за которого, по сути, ни за что убили человека, и сделал неожиданный вывод:

      – Двое дерутся – третий не мешай.

      Шахтёры расползлись по своим нарам – мрачные, унося в себе накипевшую злобу. Наибольшее впечатление эта вечерняя сцена произвела на Сергея. Он не знал истинных причин недовольства артели, но его восприимчивая, ещё не отупевшая душа едва не задохнулась в тяжёлой, почти физически ощутимой плотности общего напряжения. Он увидел, как выветривалась на лету первоначальная уверенность артельщика. Проникшись непонятным ему общим стремлением, толпа оборванцев превратилась в грозную, никому не подвластную силу. Возможно, что впечатления этого вечера помогли мальчишке пережить первые, самые трудные дни работы в шахте.

      Для него будто кто белый свет отключил. В сумерках покидал казарму, в сумерках возвращался на нары. Даже не оставалось сил говорить с Шуркой. По воскресеньям и то почти не выходил из балагана – отлёживался. Разбуженный первым гудком или тумаком соседа, чувствовал себя разбитым, еле сползал с нар, не представляя себе, как дойдёт до ламповой, нацепит на кольцо перекидного ремня десяток ламп, общим весом почти в два пуда. Качаясь, дотащит до клети, а там, на стосаженной глубине, далеко отстав от артели, будет плестись, спотыкаясь на ослизлых шпалах, по бесконечной мокрой норе, шарахаться от злого окрика коногона, прижиматься к замшелым стойкам крепления, пропуская слепую лошадь, что тянет по рельсам железные вагончики.

       Ему повезло: начинал с дневной смены. Закончился месяц, и артель стала выходить в ночь. С семи до семи. Особенно мучительными были часы после полуночи. Каждую смену приходилось два, а то и три раза совершать долгий путь от ствола к лаве и обратно, выезжать на-гора, менять в ламповой погасшие лампы и спешить к артели.

       К осени в казарме стало тесно, артель разрослась, повалили сезонники, и братьям предложили спать на одних нарах – валетом. С приходом сезонников Сергёй перестал чувствовать себя новичком, да и к работе попривык уже. К этому времени в жизни ребят произошли только два события, которые запомнились. В одно из воскресений они ходили в гости к матери, а в конце октября их разыскал… Федя Калабухов.

      Он заявился вечером. В балагане какие условия для встреч? Не принимать же гостя на нарах, да ещё верхних, где и без него двое! А за столом под лампой играли в карты «на высадку». Проигравшие под хохот и забористые шутки компании «высаживались» – вылезали из-за стола, освобождая место другим. Теперь уже они дышали в затылки игрокам, громко обсуждали каждый неудачный ход, но от советов воздерживались. Советчиков били. Игра шла в подкидного дурака. Ефим, как и большинство других артельщиков, играть в казарме на деньги – в очко или в буру – запрещал. В этом его поддерживали старые шахтёры. И всё же на деньги играли – собирались под угольной эстакадой, на конном дворе или даже в кладбищенской сторожке. Летом же – в степи за посёлком. Часто игра заканчивалась дракой. Поэтому в казарме разрешалось играть «на высадку» или на шалабаны – то есть на щелчки. Точно оговаривали, сколько щелчков получает проигравший, куда бить – в лоб или в темечко, «с оттяжкой» или «без оттяжки». Что делать – других развлечений от получки до получки не было.

       Федя топтался перед нарами и всё не находил нужного тона в разговоре.

      – Дуся мне, понимаете, велела проведать вас… К Штрахову, к Степану Савельевичу, ни на какой козе не подъедешь. «Живут, – говорит, – в казарме, как все». Вот Дуся мне и напоминает: узнай.

      – Ну, узнал? – не очень дружелюбно сказал Шурка.

       – Оно бы и поговорить хотелось, – растерянно таращил глаза Федя, мигая, как сыч, в полутёмном пространстве между нарами, – зря, что ли, гнал сюда лошадей!

     – Говори… – зевнул Шурка.

     Дундусин наказ тяготел над Федей. Негоже было вернуться домой и рассказать… Что рассказать? Как постоял возле нар, на которых лежали валетом её младшие братья? Тяжко вздохнув, он нерешительно предложил:

      – Может, в кабак пойдём, поговорим по-родственному…

      Серёжка молчал, предоставляя брату решать за двоих. Тот заворочался, спустил ноги с нар, потом спрыгнул на пол.

       – Пошли, Серёга.

      В назаровском кабаке Елисея Мокрова для любого посетителя находилось место. Даже в дни получки, когда весь посёлок гудел пьяным весельем, не было случая, чтобы Мокров кого-то не принял, не нашёл ему места. Можно было только удивляться, как это сотни две мужиков успевали в течение дня выпить, закусить, а многие набраться до безобразия всего лишь за несколькими столами обычной комнаты в три окна с пышным названием «зало»!

     Об эту пору в кабаке царило необычное спокойствие, даже уют. В дальнем углу сидела «чистая» компания конторских – и никого больше. Федя уселся сразу возле входной двери, вроде бы он и не совсем в кабаке. Явно не собирался тут засиживаться. Глядя в насупленные лица ребят, предложил:

      – Заказать чаю?

      – Мы ужинали, – ответил Шурка. И, пока Федя соображал, что же взять, подсказал: – Возьми маленькую и штуку залома. А то у нас лапша да каша – посолонцеваться охота.

     Селёдка «залом» была отменная – толстобрюхая, фунта на полтора рыбина отсвечивала остекленевшей изморозью жира. Шурка сам разлил водку, полрюмки налил брату. Но и от этого Сергея прошибло слезой.

     Федя выпил, облизнулся и с грустью посмотрел на ребят. Им было не до разговоров – уплетали селёдку.

       – А мы с Дусей лето под Волновахой работали. Я у грабарей был артельщиком. Копали озеро. Его по весне должно залить – станут из него воду качать на железную дорогу – для паровозов.

      Рты у ребят были заняты, и Феде ничего не оставалось, как рассказывать о себе. Закончив работу под Волновахой, Калабуховы решили не уезжать на зиму в село. На Смолгоре под Юзовкой закрылась старая шахтёнка, и Феде удалось по дешёвке снять одну из брошенных построек – под конюшню. Рядом слепили себе времянку для жилья. Хитро подмигивая мальчишкам, Федя рассказал, что у него наклёвывается большое дело. Если удастся развернуться, то по весне они с Дусей начнут строить свой дом на Смолянке. Как могли понять братья, жизнь улыбалась Феде Калабухову. У них не было чем ответить на его оптимизм.

       – Ну, так что про вас передать? Дуся спросит…– неожиданно закончил он свой рассказ. – Чай, сестра она вам.

     – Что видел, – ответил Шурка. – От чаю, мол, отказались, потому что не голодные… Да, Федя, у тёти Нади остался наш узелок с деревенской одеждой, привези при случае.

       Вернувшись в казарму, братья долго ворочались на нарах. Растревожил их Федин визит.

      – Шур… не спишь?

        – Не…

        – А я не жалею, что сбежал от Рожкова.

        – А то ещё! Он бы тебя съел!

        – Не потому. Даже если бы я ту золотую штуку не выплеснул. Там и кошка в доме первее меня.

        – Гм… – заворочался Шурка, – казарма, значит, полюбилась тебе.

         – Тут, конечно, не дома. Да только в казарме я такой, как все, не хужее других.

       Хотел сказать ещё, что не каждому повезло иметь рядом старшего брата, но сдержался и промолчал.












      ГЛАВА 5
Начальникам охранных отделений
и жандармских управлений
Совершенно секретно. Циркулярно.

      По имеющимся сведениям, революционными организациями прилагаются особые усилия ознаменовать в текущем году, по примеру прошлых лет, «традиционный социалистический международный праздник 18 апреля «1 мая» путём устройства повсеместных забастовок, демонстраций и прочих беспорядков.

       Имея в виду, что в связи с событиями на Ленских приисках настроение учащихся высших учебных заведений и рабочих в настоящее время повышенное, что проявилось в последние недели оживлением притока нелегальной литературы, прокламаций, устройством забастовок, митингов и сбором пожертвований в пользу участников беспорядков на Лене, – можно ожидать противоправительственных выступлений. Посему предлагаю предпринять самые активные действия к недопущению последних.
Примите все меры к упреждению действий незаконных организаций и их представителей путём усиления агентурного наблюдения, установления строжайшего надзора за публичными собраниями, которые разрешены, не допуская подстрекательства и насилия над личностью и имуществом. Накануне указанных дней ликвидируйте известных вам интеллигентных руководителей рабочими массами.

      В указанные дни весь полицейский персонал, а также секретные агенты и дворники должны находиться при службе. В помощь полиции должны быть назначены дежурные роты и казаки.

 
      Ротмистр Щеколдин – помощник начальника Донского охранного отделения – сидел в своём кабинете, устало опершись локтями на стол. Нынешней ночью его люди с помощью полиции арестовали больше десятка подозреваемых и произвели обыски по многим адресам. Предполагалось, что упредительный удар ликвидирует возможных закопёрщиков первомайской демонстрации. До мая оставались считанные дни. Но, должно быть, чего-то не учли… Сегодня с утра, как ему только что доложил дежурный, на Успеновском руднике, в Назаровке и на заводе Боссе появились организованные группы рабочих. Они собирали пожертвования для семей, чьи кормильцы были расстреляны на Ленских золотых приисках. Полиция не пресекла своевременно этих доброхотов, а уже к полудню там стали собираться значительные группы. В Юзовке безобразная сцена разыгралась у церкви. Агитаторы из толпы оскорбляли благочинного, заявляя, что он служит не Богу, а охранному отделению.

       Последнюю подробность насчёт оскорбления благочинного Щеколдину сообщил пристав полицейского участка. «Дурак! -подумал Щеколдин о приставе. – То, что попа жеребцом обзывают – ещё не крамола, вроде бы и не оскорбление, а вот служителем охранки обозвали – как обесчестили. У него хватает ума говорить такое мне». Пристав и разбудил ротмистра, чтобы спросить совета: вызывать или не вызывать казаков?

       – Никаких казаков! – недовольно отрезал Щеколдин, ещё не отряхнувшись от тяжёлого, как обморок, сна. – Что вы лично предприняли?

      – Арестовал сколько мог.

      – Много?

       – Держать негде. Арестантская в участке полна.

       – Не вздумайте держать их вместе с теми, кого взяли ночью… Положение контролируете?

        – Да… Все мои люди на улицах. Но на рудниках неспокойно. Сбор пожертвований – вроде спектакля для обывателей. Зеваки собираются, народ… Того и гляди, митинговать начнут. Если двинут в Юзовку, я бессилен.

     – Больше выдержки, Панкратий Семёнович, – устало сказал  Щеколдин. – Первое мая на носу, не хотелось бы обострений. Кстати, вы туда, в арестантскую, своего человека подсадили?

     – Не подумал как-то… Всё так неожиданно.

      – Ладно, я сейчас буду на службе. Поддерживайте связь.

      Явившись в кабинет и узнав от дежурного последние новости, ротмистр недобрым словом помянул своего полицейского коллегу. Чувствовал себя разбитым. От двух папирос, выкуренных одна за другой, стучало в ушах. Надо было собраться с мыслями, сосредоточиться. Достал из сейфа папку с входящими, раскрыл её и, почти улегшись грудью на высокую столешницу, вяло листал. Это успокаивало. Он любил и умел работать с документами. Перечитывал оперативные установки, сводки. Сопоставляя их, можно было набрести на новую мысль, по-иному взглянуть на уже известные факты.

      Устало перелистав несколько бумажек, задержался на секретном циркуляре. Несколько дней назад читал его в добром расположении духа, с чувством служебного рвения. А теперь вроде и сами строчки поблёкли, и слог обветшал – не циркуляр, а трусливые советы мелкого чиновника. А ведь под ним красовалось факсимиле Товарища министра внутренних дел!

       Каждый, кому эта секретная бумага адресовалась, не хуже товарища министра знал положение дел и какие меры принимать следует. «Ему, конечно, просто такие кисло-сладкие циркуляры сочинять. Я, мол, предупредил, а за остальное отвечаете вы. Никто не решается с солдатской честностью взять на себя ответственность: «Патронов не жалеть!» – думал Щеколдин.

     Вообще-то, он не был сторонником грубой полицейской дубинки, но когда ситуация продумана и необходимы решительные действия – любые средства считал оправданными. Особенно возмущал его один из пунктов циркуляра, в котором говорилось: «Если бы где-либо возникла мирная забастовка и таковая протекала спокойно, не сопровождаясь, например, насилием, снятием с работ, бесчинством, революционными выступлениями и беспорядками, чинам полиции никаких мер не принимать и ограничиваться лишь наблюдением, но сборищ, сходок, собраний, манифестаций не должно допускать ни под каким видом».

      Вот и разберись: с одной стороны, обязан не допустить, а с другой – не дать повода жаловаться, да ещё – упаси Боже! – с трибуны Государственной Думы. Интересно, как это представляет себе Товарищ министра забастовку, которая не сопровождалась бы «снятием с работ»? А чего стоит выражение: «не допустить насилия над личностью и имуществом»! Тут же и дураку понятно: забастовщиков пресекай, но яко тать, – без шума. А буде случится погром – с тебя же и взыщут.

      Козыри из рук выбивают. Погром, конечно, грязное, но очень сильное средство. Если через своих людей намекнуть некоторым, что беспорядки неминуемо приведут к погромам, так все эти жидовствующие большевики, эсдеки, бундовцы враз хвосты подожмут…

      Ротмистр почувствовал некоторое оживление духа. Он гордился своим умением проникать в тайный смысл документов. И вот теперь злорадно подумал, что там, наверху, не на шутку боятся обострений. В циркуляре это отразилось как в зеркале.

     Услышав шум в коридоре, поморщился. В охранном отделении вообще не было принято разговаривать громко. А после сегодняшней упредительной акции, в которой принимали участие практически все сотрудники отделения, кроме так называемой внутренней агентуры, кабинеты были пусты. На месте оставались только дежурный и один следователь. Кто же мог шуметь? Щеколдин выглянул в коридор. Какой-то мужик горячо доказывал дежурному, что ему надо к начальнику и только «лично».

      – Пропустите его!

       Толсторожий мужик в суконном пиджаке и сапогах большими, но осторожными шагами прошёл по коридору и, чуть согнувшись (хотя дверь была довольно высокой), переступил порог кабинета.

      – Ну, что тебе?

       – Чичас, ваше высокоблагородие.

       Мужик посмотрел, куда бы положить свой картуз, а потом зажал его между коленями, чтобы освободить руки. Расстегнул пиджак и достал из-за пазухи свёрток. Держа его на ладони, свободной рукой раскидал края тряпицы. В ней лежал револьвер системы «Смит и Вессон».

      – Откуда это у тебя?

       – В том-то и дело… Прошу прощения – из сортирной ямы вынул. А главное – могу сообщить, у кого. – Толстощёкий посетитель хитро улыбнулся. От этой доверительной улыбки ротмистра покоробило.

      – Я не всё понял… Откуда ты, кто таков?

      – Калабухов я. По грабарскому делу занимался. А нынче с разрешения властей… при заводе которые, держу обоз по золотарному делу. Подсортирные ямы, значит, чистим. А что? Из телеги делаем роспуски, ставим бочку… Дело нужное. В уборную все ходют… – И перевёл взгляд с ротмистра в сторону, но увидел большой портрет царя и опустил глаза.

     – Так ты, выходит, выгребая г…, обнаружил в яме револьвер?

      – Точно так.

       Щеколдин поморщился. Ему даже показалось, что от мужика смердит.

       – Почему же не отнёс в полицию?

       – В этом всё дело! – обрадовался Калабухов. – Сортир-с (Федя даже облагородил это слово ерсом) стоит во дворе инженера с завода. Чужие туда не ходят. А полиция наша – она же получает жалованье от завода. От того же инженера – так выходит?

     – Ладно, ладно. – Ротмистр не был настроен обсуждать с первым встречным административные неурядицы. Да и от мужика явно попахивало. – Сдай эту штуку следователю. Дежурный покажет.

     Калабухов нерешительно посмотрел на ротмистра.

      – Сдам, конечно, коли уж принёс. Только, я думаю, вещь денег стоит. И время потерял, отмывал опять же…

     – Так что ты хочешь, чтобы я заплатил тебе?

      – Да уж вам видней… По тому, что люди оставляют после себя, много узнать можно. А мы по ночам чаще работаем. Какой же мне смысл? Другой после работы отдохнул бы, с женой потешился, а я вот пришёл.

     – Марш к следователю, – произнёс Щеколдин. При мысли о том, что этот дерьмовоз может ещё с кем-то «тешиться», его стало подташнивать.

     – Благодарствую, ваше высокоблагородие… – Федя пятился, но всё ещё не уходил. – А только в другой раз я таким дураком не буду.
 
      Ротмистр и сам понял, что поддался настроению и совершает ошибку. Не глядя на мужика, произнёс:
 
     – Следователь тебе двадцать рублей выдаст. Я распоряжусь.

     Проводив его взглядом, Щеколдин прошёлся по кабинету, открыл форточку и с горьким просветлением подумал: «Этот мужик не так глуп… Надо распорядиться, чтобы кто-то из наших с ним контактировал. По ночам, говорит, работает». Ротмистр почувствовал, как снова обретает способность размышлять и действовать. Подошёл к телефонному аппарату, повертел рычажок и снял трубку:

     – Центральная, соедините с четвёртым.

      Услышав голос пристава, осведомился, что нового, и посоветовал:

      – Снимите людей с улиц. Оставьте двух-трёх постовых и предупредите дворников. Остальные должны быть у вас под рукой… С задержанными разбираетесь?

      – Некому, всех же выслал на улицу.

       – А надо. Если на рудниках кто-то забьёт тревогу, что сборщиков пожертвований без разбору схватили, да появится в этом деле организующая рука, – вот тогда двинут в Юзовку.

     Щеколдин не раз убеждался, сколь недалёким человеком был пристав. Вместо того чтобы работать, думать, он готов хватать каждого. А ведь всех не посадишь. Бороться надо не с толпой, а с закопёрщиками, ведь толпа – это джинн, который уже выпущен из бутылки. Если с дерева крамолы обрывать только листья, оно ещё больше будет кудрявиться. Корни, корни подрубать следует!

     Он подумал о том, что пристав начнёт сейчас разгонять арестованных с такой же лёгкостью, с какой собирал их. Для этого солдафона обычный уголовник или дебошир кажется более опасным, чем тихий нелегал, какой-нибудь чахоточный «товарищ Яков» или очкастая библиотекарша, которая подсовывает рабочим вполне легальную литературу, но с определённым уклоном. «Надо бы самому хоть взглянуть на задержанных. Опытного нелегала на улице, в толпе, не так-то просто взять. А в этом улове вдруг окажется рыбка покрупнее. Ведь пристав упустит». Подумав так, Щеколдин вызвал служебную коляску и поехал в участок.


…В арестантской негде было повернуться. На лавках вдоль стен, на нескольких деревянных топчанах и прямо на полу сидели задержанные. Люди под охраной быстро теряют свою индивидуальность, особенно в первое время после ареста. К;тали из доменного, засыпщики с коксовых печей, люди из низшего слоя юзовских обывателей и шахтёры, оказавшись за решёткой, обрели какие-то новые черты, общие для всех. Сидели растерянные и злые. Начатый разговор тут же угасал. Каждый думал о своём – и в этом была их схожесть.

      …Ромка Саврасов давно чувствовал, что несёт его в неизвестность роковая любовь, а он не может, да и не хочет ей противиться. Раньше не имел привычки размышлять о своём будущем. А любовь – это же мечты, взбесившееся воображение. Когда оно разгуляется, хочешь или не хочешь, заглянешь в такое, о чём ни другу, ни матери, да что там – себе самому сказать словами нельзя.

     Началось всё ещё в начале мая. Погожим днём загулял он с друзьми, закубрил. Сначала в Назаровке, а потом подвернулся попутный извозчик – махнули в Юзовку. Была у него одна слабость – позорно мучился с перепоя. Гульнуть любил, но остерегался перебирать лишнего. Иной стакан из рук не выпускает, а у Ромки гармошка, пальцы на пуговках, распузыривает малиновы меха, да ещё частушку как сочинит – помрёшь со смеху. Дружки упиться и проспаться успевали, а Ромка всё колобродит, как новенький.

     Ну и наткнулся он в тот вечер на слесаря Чепурко. Тот хлипкий такой, пьяненький, увидал Романа, обрадовался. «Помоги, – говорит, – Штрахова Степана Савельевича домой проводить. Мы когда начинали, он уже был тёпленький и вот совсем с катушек сошёл». Роман знал Штрахова, уважал. Суровый мужик, что и говорить. Хоть и якшается с конторскими, но не виляет перед ними. Знает себе цену. Роман таких уважал… Отдал он Чепурко свою гармошку, а сам взялся за Штрахова. Тот у кабака, натурально, под забором находился. И не сидит, и не лежит, а так, наполовину, да ещё что-то бормочет недовольно.

      – А куда нести?

     – Я покажу. Недалеко – две улицы, – обрадовался Чепурко.

      Взвалил Роман монтёра на плечи и понёс. В доме у Штраховых, конечно, переполох. Стали помогать, чтобы занести хозяина. В коридорчике тесно, дочка его поддерживает его за ноги, а он ещё куражится, строжит домашних. Стали укладывать на диван в светёлке. Жена кинулась за подушкой. Ромка тулово примостить старается, а дочка за сапоги ухватилась, ноги заносит. И наклонилась так – прямо напротив Ромки. Волосы у неё из под косынки вывалились (коса была расплетена) и посыпались по плечам, и посыпались… Халатик от возни перекособочился, стянулся с плеча, Ромка едва не ослеп. Груди у неё, словно молодые белые грибы, кругляши свежие, а волосы пушистыми прядями всё сыплются, всю открывшуюся картину тут же заволакивают, как туманом. А может, это уже в глазах у него затуманилось. То была секунда, чуть больше, но шибануло Романа так, что и на улице не мог опомниться. Девчонка-то недорослая ещё, может, он первый и взглянул на неё как на девицу.

     Надеялся, что с хмелем всё пройдёт. Но когда утром проснулся по гудку, почувствовал пустоту в груди. Противился этой несвободе как мог, а она чем дальше, тем больше. На шесть дней в неделю сил ещё хватало, а по воскресеньям давила тоска – хоть головой о стенку бейся. Вокруг только недомытые рожи, бесцветное тряпьё, прибитый пылью и засиженный мухами посёлок, в котором если и встретишь женское лицо, то выцветшее от нужды или помятое с перепоя.

      Да и под землёй не легче, но там деваться некуда. Послушный коняга Коробок тащится во тьме по памяти, тянет четыре вагончика, гремят они по рельсам, а Ромка с кнутом в одной руке, небольшим ломиком в другой шагает рядом. Лампу свою на борт вагона повесил. Толку от неё мало. Крохотный огонёк отбрасывает жёлтое пятнышко всего метра на два-три. Идти приходится почти наугад, но походка у него кошачья – по шпалам да по лужам не споткнётся, идёт быстро, а ногу опускает осторожно. Перед стрелкой сунет ломик в колесо, притормозит. Переведёт стрелку тем же ломиком, выведет Коробка на коренной штрек – там и в вагон залезть можно.

     На работе мечтать некогда. Хлипкие рельсы разболтаны, шпалы под ними танцуют как пуговки на гармошке. Да и штрек давно бы перекрепить надо, местами он так задавлен, что еле вагончик проходит. Столбы крепления где подгнили, где полопались, выдулись изломами, того и гляди ухнет оттуда пудов сто породы. А помалу так каждый день где-нибудь сыплется. Зевнёшь – и пошёл вагончик по породе колёсами, а потом между шпал и уткнётся. Хорошо ещё, если «с двух» забурится – то есть одной парой колёс соскочит с рельсов. Ромка тогда Коробка в сторону, сам спиной к борту, упрётся лимонаткой – тем местом, где спина кончается, – спружинит ногами, и вагончик снова на рельсах. А как «с четырёх» сойдёт, да ещё гружёный? Тут помощи ни от кого не жди. Хоть жилы себе порви, хоть коня засеки, а вагон весом в тридцать пудов на место поставь. Да в темноте, да в теснотище…
 
      Но Романа Саврасова за то и ценили, что дело своё знал. Мог на спор пройти в любую выработку без лампы. А Назаровская шахта расплелась под землёй своими норами-выработками на много километров. В коногоны шли люди особой породы, которые умеют работать в одиночку и выпутываться из любой беды без чужой помощи.

     Не подозревал Ромка, что свалится беда, из которой он не увидит выхода. Чавкает грязь под сапогами, да и в сапогах, фыркает Коробок, сторожко подходя к задавленному до последнего предела участку. Он тоже привык к темноте, давно ослеп, как и все шахтёрские лошади, но от этого только обострилось чутьё опасности. Предупреждает коногона – не зевай, мол. А у Романа перед глазами в кромешной тьме вдруг так ясно заструятся шёлковые волосы, покатятся по плечику белому да всё ниже…
   
     Не вынес он и в одно воскресенье махнул в Юзовку. Подстерёг на улице, когда штраховская дочка несла воду. Одно плечо подняла, коромысло почти к уху прижала и мелкими шажками, чтобы не расплескать воду, бежит, как по канату. Заступил ей дорогу, поздоровался. Она не испугалась, узнала его, но на приветствие не ответила. Только сказала:

     – Дай пройти.

     – Как здоровье вашего тяти? – спросил он и легонько снял с её плеча коромысло, понёс в одной руке, на весу.

     – А что ему станет! Ты бы о своём здоровье подумал. Вот он увидит, что ко мне цепляешься – ноги переломает.

      У калитки забрала коромысло и ушла. Напился он в тот день до несдержанности и решил больше в Юзовке не появляться. Но подвернулся случай, и Роман не устоял, согласился помочь новенькому купить сапоги. Потом приходил ещё несколько раз. Иногда удавалось увидеть Настеньку, Нацу – как её называли дома, а то, проторчав на улице час или два, уходил ни с чем, злясь на себя. Однажды на шахте к нему подошёл Степан Савельевич и сказал:

     – Вот что, Роман, я кобеля купил – зверь, с телёнка ростом. Днём его взаперти держу. Так вот, появишься ещё раз в Юзовке возле нашего двора – спущу на тебя.

     Лихой был коногон, ни Бога, ни чёрта не боялся. Случись распря по какому другому делу – он бы и Степану Савельевичу надавал бубны. Но понимал, что свою тоску не разгонит кулаками. Недели три не появлялся в Юзовке, а потом случай помог ему: нашёл он в шахте мальчишку. Натуральным образом нашёл.

      Гнал он последнюю партию от лавы. Забойщики уже пошабашили и двинули на-гор;. Ромка и не помнил, с закрытыми глазами шёл он или с открытыми. Держался рукой за борт вагончика, покачивался в такт шагам. Только уши оставались настороже: чуть что – ломик в колёса, тпру! Стой! Приехали! Лампа на борту висит, огонёк не ярче папироски светится… И вдруг Коробок занервничал, всхрапнул непонятно. Роман за лампу – и вперёд, да чуть не наступил на живого человека. От стоек крепи и до рельса, может, один аршин всего. И вот на этой прирельсовой отсыпке лежал, подобрав под себя ноги, живой комок, завёрнутый в обычное для шахты тряпьё.

     – Ой! – трепыхнулся он, и в провалах глаз сверкнули два огонька.

     Ромка увидел пацана. То ли он уснул тут, не дойдя до ствола, то ли сомлел и по дороге упал.

     – Ты чего же на штреке улёгся?

      – Заблудился, – стал оправдываться мальчишка, поспешно поднимаясь на ноги. – Лампа потухла, без свету оробел. А тут рельсы ногами чувствую, значит тут ездиют.

     – Ладно, полезай в вагон, ложись на уголь, только башку не поднимай. Тут верхняки есть поломанные, зацепить могут.

    И покатили дальше. Болтаются на разбитой колее вагончики, повизгивают колёса, грызя бандажами верхушки рельсов, жёлтое пятно от висящей на борту лампы ползёт по замшелым, будто подёрнутым инеем, стойкам, а дальше тьма и над тобой сто сажен земли, которая давит. Всё время давит: и сверху, и снизу, вспучивая местами колею, и с боков, выпирая стойки крепления поближе к рельсам, ломая их, нарушая строй.

     – Как же ты от артели отбился? – спросил Роман.

     – Я к этому… Кукареку ходил, – донёсся из тьмы обиженный голос мальчишки.

      Дальше можно было не рассказывать. Эту злую шутку в Назаровке проделывали не в первый раз. Был тут один забойщик. Несколько лет назад он залез на хуторе в чужой курятник. Его поймали, избили, конечно. Синяки со временем сошли, а вот обидная кличка «Кукареку» присохла намертво. Когда его так называли – очень серчал, бросался с кулаками на обидчика. Те, кто знал Кукареку, старались с ним не связываться. На него часто натравливали новичков. Придёт деревенский парень в артель, едва научится ориентироваться в шахте, ему и говорят: сходи, мол, к дяде Кукареку за тем-то и тем-то...
 
      Придумывали всякое. На испуг брали: «Ой, вентиляция кончилась, дальше работать нельзя. А ну-ка, Вася, сбегай к дяде Кукареку, у него запасная есть». Не беда, что Вася или Федя не знает, как пройти на соседний участок. Давали провожатого, говорили: «Всё равно один не донесёшь, она тяжёлая…» Вот и шёл Ваня или Вася, его подводили к лаве, где работал забойщик, а там уж он спрашивал, который, мол, тут Кукареку, меня артель послала.

      Сергея на такое дело подбил Гришка-саночник. Вывалился на штрек из лавы, глаза сумасшедшие:

     – Слушай, – прошипел, – у меня выволочка лопнула, уголь невывезенный остаётся. Забойщики велели, чтобы ты слетал на второй Ливенский участок, там у дяди Кукареку запасная есть.

     – А где это?

     – Да вот же – как по людскому ходку спустишься, так она и есть направо. Дядю Кукареку тебе каждый укажет. Передай: Иконников, мол, просил, чтобы выволочку дал. Завтра вернём. Ты чаво гляделки вылупил, живо давай!

     Ну и получил Серёжка выволочку. Забойщик, на которого ему охотно указали да ещё подтвердили, что выволочку он даст, обязательно даст, если хорошо попросить, – сперва зло отмахнулся от него.

     – Уходи, парень, по-хорошему.
 
     Но Сергей решил не уходить с пустыми руками. Его в артели хвалили за старательность, за то, что не отсиживался на штреке, а по лаве пролезет, не поленится, и сам плохую лампу забойщику или отгрёбщику предложит поменять…

      Стал он канючить:

     – Дядь Кукареку, а дядь Кукареку, ить говорят, что она у тебя есть, а смена уже кончается…

      Тут забойщик оставил обушок да как двинет кулаком в бок – чуть не задохнулся мальчишка, а тот ещё – вдогонку. Вывалился он из лавы, лампа, когда летел кубарем, потухла. А насыпщики, которые на штреке вагон загружали, хохочут: получил, мол, выволочку! Понял тогда, что над ним пошутили, и такая обида взяла! Решил, что когда вернётся – этой самой лампой разобьёт Гришке голову. Даже представлял себе, как это сделает.

     Гришка, когда гружёные сани по лаве тащит, – ничего перед собой не видит. Лямка у него через плечо, от неё под животом и между ногами цепь пропущена – к саням. Сам Гришка на четвереньках лезет, дрожит весь от напряжения, на коленках у него железки вроде подков привязаны, с шипами, чтобы не скользить. А руками он то упирается, то хватается за стойки, что лаву крепят. Работает обычно по пояс голый, если не считать тряпок, что на локти намотаны, а все рёбра туды-сюды играют, а голова в сторону лямки к плечу повёрнута. Вот по этой злой башке и шибанёт Серёжка…

      Такая злость его взяла – до глупости! Пошёл обратно без света. Два поворота всего – на людской ходок, а там наверх и влево полверсты, не больше. Да только пробовал кто пройти полверсты с закрытыми глазами? За сто вёрст покажутся. В шахте не тёмная ночь, а в тыщу раз темнее. Сам не знаешь, открыты у тебя глаза или закрыты – никакой разницы. Топает Серёга, шерудит свободной рукой по стойкам, и злость его размывают сомнения. «Должно быть, я проскочил поворот. Пока не поздно, возвратиться бы надо, выехать на-гора с артелью этого Кукареку».

     Но тут вышел он вроде бы на другую выработку, не нашарила рука никакой стойки, пустота справа. Повернул и… полез на кучу породы. Что-то не то. Заметался туда-сюда, въехал чуть ли не носом в бревенчатое крепление и потопал вдоль него. Сколько бродил так, даже прикинуть не мог, словно и не стало на свете времени. И рук своих не увидишь, даже пальца, хоть к самому носу подноси. Жутко стало. А вдруг попал в старую выработку, которая много лет как заброшена?!

      Так брёл он, уже не будучи уверенным, идёт куда или топчется на месте. Но вдруг споткнулся о рельс. Вот тогда решил сесть и ждать хоть до завтра. В старых выработках рельсы не оставляли. Если есть рельсы, то рано или поздно должен проходить коногон.

      – За тебя, выходит, и заступиться некому? – спросил Роман.

      – Братка есть. Да он и сам ещё до мужика не дорос, – ответил Серёжка, лёжа животом на куче угля.

      – Кто же тебя на шахту привёл? Земляки?

      – Никто. Шурку Степан Савельевич привёл, а я уже сам прибежал.

      – Какой Степан Савельевич? – оживился коногон. – Штрахов?

       Серёжкин спасатель проявил к нему большой интерес, особенно когда узнал, что братья в близком родстве со Штраховыми. Стал всё расспрашивать. Когда уже пришли к стволу, и Роман выпряг Коробка, чтобы отвести его на конный двор, который находился тут же, под землёй, осмелевший Серёжка попросил:

     – Давай лампами поменяемся, а? Тебе всё равно на-гор; выезжать, возьми тушоную. А я на участок пойду… Нельзя же опять без света.

     – Ну, ты, пацан, чудила! Это когда же вернёшься? Тебя потом из шахты до утра не выпустят – по стволу уголь качать начнут.

      – На конном дворе посплю. Не могу я лампы под лавой бросить. Десять штук – не расплачусь я за них.

     – Да… – Роман почесал затылок, – не скоро расплатишься.

     Коногон задумался, посмотрел внимательно на мальчишку, что-то прикидывая, и предложил:

     – Айда вместе! Только уговор: в воскресенье ты со мной пойдёшь в Юзовку и заглянешь к своим родственникам.

     …Знакомство было весьма кстати и тому, и другому. Правда, мальчишка оказался неважным дипломатом. Когда он впервые пришёл «проведать» Штраховых, его и не сразу узнали. Тётя Маруся долго присматривалась, вспоминая, кто такой. И лишь услышав, что он Сергей Чапрак, устыдилась, захлопотала: «Как же, конечно… проходи…» То да сё, пирожком угостила.

      – Спасибо, – краснел он, – я так, на минутку. Вот иду маманю навестить. Она спросит: как, мол, родственники, почему, скажет, не заглянул по дороге.

      Понимал, конечно, что никому тут не нужен, что тётка Маруся пытается угадать, за какой надобностью он появился в их доме. Вышла из своей комнаты Наца, стала его рассматривать, как новый предмет, залетевший случайно. И лишь только тётя Маруся отлучилась на кухню, Сергей сказал, пряча глаза:

     – У меня к тебе, Наца, дело есть.
   
   – У тебя? – удивилась.

      – Тс-с… – испугался он. – Проводи меня до ворот – скажу.

      Стал тут же собираться. Его никто и не задерживал. Тётя Маруся вышла на порог и велела кланяться Екатерине Васильевне. В угольном сарайчике, чуя чужого человека, захлёбывался от злости, почти плакал, запертый на день волкодав, купленный Степаном Савельевичем.

     Мальчишка шёл по двору, невольно оглядываясь на этот сарайчик. С порога сбежала Наца, догнала его, и на улицу вышли вместе. Там её поджидал Роман. Даже не оглянувшись на них, Сергей побрёл вдоль забора – он своё дело сделал.

      – Поводыря, значит, нашёл: – насмешливо фыркнула Наца, посмотрев на коногона.

      – Доброго здоровьица, – ответствовал он.

      – Ну, здравствуй…

      – На тебя пришёл взглянуть. Может, сядешь?

      – Можно и сесть, – ответила Наца, – только что толку-то?

      Ромка пожирал её глазами. У неё было открытое, только что расцветшее лицо, ещё не тронутое налётом обыдёнщины и житейских невзгод. Толстая, туго стянутая коса сползала с ключицы на грудь – почти до пояса. Вспомнил, сколько рассыпчатых прядей может выструить эта коса, если её расплести, – и почувствовал головокружение. А чистое лицо, нежный прохладный лоб, манящий спокойствием взгляд из-под высоких, свободно изогнутых бровей – казались оправданием всей жизни, какая она ни есть.

     Женщину нельзя оскорбить любовью. Даже если в неё сто мужчин влюблены, то и сто первый не лишний. Пусть у неё муж – любимый на всю жизнь, но ей просто необходимо нравиться и кому-то ещё. Она от этого только краше становится. А Наце пока ещё никто, кроме Клевецкого, не оказывал внимания. Но это внимание объяснялось не тем, что она сама его интересовала. Клевецкий ухаживал за Диной и неизбежно, как человек светский, ронял любезности перед её младшей сестрой. Временами такое положение казалось Наце очень обидным, она дорого бы дала, чтобы хоть на день поменяться ролями с сестрой, чтобы Дина хоть раз прочувствовала её положение «сбоку припёку». Ромка Саврасов был, конечно, не тем человеком, но ведь любил же!

      – Я пойду, – сказала она, – а то… на виду всей улицы!
Он не мог её удерживать, только смотрел, цепенея от восторга, на голые плечи, чуть заметный желобок на спине, прикрытый косой, на облегающее платье в горошек, пронизанное её живым теплом.

     Он ещё не раз приходил, сначала с Сергеем, а потом с Шуркой. Знакомство Романа с братьями оказалось довольно приятным – можно сказать, даже удачным, если бы не его безответная любовь. Ребята были смышлёные, грамотные, с ними и только с ними он мог говорить про Настеньку. Конечно, не о своих чувствах – их невозможно было выразить словами, – но про семью Штраховых вообще, про девчат, про то, что тётя Маруся сама когда-то работала на выборке породы…
 
    Шурка познакомил его и с самой старшей сестрой – Соней. Та хорошо к нему отнеслась, даже сказала: «Мальчики приходят иногда, чтобы мать проведать, приходите и вы с ними».

     А для ребят дружба с отчаянным назаровским коногоном оказалась весьма полезной. У них появился свой советчик и защитник. В шахтёрском посёлке с его дикими нравами старший друг был просто необходим. Первым делом они рассчитались с несчастным Гришкой. Воскресным утром, когда он ещё спал, разметавшись на нарах, потихоньку вставили ему бумажки между пальцами ног и подожгли. Это называлось «сделать велосипедку». Когда припекло, Гришка вскочил от боли и спросонья задрыгал ногами, вроде крутит педали. Бумажки сгорели, оставив ему пару волдырей. Братья, конечно, сбежали, а вернулись в казарму в сопровождении Романа. Он заявил:

      – Если тронешь кого из пацанов – под землёй найду.

      Гришка плакал.

      Роману больше нравился Шурка – и старше, и нахрапистей. Он и перед тем, как войти во двор к Штраховым, не краснел и не терялся. Если же подкарауливали сестёр, когда те были вдвоём, Шурка разговор мог завести и даже придумать что-то интересное. Он был почти ровесником Нацы, разговаривал с нею на равных.

       Вот и нынче с утра Шурка и Роман появились в Юзовке. Заглянули первым делом в церковь – там шла заутреня, – но сестёр не увидали. Тогда Ромка предложил зайти в обжорный ряд и купить девчатам гостинец – орешков или конфет. Потолкались между рядами прилавков, где продавали всякую всячину: от леденцовых петушков на палочках, ранней зелени, молока – и до похлёбки из требухи. И тут Шурку осенила мысль:

     – Давай сходим в «ЧАЙ И ЛЮБЫЕ СЛАДОСТИ» – щиколадку купим!

      Это было недалеко, на Первой линии – ближе к заводу. Утро выдалось чистое, апрельское, солнце светило не зло, облегчая и будоража людские души. Когда приятели уже вышли из лавки, и Шурка нёс в руках аккуратный пакет, перевязанный розовой ленточкой, они увидели толпу возле цирка. Его деревянная халабуда, которой заканчивалась Первая линия, прилепилась почти у заводского забора, возле ворот. Зимой представлений не давали, постоянной труппы не было.

      – Ты смотри, цирк приехал! Глянем, чего интересного там будет, – предложил Роман.

     Но деревянный шатёр, когда они подошли, выглядел по-зимнему заброшенно. Остатки старых афиш, оборванные и размытые дождями, лохматились на стенках. Люди же толпились у бокового входа, ближе к заводской огороже. Они окружили полукольцом деревянные ступени, на которых стояли несколько заводских, один из них говорил, обращаясь к толпе:

     – …Наши братья в тайге, в болотах работали, хозяевам золото добывали, а сами в нищете оставались. И за то, что они просили прибавки, чтобы не голодали ихние дети, – их постреляли. Если будем молчать, то и с нами такое будет. Там сотни семей потеряли кормильцев. Мы должны помочь им. Всем миром помочь…

      Роман, а за ним Шурка – оба протолкались к ступеням. Там сидел парень с тетрадкой и карандашом, а рядом мужик постарше, из мастеровых, судя по всему.

     – Сколько? – парень упёрся взглядом в вылезшего из толпы Романа. – Сколько даёшь, спрашиваю?

     Коногон пробирался сюда просто из любопытства. Но не растерялся. Полез в карман, вытащил серебро.

      – Тридцать копеек.

      – Фамилия?

      Записав в тетрадку фамилию, дал расписаться.

      – А деньги ему отдай, – кивнул на рабочего постарше.

       Над ними со ступенек всё ещё говорили. Какой-то благообразного вида мужик, взывая к собравшимся, предложил:

    – Деньги деньгами, они нужны семьям, а по убиенным надо отслужить панихиду.

      Толпа зашумела, взбудораженная новой идеей, и все двинулись к церкви. Тут были заводские, были шахтёры, какие-то женщины и просто гуляющие, и целая орава мальчишек. У церковной ограды движение застопорилось. Один из заводских прокричал, чтобы все не заходили, а послали делегацию. Благоообразный мужик, одна баба и тот, что собирал деньги, вошли в церковь. Толпа шумела, с нетерпением ожидая их возвращения. Но вот они появились, разводя руками. Отец благочинный наотрез отказался служить панихиду.

     Что тут началось! Выступали, кричали, кто-то предлагал ввалиться всем миром и не уходить, не добившись своего. И вдруг всё стихло. На паперть вышел священник. Хорошо поставленным голосом, который и повышать не надо, – без того каждый услышит, – сказал:

     – Братья и сестры! Скорблю вместе с вами по поводу того, что случилось. Идите с миром и не оскорбляйте печальный случай непотребным поведением.

      – Молебен! – заорал кто-то пронзительно.

      – Панихиду!

      Батюшка поднял руку, поморщился, и все смолкли.

      – Недостойно, дети мои… Сейчас, при существующих настроениях такие публичные действия непременно будут восприняты, как поддержка бунта против помазанника Божьего.

     – Хозяин прииска – помазанник божий!?

     – Да ты не богу, а Новороссийскому обществу служишь:

      – Жандарм в рясе!

     Загорланили, засвистели в толпе. Шурка почуял беду. Обнаружил вдруг, что рядом с ним нет Романа. Оглянулся и увидел, что его волокут, заломив руки за спину, два дюжих мужика. Не раздумывая, бросился вдогонку, у поворота в переулок налетел, повис на одном из них, кричал, брыкался. Но кто-то третий ударил его по голове, и всё поплыло перед глазами. Он и не помнил, как очутился в полицейском участке, рядом со своим другом.

     Их втолкнули в арестантскую, где уже сидели несколько человек. Шурке показалось, что некоторых из них он уже видел возле церкви. Потом стали подводить других, и вскоре в небольшой комнате с зарешёченными окнами негде было даже сесть. Оказывается, полиция и ещё какие-то люди в обычной одежде вначале без шума выхватывали из толпы тех, которые побойчее. Когда это обнаружилось, люди стали разбегаться… Так чего же они нас держат – беспорядков не было! – возмущался кто-то из арестованных.

     – А приказ: больше пяти не собираться – забыл?

     – Ну да! Базар закрыть, что ли? В церковь не ходить?

      – Ты за полицию не беспокойся, у неё законов много, найдут, что пришить.

       – Можно и без закона. На Лене же три сотни душ постреляли. Какой тут закон!

      – Полиция все может.

      Постепенно разговор угас. Новых не приводили, а арестованных не тревожили. Прошло часа два. Было душно, исходила вонью деревянная кадка, в которую мочились, пощипывало глаза от испарений. Пробовали стучать в двери, чтобы открыли, – дышать нечем. Но никакого ответа. Перед дубовой дверью была навешена решётка. Могли же оставить запертой решётку, а двери открыть.

     – Я одного хорошо запомнил, – шипел от злости Роман. – Шестёрка полицейская. Пиджачок кургузый, морда снизу подрублена… Ох, встречу я его!
 
     Наконец дверь открыли, и дежурный полицейский стал по одному уводить задержанных. Приоткроет двери, пошарит глазами.

     – Ты… пошли.

     Через несколько минут он появлялся снова и уводил следующего. В арестантской становилось свободнее. Шурка сидел между Романом и плотным мужиком, чувствовал, что спина становится деревянной от напряжения. Когда освободились два места напротив, пересел туда, на некотором расстоянии от франтоватого мужчины лет тридцати. Шурка успел хорошо рассмотреть его, когда сидел напротив. Городская кепочка, вязаная жилетка под пиджаком – почти барин. Но настоящего барина узнаешь, даже если он пьяный валяется. Этот, скорее всего, из мастеровых высокого пошиба. Вроде Штрахова, только молодой. С его лица не сходило брезгливое выражение.

     Когда увели ещё одного, который сидел на нарах по другую сторону от мастерового, этот лёг на спину и бесцеремонно упёрся сапогами в Шурку, даже подвинул его. Такое свинство невозможно было стерпеть, и Шурка со злостью скинул с нар его ноги. Мастеровой вскипел и так двинул парня сапогом в ягодицу, что тот слетел на пол.

     Ромка все эти часы томительного ожидания вроде бы только и ждал случая, чтобы взорваться. Он ухватил Шуркиного обидчика за пиджак на груди, поставил на ноги и ударом в ухо сокрушил. Мастеровой встал сначала на четвереньки, схватился рукой за нары, но не успел выпрямиться, как Ромка снова отбросил его. Тут мужики повскакивали, схватили коногона за руки, оттёрли мастерового, который кричал, что хочет рассчитаться.

      – Да как вам не стыдно, – с досадой выговаривал им один из мужиков, что удерживали Романа. – Все мы сюда за одно святое дело попали. Разве можно друг на друга впустую свою злость растрачивать! Товарищи…

       – Свинья ему товарищ! Закричал, стирая с лица кровь, мастеровой. – Да вы все тут – деревня вонючая. Нашлись мне товарищи…
 
      – Значит, мало он тебе дал, – заключил кто-то.

      В арестантскую вошёл полицейский, обвёл всех взглядом и остановился, глядя на мастерового:

     – Ты… пошли!


     …Ротмистр Щеколдин, кажется, был рождён для военной формы: выше среднего роста, подтянутый, крупные правильные черты лица, чуть выступающий вперёд подбородок, раздвоенный неглубокой бороздкой. Гражданский пиджак сидел на нём как мундир: не был мал, но и без всяких цивильных свобод – при резких движениях видно было, как ходят под ним лопатки, вздуваются бицепсы. Щеколдин любил военную форму, много лет носил её, когда служил в военной контрразведке. А в девятьсот пятом году ему предложили перейти в охранное отделение с повышением в чине, и он согласился. Но при всей своей любви к форме (не только к форменной одежде, но и к порядку, точности) Щеколдин не терпел тупого солдафонства. Пристав полицейского участка раздражал его своей дурацкой прямолинейностью.

      Щеколдин не мог положиться на него, потому сам приехал в участок. В большой дежурной комнате у стола за деревянным барьером сидел старший городовой. Всё пространство перед барьером оставалось свободным, только две лавки вдоль стен. Дверь направо вела в арестантскую, налево – в кабинеты: пристава, помощника, комнату дознания, оружейную…

     Когда Щеколдин вошёл, дежурный вскочил, но ротмистр предупредительно поднял ладонь: сиди, мол, и помалкивай. Зайдя в кабинет к приставу, спросил:

     – Что интересного?

      – Слава Богу — ничего. На Боссе и в Назаровке собирали пожертвования, но в беспорядки не вылилось

      – А среди задержанных?

      – Горлопаны. Сами сборщики скрылись, но их личности мною установлены. Желаете взглянуть?

     – Потом… Вы вот что, Панкратий Семёнович, – ротмистру с трудом давался дружеский тон в разговоре с приставом, но в интересах службы это было необходимо, - постарайтесь сами присмотреться к каждому из задержанных, вдруг кто из залётных… Да и вашим помощникам посоветуйте. Знаете, большие преступники чаще на мелочах попадаются.

      – Всех зафиксируем, передадим сведения по месту работы.

      – При первых подозрениях на принадлежность к тайным организациям сообщайте нашим людям.

       Охранное отделение в своей работе опиралось на полицию. Задержания, обыски, сопровождение арестованных – всё это делалось силами полиции, которая была обязана точно выполнять указания охранки. Но если ротмистр Щеколдин, как и его шеф подполковник Башинский, служили государю и империи, то местная полиция охраняла прежде всего интересы Новороссийского общества. Дело в том, что Юзовка официально считалась заводским посёлком. Здесь всё принадлежало хозяевам завода – земля, крупнейшие шахты в округе, коксовые печи, карьеры. В самой Юзовке проживало больше полусотни тысяч человек, из них две трети – мужчины, она была покрупнее некоторых губернских городов России, но статус города ей всё не давали. Находились ходатаи, которые подавали прошения правительству признать её городом, отпустить положенные средства на местное самоуправление. Но каждый раз хозяева завода подкупали чиновников, сочиняли протесты, в которых доказывали, что посёлок – нечто вроде придатка к их заводу и шахтам, что с выработкой угольных пластов он умрёт… Они пошли даже на то, что за свой счёт содержали полицейский участок – лишь бы хозяйничать не только на заводе, но и во всей округе.

      Так что пристав и его полицейская братия получали жалованье от Новороссийского общества. А кто платит, тот и заказывает музыку. Для них местный бунт рабочих против хозяев казался опаснее любых политических потрясений во всей России.

     Задержанных по одному проводили мимо раскрытой двери кабинета – к помощнику пристава или к старшему уряднику. Перед тем, как отпустить, составляли протокол, записывали показания. Щеколдин заглядывал то в один кабинет, то в другой, вопросов не задавал. Присматривался, не окажется ли среди задержанных, можно сказать, чохом, такой, кого они обошли вниманием нынешней ночью.
Вдруг из арестантской донёсся крик, ругань…

     – Деревня вонючая… Нашлись мне «товарищи»!

      Щеколдин тут же вышел в приёмную комнату.

      – Не поладили, вашбродь, – поднялся дежурный.

      Ротмистр выразительным жестом попросил его помолчать, а сам прислушался к тому, что происходит за решёткой. Вышел и пристав, вопросительно посмотрел на представителя охранки: как, мол, прикажете отреагировать? И тут у ротмистра появилась мысль… вернее – предчувствие мысли.

     – Там, – кивнул на арестантскую, – кого-то побили. Я хочу допросить его лично. Позвольте сделать это в вашем кабинете.

     Вскоре полицейский привёл к нему молодого мужчину, одетого с дешёвым франтовством, несколько растерянного и озлобленного. Он вошёл, держась рукой за припухшую щёку.

     – Сволочи, – сказал он, оглядываясь на дверь. Подошёл к стулу и уселся напротив Щеколдина.

     – Я вас не приглашал садиться…

      Вошедший пожал плечами: что, мол, поделаешь – я уже сел.
Тогда Щеколдин грохнул что есть силы ладонью по столу и рявкнул:

      – Встать!

     Арестованный инстинктивно вскочил и вытянул руки по швам.

     – Вот так, – уже спокойным, почти домашним голосом, заключил Щеколдин, давая понять, что инцидент исчерпан. – Должен вам сказать, что командовать, повелевать людьми хорошо может только тот человек, который сам наилучшим образом умеет подчиняться. Но это я к слову. Теперь можете присаживаться, я вас приглашаю.

    Он замолчал, испытующе глядя на задержанного. Потом спросил:

      – Как вас зовут?

       – Коняхин.

      – Ну… хорошо, господин Коняхин. Хотя я спрашивал, как вас зовут. Старайтесь быть внимательным к собеседнику. Где вы работаете, господин Коняхин?

     – На заводе, ваше благородие.

     – Браво, мы уже начинаем объясняться как люди. Что же вы делаете там, сколько получаете?

     – Машинист парового молота. На заработки не обижаюсь.

     – И всё же… Это не праздное любопытство. Человеку платят столько, сколько он заслуживает.

      – Я специалист. Шестьдесят рублей. Больше меня только мастер получает… если не брать, конечно, конторских или англичан.

     – О! – Щеколдин встал. – Сидите, сидите… Такие деньги платят только очень хорошему рабочему. Как же вы оказались среди зачинщиков позорного сборища? Что у вас общего с уличными горлопанами?

     – При чём тут общее? Я сам по себе.

      – Позвольте не согласиться, – жестковато заметил Щеколдин. – Давайте будем откровенны. Вам, честно говоря, ничего не грозит. Ну, составят протокол, сообщат начальству, возможно – оштрафуют… Мелочи. Однако обещаю, что вы уйдёте отсюда даже без этого. Только хочу откровенности. Так что же общего?

     – Я сказал – ничего.

      – М-да… Тогда послушайте. Вас возмутило, что где-то на Лене тупоголовые полицейские лишили жизни многих людей. Это же возмутило и других. Вот ваше общее. Могу добавить, что убиенные, если разобраться, в большинстве своём такие же бандиты, как и те, что сегодня невежливо обошлись с вами. Но всё равно жалко – безоружных людей, без суда… А не приходило ли вам в голову, что в гибели этих людей виноваты не стражники, не полицейские, а горстка закопёрщиков, политических авантюристов, которые их обманули и повели под пули? Я, между прочим, тоже недолюбливаю полицию. Грубый народ. Но в их профессии иначе нельзя. Вы вот несколько часов просидели в арестантской, а полицейские ежедневно и ежечасно имеют дело с человеческими отбросами.

     – Что вам от меня нужно? – спросил задержанный.

     – Не поспешайте. Почему бы вам не оценить мою откровенность? Больше того… Вы когда-нибудь определяли своё положение в жизни? Ну… Как бы это сказать?… Пытались ли расставить нечто вроде шахмат: вот король, вот офицер и так далее, а вот – я сам?

      Коняхин опустил голову, задумался.

     – Ведь вам, пожалуй, уже тридцать. Время жизненного восхождения, можно сказать, тю-тю… А ведь уверены, что достойны большего.

     – А вы вместо меня знаете, как это можно сделать?

     – Представьте себе! Хочу вам помочь стать свободным человеком. Понимаете – лично свободным. У вас будут деньги… Ещё столько же, сколько получаете на заводе, а то и больше. Будете иметь возможность расквитаться с сегодняшними обидчиками, станете независимым от полиции!

     – Не понимаю… – побледнел Коняхин, хотя отлично всё понял

      – Зачем лукавить? Ясно же, что я предлагаю вам стать нашим сотрудником. Тайным.

     – Чтобы свои же и удавили? – криво усмехнулся он, но не обиделся.

     – У вас нет своих. Разве что ещё по девятьсот пятому году кое-какие грешки. Вы, как мне помнится (это Щеколдин сказал наобум), уже работали на заводе в девятьсот пятом?

     – Да.

      – Тем лучше. Ваше настоящее имя буду знать только я. Агентура принадлежит организации, но знают агентов лишь отдельные сотрудники, коим такое право доверено государством. Я, к примеру, не видел агентов, которые выходят на моих подчинённых. Знаю их работу, их клички, но – ни лиц, ни фамилий.

      – А если я не соглашусь? – щупая припухшую щёку, капризно спросил Коняхин.

      – Подниметесь и уйдёте.

      Ротмистр долгим, властным взглядом уставился на мастерового, который нерешительно заёрзал на стуле, и после паузы продолжил:

       – Вы дерзкий и свободный человек, нисколько не обижены государством, а значит – заинтересованы в защите его устоев…

      Щеколдин работал с вдохновением. Не зря он сегодня после бессонной ночи застрял в полицейском участке. Давно искал случая выйти на столь заманчивую кандидатуру преуспевающего эгоиста из «чисто рабочей» среды. Коняхин, как выяснилось в разговоре, вырос на заводе, стал виртуозом своего дела. Мог открыть наполовину коробок со спичками, поставить его на наковальню и ударом многопудового парового молота аккуратно закрыть, ничего не повредив. Он возвысился над другими рабочими и поверил в свою исключительность. Человека с такой безукоризненной рабочей биографией, да ещё неглупого, можно было внедрить в нелегальную организацию и, если умно направлять, даже вывести в её руководство.

     В секретной инструкции департамента полиции рекомендовалось «приобретение и сбережение внутренней и секретной агентуры как единственно вполне надёжного средства, обеспечивающего осведомлённость». Инструкция предписывала:

      «Следует всегда иметь в виду, что даже слабый сотрудник, находящийся в обследуемой среде («партийный сотрудник»), неизмеримо больше даст материала, чем общество, в котором могут официально вращаться заведующие розыском… Поэтому секретного сотрудника, находящегося в революционной среде или в другом обследуемом обществе, никто и ничто заменить не может».

     Впрочем, Щеколдин знал это и по своему опыту. Посмотрев на часы, сказал:

     – Не могу вас задерживать дольше, чем это необходимо для составления обычного протокола. Завтра вечером жду, как договорились. Боковая дверь будет открыта, и даже в коридоре вы никого не встретите.

     Коняхин встал и в нерешительности задержался на какие-то секунды. Ротмистр подумал, что он хочет протянуть руку на прощанье. Тоже встал, отвёл руки за спину и кивком головы простился. Только у новоиспечённого агента другое было на уме.

      – А как та сволочь?.. – он имел в виду своего обидчика из арестантской.

      – Не ваша забота, – мягко улыбнулся ротмистр. – Мы не прощаем обид, нанесённых нашим сотрудникам.

      Когда в кабинет вернулся пристав, Щеколдин сказал ему:

     – Я, пожалуй, пойду. Ничего интересного. Кстати… которые учинили драку в арестантской, отпустите их тоже. О самой драке – ни слова. Её не было. Не бы-ло!










                ГЛАВА 6
      Перед пасхой и сразу после неё многие шахтёры, как птицы перелётные, покидали вонючие балаганы, каютки, землянки и уходили к родным гнездовьям – в Курскую, Рязанскую, Казанскую… и – какие там ещё? – губернии. Шли к жёнам, детишкам, но главное – к земле: вспахать и засеять свою деревенскую полоску, вырастить урожай, которого так и не хватит на всю семью. Осенью, вернувшись с поля в избу, главный кормилец становился всего лишь едоком. Поэтому, когда молодые скворчата и грачи-сеголетки только нагуливали жирок, закаляли свои крылья перед дальним перелётом, мужик забрасывал за плечи котомку, прибивался к стае таких же земляков и двигал на заработки. От Покрова до Пасхи…

      Сезонные приливы и отливы лихорадили работу шахт. Летом деревенские разбегались, добыча падала. Восполнялись же хозяйские потери осенью, когда у контор собирались сиволапые с похудевшими за время пути котомками. На зиму снижались расценки, оживлялась система штрафов, дорожали продукты в хозяйских лавках. Послабления наступали лишь после Пасхи.

     Но в 1912 году назаровским шахтёрам и майскую получку выдали без летней надбавки. Когда иконниковская артель пришла к конторе, там уже собралась толпа. Это было в девятом часу утра. День обещал быть жарким. После бессонной ночи (артель пришла сразу после смены) Серёжку пошатывало, болели от яркого солнца глаза.

     – Что, Ефим, с чемоданом пришёл? – встретил артельщика кто-то из знакомых.

     – Держись, сейчас тебе выдадут!

     Ефим протолкался к небольшому окошку кассы, которое выходило в просторный коридор конторы. За ним пристроились другие. Увидев его, кассир протянул расчётный листок и начал мусолить деньги. Иконников долго рассматривал бухгалтерские пометки.

     – Ну, расписывайся, – поторопил его кассир.

     – А ты ничего не напутал? – спросил артельщик.

     – Я к этим бумажкам не касаюсь. Знаешь же… – вразумил его кассир, – пишет контора.

     – Тогда подожди… – Ефим повернулся и пошёл с листком в бухгалтерию.

      Забойщик Деревяшкин, неграмотный, нагнулся к окошку, назвал свою фамилию и спросил:

      – Сколько у меня?

      – Тринадцать с полтиной деньгами и двенадцать талонами.

     Деревяшкин швырнул листок, не поставив на нём креста, и пошёл вслед за артельщиком. Несколько человек, которые слышали этот разговор, присоединились к ним. Общая бухгалтерия занимала большую комнату. Столы расчётчиков стояли за деревянным барьером. В это утро, конечно же не случайно, здесь присутствовал Клевецкий. Когда шахтёры один за другим стали заходить в комнату, Леопольд Саввич возмутился:

      – Куда это вы всем базаром прёте? Некогда, что ли?

      – Это мои, ваше благородие, – вступился Иконников. Артель тоже знать хочет… – поднял он перед собой расчётный листок.

    – Ну, пусть двое останутся. Остальные – марш за дверь! –
    Клевецкий знал, как разговаривать с этим народом. И когда задние попятились, выходя в коридор, спросил: – Что тебе не ясно?

      – Я, господин бухгалтер, перед народом отвечаю. Ежели мне столько, – он протянул листок, то забойщику…

    – Тринадцать с полтиной деньгами, – подсказал Деревяшкин.

     – А ты помолчи, – строго одёрнул его Клевецкий, – я с артельщиком говорю. Хотя – тринадцать рублей тоже на дороге не валяются. По работе и деньги.

     – Тут ошибка вышла, – сдерживая волнение, сказал артельщик.

     – Сейчас проверим. Поднимите артельную ведомость, – обратился Клевецкий к расчётчику.

     Тот раскрыл полотнище артельной ведомости и забубнил почти заученно:

     – Общая-сумма-с-учётом-рубль-вагончик…

     – Постой, – спохватился Ефим. – Рубль десять!

     – Кто тебе такое сказал? – опять энергично вмешался Клевецкий. – Почему ты распускаешь подстрекательские слухи? Рубль был – рубль остался. Какие могут быть претензии?

    – Но это же форменный грабёж! – взмолился Ефим. – Осенью, когда снимали гривенник…

     – Потрудитесь выйти вон! – с каменным лицом произнёс Клевецкий. – Я таких слов насчёт «грабежа» не слышал. Это политическая пропаганда.

     Артельщик боялся самого слова «политика». С налитыми кровью глазами вышел он из бухгалтерии. А у крыльца конторы народу прибавилось Спорили, шумели… Убитым голосом сообщил он окружившим его шахтёрам:

     – Сняли надбавку летнюю.

     – Дак и не надбавка это вовсе! – закричал взъерошенный, уже подвыпивший мужик, стоявший у крыльца. Только что он доказывал это другим, а теперь повернулся к Ефиму. – То ведь когда кризис придавил, на зиму снижение делали. Вроде чтобы шахту сохранить от разорения. Наши кровные забирали, а по весне возвращали.

     – Какая разница… – отмахнулся от него Ефим.

     Толпа перед конторой не уменьшалась. Самые нетерпеливые убегали в кабак, хватали по стаканчику и снова возвращались. Тут же шла бойкая торговля талонами. Часть заработка выдавали не деньгами, а просто бумажками. На каждой было написано «Талонъ 1 рубль» и стояла печать общества Назаровских рудников. Принимали талоны только в шахтной лавке. Товар тут был похуже, чем, скажем, в купеческих лавках Макеевки, Прохоровки или Юзовки, и стоил дороже.
Талоны покупали семейные и которые жили в Назаровке, но не работали на шахте. Лавкой пользовались многие, но платить в ней рубль за рубль не хотели. Покупали по дешёвке талоны. В общем, в выгоде были все, кроме шахтёра. Если артельные жаловались кухарке на однообразие пищи, она говорила:

     – А вы мне денег дайте – на базар схожу, выберу чего-то свеженького. За талоны далеко не разбежишься. Что есть в лавке, тем и кормлю.

     Лично Серёжку эти все беды мало задевали. Он получал, как и кухарка «по уговору», ему платила артель, а не контора. Мальчишка шмыгал в толпе от одной группы шахтёров к другой, прислушивался к разговорам. Чувствовал по настроению: что-то должно произойти… На крылечке, как памятник, заложив руки за спину, стоял урядник. На нём шашка, револьвер, витой шнур от плеча к поясу.

     – Братцы, что же получается, – взывал со ступенек Деревяшкин. Он только что получил своё и, дёргаясь от возмущения, искал сочувствия у товарищей. – Когда бухгалтер насчитывает: «Вам! Вам! Вам!» – он бросал в воздухе чёрным пальцем, вроде перемещал костяшки на счётах, – «Вам!» – много получается. Держи карман шире! А приходишь получать, всё в обратную сторону кидают: «Нам! Нам! Нам!» – и ни хрена не остаётся!

     – Я тебе сейчас всё объясню, – подошёл к нему Ромка Саврасов.
Он раньше других успел получить деньги, уже принял в кабаке «маненько» за свою несчастную любовь и с гармошкой пришёл к конторе. Став между Деревяшкиным и урядником, растянул свою ливенку, лихо свистнул и запел:
Дело йдёт, контора пишет,
Кассир деньги выдаёт:
Кому пышку, кому шишку,
А кому как повезёт.

     – Ты что, не нашёл другого места, где погулять? – спросил урядник.

     – А и правда, ваше благородие, – согласился с ним Ромка, – давайте уйдём отсюда.

     – Дур-рэк! – презрительно сказал урядник и отвернулся.

    Толпа не расходилась. Она не была плотной, никто не напирал, люди свободно заполняли шахтный двор между ламповой и конторой, торговали талонами, делились слухами, чего-то ждали.

     Шахтёры оказались застигнутыми врасплох. Гнетущее настроение растерянной толпы в любую минуту могло полыхнуть буйством. Не хватало одного толчка, чтобы сдетонировала вся масса. Но время шло, наваливалась усталость ночной смены, то по одному, то небольшими компаниями отлучались в кабак – благо он стоял в сотне метров от конторы, и возвращались слегка одуревшими, кто-то уже храпел под кирпичной стенкой ламповой. Передавались новости: на Прохоровском руднике и шахтах «Русского Провиданса» тоже отменили надбавку, а на Бальфуровке расплату по зимним расценкам давали ещё со вчерашнего вечера.

     Часам к одиннадцати толпа начала редеть…


    Через несколько дней после этих событий в артели Иконникова появился новый крепильщик. (Рязанцы говорили – крепельщик). Звали его Пров Селиванов. Лет тридцати с небольшим, среднего роста, крепенький – мужик как мужик. Но если присмотреться как следует, была в нём одна особенность: правое плечо немного повыше левого. Чуть заметная кособокость. Поэтому, когда разговаривал, то вроде бы не всерьёз, вроде бы слегка подшучивал: я, мол, с вами говорю, но всё это такие мелочи… И пожимал плечом. Хотя на самом деле и не пожимал – оно всё время было приподнято.

     Работал он красиво

     Лезет Серёжка по лаве, впивается ему в коленки острая угольная мелочь, пыль порошит в глаза, скрипит на зубах. Сквозь стену пыли мерцают лампадками огоньки в забое. Тоска. Хрипит, корячится саночник. Лежит на боку забойщик, раскинув для упора ноги. С хрипом бьёт обушком под самый корень пласта. При каждом замахе (ведь лёжа работает!) ёрзает всем телом, извивается. Чем глубже зарубит он щель снизу, тем легче потом рубить уголь. Не станет опоры у пласта – зависнет, а то и осядет, пойдёт под обушком крошиться. Опытный забойщик сразу и клеваж* определит. А если без подрубки этот пласт выковыривать, не один зубок на обушке сломаешь, изойдёшь потом, а толку не будет. Вот и пересиливает себя забойщик, всё глубже загоняет обушок в щель, все силы собирает для удара. Смотреть на это жутковато и… совестно.

    Зато возле Селиванова можно отдохнуть душой. Сидит он – одну ногу под себя, плечом в кровлю упирается. Руки – каждая сама по себе работает. Небольшие дощечки у него заранее нарезаны. Приложит к кровле дощечку, под неё – стойку, и одним ударом обуха загонит так, что она струной стоит. Ползёт дальше, а за ним, как по шнурку, цепочка крепёжных стоек вдоль лавы. Посмотреть любо-дорого.

    Заметил Селиванов, что мальчишка-лампонос глаза на него пялит, блеснул зубами. Лицо чёрное, как сапог, только белки глаз светятся, да зубы, если улыбнётся. Но в шахте такое редко бывает.

    – Что, пацан, разглядываешь?

    – Ловко у тебя получается.

     – Привычка. Я, брат, по столярному делу с десяти лет. Мастер над верстаком нагибается, а мне наоборот – тянуться приходилось. Рос я плохо, всё правый локоть на верстак задирал – вот и скособочился.

     – У меня тятя красиво работал. Кузнецом был.

     – Помер тятя, что ли?

        -  Ага.

      – Жалко…

      Первые дни Селиванов, придя с работы, всё больше отлёживался. А потом стал задерживаться у стола, под керосиновыми лампами. Там кто рубаху штопает, а кто на плите портянки сушит, переворачивает, чтобы не сгорели, если для них на верёвке уже места нет. Но чаще всего за столом картёжники. Он подсядет к ним, сам не играет – присматривается. Приглашали – отказывается. «Сначала, – говорит, – всё высмотрю. Не люблю в дураках оставаться». Газетку смятую вытащит, читает. Профессор голопузый!

      Вот так сидят однажды вечером, некоторые уже и по нарам расползлись, захрапели. Вдруг двери нараспашку, влетает Гришка-саночник, взъерошенный, глаза горят:

     – Братцы! – орёт он со злой весёлостью. – Айда татарву лупить! Там щас драка будет – возле татарского балагана.

     Мужики бросили карты, заскрипели нары, кто-то поспешно искал картуз. А новый крепильщик шагнул к Гришке да таким испуганным голосом:

     – И больно они тебя побили?

    Понял Гришка, что Селиванов вроде передразнивает его горячность. Обиделся.

     – Ты, чудила, кривой да ишшо, выходит, глухой! Драка только заводится.

     – А чем же тебе татары не угодили?

     – В артели Ермолая Калиткина шесть вагонеток добычи пропало. Татарва их контрольному мастеру за свои выдала.

      – Так пусть побьют контрольного мастера.

     – А ну тебя, – отмахнулся Гришка, уже подрастерявший свой пыл. – Ты бы тут ишшо губернатора вспомнил.

      – Зачем сразу губернатора? – вроде как свысока, вроде насмехаясь, говорит Селиванов. – Вот Василий Николаевич Абызов, наш управляющий, всех обокрал в получку. Тут тебе не шесть вагончиков…

     – Что ты пристал ко мне! – взмолился Гришка. – Летнюю добавку отменили не только у нас.

     – Потому что хозяева загодя договорились. В один срок это сделали. Уж они-то друг за дружку горой, хоть наш Абызов русский, Рутченко – украинец, Бальфур – француз, а Монина, хозяйка чулковских шахт – еврейка.

     Шахтёры от удивления рты разинули, прислушиваясь, как Селиванов разделывает Гришку. Дело, конечно, не в Гришке, а в том, как свободно всякими словами и фамилиями бросает новичок, вроде бы он не раз встречался с тем же Рутченко или Абызовым. Драться им уже расхотелось. Зачем куда-то идти, если вот оно – развлечение. Да и слова, которые говорил Пров, – такие необычные и вместе с тем понятные, – будоражили. Он же, поняв, что его слушают, позволял себе даже паузы. Вроде приглашал, чтобы кто-то ещё вмешался в их разговор. Но шахтёры молчали. Гришка прошёл к столу и сел на лавку.

     – Ты, братец, заметил, что у меня одно плечо перекошено, – без особой обиды сказал Селиванов, – это не страшно. Вот когда мозги набекрень… Мало того, что вас тут хозяева доводят до скотского состояния, так вы ещё и друг друга лупите.

     – Ну, будя уже… Навалился на Гришку, – вступился за него Деревяшкин. – Он же не с кем-нибудь, с татарами посчитаться хотел.

    – Вот-вот! – оживился Селиванов, как будто только и ожидал этих слов. – А чем я лучше татарина или ты? Давай разберёмся. У тебя семья под Рязанью уже от Аксиньи-полухлебницы на мякине сидит. Землю-то, поди, богатому соседу продал или отдал за долги, иначе не торчал бы тут летом. А у него, татарина, детишки под Казанью тоже не марципаны кушают. И копейку свою он потруднее твоего зарабатывает. Ведь татарским артелям отдали шестую северную лаву – самую дальнюю и мокрую. А расценки те же!

     Ефим Иконников ушёл спать ещё до того, как вбежал Гришка. Артельщик занимал самые дальние нары, они были отделены от остальных цветастой, захватанной руками занавеской. Необычный разговор в казарме привлёк его внимание. Он вышел к свету, стал прислушиваться. А крепильщик, пожимая плечом (хотя на самом деле и не пожимал), разъяснял артельным:

     – Я же древесину знаю, как свою душу. Лаву-то дрянью крепить приходится: лес маломерка, сырой, отходы санитарных рубок. Вместо распила дают обапол. А по горным правилам сюда хороший лес положен. Управляющий по всяким отчётным бумагам должен хороший лес указывать. И наверняка указывает, а разницу в цене себе в карман кладёт. Тут не копейками пахнет… Сегодня лава спокойная, а завтра какое нарушение, не дай Бог, – вы же своей кровью платить станете. А почему? Да потому, что дурака и в церкви бьют.

     – Ты… это что – агитацию развёл? – вмешался Иконников.

      – Нет, Ефим Иванович, – ответил Селиванов. Смело так ответил, даже с вызовом. – Тут Гришка собирался татар побить. Вроде бы они у Калиткина добыч покрали. А если разобраться, кто и что крадёт, сложная штука получается. Вот я и советую: не знаешь – не бай, глазами моргай, будто смыслишь…

     Повернулся и пошёл к своим нарам. Иконников не мог допустить, чтобы не за ним было последнее слово. Потому сурово заключил:

    – В нашей казарме политикой не занимаются. Все люди как люди, в карты играют. А он газеткой: шурх-шурх! Профессор нашёлся. Видели мы таких умных.

     – Да и я дураков навидался, – откликнулся уже из прохода Селиванов.

     – Ты на кого намекаешь, – спросил Ефим.

     – На дураков, Ефим Иванович, выходит – и на себя тоже… Какая уж тут политика!

     На другой вечер Селиванов снова с газетами. Артельные его уже не трогают, поняли, что не того он полёта птица. Да и на язык остёр. Шахтёры вообще народ не разговорчивый. Братья тут же возле картёжников ошиваются. Шурка иногда и сам играет. А Сергей только посматривает. Переживает за брата, когда тот после проигрыша подставляет свой рыжий лоб под увесистые «шалабаны». Набьют ему щелчков так, что два дня шишку носит, а когда медный лоб перестаёт светиться, снова к столу подсаживается. За этот год он заметно подрос, вытянулся, на аварийных работах, если случается, наравне со слесарями работает.

    Когда Шурка не играет, Сергею и смотреть не интересно. Он рассеянно обводит взглядом казарму, заглядывает через плечо Селиванова в газету. Пров, должно быть, заметил, что мальчишка грамотный. Однажды попросил:

     – Почитай мне вслух… Глаза побаливают, очки пора покупать. Названия статеек хорошо вижу, а где помельче – уже расплывается.

     Сергею и раньше газеты на глаза попадались. То в лавке пряники завернут, то на раскурку кто из шахтёров листок оторвёт, согнёт раз двадцать, а остальное выкинет. Пробовал читать, да только неинтересное попадалось: кого принимал губернатор, кто его встречал, или рассуждения о каких-то «ассигнованиях», приезд государя на военные манёвры… Интереснее было читать объявления в разделе «продаём-покупаем» или «практические советы», которыми ни ему, ни вообще кому-либо из его знакомых нельзя было воспользоваться. Там он даже прочитал статейку «Как я увеличила свой бюст на 4 дюйма». Что такое «бюст», ему популярно объяснил Ромка Саврасов. Надо же!

     На просьбу крепильщика Сергей откликнулся охотно, но не потому, что имел к этому интерес, а хотел показать, какой он грамотный.

     – «В ночь на двадцать третье мая было арестовано с завода двадцать чел, – прочитал Сергей и спросил: – Что значит «чел»?

    – Человек, значит… Ты давай дальше, я понимаю…

     – «арестовано двадцать чел-овек по неизвестной причине».

     – Как это по неизвестной? – снова переспросил он. – Если они сами, кого арестовали, не знали, то газета же всё должна знать! Чего это она так пишет?

     – Это не полицейская газета, а рабочая. В неё люди посылают письма, и она их печатает, как есть. Понял? Читай дальше.

     – «Утром этот слух рас-про-странился по мастерским, и с обеда рабочие прекратили работы во всех мастерских. Было устроено собрание во дворе завода, на котором решили протестовать против ареста. Полицмейстер говорил, что собрание незаконно. И просил разойтись. Тогда рабочие решили послать члену Гы Думы Кузнецову телеграмму, чтобы сделал запрос в Гы Думе».

     – Ну и дела, – обернулся к ним Деревяшкин. Он тоже прислушивался к тому, что читал Серёжка. – Полицмейстер «просил» разойтись. У нас так сразу бы казаков напустили.

      – А это потому, что там рабочие стеной друг за дружку,  – уважительно пояснил ему Селиванов.

     – У нас так не выйдет, – заключил Деревяшкин. – Татары сами по себе, старожилы на посёлке, даже которые в шахте работают, те свой интерес имеют. А балаганы – один рязанский, другой тамбовский…

     – Я тоже так понимаю, – согласился Пров. – В этом корень всего. Пусть Серёга дальше читает.

     К их разговору прислушивались. Притихли картёжники, а которые своими делами занимались, тоже навострили уши. Серёжка почувствовал, что он теперь в центре внимания. Волнуясь, стал читать дальше.

     «…на следующий день снова собрались во дворе завода и выбрали делегацию, которая здесь же в толпе составила экономические требования и представила их заводской администрации… Когда предъявили требования директору, тот на некоторые требования согласился: за сверхурочную работу предложил полуторное вознаграждение, открытие столовой, выдачу кочегарам, смазчикам и машинистам хозяйских блуз…»

     – Надо же – добились своего! – сказал Деревяшкин.

     – Не перебивай, – попросили его.

    – А ты играешь – так играй. Я жировую девятку подбросил.

     – Что кидаешь? Козыри – вини.

    – Будя вам дурью маяцца! – зашумели на картёжников. – Которую по счёту колоду затёрхали! От карт одне лохони остались. Не только короли – уже дамы на забойщиков похожи! Отличить невозможно.

     Посмеялись над картёжниками. Расстроилась у них игра. Серёжка дочитывал статью при всеобщем внимании.

     – «В конце июня, как нам сообщают, состоялось соглашение бастующих рабочих с заводами при условии возвращения всех рабочих к своим местам, принятия заводами некоторых требований, увеличения платы в среднем на восемнадцать процентов».

     – Как понимать эти проценты, – заинтересовался Гршка-саночник.

     – Добавили, значит – по восемнадцати копеек на рубль.

     – Неужто? – удивился Деревяшкин. – А нам с рубля гривенник сняли. И главное, хоть тресни, хоть в стену лбом – ничего не добьёшься. Деваться-то некуда!

      – Так уж и некуда! – как всегда, пожимая плечом, сказал Селиванов. – Если бы не грызлись между собой: курские с татарами или тамбовские с рязанскими, а все вместе, да не только в Назаровке, но хотя бы по всей Юзовке или Макеевке…

     – Блаженный ты! Как же можно такое сделать?

     – Можно. Хозяева же договорились насчёт летней надбавки. А у них конторы не только в Юзовке, но у кого и в Париже, и в Берлине.

     – Хозяева грамотные, при деньгах, – сел и поехал куды хошь. Их учили…

     – И нам надо учиться, – невозмутимо отвечал Пров, как бы поддразнивая артельных.

      Через несколько дней он снова принёс газету. И опять её читали. Спорили, рассуждали. Особенно много разговоров было, когда вычитали сообщение со знакомой шахты о том, что там оборвалась клеть и погибли люди… И уже не такой далёкой, не из другого мира, а вот, рядом же, совсем близкой показалась некогда мудрёная грамота.
 Разумеется, Пров вынимал газету, когда не было Ефима Иконникова: то ли он уходил на ночь к кухарке, то ли задерживался по делам артели.

     Но однажды он пришёл раньше обычного. Постоял в дверях, прислушался к общему разговору и возмутился:

     – Кончай базар, – произнёс сурово.

     Подошёл к столу, взял из рук Сергея газету, повертел её в руках и, обращаясь к Селиванову, спросил:

     – Социялистическая?

     – Демократическая, – ответил тот, – вроде как народная.

     – Я обязан донести уряднику, только думаю, что мы и сами можем пресечь.

    – Зачем же? – не принял его великодушия Пров.- Газеты «Южный край», «Невская звезда» или «Правда» – они выходят с разрешения властей. На них так написано.

      – Не имеет значения. Есть приказ: больше, чем пять человек, не собираться.

     – Так тут живут почти тридцать…

     Иконников понял, что, продолжая спор, он ничего не выигрывает. Поэтому без злости пояснил:

     – Я знаю, что эти газетки разрешённые… в Петербурге. Только Петербург – он, вроде, для всех, а Назаровка куплена Обществом каменноугольных копей. Люди, которые вложили свои деньги в общество, купили тут всё: и землю, и что под нею, и казармы, и нас самих. Твоя воля выписывать, читать газетку, а их воля – держать тебя тут или выгнать пинком под зад. Всё, расходись, мужики, нечего зря керосин жечь.

     На следующий день, пролезая по лаве с «тушёными» лампами, которые он заменил забойщикам на свежие, Серёжка задержался возле Прова. Лучковая пила в руке крепильщика размеренно сновала взад-вперёд, отделяя лишний вершок от крепёжной стойки. Струйка белых опилок, распушиваясь, падала светлым пятном на тёмную почву – так называют каменную основу, подстилающую угольный пласт.

    – Ты чего разлёгся тут, – не оборачивая головы, спросил крепильщик. – С кровли капит – промокнешь. Катись на штрек.

     – Дядь Пров, газетки новые получал?

     – А что тебе?

      – Ромка просил. Я его на коренном штреке давеча встретил. Ромку Саврасова, коногона, ну… который в казарму приходил. Он говорил, чтобы мы к нему домой наведались.

     – С тобой, что ли?

     – Не… ещё Шурку прихватим.

     – Ну – разве что с Шуркой – солидная компания получается.

     Роман Саврасов занимал квартиру в казённом бараке. Длинное, сложенное из дикого камня строение было разделено на несколько отсеков: Дверь и окошко, дверь и окошко… Ни крылечка, ни коридорчика не полагалось – дверь открывалась прямо на свет Божий. Жильцы уже сами мастерили заборчики, отгораживаясь друг от друга. В дело шли обрезки обаполов, куски железа, пряди изношенных в шахте канатов. Даже ржавую спинку от кровати можно было увидеть в таком заборе. Вдоль старого, уже обжитого барака теснились дворики. В них ещё строили сарайчики для угля, кое-где и кирпичную плиту, труба которой завершалась ржавым ведром без дна. Наиболее домовитые сколачивали сенцы.

     Когда Пров с братьями Чепраками подошёл к семейным баракам, из Ромкиного двора уже доносились переборы ливенской гармошки. Сидя на вынесенной из комнаты лавке, он распевал свои частушки:
 

В темноте, ох! – в темноте
 Удовольствия не те…
 Опускаюсь в темноту,
Обнимаю, да не ту!
Мне увидеть белый свет
Никакой надежды нет.
Темнота, ой темнота –
Ведь не вижу ни черта!

      – Что это он? – спросил Пров.

      – Припевки на ходу сочиняет, – пояснил Шурка, – бывает, что очень складно получается. В Юзовке на базаре у него получку спёрли. Мужикам жалко его стало – угостили. А Ромка ка-ак запоёт: «Ой, ворона ты, Роман, проворонил свой карман!» – так все чуть не померли от смеху.

     Увидав гостей, Роман открыл калитку и впустил их во двор, с Провом поздоровался за руку. Снял с плеча гармошку, поставил её на скамейку и крикнул в соседний двор:

     – Гаврюшка, а ну, давай на одной ноге!

     Гостей проводил в комнату. Они прошли через кухню, осторожно ступая по гладко подмазанному земляному полу. «Комната» начиналась за занавеской, по ту сторону плиты. Пров со смешком спросил:

    – Что это мы – пацанам будем газеты читать?

     Не спеши. Пока маманя самовар поставит, люди подойдут. А мне охота с тобой поговорить. Я вот думал, если таких газеток штук бы двадцать на нашу Назаровку… Это же через месяц-другой можно большой бунт устроить.

     – А для чего? – хитро прищурясь, спросил Пров.

     – Как это? – в свою очередь не понял Роман. – Их же и выпускают, чтобы подбивать к бунту

     – Неправда! – Пров опасливо покачал головой. – Такие слова урядник говорит. Газеты, которые я вам приносил, прежде всего учат, кто у вас у всех общий противник.

     – А мне бунт нужен, – не скрывая своего сожаления, сказал Роман.

      – Почему это? – Пров удивлённо посмотрел на него.

     – Потому что жисть у меня всё равно пропащая…

     Между тем со двора донеслись голоса, и в квартиру вошли несколько шахтёров. Одного из них Пров уже видел. В комнате стало тесно, усаживались на кровати рядом с хозяином, внесли лавку из кухни.

     – Ну, Пров, – начал Роман, – тут всё братва надёжная. Ты на меня не того… поговорить надо. Неясного много. Что же это получается – по всей России такое творится, а мы ничего не знаем, как щенки слепые…

      – Да кое-что знаем, – возразили ему.

      Из этой реплики Селиванов понял, что тут на шахте не только он присматривался к людям, но и к нему кое-кто присматривался тоже. Многие партии пытались заручиться поддержкой шахтёров и, наверняка, какие-то из них уже проводили в Назаровке свою работу. А на него эти люди вышли не сразу потому, что опасались напороться на провокатора. Что же – их опасения вполне понятны.

     Пожимая своим перекошенным плечом, он пояснил, что уже давно «ради собственного интереса» занимается рабочим вопросом. (Партийные симпатии свои и присутствующих решил пока не выяснять). И вот, мол, заметил, что многие дела поворачиваются как семь лет назад. (Позволил себе намекнуть на девятьсот пятый год). Лица собравшихся посуровели. В подтверждение своих слов он прочитал несколько статеек. При этом, как заметил Серёжка, отлично обходился без очков.
 
      Прочитав заметку о выборах уполномоченного по рабочей курии в Николаеве, сказал:

     – Вот так надо действовать, чтобы в Государственной думе были настоящие депутаты от рабочих. А то у нас в Назаровке господин Абызов соберёт толпу перед конторой, подсадит в неё десяток крикунов – и проведёт своего холуя в уполномоченные.

    – Не дадим!

    – Ещё как дадите! Ведь между собой договориться не можете: русские с татарами, рязанские с орловскими…

     – Ты нас с деревней не равняй, – отозвался Роман.

    Селиванов аж передёрнулся от такого замечания. Стал выговаривать шахтёрам за то, что местные презирают сезонников.

     – Сами того не ведая, на охранку работаете – зачем же сезонников от общего дела отталкивать! Читать газеты тоже надо с умом. Думаете, вот пишут про забастовку, про больничные кассы или выборы… для чего? Так? Новости? Не-ет, брат. В этих газетках каждая статейка для того, чтобы ты думал! Чтобы постигал, как надо бороться и какие бывают ошибки.

     Мать Романа – сухопарая седая женщина с ещё чёрными, вразлёт, бровями – угощала их чаем, поднося его кому в щербатой чашке, кому в гранёном стакане. Голубоватый рафинад, наколотый мелкими кусочками, она подала на блюдечке.

     Люди, которых собрал Роман, а точнее – они сами определили, кто придёт – в посёлке пользовались определённым влиянием, это была местная мастеровщина: слесари, лебёдчики, машинист подъёма… Пров понимал, насколько важно правильно (с его точки зрения, разумеется) нацелить их.

     – Ты вот что посоветуй, – попросил Роман, – как эти газеты выписывать? Ну, чтобы надёжно… и такое прочее. Мы хотим, чтобы в мастерской была своя, в парокотельной – своя…

    Расходились поздно. Пров Селиванов был доволен. Сегодняшний вечер считал важным шагом. А кто тут уже до него пытался мозги им просвещать – с этим надеялся разобраться позже, тем более, что шахтёры договорились еще приглашать его для «разговоров и разъяснений».

     Больше других радовались мальчишки. Они оказались в центре важных событий и считали себя почти главными действующими лицами. Ведь вот как дела обернулись! И Сергей, и Шурка больше всего старались услужить Роману. Они чувствовали себя перед ним чуть ли не должниками, вроде были в ответе за то, что их родственница Наца не подавала ему определённых надежд. Но когда наступила полоса везения, то и в этом безнадёжном деле, кажется, пошло на лад.

    На работе к Шурке подошёл Штрахов. Раньше, если подходил, то всё по делу: «Завтра со слесарями пойдёшь перебирать камероны…» Камеронами называли паровые насосы, которыми откачивали воду из шахты. Или: «Пойдёшь с кладовщиком оленафт получать». А на этот раз уже само его обращение удивило парня.

      – Лександр… ну, как тебе, не надоело в смазчиках?

       – А я уже и слесарям помогаю, сами знаете.

     – Конечно… Пора подумать, может, попрошу, чтобы тебя в слесаря перевели. Работа – она всегда работа, а мы, братец, не чужие. Ты бы в гости зашёл, девчат проведал. А что? Вместе с Сергеем приходите в воскресенье к чаю. Тут у вас, я знаю, друг объявился – Роман Саврасов. Могли бы и вместе с ним наведаться. А чего – приходите!

     Парень своим ушам не верил. Упомянув Романа, Штрахов отвёл глаза в сторону. Всё это было столь невероятно, что, прибежав вечером к другу, Шурка несколько переиначил разговор.

     – Штрахов, понимаешь, нас по-родственному… Заходите, мол, давно не были… А я ему: спасибо, да вот только в Юзовку собирался я с другом идти. С тобою, значит.

    – А он?

     – Заходите с другом, – говорит, – чего уж там…

     – А он хоть знает, с каким другом? – не верилось Роману.

      – Ещё бы! Я сразу сказал: Роман Саврасов – друг у меня, мы вместе в Юзовку ходим.

     – И что же он?

     – Ничего. Приходите, говорит, к чаю. Все вместе, мол, да ещё Серёжку не забудьте.

     Они пошли. Это был странный приём. Чинно сидели за общим столом. Хозяин с шумом втягивал в себя чай из блюдца, время от времени морализируя на общие темы, вроде того, что «к людям надо по-людски». Дина с плохо скрываемым пренебрежением смотрела на всех, будто её заставили участвовать в дешёвом спектакле. Наца была растеряна. Только хозяйка Мария Платоновна, как всегда, суетилась, подавала, убирала, но и в её глазах можно было высмотреть испуг и немой вопрос.

     Ромка сидел истуканом. Пил чай, ел хозяйкины пироги и лишь изредка поднимал глаза от тарелки, чтобы взглянуть на Нацу. Первым не выдержал Шурка. Едва допили чай, как он поднялся из-за стола:

    – Мы тут засиделись. Ещё обещали маманю проведать.

     – Передайте привет Софье, – не стал задерживать гостей Штрахов. – Девчата, проводите их немного.

     В эти дни Шурке казалось, что чья-то невидимая рука дёрнула за верёвочку, которой был завязан мешок с событиями. Они посыпались враз, беспорядочно, обгоняя одно другое.

     Уже в следующее воскресенье, так же за чаем у Штраховых, когда Ромка краснел и потел, не понимая, что происходит, Степан Савельевич, отставив пустое блюдце, со вздохом сказал:

      – А теперь все погуляйте, нам с Романом поговорить надо.

     Серёжка и Наца поднялись тут же. Дина посмотрела рассеянно вокруг, но натолкнулась на сердитый взгляд отца, встала и тоже вышла. А Шурка остался. Он не считал себя лишним, но главное, Штрахов сделал вид, что не замечает его присутствия. Крякнул неопределённо и обратился к Роману.

    – Надо тебе поступить в Макеевскую школу десятников. Оттуда люди выходят. Многие и штейгерами работают. Рекомендацию от управления мне обещали достать. Шахта платить за тебя будет…

    – Макеевка рядом, – сдерживая обиду, ответил Роман. – Ежели ты, Степан Савельевич, думаешь, что с глаз долой – так из сердца вон, – то надо бы меня спровадить куда подалее.

    – Имей терпение, – сокрушённо вздохнул Штрахов. Он сам был расстроен, и его горький вздох умерил агрессивность Романа. – Вот скажи: могу я отдать Нацу за коногона? Только не перебивай, а слушай. Она росла как барышня, а ты приведёшь её в барак. Дом вам купить я не могу. У меня ещё одна невеста есть – Дина. Старшая, между прочим. И вообще, где это ты видел, чтобы коногон имел свой дом? Так вот. Мне нужно, чтобы ты дал согласие на учёбу, а уж хлопотать я буду сам. Если поступишь, то в Макеевку можешь перебираться вместе с Нацей. Я и квартиру помогу вам снять.

    – Степан Савельевич… – опешил Роман.

     – Ладно, ладно! – не давая ему расчувствоваться, мрачно сказал Штрахов. – Обвнчаетесь, когда поступишь. Я тоже дитю своему не враг. Если любите… Только бы документы раздобыть, бумагу на тебя. Начальство сейчас занято, всё не подберут уполномоченного по выборам в Думу. Его, видишь, при всех, на собрании надо выбирать, а они боятся собрание разводить. Когда сойдётся орава шахтёров – всякое можно ожидать. Ну да раньше или позже… Так ты согласен идти в школу десятников?

     Выходило так, что Штрахов уговаривал Ромку идти учиться, брался похлопотать за него, а то, что свою дочку предлагал в жёны, получалось само собой. Вроде бы это такая мелочь, которая при соблюдении первого условия достанется ему впридачу. Всё складывалось настолько хорошо, что теряло правдоподобность. Роману радоваться бы, но что-то тёмное не уходило из груди. Он ждал какого-то подвоха.

     Шурка в тот же вечер рассказал Сергею всё, что слышал, оставшись за столом. Братья искренне радовались за друга, не ведая лишних сомнений. Героями отрадных событий они считали прежде всего себя. Лишь потом, пережив полной мерой выпавшее счастье, оба поняли, что надолго, а возможно, и навсегда теряют лучшего друга и защитника.

     Начиная со среды на руднике все только и говорили о предстоящих выборах уполномоченного. Они были намечены на воскресное утро. Об этом говорили в мастерских, в конторе и даже в бараках. Мальчишкам не терпелось увидеть, как это станут о чём-то разговаривать сразу столько людей! Ждал этого дня Пров, ждал и Роман, хотя его нетерпению были иные причины…

    Вечером в пятницу Пров Селиванов довольно поздно вернулся с работы. Он терпеливо дождался, пока схлынула смена, и в бане стало немного свободнее. В казарму он пришёл мрачный, плечом вперёд протиснулся между нарами и стал собирать свой фанерный, в виде приплюснутого бочонка, чемоданчик. Сергей и Шурка молча наблюдали за его действиями. Он ощущал на себе их вопросительные взгляды. Закончив недолгие сборы, сказал глухим голосом:

     – Проводите меня, ребятки.

     По ночной улице Назаровки, мимо Технической колонии, состоявшей из нескольких домиков рудничного руководства, которая в быту называлась Котлетным посёлком, вышли в степь.

    – Не дают нам фараоны засиживаться, – вздохнул Пров.

    – Чего же так вдруг? – спросил расстроенный Шурка.

    – Господа Абызовы правды нашей боятся.

     – Я что-то не всё понимаю…

     – Когда-нибудь поймёшь, – отозвался Паров. – Нынче ночью или завтра будут обыски и аресты. Это перед собранием будет сделано. Я Романа и товарищей предупредил. За ними ещё ничего нет, но дня на три-четыре могут упрятать, пока не пройдёт собрание.

    -   Сам-то откуда узнал?

    – Такая у меня профессия… Ну, пора! Возвращайтесь, дальше я один пойду.

    Серёжка молчал. Ему перехватило горло. Пров обнял его, прижал к себе, похлопал по плечу.

    – Хорошие вы ребята, жалко расставаться.

    – Даст Бог – ещё встретимся, – совсем по-взрослому сказал Шурка.

    Его напускная бодрость рассмешила и растрогала Прова.

    – Нет, братцы. С Провом Селивановым вы уже больше никогда не встретитесь. Нету больше такого.

      -  А какая же твоя настоящая фамилия?

      – В Назаровке был Селивановым, а вот на Обиточной или Провиданке… сам ещё не придумал, какая будет.

     – Жалко, – сказал Шурка, уже не скрывая своего огорчения. – Когда нету имени, так вроде и человека нету. Совсем жалко…

     – Не расстраивайтесь. Настоящее имя у меня есть. Если придёте… ну, в организацию, а на шахте такая обязательно сложится, я это почувствовал, то где-нибудь обязательно встретимся. Ну, Шурка, давай чемодан.

    Он взял свой не тяжёлый чемоданчик и вскоре растаял в степи.




ГЛАВА 7
     Бабушка Надежда Ивановна жила в Рутченковке вместе со своей компаньонкой Лидой-Гречкой (так все называли эту женщину). Они занимали часть дома – две комнаты, кухня, веранда и дворик – на сонной и пыльной улице станционного посёлка.

     Муж Лиды когда-то работал кладовщиком у Савелия Карповича. Он был намного старше жены, тучный, и однажды помер от сердечного удара. Детей у них с Лидой не было. Она часто помогала Надежде Ивановне и прижилась в доме стариков Штраховых. Не оставила она бабушку и после смерти Савелия Карповича.

     Теперь это были две старые женщины, «компаньонки», как выражалась бабушка, однако посторонний человек сразу мог определить, кто из них хозяйка, а кто – приживалка. Нет, они были на «ты», Лида позволяла себе даже поворчать. Только никогда не просила подать ей мандеполь, не вредничала: вот, мол, после каждой твоей уборки не могу найти очки… Всё происходило как раз наоборот
Лида была из мариупольских греков. Там, в Мангуше, жили её родственники: дети сестры и внучатые племянники. Каждое лето она ездила в Мариуполь, и месяца полтора-два проводила у родственников.

     Стоило Гречке уехать, как бабушка начинала хандрить, жаловаться на недомогание или тоже пускалась разъезжать по гостям. И на этот раз ничего неожиданного не произошло. Надежда Ивановна расхворалась, да так, что затребовала к себе Дину. «Неровен час – помру, и сообщить про то будет некому», – передавала она через знакомых. Дина поморщилась-поморщилась, но поехала. Бабушку любили, в праздники она могла ещё раскошелиться на дорогой подарок, и вообще родственники считали, что Надежда Ивановна уберегла от конфискации больше, чем им казалось вначале.

     Дина пробыла в Рутченковке больше месяца, а когда вернулась домой, стала выговаривать матери:

     – Не такая уж она была и больная! У них в посёлке появился новый доктор – молодой, неженатый. Вот она всё меня с ним знакомила…

     – Что же в том плохого? – спросила мать.

    – А что хорошего? Мальчик-пупсик. Усы для солидности отпустил – как крысиные хвостики. Нашла мужчину – петушком разговаривает. Да у него, как у ребёнка, щёчки розовые – тьфу! Противно даже.

     Вскоре после возвращения Дины к ним в дом нагрянул Клевецкий. Подъехал он на извозчике, надушенный, с цветами. Вручил их, правда, хозяйке. Поинтересовался, вертя головой по сторонам, дома ли Степан Савельевич? (Искал-то, ясное дело, не хозяина). Мария Платоновна любезно препроводила его в горницу. («В гостиную!» – поправили бы её девчонки).

      – А к нам Леопольд Саввич! Девчата, вы где? – проходя вместе с гостем по комнате, кликнула хозяйка.

    – А… разве Дина уже вернулась? – чуть поспешней обычного спросил гость.

     Но мать этого нюанса не заметила, а если и заметила, то могла принять за выражение радости – ведь он давно не видал старшую.
– Вы присаживайтесь, я чайку сотворю.

      – Нет-нет, я ненадолго. Заехал к Степану Савельевичу. Посоветоваться.

    Из своей комнаты выплыли Дина и Наца.

     – Ах, девицы! – озарился он в любезной улыбке, но взгляд блуждал где-то между ними. Дианочка, Настасьюшка… Соскучились, небось, друг по дружке

     Лишь называя их имена, он взглянул на одну, потом на другую. Дину неприятно задело, что посмотрел он на неё как на чужую. Не то, чтобы доверия, общей тайны, но и смысла никакого во взгляде. Пустыми глазами скользнул он и по Наце. Но младшая таким огнём полыхнула в ответ, только что не прыгнула от радости. У Дины от этого бесстыжего, откровенного взгляда, которым одарила Клевецкого младшая сестра, заныло под ложечкой. Хотелось думать, что ошиблась, что показалось. Но и сам Леопольд сбросил на момент пелену с глаз, строго посмотрел в ответ, вроде бы команду отдал, понятную только ему и Наце. Он ещё несколько минут пошумел, разговаривая одновременно со всеми тремя женщинами, сообщил об очередном скандальчике в юзовском клубе, посетовал на отсутствие Степана Савельевича и исчез.
 
     Мария Платоновна пошла провожать его к калитке, а Дина, подтолкнув младшую в комнату, закрыла дверь и подступила к сестре с сузившимися от злости глазами. В упор спросила:

     – Было?

     – Что? Ты что, Дина?…

     – Не понимаешь, да? С Клевецким у тебя было что? Отвечай!

     – Ты объясни, Дина… – вспыхнула, порозовела Наца.

     – На курсы по домоводству не устраивал? Модную портниху не находил? А может, у тебя зубы разболелись, и он сказал родителям…

     Дина не закончила фразу. По тому, как сестра испуганно отшатнулась при этих словах, поняла, что попала в точку. Дав волю перехлестнувшим чувствам, разбушевалась:

     – Ах, потаскушка! Она не понимает… Поль мне ещё раньше объяснял, какие у него имеются способы разные, чтобы отвязаться от родителей. Значит, устраивал тебя к «своему врачу», чтобы лечить зубы? Б л о н б у ставил!

     Дина, уже не владея собой, закатила сестре пощёчину. Наца обомлела от неожиданности и, отшатнувшись, одними губами, одеревеневшими от стыда и обиды, спросила:

     – За что? – Она вдруг поняла, что между ними уже не осталось ничего тайного или скрываемого до поры, ничего такого, что нуждалось бы в благопристойной обёртке. Обида, не только сиюминутная, а та, немерянная, накопленная за последние месяцы, в которой только что полученная пощёчина была лишь последней каплей, взорвала её.

     – За что? Вы же оба человеком меня не считали! Унижали… Из дому мы выходили втроём, а после… «Ах, Наца, вот тебе билет на карусель… Посиди, голубушка, в цирке одна, возьми мороженое, нам с Полем поговорить надо…» Вы каждый раз прятались за меня, и тебе не приходило в голову, что я умирала от обиды.

     – Ты что, умом тронулась? – удивлённая таким взрывом, сказала Дина. – Это же мой жених!

     – Да? Ха-ха-ха! – Наца была на грани истерики. – Ему на самом деле нравилась только я. Всегда! Он сам сказал мне! Как я тебя ненавидела, когда давилась мороженым, когда вы меня как ребёнка… А теперь – можешь его забрать – если сумеешь!

     Сёстры ещё долго выговаривали друг дружке взаимные обиды, пока обе не разревелись. Мать они не посвящали в свои дела, но Мария Платоновна видела их расстроенные лица, колючие взгляды, перехватывала ядовитые замечания, которыми они обменивались. Догадывалась о главной причине их недружелюбия, но, сколько могла, отгоняла эту догадку прочь. Только от мыслей не спрячешься. Они тебя подкарауливают днём и ночью. Отвлёкся на секунду, а они, нежеланные, тут как тут.

     Недели через две, в течение которых Клевецкий ни разу не появлялся в их доме, мать окончательно убедилась, что именно его не поделили сёстры. Только она и представить себе не могла, насколько серьёзные события стояли за их ссорой, и что из этого выйдет в дальнейшем.

     Однажды за ужином, когда вся семья собралась за столом, Степан Савельевич – он был совершенно трезв – обратил внимание на нервозное поведение дочерей. Обычно за ужином они рассказывали уличные новости, задирали друг дружку. Мария Платоновна добродушно ворчала на них или хвалила за то, что помогали на кухне. Именно в эти минуты Штрахов чувствовал, что у него есть семья, дом, дети… Под настроение у него можно было выпросить денег на новые полусапожки с каблучком «кантэс» или заручиться обещанием съездить всей семьёй в Бахмут на пассажирском поезде… Он знал такую свою слабость и не противился ей, понимал: за всё хорошее надо платить.

    Только вдруг подумал, что и прошлый вечер был не очень весёлый, и позапрошлый… И вообще, что-то изменилось. В своём доме Степан Савельевич никогда не деликатничал.

     – Не пойму, – резко положил он ложку на стол, – мы чего это как на поминках. Разве похоронили кого?

     – Клевецкого, – сорвалось с языка у Дины. Выпалив это, она уже не могла остановиться. – Леопольда Саввича, царство ему небесное!

    – Ты мне загадки брось! Нашла время…

    – Вы что, слепые? – со слезой в голосе воскликнула Дина. – Не хотите ничего замечать, даже не догадываетесь. Решать что-то надо. Нацка беременная – от него!

     Это было настолько неожиданно, что родители растерялись. Мать только и смогла выговорить:

    – Нацка?

     До Штрахова наконец дошёл смысл сказанного.

     – Это что же… правда? – растерянно посмотрел он на младшую, вроде ещё надеялся, что она начнёт отрицать. Но Наца втянула голову в плечи, уставилась прямо перед собой и молчала. Это взбесило отца. – Ты что же молчишь, когда отец спрашивает! – И так грохнул кулаком по столу, что загремела, падая, посуда.

    – Она молчит потому, что сказать нечего, – тихо, но очень чётко пояснила Дина.

    Штрахов любил младшую больше других. Новость потрясла его. Огромный кадык на жилистой шее конвульсивно подкатил к подбородку. Сглотнув слюну, он шумно вздохнул – не хватало воздуха. Мария Платоновна, глядя на него, онемела от страха.

     – Ш-шкодливый кот, я его заставлю жениться!

     – Не выйдет, – холодно сказала Дина, и в этой её холодности сквозило непонятное злорадство. – Не мог же ты женить его на Соне. Ведь её Степашка, твой внук – от Клевецкого.

     – Господи, Господи, – запричитала Мария Платоновна, закрыв лицо руками. – Что же будет, что будет!

    – Брешешь, – сдавленным, не очень уверенным голосом произнёс отец. Подтвердилась давнишняя догадка – тяжёлая, как надгробие.

     – А ты у Сони спроси.

     – Цыц! Не устраивай истерики! – Это он кричал уже на жену. – Дома  смотреть должна ты! Семья на тебе. Тут ишачишь день и ночь как проклятый, стараешься, а в доме сплошное предательство!

     Он ошалело посмотрел на сжавшуюся Нацу, обмершую от страха жену, встретился с холодным взглядом Дины. Она не упустила этой паузы.

     – Зачем на маму кричишь? Не она Леопольда в дом привела, не она велела любить и жаловать.

     – Хватит! Всё… – Штрахов взялся за голову. – Соня… Наца… Господи! Ищите акушерку, бабку, кого там ещё! Пусть избавляется.

     Наца встала, опустила глаза в пол и процедила по слову:

     – Я лучше пойду и удавлюсь.

     – Тварь! – с непонятной злобой бросила ей Дина. – Она ещё угрожает. Надо её выдать замуж за того коногона – Ромку Саврасова!

     – Мне всё равно, – так же тихо, растягивая слова, отозвалась Наца.

     – А что? – ухватился за эту спасительную мысль Степан Савельевич. – Сама достукалась.

     Мария Платоновна собирала с полу осколки тарелок, Дина ушла в свою комнату, за нею тенью растаяла Наца, и только хозяин всё ещё сидел за столом, время от времени рыча: «Бандиты! Ух, бандиты!»

    На следующее утро, явившись на шахту, он первым делом зашёл в контору и – прямо в кабинет главного бухгалтера. Вошёл и, не сказав ни слова, запер двери изнутри на ключ, который торчал в скважине.

     – Что это значит? – забеспокоился Леопольд Саввич.

    – А я тебе, подлецу, сейчас объяснять буду.

     – Какое хамство! Я не допущу… Я… Я… Вон отсюда!

     Клевецкий дёрнул на себя ящик стола и трясущейся рукой вытащил маленький, почти игрушечный браунинг в сафьяновом чехольчике с застёжкой. Но Штрахов брезгливо ударил его по руке, пистолет упал на пол. Ухватив бухгалтера своими лапами за мундирчик на груди, Штрахов рывком выхватил его из кресла, потом тряхнул и посадил верхом на стол.

     – Да как ты смеешь! Пус-сти меня, не то кончишь на каторге.

     – Убивать я тебя не буду, сопля ты напомаженная. Это никогда не поздно, – лишь на миг посмотрел в его глаза Штрахов. – Ты же знаешь, на шахте доброе не всегда получается, а чтобы кого-нибудь угробить – так два раза плюнуть.

     Тяжело сопя, Степан Савельевич отошёл в сторону, чтобы не сорваться и не пришибить нечаянно своего благородного «друга», и, как на торгу, изложил суть дела:

     – Дочку свою, Нацу, я хочу выдать замуж за коногона с первой шахты Романа Саврасова. Сам понимаешь, негоже ей быть женой коногона. А потому ты пойдёшь к управляющему и попросишь для Романа рекомендательное письмо в школу десятников. Он способный… человеком станет.

     Штрахов нагнулся, поднял с полу пистолетик, бросил его в открытый ящик стола.

     – Уговор?

     – Но это… возмутительно! – поправляя мундир, сказал Клевецкий. – В его голосе уже не было угрозы, но звучал он обиженно и даже слезливо.

      – Что возмутительно? – спросил Штрахов, надвигаясь на бухгалтера. – Чай, она тебе не чужая… Удавил бы я тебя – да от такого удовольствия никакой пользы.

     – Уговор… Уходите! – безуспешно пытаясь придать своему голосу властный тон, промолвил Клевецкий.

     Он понимал, что Степан Савельевич на точке кипения и что не такой он человек, который отступит от своего решения.

     Оставшись один, Леопольд Саввич привёл себя в порядок, но долго не мог успокоиться. Запер двери и полуприлёг в кресле, искренне жалея себя – раба страстей. Испытывал такие чувства, какие, должно быть, испытывает наёмный солдат после тяжкого боя. Много дней носил он в себе тошнотворное, отбирающее силы чувство страха. Но вот опасность миновала, кажется, можно вздохнуть с облегчением. Увы! Слабость как после обморока. Камень страха с души, а гора усталости – на плечи. И человек почти раздавлен ею.

     Как же он пойдёт к Абызову просить за разбойную рожу Ромки Саврасова? Чем будет объяснять свою просьбу? С какой стати? Ведь и со своими личными просьбами не всегда решишься пойти. Строг и неприступен Василий Николаевич. С ним не разговоришься. «Слушаю. Излагайте суть». А как ты её изложишь?

     Весь день был испорчен: не мог придумать, что сказать управляющему, как объяснить свою просьбу. Должно быть, с отчаяния в голову приходила такая дикая мысль: рассказать всё, как есть. Сам себя напугал… Трудность состояла ещё и в том, что Василия Николаевича, с его привычкой всё упрощать, обнажать до цинизма, многословием не убаюкаешь, не обманешь. Он посмотрит с усмешкой и проткнёт взглядом, как жука булавкой.

     За один день Клевецкий извёлся, вечером не поехал в клуб, дурно спал. Да и спал ли вообще? На рассвете поднял тяжёлую голову от подушки, опустил ноги на пол и… и увидел готовое решение. Оно пришло в тот момент, когда в изнеможении перестал думать про Штрахова, про Саврасова, когда мысли завертелись вокруг самого Абызова. Вспомнил, с каким подъёмом любил говорить он о «социальных струнах», «политических мотивах»… В общем, если следовать его принципам и «излагать суть», «излагать тезисно», то на фоне выборов в Думу, в ходе «прорастания реформ сверху» надо показывать, что процветание промышленности благотворно и для хозяина, и для рабочего. Вот есть в Назаровке коногон – местный парень, можно сказать, выросший под кучей глея*. Очень способный шахтёр: наизусть знает все выработки, может спуститься по стволу Первой шахты и, пройдя больше десятка километров по лабиринтам подземных ходов, выехать на-гора через Второй номер! Такого шахтёра, которого в посёлке знает каждая собака, взять да и оформить в школу десятников. И чтобы все узнали об этом. Ведь за обучение платить должна шахта. Вот тебе «политический мотив»!

      «Ой, клюнет Абызов! – обрадовался Леопольд Саввич. – Он такие штучки любит, клюнет за милую душу».

    Клевецкому ни разу не пришло в голову побежать к Штрахову, чтобы просить руки Нацы. Получилась бы естественная точка, которая могла сделать эту историю пристойной и для всех сторон в какой-то мере приятной. Он мог бы не допустить безобразной сцены в кабинете с опереточным браунингом, унизительным тасканием «за грудки» и своей подлой трусостью. Достаточно было сказать: благослови, мол, отец, я её люблю… Ведь он её любил. Вернее – ещё любил. Ему не хватало какого-то времени, возможно, месяца, а возможно и больше, чтобы пройти весь путь до повторения пройденного.

     Клевецкий побаивался Степана Савельевича. Он со всей убедительностью понял, что если этот мужик пойдёт «вразнос» – ни перед чем не остановится. Есть у него под рукой всякая рвань: котлочисты-подёнщики, рудничные забулдыги, сомнительные друзья на соседних рудниках… Поневоле задумаешься. Но когда нужный ход был найден и устройство коногона в школу десятников не вызывало больших сомнений, молодой бухгалтер подумал о Наце.

    Одна из причин многих наших ошибок – неумение дорожить тем, что имеем. То, чего у нас нет, часто кажется заманчивей, дороже. Тоскливо стало на душе. Обидно. Получалось, что его грабит какой-то неумытый коногон, а он, Клевецкий, сушит мозги, придумывая, как бы помочь грабителю. Сам не заметил, как расстроился, разгулялось его воображение. Представил себе, что ночью «жерёбчик» Ромка может даже понравиться ей – и едва не взвыл от отчаяния.

     Жил он в гостинице, занимал номер из двух меблированных комнат. И таким одиноким чувствовал себя в этом вечно временном жилище! Впервые подумал, что пора бы уже и жениться.

    Холостяцкое положение Леопольда Саввича было его козырем: молодой (во всяком  случае тридцать ещё не стукнуло), приятной внешности, находчивый и обходительный, он имел должность, которая открывала двери в приличные дома. Этот козырь хотелось использовать с наибольшей выгодой, потому что другой возможности подняться «в сферы» у него не было. А он мечтал о высоком полёте.
Ну почему, скажем (так, в порядке вольного рассуждения), ему не стать бы зятем Авдакова или того же Рутченко? Через год-другой смотришь – член наблюдательного совета крупного банка, пайщик, а то и один из основателей прибыльной кампании. Не век же прозябать на шахте, соскребая с забойщиков где копейку, а где и полкопейки.

     К слову сказать, в те непонятные, непостижимые годы, когда одни знали, что революция уже была, и надо спешить пожинать её плоды, а другие так же твёрдо знали, что революция ещё только должна быть, в те годы почти вся деловая Россия жила или только текущим днём, или целиком полагаясь на будущую удачу. Не было ничего стабильного, надёжного, особенно после убийства Столыпина. Распадались вековые законы, принимались новые, но тут же нарушались или переиначивались. Всё было непрочно и скоротечно. Редко кто из деловых людей полагался на упорный труд, образцовую организацию, постепенные улучшения. Больше возлагали надежды на случай: выгодный подряд, субсидию, возможность кого-то объегорить или «законно» украсть. Так что Леопольд Саввич, сберегавший свой козырь для наиболее удачного хода, был нисколько не хуже людей его круга.

      Выбрав удобное время – сразу после обеда, когда начальство благодушествует, употребляя основные усилия на усвоение только что съеденного, он зашёл к Абызову и занёс ему сведения по затратам материалов за последние три месяца. Точно был подсчитан расход леса, рельсов, динамитных патронов, подбиты и выделены цифирьки по отдельным участкам. Управляющий такие штучки любил, охотно анализировал их. Поэтому бухгалтер воздержался от собственных пояснений. Только заметил, что сравнение с прошлым годом должно радовать…

     – Вы, Леопольд Саввич, неисправимый оптимист! Успокоение всегда опасно. Оно демобилизует волю. Не забывайте, что общий промышленный подъём в России, о котором ещё год назад мы говорили с большой осторожностью, ныне определился окончательно. Так что заслуга тут не столько наша…

     – А и то хорошо, – улыбнулся Клевецкий. – Конечно, с людьми надо ещё работать и работать. Есть у меня одно соображение, если позволите… Почему бы нам не посылать своих прилежных, скажем так, шахтёров, по одному хотя бы в год, в Макеевскую школу десятников? Одна она на весь край – и почти рядом с нашими шахтами.

      Абызов вопросительно поднял бровь. Клевецкий пояснил, как это отзовётся на настроениях в посёлке, какое будет иметь значение для рудника – иметь работников многим обязанных шахте. А когда (так, в качестве примера) назвал фамилию Романа, управляющий даже оживился.

     – Это у которого мать цыганка? Мне когда-то фельдшер Гримушин, он теперь в Волноваху перебрался, рассказывал о ней романтическую, прямо скажем, историю. Поинтересуйтесь: занятно, тем более, если вы о нём хлопочете. А я подумаю.

     Почти две недели провёл Леопольд Саввич в большом напряжении. Несколько раз наведывался к нему Штрахов. Не спрашивал ничего, только угрюмо смотрел. Приходилось вертеться под этим взглядом, объяснять, что управляющий обещал всё сделать, а пока надо подождать. Штрахов молчал-молчал, а потом, когда его терпение, надо полагать, кончилось, самым решительным даже хамским образом заявил, что не станет больше ждать, что если завтра Леопольд Саввич не получит необходимую бумагу от управляющего, то он сам пойдёт просить и расскажет всё как есть.

     Вот когда Клевецкий понял, что влез в капкан! Он проклинал себя за то, что насмерть перепугался, побежал к управляющему и наврал ему. Ну что мог сделать Штрахов до этого: На угрозу следовало ответить угрозой. Урядник и необходимые «свидетели» всегда были бы на стороне бухгалтера, а несостоявшийся тесть вряд ли захотел бы очутиться там, где Макар телят пасёт. Конечно, он раззвонил бы про соблазнённую дочь. Ну и что? Разве тот же Абызов или молодой хозяин Рыковского рудника мало грешили? Другое дело, если бы Клевецкий нехорошо обошёлся с девицей их круга, то есть того круга, где его уже принимали и в котором он хотел утвердиться, использовав свою «козырную карту». Что же касается дочек Штрахова, то они в конце концов такие же шахтёрские девки, как и другие, разве что чуть почище. Подумаешь – грех!

     Но теперь, когда он наврал управляющему, изложил всё в виде некоей идеи, а фамилию Ромки Саврасова упомянул вроде примера… Если теперь всплывёт истина, будет по-настоящему плохо. Абызов поймёт, что его попросту разыграли как дурачка. Таких вещей власть имущие не прощают.

     Неглупый по природе человек, Леопольд Саввич плохо мог сдерживать свои чувства, а потому совсем расстроился. Бывают такие неудачники на стрельбище: зрение отличное, мишень видит чётко, мушку под самую десятку подводит. Но руки дрожат от страха, сердце колотится – и пули скачут вокруг цели.

     Испуганный тем, что Штрахов сам пойдёт к Абызову и расскажет всё как есть, Леопольд Саввич бросил дела и побежал к управляющему.

     – У себя? – спросил уже немолодого письмоводителя, что сидел в приёмной между шкафом с бумагами и висящим на стене телефоном.
– Заходите, – ответил тот, – правда, там посторонний, только что вошёл…

     Клевецкий, как и главный инженер, заходил к управляющему в любое время, лишь бы тот был на месте. Поэтому, открыв дверь и стараясь придать своему лицу безразличное выражение, главбух вошёл в кабинет. Абызов кивнул ему, отвечая на приветствие, и вопросительно посмотрел на стоящего у стола посетителя. Это был средних лет мужчина с аскетическим лицом, в поношенном мундире горного ведомства. Ему, должно быть, не понравилось, что в кабинет вслед за ним вошёл ещё кто-то. Угрюмо произнёс:

     – Я – конфиденциально…

     – Леопольд Саввич, – со снисходительной улыбкой сказал управляющий, – прошу вас… Я поговорю с господином… – И посмотрел на посетителя. Но тот сделал вид, что не понял вопроса, и не назвал себя. – Вот. И сразу заходите.

     – Ради Бога! – нервно улыбнулся Клевецкий. – У меня ничего срочного. Зайду позже.

     Вернувшись в свой кабинет, он нервно перекладывал бумаги так и сяк, рылся в столе, но работа не шла на ум, а время тянулось еле-еле. Через полчаса он снова был в приёмной. Письмоводитель куда-то вышел, и Клевецкий поспешно заглянул к управляющему. На этот раз сам Абызов недовольно поморщился и, сдерживая раздражение, спросил:

      – Вы спешите?

      – Нет, что вы! У меня ничего! Так… соображения.

     – Если соображения, давайте на той неделе. В воскресенье выборы уполномоченного… Сколько уже можно переносить это дело. Хлопот будет достаточно.

      И опять Клевецкий оказался силён, как говорят, задним умом. «Зачем совался: дождался, пока выставили! Теперь, если и удастся поговорить, надо выдумывать что-то другое. Ведь о письме на Романа можно вести разговор только вскользь, только между делом, а чем объяснить свою назойливость?»

      В конце дня заявился Штрахов. Не ожидая его вопроса, Клевецкий раздражённо пояснил:

     – Я был и говорил. Он всё сделает. Только сейчас очень занят перед воскресными выборами. Пройдут на руднике выборы, и тогда обещал сделать. Обещал, понимаешь!

      Клевецкому повезло, хоть управляющему рудником в тот день было не до него. Абызов приехал на работу позже обычного. Он вообще раздумывал с утра: ехать или нет? Чувствовал недомогание, а возможно, это навалилась хандра. Впрочем, какая разница! Но надо было приготовиться к воскресному собранию, поговорить с урядником – его наверняка по своей линии снабдят списком «нежелательных», которые проходят по охранке и полицейскому сыску или имевшими контакт с эсерами или эсдеками… Надо было вызвать десятников, артельщиков, старых благонадёжных рабочих, чтобы всё обсудить заранее. Поэтому в контору он приехал. В приёмной уже ожидал какой-то господин. И хоть не настроен был, всё же принял его. Когда в первый раз заглянул Клевецкий, даже обрадовался. Думал, поскорее спровадит посетителя. Не вышло. Зато когда бухгалтер заглянул через полчаса, было уже не до него…

      Посетитель повёл себя весьма загадочно и странно. Так показалось Абызову в самом начале разговора. Потом уже ничего не казалось. Потом он уже готов был и брата родного выставить вон, чтобы не мешал. А начал разговор сей необычный посетитель так:

    – Я вас нашел, Василий Николаевич, путём кропотливого, можно сказать, научного изыскания и расчёта. То есть, натуральным образом, подбирая нужного для моего дела человека, завёл ряд карточек на определённых лиц и вносил туда все добываемые сведения, которые затем сопоставлял и анализировал. Только, умоляю вас, не перебивайте меня, ибо ничего лишнего не скажу. Я этот разговор не один месяц вынашивал, так что оговорок либо ненужных слов у меня не должно получиться.

     Он перевёл дух, внимательно посмотрел на Абызова. Убедившись, что управляющий заинтересовался и готов слушать его, продолжал:

     – Я работаю маркшейдером на Каламановской. Вы же знаете, как шахтные поля поделены между хозяевами: не от угля идут, а скорее от картошек. На поверхности балка, речка с прудом – каламановские, значит, и под землёй добычные поля в этих границах должны умещаться. По соседству с нами, вы должны знать, Листовская шахтёнка. Захудалая, прямо скажем. На её северной стороне пласт утончается, почти уходит – поэтому лавы нарезаны в южном направлении. Но и там уже остатки берут. Года на два если хватит, то хорошо. По моему рассуждению, её сейчас можно купить за мизерную цену. Да кому она нужна? Обречённая шахта.

     Поднял глаза, ожидая, что Абызов спросит: зачем, мол, вы мне это рассказываете? Но тот молчал. Уже поверил, что посетитель довольно изучил его, потому как повёл разговор о самом больном.

    – Да, обречённая… казалось бы! Но только я один знаю, что на самом деле это, как говорят, нищий на золотом троне. Как маркшейдеру, мне довелось трассировать вентиляционную сбойку на Каламановской. А в её границы очень неудобно вклинились поля Листовской. Я и решил: пробьём этот ход под чужой территорией. Тем более – там на планах пустые места, кто и когда узнает, что какая-то нора под землёй не в ту сторону повернула! На чертежах, само собой, указал всё, как должно быть.

    – И сэкономленные деньги поделили с артельщиком?

     – Не это главное… В пределах полей Листовской мы обнаружили… – мы пересекли его! – отличнейший пласт угля, почти в два аршина, который ни в каких документах не значится. Я занялся этим серьёзно, стал изучать, сравнивать горные документы и убедился, что основной пласт Листовской не выклинился, не иссяк! Он просто попал в зону геологического нарушения и ушёл на несколько метров глубже. Там запасы на многие годы. Вот я и пришёл к вам: купите эту шахту! А через год, вскрыв новый горизонт, вы её продадите в пять, в десять раз дороже. Если захотите, конечно. Мне же вы заплатите за сведения и за то, что я не открою это никому другому.

    – На какую сумму вы надеетесь? – спросил Абызов, с трудом скрывая волнение.

     Это был случай, которого он искал не один год. Правда, в общих чертах многое представлялось иначе, но мысль о том, чтобы из служащего, пусть даже весьма высокого ранга, стать владельцем или хотя бы совладельцем настоящего дела, не покидала его последние годы. То, что предлагал маркшейдер, превосходило все надежды. При вопросе, на какую сумму он рассчитывает, посетитель загадочно улыбнулся. Понял, что своим волнением Абызов уже фактически дал согласие на сделку.

     – Моя сумма будет значительной. Чтобы не испугать вас, позволю себе некоторый расчёт. У меня по этому вопросу собрано две папки бумаг… За прошлый год шахты Новороссийского общества дали по три копейки чистой прибыли с каждого пуда угля. Листовская же, по выходе на новый горизонт, уже через год, по моим расчётам, сможет давать в сутки пятнадцать тысяч пудов угля… Как минимум, а я брал самые осторожные цифры, это сто тысяч годового дохода. Сегодня же её можно купить за такую или даже меньшую сумму, потому что она едва окупает себя.

     – Там есть ещё пласты,  -  заметил Абызов, который знал общую геологическую карту района.

     – Вы правы, но они залегают на таких глубинах, что для наклонного ствола недоступны. Надо закладывать вертикальную шахту. На этом же месте, но другую. Нужны большие деньги, а у нынешних хозяев… Там несколько наследников, всё заложено и перезаложено.

     – На какую сумму рассчитываете лично вы?

     – Не торопитесь. Я назову, но прежде отвечу на все ваши вопросы, могу даже свозить вас на Каламановскую и на Листовскую. У них нет своего маркшейдера, пользуются моими услугами. Скажем, субботним вечером – кто вас узнает? Скажу стволовому, что вы мой знакомый из Бахмута, а ещё лучше – из Екатеринослава. Но главное, прежде я должен рассказать о всех мерах, которые уже принял, чтобы меня не обманули. Они таковы, что мы можем действовать только сообща. Первый шаг против меня или, скажем, мой против вас – губит всё дело.

     В это время в кабинет уже во второй раз заглянул Клевецкий. Абызов посмотрел на него, как на нечто неуместное, выпроводил, а письмоводителю наказал, чтобы не пускал никого. Вернувшись на своё место, с минуту сидел молча, потом не выдержал:

    – И всё же…

     – Не стоит, Василий Николаевич, – упредил его посетитель. – Сумму я назову лишь после того, как обсудим всё остальное. Дело такого рода, что мы должны стать как бы одной персоной, с общим интересом и даже кошельком. До поры, естественно. Неужели вы не хотите спросить меня ни о чём другом?

     Абызов резко встал, прошёлся по кабинету, выглянул в окно, разминая от волнения ладони. Потом сел и приглушённым тоном попросил:

     – Расскажите о себе.

     Гость оживился, как будто ожидал этого вопроса, у него прояснилось лицо, растаяла скованность – теперь он сидел свободно, даже позволил себе положить одну руку на стол.

     – Я понимаю, что «о себе» – это не фамилия, имя и прочее. Но всё же: Яким Львович Нечволодов, сорок три года, вдов… Главное же: перед вами человек, который устал и которого ничто больше не связывает с Россией. Все годы после студенчества у меня была другая жизнь, полная вначале романтики, а потом тревоги и мерзкого, гнетущего страха. Вы ведь тоже член нелегальной партии Народной свободы. Правда, перед вашей нелегальностью губернатор снимает шляпу, а вот опознав нашего, любой городовой кричит: «Держи его!» Мне всё это давно в тягость. Были разочарования, были неприятности. Одни бросали бомбы и надевали венцы мучеников, а другие их укрывали, снабжали необходимым, но оставались в безвестности. Однако вешали и тех, и других. Потом всё притихло. Нынче же снова я кому-то обязан… В тот день, когда вы станете владельцем Листовской, я буду катить в поезде в направлении Парижа. Меня устроит и тихий домик в пригороде. Что там у них разводят – маргаритки, петуньи? Вот и я тоже хочу. Извините, ударился в лирику. Что бы вы хотели знать ещё. Поинтересуйтесь, пожалуйста, каким образом я застраховал себя от какого-либо, скажем так, нежелательного хода с вашей стороны.

     – Не собираюсь с вами хитрить, – сурово заметил Абызов.

     – Это сейчас не собираетесь. А когда узнаете, какую сумму я надеюсь получить с вас, когда сделка состоится, ваша натура воспротивится, её трудно будет удержать от соблазна. Так что спрашивайте, не стесняйтесь.

     Они просидели долго. Заглядывал письмоводитель, потом он вошёл и молча положил перед управляющим записку: «Урядник хлопочется. Просил напомнить». Абызов прочитал записку, холодно бросил: «Хорошо. Ступайте»., и тут же внимательно уставился на собеседника. Когда двери закрылись, разговор продолжался. Но Нечволодов так и не назвал сумму, которую хотел получить за сделку. Он сказал:
     - В конце концов, если мы проведём честную игру до благополучного завершения, вам, Василий Николаевич, придётся выскрести и выложить всё, что имеете. Иного мерила в нашей игре быть не может. Я и далее стану помогать вам своими сведениями. Чем выгоднее сторгуемся с хозяевами Листовской, тем больше достанется мне. Ведь ваши… гм… финансовые дела я тоже изучил. В пределах возможного. Некоторые сведения пришлось добывать по партийным каналам. Виноват, конечно, только что поделаешь – мне нельзя ошибиться.

     Абызов начал верить в то, что с Якимом Львовичем Нечволодовым хитрить не следует. Из упоминаний о бомбах и «партийных каналах» понял, что перед ним функционер эсеровской партии, а эти люди, он знал, имеют большой опыт конспирации и круговой поруки. Их можно бояться, ненавидеть, можно упрекать в трагических заблуждениях, но не уважать, даже как противников, нельзя.

     Что-то мешало ему отпустить из своего кабинета Нечволодова, но время поджимало. Договорились встретиться на будущей неделе, побывать вместе на Каламановской, посмотреть собранные маркшейдером документы.

     Василия Николаевича ожидал урядник. Ещё несколько часов назад предстоящие выборы уполномоченного казались Абызову делом первостепенной важности. Теперь же большого труда стоило перенастроиться, проникнуться важностью предстоящей задачи. Его волновал не сам результат собрания: подумаешь – назовут уполномоченного! Потом эти уполномоченные съедутся в Екатеринославе и выделят из своей среды выборщиков, а уж те изберут депутата Думы. Одного от всей губернии представителя третьей, то есть рабочей, курии. Темна вода в облацех…

     Волновало иное. Назаровские горлопаны и оборванцы соберутся все вместе (легально!) и станут обсуждать, кого выбрать, будут говорить о своих делах во всеуслышание, открыто, хотя и в присутствии полиции. Не так просто будет решить, можно ли заткнуть глотку очередному бузотёру. А как станут реагировать другие? Абызов боялся толпы, он по девятьсот пятому знал, какая это страшная, неуправляемая сила.

     …Собрание проводили на шахтном дворе, потому что в церкви сочли неприличным, а другого подходящего помещения поблизости не было.

     День выдался тихий, благостный. Накануне прошёл дождь, ещё тёплый, уходящего бабьего лета. Мелкие пряди вчерашних туч, как последние дымки отгремевшей канонады, поднимались вверх, светлели, завивались белыми барашками в чистой синеве неба.

      Шахтёры собирались быстро. Привычка вставать по гудку и необычность мероприятия влекли их на шахтный двор, который нынче и выглядел иначе. По распоряжению управляющего плотники сколотили десятка два-три лавок (на-попа две чурки и между ними горбыль), расставили их перед крыльцом конторы. Кому не хватило места – а таких оказалось больше, – теснились вокруг: у крыльца, под стенкой ламповой. Лавки занимали всё плотнее, тесня уже сидящих. По обе стороны от окошка ламповой стена была изуродована длинными глубокими бороздами (в некоторых местах ладонь можно упрятать). Обычно здесь, стоя в очереди за лампами, шахтёры не теряли времени и точили о стену зубья обушков, кайла, желонки. Нынче, томясь с пустыми руками, с удивлением рассматривали плоды собственного баловства.

     – Надо же! – заметил мужик в рваных калошах на босу ногу. – Из такого камня жернова можно делать, а всем миром помаленьку – вона сколько перепилили. Не сговариваясь, полстенки съели.

     – А ты нонче сговорись… Гы-гы! – осклабился стоявший рядом парень. – Если, мол, что – и контору перепилим.

     – Во-во… Аккурат черкесы помогут, – мрачно заметил пожилой шахтёр.

    – Не страшшай деревенского, – парень повёл плечом, – нонче наше собрание по закону: про всё говорить можно.

      – Ты-то сам давно лапти снял: – с укором спросил пожилой и, не дождавшись ответа, сказал поучительным тоном: – Тебя призывали сюда, чтобы стоял да помалкивал. Вона стулу выносят, значит, сам управляющий будет разбираться.

     На просторном крыльце конторы стоял небольшой стол и скамья, вынесенная из общего коридора. Появился письмоводитель управляющего, держа в руках венский стул. За ним в сопровождении главного инженера и бухгалтера вышел Абызов. Задрав подбородок, орлиным взглядом обвёл запруженный двор. Уже одним этим взглядом он требовал внимания и спокойствия. Когда гомон утих, жёстко сказал:

     – Шахтёры! Вам дано право граждан великой России. Каждое право – это тяжесть ответственности. Вы должны выбрать уполномоченного. Тем самым каждый из вас приобщается к государственному порядку, к судьбам империи!

     Потом всё так же строго сообщил, что собрание должны вести представители администрации и рабочих.

     – Протокол будет писать старший конторщик, – он указал на своего письмоводителя, – а от вас предлагаю в президиум стволового Ландыря и лебёдчика Пискунова. Нет возражений? Нет.

     Шахтёры молчали, ожидая, что он скажет ещё. Но Абызов уселся на венский стул и, показывая на скамью у стола, вполголоса произнёс: «Прошу!» Письмоводитель поспешно сел, из двери конторы вышли Пискунов и Ландырь и тоже заняли места за столом. Оба эти рабочие были семейными, имели свои хаты в Назаровке и держались за шахту как вошь за кожух. Лебёдчика знали немногие, лишь те, с кем он работал, зато стволовой был известен всем: мимо него ни в шахту, ни из шахты на-гор; не проскочишь. По двору пошёл шумок.

     – Что ты уселся, Ландырь? Веди собрание, – вполголоса сказал Абызов. – Веди собрание, как договорились. Да погромче…

     Ландырь поспешно встал. Письмоводитель макнул перо в чернильницу и подвинул к себе листы бумаги. Начало протокола было заранее заготовлено.

     Братья Чапраки – Сергей и Шурка – не могли пропустить такую невидаль – собрание шахтёров. В числе первых они заявились к конторе и своими задами опробовали несколько пахнущих свежей древесиной лавок: всё выбирали место получше. Но когда стали собираться шахтёры, пацанов прогнали. Тамбовский артельщик даже пытался ухватить Сергея за ухо, чтоб не лез куда не следует. Тогда они взобрались на эстакаду, ведущую к верхней приёмной площадке ствола. Тут уже собралась ватага подростков: смазчики, камеронщики, выборщики породы, которые ещё не доросли до участия в собрании. Они толкались, шумели, как переполоханная стая воробьёв, отвоёвывая места получше, хотя сверху каждому было видно и двор, заполненный шахтёрами, и конторское крыльцо.

     Сопровождаемый ветрогоном Гаврюшкой, на эстакаде появился и Роман Саврасов. Гаврюшка жил с ним по соседству, пользовался его покровительством и готов был разбиться в лепёшку, чтобы угодить своему старшему другу. А ветрогоном он был по профессии: в артели проходчиков под землёй крутил ручной вентилятор, который по брезентовой трубе гнал воздух в слепые выработки, чтобы работающие там не задохнулись.

     Увидев Романа, Шурка предупредительно освободил место, согнав с него какого-то пацана. Гаврюшка пристроился рядом, согнав ещё одного.

     Когда на крыльце появился управляющий, Серёжка толкнул брата в бок:

    – Смотри!

    – Не толкайся, не слепой! – заворчал Шурка и вдруг изменившимся, осевшим от волнения голосом, спросил: – Неужто он? Едрит твою кочерыжку!

    – Не шумите, – одёрнул их Роман, прислушиваясь к тому, что говорил Абызов.

     – Так он же гад ползучий, – схватил Романа за руку Шурка. – Я его узнал – друг нашего помещика.

     – Ты чего несёшь, Шурка? – спросил коногон, отмахиваясь от него.

      – Слушай, Ромка, это же тот самый барин, который нашего тятю угробил!

     – Он многих угробил… – всё ещё занятый происходящим внизу, откликнулся коногон.

     За год с лишним работы они видели управляющего, может, два или три раза, да и то – когда проезжал посёлком на паре серых в яблоках, в фаэтоне на резиновом ходу и мягких рессорах, с неизменно поднятым верхом. В глубине фаэтона, кроме фуражки да сверкающих форменных пуговиц, ничего не увидишь.

     – Ух, мне бы наган! – трясся расстроенный Шурка. У него даже рыжинки на лице побелели.

     – Цыц! – осадил его Роман. – Рази можно про такое на эстакаде… Расскажете мне опосля. И – ни слова больше. Никому! Поняли?

     Между тем на крыльце, как на хозяйском поводке, выступал Ландырь.

    – Ну, что, братцы мои… Тихо вы! Кроты черноглазые… Виноват! – обернулся он к управляющему.

    Шахтёры оживились, кто-то хохотнул. Выраженьице стволового «кроты черноглазые» было привычным, обыденным, а в этой официальной обстановке прозвучало неожиданно. Стволовой понял, что взял верный тон, и продолжал более смело:

     – Надо сделать, что от нас требовается, а всякие разговоры лучше вести у Елисея Мокрова. – Сидевшие перед ним на лавках одобрительно зашевелились. – Вот я и говорю: давайте выберем… этим самым… нашим вполнамоченным контрольного десятника Мозжухина Якова Ивановича.

    Толпа сразу притихла. И сидящие на лавках, и за их спинами под стенкой ламповой, и орава подростков на эстакаде – все как-то сразу насторожились, вроде по двору потянуло морозным ветерком.

     – Он был и забойщиком, и артельщиком, – продолжал Ландырь, чувствуя, что теряет связь с толпой, – он…

     – Холуй он хозяйский! – громко подсказали ему.

     Загудела, заволновалась шахтёрская масса, послышались смешки.

     – Молчать! – перебивая общий шум, рявкнул урядник.

      Он стоял тут же, на крыльце, среди нескольких конторских, которые участия в собрании не принимали, только наблюдали. Как будто откликаясь на команду урядника, из конторы один за другим вышли четверо черкесов и застыли у двери.

    В Донбассе на крупных шахтах, на большинстве заводов, кроме урядника или даже полицейского участка, содержащегося за счёт предприятия, часто ещё служили профессиональные наёмники. Это были представители разных, в основном южных народностей, но всех их тут называли черкесами. За приличную плату они шли в услужение к любому и служили, исходя из их понимания, честно: по приказу хозяина могли кого угодно припугнуть, избить, даже убить. Их и нанимали для дел, на которые не решалась полиция. Четверо таких цепных псов содержались на Назаровском руднике, при Абызове.

    Собрание между тем совсем расстроилось. Ландырь что-то беспомощно мямлил, его не слушали, стоял общий галдёж.

    – Стыдно и недостойно… – поднялся Абызов. Он говорил негромко, чтобы не опускаться до крика, чтобы прислушались. И когда шум стал угасать, чуть повысил голос: – Надо уважать себя! Это же не базар, а собрание. Высказаться может каждый, но здесь, – ткнул себе под ноги пальцем, – перед всеми, выходи и говори. Всё должно быть записано в протокол.

     Выразительно посмотрев на Ландыря, сел. Тот понял его взгляд и объявил:

    – Выступить просится Шалабанов.

     К крыльцу протолкался молодой ещё артельщик со Второго номера – самой далёкой из Назаровских шахт. Не поднимая глаз, он, как по заученному, стал говорить, какой хороший, благонадёжный человек контрольный десятник Мозжухин. Все понимали, что выступающего подготовили заранее. После первых же слов толпа потеряла к нему интерес – загалдели, кто-то пронзительно свистнул. А к столу напролом через толпу попёр Ефим Иконников. Ландырю ничего не оставалось, как объявить его выступление.

    – Я так скажу, – рубанув рукою по воздуху, заявил Ефим, – ежели в протокол нельзя записывать матерные слова, то про десятника и говорить нечего. Сволочь он и обдирала. Ваше благородие, господин управляющий! Вредный он для вас человек!

     Речь Ефима была столь неожиданной, что толпа ахнула, раздались крики одобрения, а потом враз все загалдели, как на базаре. Абызов стал наводить порядок, чувствуя, как стремительно падает высота, с которой он правил этими оборванцами. Кое-как наведя порядок, сам предложил кандидатуру Пискунова, который с испуганным лицом сидел в «президиуме». Это был запасной вариант. Не дав никому и слова сказать, тут же предложил голосовать, но из всей толпы поднялось десятка два-три рук… Показалось даже, что эта несговорчивость собрания, беспорядок – кем-то организованное сопротивление. И действительно, шахтёры стали выкрикивать другие фамилии, а стоявшие под стенкой ламповой даже переругались, вроде бы у них там шло своё собрание.

     В это время на крыльцо, не по ступенькам, а сбоку, легко вспрыгнул расфранчённый парень в малиновой косоворотке и кургузом пиджачке. Картуз с лакированным козырьком чудом держался у него на самом затылке. Чтобы не уронить картуз, парню приходилось чуть склонять набок чубатую голову. Сапоги-«прохоря» с собранными в гармошку голенищами были начищены до блеска. Абызов пытался вспомнить, кто это, ведь где-то встречал эти разбойничьи цыганские глаза.

    – Черти полосатые! – звонким тенорком закричал парень. – Чего это вы закочевряжились? Вам кого – Ивана Шубина подать?

     Передние, что сидели на сколоченных лавках, засмеялись, стоявшие подальше от крыльца заинтересованно прислушались. Иваном Шубиным пугали новичков. Это был мифический шахтёр, заваленный живым под землёй, призрак, который разгуливал в недрах, появляясь то на одной шахте, то на другой – своего рода хозяин подземного царства. «Давай, Ромка!» – подбодрили парня из толпы. И Абызов тут же понял, что зто Роман Саврасов. Овладевая вниманием шахтёров, коногон с озорством продолжал:

    – Вы вроде артельщика себе выбираете! – И, резко повернувшись к Абызову, спросил: – Можно, я им пару слов скажу?

     Василий Николаевич не ответил. Повернулся к Ландырю и бросил брезгливо: «Ведите собрание».

     – Говорить будет коногон Саврасов! – выкрикнул тот и сел.

     А в толпе будто и настроение изменилось. От Ромки всегда ожидали весёлого озорства. Сам вид лихого шахтёрского щёголя радовал их: вот, мол, какие мы! Знай наших! Он это чувствовал и готов был ради них всех – хоть на костёр. Вот уж для кого высшей истиной могла служить поговорка: на миру и смерть красна.

     – Вы для чего тут собрались? – бросил он в толпу и сам же ответил: – чтобы выбрать такого как все… Ну… который на ночь штаны не снимает, а вместо церкви ходит к Елисею в кабак. Который зимою и летом на нарах – валетом. Правильно я говорю?

      Ему хлопали, одобрительно гоготали, подбадривали и… ждали. А Романа несло.

     – Значит, от вас требовается вполнамоченный. Вы гляньте на забойщика Деревяшкина. Мужик тёмный, но добрый. В мокрой лаве лежит на боку и ёрзает в луже. У него всю жисть правый бок мокрый. Он и есть тот самый впол-намоченный!

     Грохнул двор здоровым мужицким хохотом. Ромка и сам хохотал вместе со всеми. Потом поднял руку и, дождавшись тишины, заключил:

    – У нас тут много и впол-намоченных, и по уши мокрых, только выбрать надо одного. Больше не положено. Поэтому, кто согласный за Деревяшкина – тяни руку вгору!

     Сам поднял руку, и весь двор ощетинился задранными шахтёрскими клешнями.

     Абызов был зол и расстроен. Но после собрания, узнав от урядника, что Деревяшкин мужик тёмный, ни в чём предосудительном не замечен, облегчённо вздохнул. Он позвал в кабинет Клевецкого и пустился в рассуждения:

     – Какой демагог! Видали? Талант… Это я о вашем протеже Саврасове говорю. Такие люди должны служить нам. Упускать их из виду просто непозволительно. С возрастом он остепенится, пойдут дети – а мы ему жалованье повыше, не побрезгуем, когда надо – и по имени-отчеству… Один такой служака, поверьте, десяти холуёв стоит. Кстати, сам-то он рвётся в эту школу десятников?

    – Да, конечно… – торопливо ответил Клевецкий, – кто же это откажется за казённый счёт.

    – Вот и прекрасно. – Абызов вызвал письмоводителя и распорядился: – Подготовьте бумаги в Макеевскую школу десятников на Саврасова. Соберите необходимые данные, а я в понедельник подпишу.
–













ГЛАВА 8
    Свадьбу справляли в доме Штраховых. В шахтёрском Донбассе не было принято устраивать торжественные свадьбы. Деревенские обычаи, которые складывались столетиями, остались там же, где и многочисленная родня. В «невенчанной губернии» всё считалось временным: землянки, балаганы, бараки, человеческие связи и знакомства. Правда, в рудничных посёлках, как и на юзовских «линиях», уже вырастало второе и третье поколение мастеровщины, которая во всём задавала тон. Презрительно высмеивались не только деревенские ограниченность, растерянность, но и патриархальная добропорядочность. Разрушать легче, чем создавать. Поэтому сходились и расходились, крестили детей и хоронили близких, если у покойника были тут близкие, соблюдая лишь обязательные формальности, которые диктовались попом, урядником да гробовщиком на кладбище. В остальном каждый поступал по своему разумению и возможностям. Так что Штрахов особых неудобств в устройстве свадьбы дочери не испытывал.

    Отметить венчание Нацы он пригласил только родственников: Соню с мужем да свою родительницу Надежду Ивановну. Остальные гости получались сами собой: мать Романа, его шафер – ветрогон Гаврюха, те же Сергей с Шуркой, ставшие чуть ли не сватами. А Тимоху бородатого и звать не было нужды – он и так «при дворе». Конечно, не о такой свадьбе мечтал Степан Савельевич. Окажись на месте жениха Клевецкий, он бы и штейгера, и главного инженера пригласил, а там – чем чёрт не шутит! – сам Абызов мог почтить их своим присутствием. Не вышло! Да и не могло выйти. Он давно чувствовал, что Клевецкий никогда не станет его зятем, но не было сил и желания отказаться от мечты, от упрямой надежды хоть в чём-то выделиться из мастеровщины. Занимаясь этой безрадостной свадьбой, он чувствовал себя как тот богомаз, что малевал икону, да только доску испортил. Оставалось одно утешение: не годится Богу молиться – горшок накрывать будем.

     Всегда суровый и жёсткий, Степан Савельевич не мог скрыть от близких разлада в своей душе. Даже Роман, который жил теперь как в нервной лихорадке, замечал непривычные перемены в поведении будущего тестя. Но Роману в эти дни было не до глубоких размышлений. Тем более, что он и раньше этого не делал. Его пугала лёгкость, с какой покатилось дело к женитьбе. То, о чём мучительно мечталось, что казалось почти таким же невероятным, как солнце в забое, – вдруг обрело реальные сроки, начались серьёзные приготовления… А он не верил! Всё ждал: вот в последнюю минуту произойдёт что-то такое – и останешься у разбитого корыта. Нервозное ожидание подвоха с каждым днём нарастало.

    …Со Степаном Савельевичем ездили в Дмитриевский посёлок, где при Макеевской горноспасательной станции была школа десятников. Штрахов дёргал вожжами, покрикивал на кобылку, а будущему зятю за всю дорогу – ни слова. Вроде бы ехали они судиться друг с другом.
Станция размещалась в длинном кирпичном доме, одноэтажном, но с высокими окнами, при нём был просторный двор, ещё какие-то постройки. Молодцеватого вида мужик, который подметал двор, решительно остановил их, стал спрашивать. Узнав, по какому делу приехали, выпроводил Штрахова за ворота – посторонним, мол, тут делать нечего. Романа же проводил в дом, завёл в кабинет, обставленный тёмной казённой мебелью, и строго приказал:

     – Жди. Заведующий в отъезде, а его помощник, Николай Николаевич, в лаборатории. Опыты делает! Может, и не сразу придет. Я доложу.

     Роман приготовился к долгому ожиданию.
 
     Не спеша стал рассматривать просторный кабинет, тёмные шкафы с книгами и папками бумаг, высокий потолок, с которого свисала электрическая лампа под белым диском абажура. Всё ровно, чисто, строго… Даже солнечный столб, прошивая из окна наискосок казённое пространство, дрожал от своей невыносимой прямоты. Пылинки мерцали в нём как фонарики. Непонятное чувство овладело Романом. Рискованной и безнадёжной показалась вся эта затея. Вроде под гипнозом привели его сюда, в совершенно иной мир, чтобы сменить кожу. Почему пустили в такой кабинет? Оставили одного?! Родился он совсем для другой жизни и, между прочим, был ею доволен. Хотелось встать и уйти, пока не поздно. Только как тогда быть с Нацей?

     В коридоре послышались шаги. Роман весь подобрался от напряжения, стало страшно. Он боялся не того, что ему причинят какой-то физический вред. В этом плане жгучее чувство опасности всегда порождало в нём азарт, обостряло чутьё. А тут он непривычно, даже срамотно забоялся, что окажется совсем не тем человеком, какими привыкли видеть друг друга здешние обитатели.

     Едва качнулась дверь – поспешно поднялся. В комнату вошёл ещё молодой господин со строгим, не по годам, лицом. Пышные, сбегающие вниз чёрные усы и округлая бородка. Тёмные, глубоко посаженные глаза мерцают неусыпными лампадками.

     – Здравствуйте, – сказал, поравнявшись с гостем, и прошёл к столу. – Давайте ваши документы.

    Рассматривая их, вдруг нахмурился.

     – «Грамотен… Давно работает на шахте…» Возможно, вы сами объясните, что означает это самое «давно»?

    От его обращения на «вы» засосало под ложечкой. Роман терпеть не мог всяческую несвободу, поэтому с вызовом, можно сказать, даже дерзко, ответил:

     – Я, что ли, это писал?

     – Да, конечно, – согласился строгий инженер, не заметив его дерзости. Он думал о чём-то своём. – Но вы-то знаете, как давно работаете на шахте?

     Стыдно стало за свою нервозность. Опустив глаза, ответил:

    -  Десять лет, ваше благородие.

     – Прошу вас… меня зовут Николай Николаевич, а не «благородие». А во-вторых, вы не могли ошибиться в подсчёте? Тут по документам вам двадцать один год от рождения.

     – Всё правильно, ваш… извините!

    – Николай Николаевич, – подсказал чернобородый.

     – Да, Николай Николаевич, – облегчённо вздохнул Роман, вроде бы одолел преграду. – Когда на старой Назаровке случился выпал? В девятьсот втором, в конце мая… С того времени я и считаю. Отца тогда ушибло до смерти. Он на стволе работал. Вот и взяли меня дверовым, потом лампоносом…

     – Я вас зачисляю, – сказал поспешно инженер и встал, оставив бумаги на столе.

    Роман тоже вскочил, но Николай Николаевич, протянув ему навстречу ладонь, заставил сесть снова. А сам стал ходить по кабинету и как бы рассуждать вслух. Эта его манера приглашать слушателей порассуждать вместе с ним, глубокая искренность, которая допускала и нотки сомнения, и отказ от только что высказанной категоричности – всё это привлекало людей к инженеру Черницыну, бывшему активному члену партии социалистов-революционеров, бежавшему из сибирской ссылки. Ромка не знал ни его биографии, ни его характера, но чувствовал, как решительно и бесповоротно этот чернобородый человек с фанатичным блеском в глазах поднимает, буквально выгребает его до своего высокого человеческого уровня.

     – На станции служат лишь несколько инструкторов. Рядовых бойцов по штату не имеется. Поэтому курсанты школы – одновременно наш небольшой отряд спасателей. Это, так сказать, моральная плата за обучение. Я полагаю справедливым, что младшие командиры горного дела проходят здесь школу милосердия. Спасать других – благородно и... смертельно опасно. Я буду ещё объяснять вам всем закон сохранения вещества: ничто не рождается из ничего... милосердие к другим, в конечном счёте, это жестокая требовательность к себе. Так что при случае нам с вами придётся доверять друг другу свою жизнь.

    …В Назаровку Роман возвращался какой-то весь взъерошенный и уже не замечал угрюмого молчания своего будущего тестя.

     Потом в Дмитриевский посёлок ездила его мать – присматривала комнатку, чтобы подешевле, но отдельная. Сокрушалась по поводу живодёрских цен, советовалась, про какую из высмотренных говорить со Штраховым: платить-то обещал Степан Савельевич. Ромка долго отмахивался, представляя себе, что будет, если всё сорвётся.

    Пять лет назад, когда только перешёл в коногоны, он играл в карты на деньги. Сначала страшно везло. Изнемог от того, что сдерживал радость. Одно неосторожное слово – и злые, облапошенные им мужики могли избить. Играли они на кладбище, «банк», прижатый камушком, покоился на безымянной, поросшей жёстким пыреем могилке. Ромка банковал. Когда в последний раз сдал по карте, положил свою поперёк колоды и подсёк, дрожащим голосом объявил:

   – Стучу!.

   Проигравшиеся мужики зло переглянулись, но придраться было не к чему. Один выгреб какую-то мелочишку – проиграл, другой трояк выиграл, но это не меняло дела. Под камушком получалось рублей до семидесяти. Ещё один ход – и он сможет всё это забрать. Объявил «стучу», значит игра пошла по последнему кругу.

    Был среди игроков один залётный – вроде приехал устраиваться на работу в кузню. Всё кривил тонкие губы – то ли нервничал, то ли посмеивался про себя. Прикрыл ладонью камушек и сказал:

    – На все!

    – Ты сперва деньги покажи, – запротестовал Ромка.

     Тот откинул полу пиджака – из бокового кармана торчала пачка пятёрок. Замусоленными пальцами провёл по краешку, шелестя ими.

    – Хватит? Давай две сразу.

     Взял карты, сложил, не заглядывая, а потом, поднеся к глазам, медленно стал выдавливать их из-под «своей». Эту минуту Роман запомнил надолго. За рубашками поднятых карт он не видел лица залётного, только тонкие губы, которые скривились ещё больше. «Очко!» – бросил перед Романом туза, короля и шестёрку и заграбастал с могилки весь «банк».

     Что-то похожее должно было произойти и теперь.

     Уже в церкви, когда батюшка спросил, согласна ли Анастасья стать женою Романа, – этот момент, казалось ему, наступил. Невеста не сразу ответила, то ли задумалась, то ли засмотрелась. Батюшка повторил свой вопрос. И она тут же выпалила: «Да, да, да…» Вроде бы заторопилась.

    Ромка ещё раньше понял: в семье Штраховых произошла какая-то неожиданность, что заставило Степана Савельевича подобреть к нему. Вначале надеялся, что сама Наца уговорила отца сменить гнев на милость. Но её поведение – и в дни подготовки к свадьбе, и уже в церкви – совсем не вязалось с таким предположением. Не подлизывалась она к отцу, не было в глазах благодарности. Да и к жениху всё поворачивалась бочком, вроде боялась посмотреть в глаза.

     Подсказывало сердце: что бы там ни произошло – её решили наказать этим замужеством! Обидно стало и горько. Ведь ещё летом хорошими глазами смотрела на него, посмеивалась над колючими словечками Дины и, главное, не делала ничего такого, что убивало бы надежду. А теперь, если догадка правильная, то Наца должна смотреть на него как на кнут.

     «Господи, – подумал тогда в церкви, – если это ты просветил мой ум, и всё так есть, как я кумекаю, ей Богу, никогда не буду ей наказанием! Только уж и ты помоги мне… Подохну сто раз, но обиды ей от меня не будет!».

    Ромка не очень верил в Бога, значительно чаще вспоминал чёрта. Ведь от забоя до пекла – рукой подать. Он скорее поверил бы в подземного бродягу Шубина. Но тут, окутанный жарким дыханием восковых свечей, под суровыми, полустёртыми ликами святых в тускло поблескивающих золотых окладах, рядом с расплывающимся видением лица Нацы, скрытого редкой вуалькой, – тут на него нашло. Душа потребовала веры в высшую справедливость, которая над всеми.

    (Увы! Все мы вспоминаем о Боге, когда нам больше надеяться не на кого).

     Ответного обещания, разумеется, ему никто не дал… Поэтому и в доме Штраховых, сидя за столом рядом с Нацей, своей законной женой, всё ещё ждал какого-то подвоха.

    Вначале всё шло довольно чинно. Бабушка Надежда Ивановна, которая одна из всех собравшихся чувствовала себя как рыба в воде, на радостях всё не могла выговориться. Сам хозяин, и Тимоха, и Соня с мужем, и тем более молодые томились ожиданием, пока две матери – невесты и жениха – мотались между кухней и горницей, обнаруживая вдруг, что не хватает одной вилки, не подана горчица к холодцу, что надобно поставить перед молодыми солонку. Десятки мелочей оказывались важными и неотложными в последнюю минуту. Конечно, у каждого было своё томление: жених прислушивался к своим страхам, Тимоха присматривался к графину, Соня пыталась понять, что происходит с Диной, которая была похожа на дымящееся ядро, готовое в любую секунду взорваться.

     Спасибо бабушке Наде: она за всех говорила, сама же к себе и прислушивалась.

    – Дай-то Бог тебе, Нацынька, чтобы жалели вы друг друга. Вот маманя моя – четырнадцать лет дожидалась тятю. И ведь невенчанная! А он её по гроб жизни Душаней называл. Когда преставилась, царство ей небесное! – так от огорчения и помер на её могилке. На первое время я тебе, – продолжала она без паузы, – всё для постели собрала: наволочки-мадеполам, простыни с мережкой, накидочки с прошвами – сама кружева на коклюшках вязала. А всего-то целый тючок получился. Гречка мне его едва донесла до извозчика.

     – Спасибо, мам, – чтобы как-то вклиниться в её речь, сказал Степан Савельевич и раздражённо крикнул: – Маруся! Да кончайте вы там! Сядете наконец за стол?

     Обе матери заняли свои места, но Мария Платоновна уселась бочком, на краю табуретки, готовая каждую минуту шастнуть на кухню.
– Наца… – Отец поднял граненый стаканчик и тут же поправился: – Дети! Все родители желают своим детям добра. И мы с матерью – тоже. Совет да любовь вам!

    Поспешно чокнулся с молодыми и тут же опрокинул стаканчик. Надежда Ивановна удивлённо посмотрела на сына, держа на весу свою рюмку с ликёрчиком, и не удержалась от замечания:

     – Ты куда понесся, Стёпа? Гудок загудел? На наряд опаздываешь? Так не пойдёт… – и с укором, нараспев, заявила: – Го-орько!

    Гости откликнулись не дружно – прожёвывали закуску. Только бородатый Тимоха, который после первой не закусывал, раскрыл свою пасть. Она была похожа на волчью яму, обросшую кустарником: «Го-о-рько!».

    – Опомнились, – морщась от оглашённого рёва Тимохи, обиженно сказала старуха, – рюмки то уже пустые.

    – А мы – мигом! – тут же согласился бородач и стал разливать из графина.

    Тем временем, кто жевал – успел проглотить, и все закричали более дружно. Роман встал, растерянно глядя на молодую. Поднялась и она, чуть подалась к нему подбородком. Коснулся губами её напряжённых холодных губ. Тоскливо стало от такой безответности. В церкви – куда ни шло: храм Божий! «Это ей горько, – подумал о Наце, и тут же подавил подступившую к горлу обиду: – Худо ей…».

    А гости требовали, особенно Тимоха и Надежда Ивановна. Он ещё раз коснулся замороженных губ и сел. Вроде успокоились. Да и не терпелось им закусить, особенно после второй.

    Братья сидели рядом, на краю стола. Наливали им водку, поэтому оба скоро захмелели. Серёжка впал в благодушие и созерцательность, а Шурка, пьянея, наливался свирепостью. Он ждал этой свадьбы, заранее радуясь, что увидит своего друга королевичем. Но с самого утра особой радости не чувствовалось, да и теперь тоже. Это обижало.

    Обе матери суетились вокруг стола. Степан Савельевич мрачно хмурился, невеста сидела как чужая. А от лихого Ромки вообще ничего не осталось – истукан, да и только. Когда женился Федя Калабухов – так он же сиял и лоснился как керосиновый фонарь. Сколько шуму было – разыгрывали целое представление!

   Трудно проследить ход мыслей человека, особенно хмельного. Расстроился Шурка: «Сволочи. Все сволочи. Кругом одна несправедливость». Снова всплыла мысль про Абызова. С тех пор как узнал в нём того самого, что бесчестно подловил отца, убил, можно сказать, хвастовства ради, – эта мысль не покидала, она лишь временами отходила в сторону, заслонялась другими. Часами шептались с Серёжкой по ночам, лёжа на нарах, всё строили планы, как убить управляющего! На меньшее Шурка не соглашался.

    –  Возьму ножик в руки – и в кабинет к нему.

   –  Не пустят, – отметал этот план Сергей.

   –  А я по делу. Скажу, что с жалобой на механика.

   – Дурак! Ну ты видал хоть раз, чтобы управляющий разговаривал со смазчиком? Он с артельщиком и то говорить не станет. У него в кабинете небось ни разу не был и Штрахов.

   – Тогда, – не унимался Шурка, тараща круглые, чуть навыкате, глаза, – надо подстеречь, когда он из конторы выходит.

   – А черкесы для чего? Они его до возка провожают.

   – Ты что мне, зараза, мешаешь? – обрушивался на младшего, – простить ему собираешься?!

   Слово «простить» он произносил как страшное ругательство.

   – Зря ты, – обижался Серёжка, – зря… Я одного боюсь, чтобы номер не испортить. Если сорвётся, то уже никогда больше не выйдет.

   – Конечно, – говорил Шурка. – У меня будто червяк в животе шевелится. Покуда не поквитаюсь, не будет мне жизни.

    Однажды он не выдержал. Осенним вечером, увидав, что светится окошко управляющего, запустил в него камнем. Только стекло побил. Зато шуму было!.. Урядник таскал всех мужиков, которые в тот вечер в кабак заходили, целое следствие устроил. В конце концов пришёл к выводу, что пьяные подрались, и камень в окно попал по ошибке.

    В деревне такое никому и в голову не пришло бы. Нешто можно драться камнями? А у рудничных в жаргоне даже выражение имелось: драться половинками. Не только полкирпича, но и просто камень, если за него хватались в драке, назывался «половинкой».

   Переполох, который наделала его «половинка», заставил парня чуть поостыть, но только не отказаться от своей болезненной идеи. Глядя на соседа по столу, бородатого Тимоху, который с удовольствием ел, пил, орал «горько!» – Шурка обратился к нему:

    – Дя Тимофей, слышь, дя Тимофей!

   – Что тебе? Налить?

    – Не… Ты вот всяким барахлом торгуешь. Револьвер тебе не попадался?

    – Чего-чего? – не понял тот.

   – Револьвер, говорю. Где бы его купить или обменять на что? Мне он – вот как! – позарез нужен.

   – Пальнуть хочешь? Салют в честь молодых?

   – Мне для дела надо.

   Тимоха перестал жевать, посмотрел на парня, туго соображая. Трудно было отвлечься от стола, от графина. В другое время он отругал бы Шурку, но теперь было недосуг. Чтобы отвязаться, недовольно сказал:

   – Ей-бо, все вы, штраховские родственники, балахманные. Подойди к Соньке или ейному интеллигенту. У них дури твоего не меньше.

    И не стал больше разговаривать. А гости уже захмелели, развязнее стал гомон за столом. Соня подняла рюмку, утёрла косточкой пальца слезу со щеки и сказала:

    – Жалейте друг друга… И ты, Наца, и ты, Роман. Жизнь такая жестокая, даже порою подлая.

   – Нашла, кому это сказать… – вполголоса, вроде бы про себя, заметила Дина.

    Она сидела рядом с Худяковым. Тот сделал вид, будто не услышал столь непонятное замечание. Зато отец обдал Дину таким уничтожающим взглядом, что она скривилась и опустила голову. А Соня продолжала почти умоляюще, дрогнувшим от волнения голосом:

    – Защищайте друг друга больше, чем себя!

    Гости притихли, взволнованность Сони передалась и им. Но Дина снова не выдержала, обронила вроде бы в шутку:

    – Нацу попробуй обидеть… – но скрыть злости в своём голосе не смогла.

    – Горько! – не дав ей до конца высказаться, крикнула Соня.

    И все со вздохом облегчения закричали: «Горько!». Молодые встали. Роман склонился над Нацей, но не в силах был коснуться её чужих, пересохших губ. Тогда она подхватила с затылка кончики вуальки, прикрылась – скорее ладошкой, чем подхваченным краем реденькой сеточки.

    – Целуй, – шепнула, едва не плача. – Всё равно не отвяжутся. Ну!

     Он прильнул к её губам, задержал дыхание и… долго не мог прийти в себя.

    Гости пялили на них глаза – никакого впечетления. О них, о гостях, кажется, забыли. Бабушка Надежда Ивановна захлопала в ладоши, остальные тоже, а Тимоха, сам изнемогая от этого поцелуя, заорал:

    – Сладко!

   Молодые наконец сели. Тяжело дыша, взъерошенный жених потянулся к рюмке. Дина вышла из-за стола, направилась в свою комнату. Видеть такое было выше её сил. Хотел было Степан Савельевич остановить дочь, призвать к порядку, но бабушка перехватила инициативу:

    – Подарки! Пошли подарки смотреть! – И, уже выходя из-за стола: – Не какую-нибудь бесприданницу выдаём!

    Все потянулись в боковушку, где на железной кровати с панцирной сеткой, на столике и просто в углу были разложены в общем-то не ахти какие подарки. Шурка заглянул в дверь между чужими спинами – в это время Соня показывала кастрюльки – и вернулся к столу, за которым оставался сидеть только Худяков. Обрадованный случаем, парень подсел к нему.

    – Господин Худяков… Лексей Сергеич! Вы – человек…

    Увидав, что парень захмелел, Худяков жестом остановил его и предложил:

    – Давайте выйдем на воздух. Тут душно.

    – Правильно! – согласился Шурка. – З-золотой вы человек, Лексей Сергеич! Я за маманю вам…

    Вышли на крыльцо, освещённое по случаю гостей пузатым керосиновым фонарём, пристроенным под навесом. Стоял холодный осенний вечер. В воздухе висела липкая изморось, которая могла разохотиться надоедливым дождём или мокрым недолговечным снегом. Зябко передёрнувшись, Шурка тронул Худякова за локоть.

    – Лексей Сергеич, душа горит! Жить не могу…

    – Тебе, Шура, не следовало пить.

    – Та рази я пью? Эт-т за друга. Мне, – схватил он Худякова за руку и, тараща луповатые глаза, в которых от напряжения блеснули слёзы, выдохнул: – …револьвер нужен! Одну скотину убить надо. – Отпустил руку Худякова и схватил себя за горло: – Вот так надо!

    – Тс-с… Разве можно, Шура? – и показал взглядом в конец двора.

    Из-за ворот выглядывал поднятый верх пролётки. В ней, должно быть, дремал нанятый Надеждой Ивановной извозчик. Предполагалось, что молодые первые дни останутся у Штраховых, в комнате девчат, а потом уже переберутся в Макеевку. Поэтому Дина прямо с вечера должна была уехать с бабушкой.

    – Хорошо, – зашипел Шурка, – я тихо… Он, понимаешь, тятю угробил. На межевой камень… Сверху, с эстакады, нам с Серёгой хорошо было видать. На собрании, значит. Мы враз его узнали…

    Алексей Сергеевич был наслышан от няньки, матери этих парней, про обстоятельства гибели её мужа Ивана Ивановича, поэтому начинал кое-что понимать. Но тут из сеней выглянул Серёжка.

    –Ты куды запропастился? – спросил у брата.

    – Сгинь! Я вот хочу всё про Абызова Лексей Сергеичу…

    – Довольно, не надо больше. Пойдемте в комнату. Вы вот что, ребята, – строго осаживая Шурку, который ещё клокотал, предложил Худяков, – приходите к нам почаще. И не только, чтобы мамашу проведать. Поговорим спокойно… А пока – никому ни слова. Договорились? Ты присмотри за ним, чтобы язык не распускал, – наказал Серёжке.

    – Могила! – охотно согласился Шурка.

    В горнице продолжалось вялое застолье, а Тимоха, судя по всему, уже не первый раз пытался запеть:

    – Ревела буря, гром гремел…

    Его не поддерживали. Мария Платоновна собирала грязные тарелки, уносила объедки, на кухне ей помогала мать Романа, обе время от времени появлялись у стола и снова исчезали. Соня пыталась наладить разговор с Гаврюхой – парнем добрым, но туповатым, а Степан Савельевич, который уже хорошо подпил, поучал жениха, каким надлежит быть настоящему шахтёру. Нельзя сказать, что Роман слушал его с должным вниманием. Только бабушка витала над всеми.

    Самой несчастной чувствовала себя Дина. Когда гости пошли смотреть подарки, отец заглянул к ней в комнату и сурово сказал:

    – Ты чего тут бунт устраиваешь? А ну, марш за стол!

    – Не хочу…

    – За косы выволоку.

    Фыркнула ему в лицо, но в горницу вышла и с обиженным видом уселась на своё место. Она всех их тут ненавидела. Её обворовали. Возмущало благодушие бабушки. Забрав её на лето в Рутченковку, она тем самым подсунула Нацку Леопольду, создала им условия... А теперь и Романом довольна, на подарки не в меру расщедрилась. Мелькнула мысль: «Пойти в сарай и повеситься, испортить им всё!» Эта свадьба ставила её в положение отвергнутой. Соню – так хоть за конторщика выдали, а тут коногон! Сам факт, что она старше той, которая выдана за коногона, низвергал Дину из барышень в девки.
Перед свадьбой сёстры перегрызлись окончательно.

    – Ну, что ты всё цепляешься? – взмолилась тогда Наца. – Моему несчастью разве можно завидовать?

    – Тебе завидовать? – презрительно скривилась Дина. – Я бы скорее согласилась оказаться вдовой Леопольда, чем женой твоего неумытого харцыза.

    Этого Наца не могла стерпеть.

    – Если бы вдруг Поль умер, – зло бросила она, – то таких вдов, как мы с тобой, осталось бы пол-Юзовки.

    Дина почувствовала себя так, вроде бы её в грязь макнули. Как же посмела Нацка равняться с нею! Отбила жениха у родной сестры (подумать только – у родной сестры!), разрушила её счастье, и теперь, лишив её будущего, хочет лишить и прошлого! Ведь у неё, у Дины (это подразумевалось само собой), истинная любовь, которая прощает всё, а Нацка – потаскушка. Разве можно сравнивать?

    Так что свадьба сестры, как на неё не посмотри, унижала Дину. А когда увидела, что по-настоящему целуется с якобы ненавистным ей Романом, выскочила из-за стола, не в силах терпеть такое. И вот, вынужденная подчиниться воле отца, вернулась, но чувствовала, что не может всего этого вытерпеть.

    – …Во мраке молнии блистали… – гудел Тимоха.

     Расстроенный тем, что его не поддерживают, обиженно сказал:

    – Ну что за люди! Вроде бы не свадьба, а поминки…

    Сидевший рядом Штрахов двинул его локтем в бок, Тимоха ойкнул. Бабушка не поняла, в чём дело, но увидала свирепый взгляд сына, который не предвещал ничего хорошего, и поспешила с тостом:

    – Вот Сонечка говорила, что теперь вас двое… Дай вам Бог и третьего!

     – Для этого Наца уже загодя постара… – Дина не успела закончить фразу.

    Рванувшись через стол так, что полетели тарелки, Степан Савельевич закатил ей пощёчину. Тимоха кинулся удерживать его. Загремел, падая, стул. Бабушка поспешила к ним:

     – Степан… Стёпка! Побойся Бога!

    Тимохе не впервой было успокаивать пьяного хозяина. Знал: нельзя позволять ему разбушеваться – тогда пойдёт крушить всё.

    – Парень, – крикнул он Гаврюхе, – хватай его за руку!

    Гаврюха рад стараться. Завертелась куча-мала.

    – Змеи… Змеи… – рычал Степан Савельевич, пытаясь избавиться от обхватившего его сзади Тимохи. – Они мне по ночам в грудь лезут… Рву… Хвосты рву, а они снова, меж рёбер… Чёрные змеи…

    Молодые остались за столом одни. Остальные сгрудились вокруг Степана Савельевича. Нацу охватил страх, вроде её продавали как бракованный товар – и вот брачок разоблачили, скандал разрастается… Она инстинктивно потянулась к Роману, припала к его плечу.

    – Уйдём отсюда… Уйдём… Куда угодно. Уведи меня!

    Ромка растерялся. Его не смутила пьяная заваруха, не в таких потасовках раскручивался. Была бы надоба – мог всех тут раскидать. Да и вообще – какая свадьба без драки! Но он ошалел от предчувствия счастья, от того, как Наца, очертя голову, вдруг доверилась ему. Обожгло острое чувство жалости.

    – Да, да, одевайся, – обрадовался он и коротко прикрикнул: – Гаврюха!

     Но прежде подошла Соня. Она, должно быть, поняла состояние сестры и без предисловий посоветовала:

    – Возьмите извозчика, что у ворот. Я с бабушкой договорюсь: или тут переночует, или к себе увезу.

     Ромка согласно кивнул, обернулся к Гаврюхе и сказал ему несколько слов. Но тут снова вмешалась Соня.

    – Пусть ваш друг мне поможет.

    Ромка только глянул – и Гаврюха подошёл к ней.

    Под бессвязные выкрики Штрахова, причитания бабушки и Марии Платоновны, команды Тимохи (удерживать хозяина ему уже помогал Шурка) молодожёны покинули дом. Роман разбудил извозчика. Тот вначале заартачился.

    – А барыня куды делась?

    – Барыня угорела – много сахару поела.

    – Шо-о?

    – Погоняй, тебе говорят. Аванс велела простить. А я своё заплачу.

    Из ворот выскочил Гаврюха и кинул в пролётку, к их ногам, бабушкин тючок. Видно, Соня позаботилась.

    – В Рутченковку ехать, чи шо?

    – В Назаровку.

    Извозчик сдёрнул с коня попону, взобрался на к;злы и прикрыл ею свои коленки, подоткнул концы под зад. Оглянулся на пассажиров, едва различимых под тентом, и тряхнул вожжами.

    – Н-но!..

    И покатили от штраховского дома. Нацу колотила дрожь. Мелкая изморось переходила в колючий дождик, его капли заносило ветром под тент пролётки, они липли к лицу. Пролётку бросало на ухабах, и Наце казалось, что падает в чёрную и холодную неизвестность. Ромка холода не чувствовал, ему было хорошо. Мелкий дождичек уютно шелестел по тенту, а залетающие капли приятно холодили разгорячённое лицо. На ухабах пролётку раскачивало, и тогда Наца мягко приваливалась ему под бок. Только всё ёжилась. Неужто замёрзла? Обхватил её одной рукой, чтобы согреть… Ещё пуще сжалась и постаралась высвободиться.

    – Что с тобой?

    – Плохо… Голову ломит.

    Он охотно поверил. Да она и не лгала – всё болело.

    Приехали в Назаровку. В кабаке ещё светилось, тренькала балалайка. Возле шахты слышалось тяжёлое дыхание кочегарки, звонки стволового, на эстакаде гулко стучали колёсами вагонетки. Ночная смена «качала д;быч».

    Под лай соседских собак он провёл Нацу через дворик. Вынутым из-под порога ключом отпёр дверь, и оба вошли в остывшую конуру барака. Чиркнул спичкой, зажёг стоявшую на окошке керосиновую лампу и перенёс её на угол плиты – чтобы свет падал и в «комнату», за занавеску. Наца как вошла, так и стояла у косяка двери.

    – Проходи, раздевайся, – обернулся он и хотел помочь снять пальто.

     – Н-не надо, – передёрнула плечами, – холодно.

    – Тогда садись, я сейчас плиту растоплю.

    Метнулся во двор, принёс сухих дров, ведёрко крупных кусков угля, стал шуровать кочерёжкой, расчищая колосники от прикипевшей золы. Она сидела на широкой лавке, что тянулась вдоль стены, уходя концом в «комнату». Занавеска была сдвинута ближе к плите, и Наца видела железную кровать, застеленную старым стёганым одеялом. Из-под кровати выглядывал цинковый таз с грязным бельём. Занавеска была захватана руками, один край её лоснился. Над плитой, ближе к кухонному окошку, на вколоченных в стену гвоздях, висели шахтёрки: долгополый пиджак, парусиновая куртка со споротыми карманами, застывшие двумя трубами от въевшейся пыли штаны. И всё это рваное, много раз чиненное, как выражалась бабушка: латка на латке – игла не была.

     Лишь одна вещь тут казалась по-своему нарядной, даже щегольской – коногонский кнут: короткая резная рукоять (длинным кнутовищем в шахте не размахнёшься), бахромчатая кисть обрамляла толстый, почти негнущийся жгут, который всё утончался, переплетения кожаных шнурков вытягивались, пока не переходили в хлёсткий сыромятный язычок. Он был символом Ромкиной профессии, скипетр и держава настоящего коногона.

     В печке всё живее стали потрескивать дрова, повеяло теплом. Роман подбросил угля, закрыл заслонку. Обтерев руки о занавеску, обернулся.

     – Давай уже, снимай пальто.

     Чуть отстранясь, сама сняла пальто и отдала ему. А он стоял рядом, не зная, куда себя деть, как подступиться к ней, что сказать. Жалостливо скривившись, попросила, как, должно быть, просит кусок хлеба человек, который никогда не был нищим:

    – Я хочу спать.

    – Да вот же – кровать… – Ромка впервые увидал свою конуру чужими глазами. Стало стыдно и горько. Спохватился, вспомнил: – Сейчас развяжу бабушкин тючок. Ты постели, как лучше.

    Стащила тяжёлое одеяло, стала разворачивать новые простыни. Руки дрожали. Единственной реалией в бреду происходящего ей виделся коногонский кнут. Не поднимая глаз – боялась встретиться взглядом, – прошептала:

    – Выйди… Прошу тебя.

    Он молча вышел и резко задёрнул за собой занавеску. Слышала, как топчется на кухне, шурует в печке, гремит кружкой о ведёрко с водой… Кое-как постелив, разделась, побросала на спинку кровати одежду и свернулась калачиком под одеялом. Зябко дрожа, прижимала коленки к локтям, пытаясь согреться. И едва почувствовала капельку тепла, как провалилась в каменное, тяжёлое забытьё.

    А он растерянно топтался на кухне. Подбросил в печку, напился пахнущей ведёрком воды, сел на край лавки. Потянулся, прикрутил фитиль, ослабив красноватый огонёк… Ну как достучаться в её душу? Ведь должна понять, что кроме него, никто на всём белом свете не позаботится о ней! Хорошо слышал злое замечание Дины, в общих чертах мог понять причину скандала у Штраховых. Только не было желания домысливать всё это. Заранее приготовился к не лучшим открытиям, только бы не отняли главное. Куда подевались его удальство, коногонская бесшабашность! Всё это теряло значение перед её панической, беспомощной растерянностью. «Ну, хорошо, – думал он, – пусть отдохнёт, придёт в себя, подумает. Пусть малость очуняет». Но когда представил, что ожидает его завтра, такая навалилась тяжесть – вздохнуть больно.

     …Наца проснулась среди ночи от жары. Осторожно сдвинула с плеча одеяло. В комнате стоял полумрак. Слабый свет керосинки, оставленной на кухне, едва отражался от потолка. На лавке у стены был постелен кожух, прикрытый рядюжкой, но там никто не спал. Повела взглядом по комнате и вздрогнула. Прямо на полу у её ног сидел Роман, неудобно подвернув под себя одну ногу. Голову обронил на край постели и спал.

    Во сне человек выглядит беззащитным. Глядя на него, вспомнила все свои страхи, церковь, Тимохину пасть за столом и змеиное выражение на лице Дины… И снова посмотрела на измученное лицо Романа. Стало жалко его. Подумала с тоской, что наступит утро… Горько стало и за себя, и за него. Впервые подумала о себе и о нём – не деля, вместе.

    – Роман… Ромка! – шёпотом окликнула его.

     – Что? А? – округлил спросонья глаза, провёл ладошкой по лицу.

    – Ну, чего ты так… одетый, на полу? Ложись в постель.

    И откинула край одеяла возле себя.
Он поднялся с полу, отошёл в угол и торопливо стал раздеваться, обрывая пуговицы.

   – Только лампу погаси… – попросила она.







ГЛАВА 9
Секретно. Циркулярно.
Начальникам губернских жандармских
управлений, отделений по охранению
общественной безопасности и порядка,
господам офицерам Отдельного
корпуса жандармов, ведающим розыск.

    Ряд забастовок последнего времени, возникающих неожиданно как для розыскных органов, так и для администрации, в связи с имеющимися в Департаменте полиции сведениями о том, что в большинстве случаев экономические по внешности забастовки являются результатом партийной работы, даёт основание заключить об ослаблении агентурного розыска по отношению фабрично-заводской среды.

     В виду сего Департамент полиции просит обратить внимание на всю важность всестороннего выявления причин прямого или косвенного воздействия революционных организаций, потребовать от внутренней агентуры обязательного донесения о всяком появлении в рабочей среде партийных функционеров и других новых лиц с заметными навыками политического общения.
Директор Департамента полиции МВД
С.Белецкий.

 Помощнику начальника Донского ОЖУ
 Ротмистру Щеколдину.

     Довожу до Вашего сведения, что 10-15 апреля с.г. (точно установить не удалось) в каменном карьере возле села Семёновки состоялась встреча представителей нескольких подпольных групп с.-д.-направления. Они избрали Юзовский комитет РСДРП, в который вошли Батов, Залмаев (о которых я сообщал ранее), некто Чижиков с Богодуховского (подлежит проверке) рудника, с ним же некто Сергей и ещё трое. Их фамилии или клички установить пока что не удалось.

     На встрече говорили о провалах последних месяцев, предложили новые меры конспирации: создавать партийные группы из пяти человек – не больше, чтобы члены разных групп до поры между собой не встречались. Кроме того, про всякие сборы и встречи будут оповещать в последний день или накануне и указывать не окончательный адрес, а только пароль и место связника, который этот адрес может назвать непосредственно перед встречей. Если таковое получится, то мне трудно станет работать. В руководство, которое больше знакомо с делами других групп и вообще, меня не избирают пока, не смотря на мои старания и даже намёки.
Деньги получил своевременно. Жду указаний.
Агент «Кобылка».


    …Степь томилась в июльском зное. Солнце растекалось по выгоревшему небу. Яркие краски весны давно пожухли, пустырь за шахтой побурел, мурава на склонах балки стала похожей на рыжеватую щетину. Красивая, но бедная пора цветения давно ушла, и степные травы, отдав все соки молодым, сытым зёрнам, теперь купали их в тепле, закаляли в горячем мареве.

    Серёжка взбирался по косогору от здания вентилятора, сшибая ботинками гранёные стебли подорожника и ершистые головки щирицы. Когда выбрался из балки и свернул с тропы, трубный гул вентилятора переломился, стал глуше, вроде бы его опустили под землю. Сергей искал, где бы присесть. Его ботинки, когда свернул с дорожки, сразу покрылись сизым налётом, который осыпался с пахучего полынка. Выбрав местечко, где нет колючек и репейника, поставил полегчавшую жестяную маслёнку, сбросил сумку с инструментом и уселся на землю, приминая шелестящий подшерсток типчака и пырея. Не удержался, завалился на спину, раскинул руки, жмурясь на солнце. Благодать!

     Ни тебе мастера, ни тебе механика! А то спокойно пожрать не дадут. Всегда найдут работу…

     А степь гудела, расстарались сонмы кузнечиков, недовольно ворчал шмель, но все эти звуки вливались в неумолчный, утробный гул шахтного вентилятора, от которого и в посёлке не скрыться, к нему можно только привыкнуть.

     Однако солнце настырничало, стараясь проникнуть под опущенные веки, да и в животе бурчало. Он повернулся на бок, достал из сумки с инструментом узелок. В нём, кроме горбушки хлеба и пары картошек, был свежий огурец и кусок солёной рыбы. Не хуже, чем у многих семейных.

     Что и говорить, братаны выбивались в люди. Шурка вот уже почти два года работал слесарем, ни одного дня не ходил в учениках, потому как не хуже некоторых выполнял слесарную работу. Придёт время – и он, Серёга, выпросится в слесари или в кузню. Тянуло его к пылающему горну. Жили они теперь не в казарме, а в семейном бараке, у матери Романа Саврасова. У неё же и харчились. Платили, конечно. И ей помощь: у Ромки теперь своя семья.

    Однако лёжа на боку есть неудобно. Парнишка сел, по-татарски подобрав под себя ноги. Ему видны были шахтные надстройки, терриконик, копёр, глухая стена парокотельной и кучи шлака возле неё. Только что это? Под стеной в тенёчке кто-то сидит. Неужто мастер? Как ни присматривался, слепящее солнце мешало разглядеть человека, что пристроился в короткой тени под закопчёной стеной.

    Сунув в рот остатки картошки и огрызок огурца, поспешно встал, нацепил на плечо сумку, картуз на глаза – и пошёл. А вдруг это мастер его высматривает? Надаёт ещё закалдушек под горячую руку. Но по мере того, как подходил к кочегарке, убеждался, что это не мастер и вообще чужой человек. Вот поднялся и пошёл Сергею навстречу. Одет был не ахти – в кепочке, нанковом пиджаке и сандалиях на босу ногу.

    Подошёл, поздоровался и, доверительно заглянув в глаза, спросил:

    – Ты не знаешь, тут работает такой по фамилии Чапрак?

    – Я Чапрак, – удивился Серёжка. – А вы по какому делу?

    – Ты? Александр Иванович?

    – Не… Шурка – то мой брат.

    – Значит, вас тут, Чапраков, двое.

    – Слава Богу, что двое. Одному и пропасть можно.

    – Это ты верно сказал, – хмыкнул незнакомец, и лицо его сразу обмякло в простоватой, открытой улыбке. – Одному плохо. Ты мне вот что – вызови брата. Поговорить с ним надо. Только сделай незаметно, мало ли собак!

    Серёжка посмотрел на него, на запылённые ноги в разношенных сандалиях, до которых не доставали короткие помятые брюки, – издалёка шел человек.

    – Ладно, мы в балку придём. Слышишь – гудит? Там, за бугорком, подождёшь.

    Шурку застал в мастерской, у верстака. Из кузнечных заготовок он собирал и подгонял хомуты, которыми латали шипуны на паропроводах. Две скобы, два болта… Работал он с весёлой злостью. Тиски затягивал рывком, намертво, напильник в его руках ходил широко, размашисто.

    – Ну, чего тебе? – спросил брата, который остановился у верстака, наблюдая за его работой.

    – Дело есть.

    – Говори.

    – Да будет тебе! Ухватился за напильник, как чёрт за грешную душу, – обиделся младший.

    Шурка швырнул напильник на верстак, резко повернулся лицом к брату.

    Когда выслушал его, обтёр грязные руки ветошью и молча вышел из мастерской. Оглянувшись, не наблюдает ли кто за ними, полез через кучу шлака за кочегарку.

     Незнакомец поджидал их, как и договорились, в балке. Здороваясь с Шуркой, назвал себя:

     – Валентин.

     Разговаривать под неумолчное гудение вентилятора было очень неудобно. Все трое выбрались из балки и направились в сторону назаровского кладбища – пустынного и не огороженного, оставленного под присмотром нескольких невысоких, обглоданных козами акаций. Ступив под неплотную тень, Валентин опустился на землю, приглашая братьев садиться рядом. Виновато объяснил:

    – Устал я, ребята.

    – Так что за дело у вас? – с ноткой недовольства спросил Шурка.

    – Садись, я долго не задержу. В общем, так… В Назаровке есть три подписчика газеты «Наша правда», один из них, значит, Александр Чапрак.

    – А что? Газета разрешённая.

    – Ты не объясняй. Я из редакции, вернее – меня послала редакция.

    – Это ты вот так из Перербурга пришёл? – Шурка с ухмылкой взглянул на его пыльные сандалии, надетые на босу ногу.

    – Бывал и там, – не смутился Валентин. – Но для связи и другие способы есть. Ты за газетой не в Петербург бегаешь!

    – Ладно, не обижайся, – примирительно сказал Шурка. – Хорошая газета. Это наша мастерская её выписывает, только на моё имя. А вторую – в тамбовской казарме… Надзиратель за неё страшшает, но у него должность такая.

    Серёжка с восхищением смотрел на брата – мужик! В семнадцать лет он был широкоплеч, здоров, держался независимо. Не зря ему слесари кличку дали: Шуруп. Его рыжий лоб скорее можно было расшибить, чем заставить кланяться.

    Валентину Шурка, должно быть, понравился. Потому и заговорил с ним откровенно: газеты, мол, читаете, но понимать их не научились. Назаровка – такой большой рудник, а рабочей организации нету.

    – Ну, ты не очень… – не согласился с ним Шурка. – Была у нас организация. Была да сплыла. В прошлом годе и устав сочинили – свой. Нас тут всякие агитировали. Я не про себя говорю, есть тут люди постарше. Связались с Юзовским комитетом. Стали они нас подправлять: то одну резолюцию пришлют, чтобы одобрили, то совсем другую. Там между собой договориться не могут: кто за большевиков, кто за эсеров. А потом все и загремели: куда тот комитет подевался? Без последнего «прости». И наших троих забрали. В аккурат тех, которые туда в комитет входили.

    Валентин внимательно слушал. Вроде доверяясь ребятам, сказал, что в рабочие организации часто проникают провокаторы, есть они и в Юзовке, и в Макеевке. А разоблачить такого нелегко: он в шахте или на заводе работает, громче других кричит на собрании, а сам давно жандармами куплен.

    – Убивать таких! – вырвалось у Шурки.

    – Само собой… – как бы между делом согласился Валентин. – Если разоблачим, ясное дело – ликвидируем.

    Не знал Валентин, что этим своим «ясное дело – ликвидируем», обронённым как нечто само собой разумеющееся, он купил Шурку, можно сказать, с потрохами. И когда попросил помочь встретиться с надёжными людьми, Шурка согласился, не раздумывая.

    Честно говоря, сама эта затея ему лично не очень нравилась. Зачем создавать какую-то организацию, когда есть братва? Это у господ – клубы, партии, всякие комитеты. Надо ли рабочему человеку обезьянничать? Ну, создадут комитет, войдут в него самые заводилы. А потом всю эту рабочую головку в одну ночь и свернут, только позвонки хрустнут. Кому от этого польза?

    Нынче на руднике совсем не то, что было год, а тем более – два года назад. Которые газеты выписывают – жмутся друг к дружке. С кем же ещё поговорить? Опять же – если принёс газету на рудник: «Южный край», «Рабочий путь» или ещё какую – её у тебя и другие почитать просят. Так что если какая заварушка на руднике или в Юзовке вообще – только свистни. За общее дело долго собираться не станут. Всякие комитеты пусть в Петербурге собираются и решают, а тут они ни к чему.

    Так, примерно, размышлял Щурка, получив задание от Валентина, но выполнять его взялся. Шутка ли – человек из редакции!

    Вернувшись в мастерскую, отозвал в сторону Андрея Пикалова. Это был хороший слесарь и надёжный, справедливый мужик. Услыхав о просьбе пришельца, Андрей вскинул брови – задумался.

    – Ты с братом… Ещё Гаврилу, соседа, возьмите, – сказал он, глядя поверх Шуркиного лба, – стеречь будете. Вдруг у этого товарища кто-то на хвосте сидит…

    Возражать Шурка не стал, хотя ему тоже хотелось послушать, о чём станут секретничать мужики. Перед заходом солнца привёл своих, Серёжке определил место дежурства в балке, а Гавриле – под кочегаркой. После того, как Роман поступил в школу десятников, его тень – Гаврюха – сдружился с братьями. Вместе, случалось, ходили в Макеевку, навещали молодых супругов. И так вышло, что Роман сам определил между ними за старшего Шурку.
    …Солнце опустилось в сиреневые подушки, взбитые над горизонтом, и степь облегчённо вздохнула. После дневного напряжения ночь позволяла природе расслабиться. Лунный свет обобщал очертания предметов, смывал всё мелкое и незначительное.
Широким кр;гом обойдя небольшой назаровский погост, Шурка пошёл вдоль не огороженных крайних могилок. Заросшие бурьяном холмики, покосившиеся, а то и вовсе поваленные кресты в чахоточной бледности лунного света не вызывали в нём ни страха, ни душевного смятения. Хотелось размышлять, думать о чём-то самом-самом… Зачем ты есть? Что тебе уготовано? Распорядится ли тобою некая Судьба или ты сам предложишь ей что-то интересное, необычное?

     Будто за воротник тащило его под акации, где представитель редакции толковал с шахтёрами. Они собрались ближе к центру кладбища. Там было несколько огороженных могилок и небольшая площадка. На ней, случалось, во время похорон служили панихиду.

    Андрей Пикалов стоял, опершись на оградку, остальные сидели на земле, подстелив пиджаки. (Стелили обычно подкладкой к земле, чтобы лицевую сторону не измазать). Слушали приезжего, который в мягком свете луны выглядел куда значительней, чем днём. Он говорил глуховатым голосом, но с таким внутренним напряжением, что оно передавалось другим. Чувствовалось, что уже много раз он толковал об этом, вразумляя своих слушателей.

     – Назревают большие события, – убеждённо говорил Валентин, – Европа готовится к войне. Все газеты только и кричат об этом. В Германии вводятся новые налоги. Наш царь нянькается с генералами. Собственной рукой щупает сукно на шаровары для гусар. Об этом пишут верноподданные газеты. Он к войне как к параду готовится, как дурачок к весёлой ярмарке!

    – С другой стороны, – продолжал пришелец, – мы видим лихорадочное оживление в промышленности. В прошлом году в Донбассе добыто полтора миллиарда пудов угля. Рекорд! Прибыли капиталистов растут. Одни гребут лопатой от военных займов – вся Россия в долгах как в шелках, другие спешат выдавить из рабочего лишнюю копейку. Но и те, и другие недовольны. Все недовольны. У кого суп жидок, а у кого жемчуг мелок... Мы на пороге великих потрясений. И что предлагают нам в этот момент меньшевики-ликвидаторы? Отказаться от подпольной борьбы, по сути – легализовать партию, отдать её на милость полиции! Это прямое предательство!

    – Ты это… Полегче на поворотах, товарищ, – отозвался Лукьян Христич, костыльщик из кузни. – Говори да не заговаривайся. Вот в Киеве в девятьсот пятом-шестом годах революцию делали все. Меньшевиков и эсеров было куда как поболее, чем ваших. И на каторгу пошли товарищи, и головы сложили… А ты – предатели. Это в комитетах ваших, может и есть такие. А то что же получается – если тамбовские с рязанскими дерутся – плохо для нашего общего рабочего дела, а если большевики с меньшевиками или эсерами за чубы хватаются, то, по-твоему, вроде бы и хорошо.

    – Ну, что «предатели»  -  может, я и погорячился.  Только большевики создают железную организацию, в которой каждый должен быть готов умереть за рабочее дело. А меньшевики либеральничают, хотят партию на манер английского клуба: когда хочу, тогда и участвую…

    Шурка слушал внимательно. «Ты смотри, – думал он с гордостью, – а нашим, назаровским, тоже палец в рот не клади!» Андрей Пикалов заставил парня вспомнить про свои обязанности. Тронул за локоть и шепнул:

     – Там орлы твои, поди, уснули. Сбегай проверь.

     Но ребята не спали, Сергей первым высмотрел приближение брата, вылез из балки и стоял на косогоре, освещённый луной. Шурка сказал ему, что всё в порядке, собрались, по всему видать, надолго. «Ты тут не усни, похаживай… А я ещё наведаюсь».

     Звёздное небо мерцало и искрилось, в тёплом и густом воздухе струились запахи пряной полыни и сладковатого дымка разбросанных по всей степи тлеющих терриконов. Возле парового подъёма стали слышны ритмичные вздохи машины, запахло смазкой и керосином… У самых зданий в звёздную ночь темнота всегда кажется гуще, плотнее. Он направился вдоль кочегарки, когда услышал покашливание и сдержанный голос Гаврюхи, который с кем-то разговаривал. Вот он вышел из тени, громко спросил:

     – Спички есть? – И, перейдя на шёпот, предупредил: – Не шуми, она тебя не узнает.

    Оказывается, чтобы не скучать, Гаврюха мотнулся на Конторскую пустошь (там, между конторой и оградой конного двора, по вечерам собиралась молодёжь) и привёл свою Глашу. Пояснив это Шурке, достал из кармана спички, прикурил, громко сообщил, что немного спичек оставит себе, и опять перешёл на шёпот:

    – Ну, что там – толкуют?

    – Толкуют… Должно быть, комитет сделают.

     – А… – Гаврюха махнул рукой, – какой комитет без Романа Николаевича!

    – У тебя не спросили. Зря Глашку привёл. Заговоришься…

    – Ты своё дело знай, – успокоил его Гаврюха, – я её шшупаю молча. – И, хмыкнув, закончил громко: – Благодарствую!

     Встреча с представителем газеты затянулась надолго. Шурка ещё подходил к ним, прислушивался… Нельзя сказать, что разговоры, которые вели шахтёры с Валентином, были для парня в диковинку. Однако многое оставалось неясным. Зачем, скажем, у царя отбирать власть, а у хозяина – шахту? Вот землю забрать у помещика – это понятно. Раздели её между мужиками, чтобы на каждой полоске был свой хозяин. А шахту не разделишь. Нельзя отдать одному паровую машину, а другому, скажем, клеть. Хозяин-то должен быть! Пусть только платит по-честному.

     Что же касается царя, то он, по мненью Шурки, вообще ничего плохого ему не сделал. Другое дело мастер Брюханец. И подзатыльник за так отвесит, и на любую пакость способный. По чужим ящикам при верстаках лазает, придирками и штрафами замордовал людей. А Шурку, которого по просьбе Штрахова перевели в слесари, особенно. Так и говорит: «Я твои дерзкие, бесстыжие глаза видеть не могу». Тут, можно сказать, первый раз в жизни помогла парню газета.

    Андрей Пикалов и другой слесарь – Прохор Четверуня, что приходили на квартиру к Роману, когда их ещё Пров Селиванов собирал, признали братьев своими людьми. Вместе деньги на подписку собирали, изворачивались, чтобы номера вовремя забрать на почте, пока полиция не изъяла. Разумеется, им и поговорить было о чём. Когда мастер Брюханец надавал Шурке подзатыльников: раз, другой – слесари не только сочувствовали парню, но и помогали исправлять промахи в работе, учили. Брюханец, конечно, сволочной человек, но он – мастер, и если поднесёт заколдушку – за дело – ничего не попишешь. Однако, когда он треснул Шурку по лбу штангельциркулем и расёк бровь, Андрей Пикалов не стерпел. Оставив свой верстак, заступил мастеру дорогу и сказал:

    – Нехорошо, Остап Саввич, пацана обижать. Ты своих не имеешь…

    – Пошёл вон! – закричал Брюханец и хотел выйти.

    Но Пикалов ни с места. Только оглянулся, а Четверуня тут же к двери – и на крючок. Оставили работу и другие слесари.

    – Говорят, что ты скопец, потому такой злой, – высказался Пикалов, – но на меня не кричи, я пуще тебя психованый.

     Мастер отступил и закричал на других:

    –  А вы чего это работу бросили?

    – Ты со мной ещё не поговорил, – наступал на него Андрей. Щёки у него побледнели от волнения, как отмороженные.

     – Бунтовать, сволочи! – закричал мастер, всех оштрафую, за неделю упряжек лишу!

     Тогда Андрей схватил его за борта пиджака и стиснул их на горле так, что Брюханец захрипел. Почти опрокинув мастера на верстак, Пикалов в ярости бросал ему в самое лицо:

    – Хошь или не хошь, а я тебя заставлю, чтобы ты меня услыхал… Будешь тут ещё дёргаться – оглушим!

     Испугался мастер. Андрей разжал судорожно сжатые пальцы, отпустил его и сказал:

    – В другой раз меру знай… Открой двери, Четверуня.

    Взъерошенный Брюханец выскочил из мастерской, а вскоре явился вместе с механиком. Но слесари стояли у верстаков, работали, вроде бы ничего и не случилось.

    – Что тут произошло? – спросил механик.

    – Ничего, – ответил Пикалов. – Вот только Остап Саввич слесаря Чапрака штангельциркулем влупили.

    – Да он меня мало не удавил! Все видели!

    – Нехорошо брехать, Остап Саввич, – укоризненно покачал головой Четверуня.

    Слесари пожимали плечами, удивлённо таращили глаза. Только старик Лепёшкин, склонясь над верстаком, поскрипывал шабером. Брюханец окликнул его:

    – Лепёшкин, ты же видел – душил он меня. Мало спину не переломил об верстак.

    Тот повернулся, вытащил из кармана комок ветоши, обтёр не спеша руки.

    – Вот пацана ты ни за что оховячил – это я видел. А больше… ничего такого особенного.

    Мастер едва не заплакал от досады и бессилия.

    – Заговорщики, бунтари! Все бунтари. Они газеты читают! Сволочные газетки выписывают. И других подбивают!

    Механик старался пореже общаться с рядовыми рабочими, на то есть мастера, десятники. Ему не нравилось, что Брюханец втравил его в это недостойное разбирательство. И по настроению почувствовал, что тот насолил слесарям под завязку. А назойливость Брюханца вообще выглядела гадко. Не сумел сам справиться – твоя вина.

    – Вот что… Газеты и я читаю, – брезгливо морщась, сказал механик. – Это властями не возбраняется. – И, повышая голос: – Вы вправе требовать от людей по работе. Это ваша обязанность. И разбираться должны… – посмотрел на Шурку и неожиданно распорядился: – А парень пусть идёт домой и ставит примочки. Упряжку ему за свой счёт оплатите. Я проверю.

     Что ни говори, но за последние год-два изменились люди в Назаровке. Мастер говорил: рассобачились. Это как посмотреть. Рудник разрастался, из северных губерний народ валил ватагами, каждый старался лишь бы зацепиться. И добыча росла. Жульничали артельщики, жульничали мастера и десятники. Елисей Мокров процветал. Рядом с кабаком он построил себе дом, а бывшие две жилые комнаты переделал под номера. Смертельно опасная гонка за каждым вагончиком угля и скотская пьянка шли рядом. Участились аварии.

    Шурке представлялось такое положение, что людям некуда деваться, нет для них другой жизни, вот и сидят, куда каждый попал, хоть и невмоготу им, хоть кончается всякое терпение. А уж если сорвутся – сожрут и потопчут друг друга, потому что не осталось меж ними ни уважения, ни жалости.

     Вот только некоторых отделяли рабочие газетки – по одному, не сразу. Кто ими интересовался, узнавали друг друга, отличали среди прочих. Шурка верил, что случись вдруг, как в далёкие деревенские времена, выйти на речной лёд «стенка на стенку» – эти люди соберутся к одному берегу.

    Газетки читали разные. Одно время вошла в моду «Луч», потом её закрыли. Попадала сюда и «Невская звезда», и «Южный край», и «Правда». С точки зрения Шурки, они мало чем отличались между собой. Вот с другими, которые читала благородная публика, различие имелось большое. В тех, что ни почитаешь – смысл один: у нас всё хорошо, а ежели где и не так, то русский мужик и усердный рабочий охотно поднатужатся, а культурный хозяин вот-вот раскошелится да спроворится…Обидно было, что рабочие газетки с их корявой правдой не ладили меж собою. Читаешь про то, что делается на заводах и фабриках, как бьются в Думе рабочие-депутаты, – всё понятно и просто. Но вот они начинают промеж собой упрёки сочинять, кто и что сказал, вспоминать какие-то решения своих комитетов – умом свихнуться можно.

    Вся эта грызня, считали многие шахтёры, получалась от правлений. Понасоздавали их в Петербурге да Москве, вот каждому и хочется быть первым. А внутри комитета – то же самое. Всякий лезет в главные и, если не получается, создаёт свой, ещё один, комитет. Нет, чтобы растить рабочее братство! Нынче добрались уже и до Назаровского рудника. Так что, если признаться честно, Шурка не очень обиделся, когда Андрей Пикалов не позвал его на ночное совещание. Доверил охрану – и слава Богу!

     Прошёл день и два после встречи на кладбище, но он не подходил к Андрею с расспросами. Захочет, мол, – сам всё расскажет. Правда, неловко было перед ребятами – Гаврюхой и Сергеем. Приходилось делать вид, что не замечает их вопросительных взглядов.

     Вечером после смены (а это было уже в конце недели) братья сидели во дворе на лавочке и терзали Романову гармонь. Анисья Карповна сама предложила им: попробуйте, может, у кого и выйдет. А то стоит гармонь без дела, Ромка её в Макеевку брать не хочет, не до музыки ему теперь. Вот они и пробовали.

     Из степи налетал свежий ветерок, сумерки нависали тёплые, лёгкие. Хозяйке, должно быть, тоже не сиделось в такой вечер в душной, пропитанной неистребимой затхлостью комнате барака. Она повесила керосиновую лампу на столб, что поддерживал навес, и возилась у плиты: готовила еду себе и своим постояльцам. Парни не догадывались, что хозяйка тоскует по сыну, а звуки гармошки подслащивают эту тоску.

     Гармонь стояла на коленях у Шурки, Серёжка сидел слева и помогал ему находить пальцами пуговки нужных басов. Склонившись ухом к мехам, Шурка с глубоким чувством нащупывал мелодию песни, которая терзала его воображение:

    – Вы не вейтеся, чёрные кудри,
    Над моею больной головой…

     – Ты куды пальцем тычешь? – останавливал его Сергей. – Ромка басы перебирал: вы – и – не –и – вей – и – теся… А ты уткнул палец и гудишь. Двоить надо басами, двоить!

     И Шурка начинал сначала, с тем же неостывшим чувством:

    – Вы не вейтеся, чёр-рные кудри…

    В калитку кто-то вошёл. Вначале братья решили, что это сосед Гаврюха, но тут же поняли: не он. К ним подошёл и присел на лавочку Андрей Пикалов. Поздоровался с хозяйкой, а потом насмешливо сказал:

     – Тебе, Шуруп, надо петь про рыжие кудри. Или они на больной голове темнеть стали? От чёрных мыслей, что ли?

    – Все мои мысли в брюхе повисли.

    – Ты над ним не смейся, – вступилась за своего постояльца Анисья Карповна. – У нас говорили: чем рыжей, тем дорожей.

     Посмеялись, а потом Андрей предложил парням прогуляться. Под собачий брёх вышли за посёлок, где в сторону железнодорожной насыпи, по бережку ручья, который живился откачиваемой из шахты водой, тянулись кротовые бугры «каюток». Между ними светились костерки, мелькали размытые их отблесками силуэты – вроде пешее войско остановилось на ночлег. Этот земляной, разметавшийся, как сыпь, посёлок назывался в обиходе… скажем так – Голожо…вкой. Главной его приметой днём была бесштанная пацанва, что копошилась возле завешенных тряпьём ям.
 
    Поручение Андрея, с которым он явился к братьям, было несколько необычным. Оказывается, из Юзовки от Валентина пришел человек и просил прислать двух-трёх надёжных парней, которые ни в каких организациях не состоят.

     Прохаживаясь по склону балки вдоль фронта затухающих на том берегу ручья огней, Андрей несколько обескураженно пояснял:

    – С собою ничего брать не велено. Ну – немного деньжат. И надо прийти в субботу на девятую линию. Знаете трактир Абдулы Тахтарова? Зайдите, закажите чего-нибудь. Должны вас куда-то позвать. Тут какая-то непонятная игра затевается, такие секреты, что и мне объяснять отказались. Скажут вам пароль – «свои ребята», а дальше уже объяснят, что надо делать.

    Неловко было Андрею за такую скудость сведений. В разговоре с братьями он всё больше нажимал на их надёжность – это, мол, главное.

     Посоветовались и решили Гаврюху с собою не брать. Он хорош там, где всё ясно, где до него подумали. И в субботу, вырвавшись с помощью Андрея пораньше, укатили в Юзовку на попутном извозчике – за полцены.

     Ехали с большими надеждами на приключения. Если уж Андрею не доверили всего – дело не простое. Волновались, конечно.

     Трактир Тахтарова выходил крылечком прямо на линию, то есть на улицу. Первая ступенька крылечка начиналась с подсыпанной жужелкой дорожки. Из большой комнаты – это был главный зал заведения – еще был выход во двор, где тоже имелись столы и даже беседка. Летом можно было не только поесть и напиться на свежем воздухе, но и уснуть под забором, не опасаясь, что тебя ночью разденут.

     Пришли они к семи, уселись во дворе, облюбовав столик поближе к беседке – как им было велено. Не успели осмотреться, как подлетел половой – парень Шуркиных лет. У него фартук от шеи и ниже колен, голубая косоворотка – засаленные рукава по ветру.

     – Чего закажем?

     – Тебе некогда? – обиделся Шурка. – Налетел, передыху не дал… Позову, когда будешь нужен.

     Они думали, что как только придут, им тут же – трах-бах! – и поручение. Поэтому и ужин не спешили заказывать. Закажешь, а съесть не успеешь. Но время шло, в животах бурчало. Тогда они взяли по куску кендюха с картошкой, по стопке водки. Для приличия.

    А в трактире по-прежнему ничего не происходило. Добавилось несколько посетителей, кто-то приходил, кто-то уходил. Появилась пьяная компания с гармошкой.

    Сербияночка Наташа,
Что ты отчебучила:
Три буханки хлеба съела -
Ноги закорлючила!

      Покуражились, поспорили, где им разместиться, и ушли в помещение. А братья всё чего-то ждали. Так прошло около получаса. В помещении чувствовалось заметное оживление, пьяной бабёнкой повизгивала гармошка, в паузах доносились выкрики. Да и тут, во дворе, за соседним столиком уселся какой-то тип и сразу заказал штоф водки.

     Из помещения вышел, покачиваясь, мастеровой. Пиджак внакидочку, шёлковая рубаха перехвачена наборным ремешком, картуз примостился на самом затылке. Окинул взглядом двор и направился к братьям.

    – Вы свои ребята? – По голосу слышалось, что он вовсе не пьян. – Вижу, что свои. Дело сделано, можно уходить.

     Парни не сразу сообразили, что им дали отбой.

    – Ну и дела! – сказал Шурка.

    И, как бы вторя ему, – со двора донеслось:

 Паровоз идёт – колёса стёрлися…
Мы не ждали вас, а вы припёрлися!

      В Назаровку возвращаться не хотелось, вечер был ещё не поздний, завтра – выходной. Не сговариваясь, пошли в сторону Сенного базара, в направлении Ветки.

     После Романовой женитьбы братья стали часто бывать в доме Худякова и Сони. И не только потому, что ходили проведать мать и Таську. Когда ещё на свадьбе подвыпивший Шурка попросил Худякова раздобыть револьвер, Алексей Сергеевич неожиданно отнёсся к нему с большой серьёзностью. Попросил обязательно прийти к ним, обещал подумать, спокойно всё обсудить.

    Разумеется, никакого оружия у конторщика с шахты «Ветка» не оказалось, но его человеческое участие в судьбе мальчишек было искренним, они это почувствовали. («Парни одержимы идеей мести, – высокопарно объяснял он Соне, – у них явно выражена идея фикс. Наш долг, Сонечка, помочь им не скатиться до уголовщины»).

     Худяковы жили в казённой квартире. Весь посёлок назывался Казённым. Дома были приземистые, разлапистые, с каждого угла по квартире. Из деревянного коридорчика человек попадал в просторную кухню. К ней примыкали две комнаты. Большую из них Худяковы отдали Екатерине Васильевне с детьми. Там стояли три кровати: две детских и одна большая, полуторная, на которой мать спала вместе с Таськой.

     Матери неплохо жилось у Худяковых. Ребята поняли это после одного случая… Федя Калабухов и Дуся построили дом на Смолянке. Правда, там ещё оставалась недостроенной конюшня, ещё Федя мечтал о каменном погребе, каретном сарае, капитальном заборе с дубовыми воротами. Но дом уже был. Дуся приехала на Ветку и забрала к себе мать и Таську. Екатерина Васильевна и Соня обнялись на прощанье, расплакались обе.

     А через неделю мать вернулась. И опять они с Соней обнимались и плакали.

     – Не для меня там жизнь, – рассказывала мать, вроде бы винилась перед сыновьями. – Зять хороший, работяшший. Да и Дуся: на руках дитё малое, другое за подол держится, а она всё успевает. И самовар мужу поставит, и тут же – свиньям запарку. Шастает по двору, аж подолом ветер делает. Ей за детьми и присматривать не надо. Ежели малой закапризничает, она ка-ак даст ему затрешшину – кубарем катится. И не плачет – вот что интересно! Зыркает, глаза ишшо пушше надуются, но матери не перечит… – И со вздохом разводя руками, Екатерина Васильевна признавалась: – Ненужная я там.

    У Худяковых она была на месте, Таська росла с их детьми. Соня раз в месяц приглашала прачку, сама готовила обеды. А когда слишком уставала или неважно себя чувствовала, просто уходила в свою комнату и захлопывала дверь. Знала, что тётя Катя день-другой с детьми продержится сама, не беспокоя её. Некоторая безалаберность этой семьи была по душе Екатерине Васильевне, поддерживала в ней чувство своей полезности. И хотя Худяковы относились скорее к «благородным» (во всяком случае, более «благородным», чем те же Сонины родители), жили они бедновато, лишней копейки не заводили, а потому казались Екатерине Васильевне людьми простыми и понятными.

    Когда братья после той свадьбы пришли к матери, Худяков пригласил старшего к себе в комнату. Она была поменьше детской, да ещё и перегорожена шкафами, за которыми виднелась кровать. На оставшемся пространстве стоял диванчик – только двоим присесть, стол на тумбах и книги. Их было не то, что много, даже не целая полка, а полный шкаф! «Едрит твою кочерыжку! – подумал Шурка. – Мне столько книжек по гроб жизни не прочитать».

     Алексей Сергеевич усадил его в жёсткое высокое кресло у стола, а сам прохаживался – два шага туда, два сюда, поглаживая ладонью лоб: вроде бы протирал свои мысли. Первым делом он подробно расспросил про то, где и каким образом им довелось встретиться с Абызовым. После горячо и с большим волнением говорил, сколько опасностей подстерегает братьев.

    – Если Тимохе показать хорошие деньги, он не только револьвер – пулемёт достанет. А как получит своё до копейки – тут же в полицию и сообщит. А ты, Александр, доверился ему.

    Алексей Сергеевич просвещал его целый час. Шурке льстило, что Худяков искренне волнуется, обсуждая их затею, говорит с ними как ровня. Поэтому, когда предложил посещать воскресные лекции в братской школе, Шурка согласился. Оказывается, Соня преподавала в этой школе да ещё и подрабатывала в библиотеке-читальне Общества приказчиков. По воскресеньям, когда в школе не было занятий, её помещение снимали то приказчики, то конторские служащие и устраивали лекции или собрания. Само собой разумеется – с разрешения полицейского пристава.

    Разные там устраивались лекции. Например: «Стиль грёзофарс в поэзии», или ещё что-то более заковыристое. Соня советовала братьям ходить на те, которые назывались «Из словаря иностранных слов». Там разбирали, что такое «политическая партия» или «прибавочная стоимость». Иногда лекция называлась одним словом «Локаут», «Лозунг»…

    Ребята не всё понимали, но слушали с интересом. Вот только публика на такие лекции собиралась весьма неприветливая. Каждый на тебя как на чёрта смотрит. Сидят молча, вопросы задают редко. А лекция кончилась – тихо встали и разошлись. Соня пояснила, что такие лекции – политическая учёба рабочих, поэтому в зале всегда сидит стукач из сыскного отделения. Только это у него на лбу не написано, может он рядом с тобою сидит. А обсуждают лекцию уже в кругу знакомых.

     За две зимы братья наслушались всякого. Да и семья Худяковых была вроде воскресного клуба. Конечно, они старались не надоедать, но один-два раза в месяц наведывались.

    И вот после непонятного, напряжённого сидения в трактире, которое закончилось ничем, решили пойти на Ветку.

     Во дворе под летним навесом мать и Софья Степановна купали детей. Двухведёрный чугун с горячей водой стоял на плите, а напротив духовки, прямо на полу, – большой цинковый таз. Стёпка, уже выкупанный, сидел на лавке, завёрнутый в простыню, а в тазу плескались шестилетняя Таська и трёхлетняя Липочка.

    Увидав ребят, мать удивилась:

    – Аль заблудились – чаво так поздно?

    – Разве так встречают гостей? – обернулась Соня. – Искупаем зверят и будем чай пить. Серёжа, ты нам слей, а мама пусть самоваром займётся.

    Вскоре все направились в дом. Шурка нёс на руках Степку, Сергей – девчонок. Соня же, собрав детскую одежду, сняла со стенки керосиновую лампу и несла её в дом, как задний фонарь уходящего поезда.

    На кухне за большим столом парни пили чай вместе с хозяевами, а мать в детской укладывала малышей. Оттуда доносился писк, хохот, что-то падало... Создавалось впечатление, что Екатерина Васильевна перед тем, как уснуть, резвилась наравне со своими воспитанниками.
За столом разговор не складывался. Шурка всё посматривал на двери детской, так и хотелось цыкнуть, чтобы там не шумели. Нервничал почему-то и Алексей Сергеевич. Но все делали вид, что заняты чаем. Серёжка обычно прятался в тени брата, чаще помалкивал, но тут на него что-то нашло.

     – Софья Степановна… и вы, Алексей Сергеевич, – сказал он, задумчиво уставясь в самоварную конфорку, где стоял заварной чайничек. – Как на ваше соображение: вступать нам али нет в партию?

    – В какую ещё? – насторожилась Соня.

    – У нас соображения вообще, – покраснел Серёжка, – в любую.

    – Дожились, – пожал плечами Худяков, – доучились. А ты их ещё на лекции устраивала.

    Тут уж Шурка заступился за брата. Конечно, они не маленькие, не вчера с печки слезли – хорошо понимают, что вступить могли бы в какую-нибудь рабочую или трудовую.

    Тут Алексей Сергеевич даже с лица размягчился, улыбаться стал. Терпеливо пояснил, что в России почти все партии называют себя трудовыми, рабочими или народными. Ни одной лакейской или хозяйской нет. Адвокат Керенский называет себя в Думе трудовиком, профессор Милюков, который доказывает, что Россия должна воевать за Дарданеллы, называет свою «Партией народной свободы». Хочет ухлопать миллионы мужиков и рабочих, чтобы отнять у Турции проливы и «свободно» наживать капиталы.

     Злая насмешливость Алексея Сергеевича, с которой он объяснял цели различных партий России, не смутила ребят. Шурка дождался паузы в его рассуждениях и не без ехидства заметил:

     – Вы, Алексей Сергеевич, всё знаете, а ответить не можете. Допустим, хорошую партию мы уж найдём… За которую, скажем, «Рабочая газета» или «Правда»… Тогда спрашивается, вступать или не вступать?

     Странное дело – в тоне Худякова насмешливости поубавилось. Он разволновался и стал говорить, что эти две газеты хоть и выступают как бы от одной партии, но за ними разные люди. «Рабочая» ближе к сознательным труженикам, которые постарше. Они пережили бурю пятого года, кровавые ужасы после неё и больше не хотят бессмысленных жертв, не хотят замыкаться в подполье. Их называют меньшевиками, ликвидаторами… Да, они хотят ликвидировать старые организации, но для чего? Чтобы объединить всё рабочее движение на вполне законную борьбу за свои права. А большевики, сторонники «Правды», сбивают с толку молодёжь, которая не нюхала пороху, не видела кошмарных застенков охранки и по своей глупости жаждет «бури».

     – Лёша, – укоризненно посмотрела на мужа Софья Степановна, – фракция Ленина просто многим не по силам. Это люди, которые слишком строги к своим партийцам, но они и себя не жалеют. Они открыто поставили себя вне закона. Я бы считала честью…

    – Да? – Худяков встрепенулся, аж подпрыгнул на стуле. – А наши дети? Они Ленину и его подручным, которые отсиживаются в швейцарских кабаках, не нужны. «Железные батальоны партийцев» – красивые слова, потому что люди не из железа, им может быть больно!

     – Успокойся… Вы, ребята, задали трудный вопрос. Алексей Сергеевич не может на него ответить, потому что мы сами с ним вышли из партии. После седьмого года у нас нехватило смелости продолжать борьбу. Забоялись, если уже говорить точно.

    – Соня, на себя не наговаривай! Ты выступаешь с лекциями, просвещаешь рабочих, можно сказать – готовишь человеческий материал для борьбы!

    – Тем хуже, – скорбно опустила она голову. – Других вроде бы провоцирую, а сама всё время начеку: как бы не сделать недозволенного шага.

    – Но мы же договорились, – умоляюще сложил руки на груди Худяков, – ради детей!

    – Да, – согласилась она. – И вы, ребята помните: в наш дом не следует приносить запрещённую литературу, прокламации… ну и всё такое. Мы так договорились. А сейчас пора спать. Вам в кухне постелить или в детской?

    Ночевать они не остались. Ночью, через степь, ориентируясь по огням над Прохоровскими коксовыми печами, чьи красные языки лизали мглистое небо, двинулись в Назаровку.

    Шли молча, переживая то, что услышали. И вдруг Шурка ни с того ни с сего сказал:

    – Никогда не женюсь!

    Серёжка долго молчал, прослеживая ход его мыслей. «Конечно, – думал он, Софья Степановна такая красивая, такая вся… светлая. Худяков живёт в страхе за неё и сам рисковать не отважится». И ещё подумал, что разваливается их компания. Роман женился. Гаврюха к своей Глашке липнет, да и Шурка уже на Конторскую пустошь по вечерам заглядывает, где парни с девками хороводятся. С непонятной злостью сказал брату:

    – Зарекалась свинья дерьмо жрать, а как доберётся, то и нажрётся.

    – Ты эт чаво?

    – А так просто…

    – Я не такой, вот увидишь!


«Начальнику Донского областного
 жандармского управления.

    В дополнение к представлению от 10 сего июля за № 2119 имею честь донести в.в. б-дию, что нелегальный «Антон» проживает в Юзовке без постоянной квартиры, скитаясь исключительно по рабочим посёлкам, что значительно затрудняет арест его. К сему считаю долгом заявить: передача, при отсутствии материала для дознания, арестованного полиции и привлечение за бродяжничество не имеет существенного практического значения, так как арестованный, поступив в ведение судебного следователя, сейчас же называет свою постоянную фамилию, после чего обвинение в бродяжничестве отпадает, и следователь немедленно освобождает арестованного, который, если не податного сословия (а это бывает чаще в таких случаях), не подлежит высылке на родину и остаётся на месте, продолжая свою преступную деятельность.

     Вышеназванный «Антон» избегает групповых встреч с оставшимися на свободе членами разгромленных организаций, предпочитая выходить на отдельных из них самостоятельно, без предварительного уговора. Таким образом он вышел на нашего агента К. и после получасовой беседы ушёл, не оговорив место и время будущей встречи.

     Были случаи, когда намеченную заранее встречу он отменял в последний момент, чем мог поставить под удар наших осведомителей. Попав под наблюдение, он довольно быстро обнаруживает это и профессионально уходит.

     Со словесным портретом «Антона» подробно ознакомлены все агенты наружного наблюдения, чины полиции и дворники. Его задержание с необходимыми материалами – лишь вопрос времени.

                Ротмистр Щеколдин».
               
                Шифрованная телеграмма.
 Юзовский сыскной пункт Донского ОЖУ.
 Ротмистру Щеколдину.

      Примите все меры пресечения деятельности «Антона» Промедление грозит появлением многих ему подобных. Надвигающиеся обстоятельства, о которых станет известно в ближайшие дни, оправдывают предельное усердие и даже риск.

Начальник Донского ОЖУ. Подпись.
Передано из Новочеркасска 19 сего июля.

       Когда Шурка подошёл к мосту через Кальмиус, над парокотельной Центрально-Заводской шахты заревел долгий, сердитый гудок. Он перекрыл все шумы, что издавали надвинувшиеся к речке заводские цехи: и свистящие вздохи кауперов, и писклявые гудочки маневровых «кукушек», и глухой грохот прокатки. Как степное эхо ему откликнулись гудки с Евдокиевки, Рыковки, «Марии»…

     «Семь часов, – отметил он про себя, сто раз успею». Сошёл к бережку на хлипкие мостки, с которых собачёвские бабы стирали бельё. Опустившись на коленки, обмыл разгорячённое лицо, намочил вихры, чтобы остудить голову. Потом выпростал их-за пояса рубаху, подолом утёрся. Жара была не та, что днём, но всё же… Освежившись, почувствовал себя как новый. Жаль, конечно, что просили прийти без брата. Одному скучновато, да и дело больно уж непонятное. Андрей Пикалов сказал: «Надо. А что там надо – Валентин сам объяснит. – И добавил: – Смотри, Шуруп, тайное дело!»
Оставив у речки усталость, он пошёл по пыльной дороге вдоль дощатого забора, что огораживал коксовый двор. Так поднялся на взгорок. Тут уже дорога нырнула в тень, которую отбрасывала крутая сопка террикона. Отдельные глыбы породы, скатившись с него, подступили к самой дороге, и она делала петлю, огибая их. Здесь начинались домишки Тринадцатой линии.

     По краю посёлка он поднялся до проходных ворот завода, к высокой халабуде цирка, и оказался на Первой линии. Велено было прийти в синематограф «Сатурн» к половине восьмого. Сбив картуз на одно ухо, парень светил рыжим чубом, рассматривая прохожих, витрины лавок. На Первой бурлила жизнь. Цокали по булыжнику извозчичьи лошади, гуляли девицы в лёгких платьях и высоких, зашнурованных до коленей ботинках, шли со смены мастеровые, из открытой двери полуподвала слышался мужской гомон, чмоканье насоса и доносился густой запах пива.

     Не менее оживлённо было у синематографа. Огромная полотняная афиша извещала: «Спешите видеть! Новая фильма «Граф-проказник» – только три сеанса на этой неделе». А рядом «Анонс! Анонс! ЖЕНЩИНА-ВАМП!». Шурке не велено было покупать билет, а только потолкаться до начала сеанса у кассы. Возле кадки с битым льдом, куда был опущен лужёный бачок с товаром, стоял мороженщик. Шурка подошёл к нему, уплатил алтын – и тот с лёгкостью фокусника выдавил из жестяной коробочки круглую порцию мороженого в хрустящих вафлях. Его и есть нельзя было иначе, как облизывая со всех сторон.

     Шурка и себя почувствовал в некотором роде графом-проказником. На углу здания стояла открытая будка чистильщика с высоким сиденьем для клиента. Взобрался на него, предоставив свои стоптанные юфтевые сапоги в распоряжение носатого, толстого ассирийца.

    – Дэсят копеек, – сказал тот. – Такой сапог как дэсят штиблет.

    – Валяй.

     Покамест тот вымазал банку ваксы на его заскорузлые сапоги, он доел мороженое, облизал пальцы и вытер их о штаны. Рядом вертелся лотошник, истошно выкрикивая: «Ну, а кто тут не вкушал табачок братьёв Шапшал? Есть «Кадо», есть «Милый друг» – шесть копеек десять штук! Для хорошего кармана по копеечке «Диана»!

     – «Диана» за копейку – пачка?

     – Штука, дурак!

      – Ну, давай штуку.

       Попыхивая папироской, Шурка слез со своего трона и тут же нос к носу столкнулся с Валентином. Должно быть, тот поджидал его, стоя где-то рядом. Не сразу и узнаешь – при галстуке, с тросточкой, в соломенной шляпе, похожей на тарелку.

     – Мастерскую Абрама Фуксмана, что на Десятой линии, знаешь? – без предисловий спросил он. – К девяти часам надо быть там. На лавке посиди, повертись у калитки. Подойдёт человек… Ну, а если… В общем, могут подойти и двое. Спросят: «Шляпу заказать у Фуксмана можно?» Ты ответишь: «Из фетра он не делает».

    – Какого ветру? – переспросил Шурка.

     – Из ф-фетра! Фетра!

      – А-а… Так бы и говорил. Из хветру, значит…

      – Ладно.

      Валентин растолковал парню, чту у него спросят и как надо на это ответить. Только тут до Шурки дошло, что гулять ему придётся возле дома Штраховых. А там по вечерам толкутся многие, ведь кабак недалеко… Валентан нетерпеливо оглянулся, собираясь уйти, но по лицу парня видел, что ему не всё понятно.

     – А по чём он меня узнает? Там могут другие оказаться возле.

     Валентин нервно дёрнул головой. Ему не терпелось уйти. Но в вопросе парня, во всём его облике он увидал мужицкую дотошность, цепкость, а не тупость.

    – Слушай, Шуруп… так, кажется, прозвали тебя? Если объяснить человеку, как ты выглядишь… Твои рыжие вихры трудно не заметить. Ну…Иди уже. За мною могут следить, так что вдруг тебя и без пароля узнают.

     Шурка весь подобрался: по тону, по жёсткой суровости Валентина почувствовал, что идёт какая-то большая игра. Повернулся и быстро пошёл, уже не замечая гуляющей публики, зазывных вывесок над лавками. Он ещё навестил Штраховых, попил чайку, которым его угостила Мария Платоновна, рассказал ей, что недавно был на Ветке… Степана Савельевича дома не оказалось, а Дина – суровая, со скорбно поджатыми губами, сухо поздоровалась с ним, глядя куда-то мимо, и ушла в свою комнату. Когда на ходиках было без четверти девять, распрощался и вышел на улицу.

     Присел на лавочку у дома Гаркушиной вдовы, в котором держал мастерскую Фуксман, и за своими мыслями не заметил, как подошли двое. Вернее, подошёл один, но за его спиной, почти вплотную к нему, так, что Шурка не мог видеть его лица, стоял другой.

     – Эй, парень, а шляпу у Фуксмана можно заказать?

     Шурка поднял глаза, и его обдало жаром. Тут же отвёл взгляд. Ещё минуту назад только и думал о нём, то есть – который должен спросить. Кто он, какой он, как может выглядеть? Но когда увидел, мгновенно нахлобучил картуз на глаза, уставился в землю, чтобы не показать близко своё лицо. Это был франтоватый мастеровой, который когда-то спихнул его с нар в арестантской, и которому Роман тогда набил морду. Он ещё кричал на мужиков: «Деревня вонючая, нашлись мне – «товарищи»!

     «Он, он, он!» – стучало в сознании.

     Не поднимая головы, замороженным голосом ответил:

    – Из хветру он не делает.

     – Где играют?

      Шурка вскочил, становясь почти спиною к ним, и показал в сторону террикона:

     – За этим глеем дыра в заборе. На коксовом дворе в сторожке собираются. Там встретят.

      Не говоря больше ни слова, двое пошли по улице, растворяясь в густеющих сумерках. А он стоял, будто макнули его во что-то нехорошее. «Едрит твою кочерыжку! – досадовал на себя. – Оказаться с такой тварью в одном деле!» Тёмное предчувствие навалилось на сердце. И хоть велено было ему, объяснив, что надо, тут же исчезнуть, не удержался, пустился их догонять, стараясь быть не замеченным. Но тут случилась ещё одна неожиданность. Когда он уже поймал в поле зрения два знакомых силуэта, они вдруг разделились, и один быстро пошёл обратно, навстречу Шурке. Еле успел нырнуть в первую попавшуюся подворотню.

    Шурка растерялся: что делать? Но так ничего и не придумав, упрямо побежал дальше, за тем, который уходил по указанному им адресу.

    Кончилась улица. Вот и последняя кривобокая хата, утопленная до половины в землю, с одним окошком в четыре ладони. Если подойти к ней вплотную – можно плюнуть на крышу. Обежав её, Шурка ещё кокое-то время различал местность, петляющую дорогу… На вершине террикона светил электрический фонарь, там стоял опрокид, который время от времени переворачивал поднятую лебёдкой вагонетку с породой. С мощным рокотом летели камни по чёрной сопке, а большие глыбы, «сундуки», как их называли шахтёры, скатывались до самого подножия. Зазеваешься – ноги поломать могут.

     Он не отдавал себе отчёта, зачем бежит, чего добивается. Невыносимо было оставаться в неведении, когда его втравили в одно дело с этакой тварью. Он хотел знать правду, а какую – не оставалось времени, чтобы задуматься. А может быть, надо успеть подсказать людям, кто этот тип…

     Фонарь слепил глаза, а дальше, под терриконом, куда не доставал его свет, – чёрный провал. Шурка вскочил в него – и в ту же секунду громыхнул выстрел. Потом другой – где-то недалеко, у самого забора коксового двора. И тут его самого сбили с ног, кто-то навалился, прижал к земле…

     Вывернутой пружиной он прянул, сбрасывая с себя нападавшего, ухватил его за одежду, подминая под себя. И тут его, как заготовку – из горна да в воду!

     – Чапрак! Пус-ти, балда сигнальная. Это я – Валентин.

     – Ты?! С-следишь, с-стало быть, – весь дрожа от напряжения, просипел Шурка.

     – Тс-с… Тихо! Тебе же велено было исчезнуть! Сдуру мог под пулю вскочить.

    – Дак тот… мастеровой с завода – гад! Я его знаю.

     – Балда! Мы его два месяца вычисляли, всю эту липу устроили, чтобы выудить провокатора, а ты…

    Из тьмы послышался короткий, негромкий свист. Валентин встрепенулся и дважды ответил. Страшным шёпотом, в котором за строгостью слышалась и мольба, сказал:

    – Исчезни. Сию же секунду уходи на посёлок.

    Вскочил и побежал вокруг террикона к шахтному стволу.

    Нервно подёргиваясь, Шурка двинулся напрямик вниз, к речке. Перейдя мост, свернул с дороги и через Собачёвку, рискуя провалиться в одну из разбросанных по косогору «каюток», затерялся в ночной степи.

    На следующее утро по дороге на работу он увидал необычную толпу возле конторы. Люди окружили деревянный щит у крыльца, на котором начальство обычно вывешивало свои объявления. На нём во всю его высоту была наклеена большая афиша. Шурка протолкался вперёд, и первой бросилась в глаза строка, напечатанная большими, как воробьи, буквами:


                ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ
Божьей милостью Мы, Николай вторый, император и самодержец Всероссийский, Царь польский, Великий Князь финляндский и прочая и прочая.
Объявляю всем нашим верноподданным:
Среди дружественных отношений, союзная Австрии Германия, вопреки нашим надеждам на вековое доброе соседство и не внемля заверению нашему… внезапно объявила России войну.
В грозный час испытаний да будут забыты внутренние распри. Да укрепится ещё теснее единение Царя с его народом… и, смиренно уповая на Всемогущий промысел, Мы молитвенно призываем на Святую Русь и доблестные войска Наши Божье благословение.

           На подлинном Собственною Его Императорского
                Величества рукою написано:

НИКОЛАЙ
2О июля 1914 года.

     …Уже через несколько дней Андрей Пикалов, который ничего не спрашивал у Шурки о том походе в Юзовку, прощался со слесарями. Его, как и многих других шахтёров, забирали в армию по первой мобилизации. Для каждого из товарищей он нашёл доброе слово. А подойдя к Шурке, смерил его взглядом с головы до ног, обнял свободной от котомки рукой и сказал:

     – Хороший ты парень, но балахманный. Надо ещё воспитывать.








ГЛАВА 10
     Третий год бушевала война, и не было ей ни конца, ни краю.
Началась она под колокольный звон и слёзы умиления восторженных верноподданных. Толпы «чистой» публики вышли на улицы городов и местечек, выражая чуть ли не «братское единение царя с народом». Студенты падали на колени и пели «Боже, царя храни!». А в деревнях в разгар жатвы прямо с работы уводили молодёжь под конвоем, хватали самых здоровых и расторопных с заводов и шахт, формируя новые полки и дивизии.

    Российского обывателя, когда он рассматривал напечатанную в газетах карту Европы, распирало от гордости и самодовольства: Германия виделась ему паршивой Моськой рядом с русским Слоном. «Да мы их… шапками закидаем!»

     Пока искали эти шапки, германские корпуса, шагнув через Бельгию, нависли над Парижем. Надо было срочно спасать благодетелей, своими займами купивших российских правителей. Не успевшая подготовиться русская армия двинулась в Восточную Пруссию. Довелось кайзеру Вильгельму возвратить туда часть войск. Началась бойня. Первый, далеко ещё не главный взнос России в счёт французских займов составил 20 тысяч убитыми, 90 тысяч пленными. Два русских корпуса со всей своей амуницией и артиллерией оказались в руках немцев.

    Первый урок поубавил восторгов, но его постарались быстро забыть. Чего доброго – мужиков у нас много, вот пушек жалко… Не удалось в Восточной Пруссии, зато какие успехи в Галиции – захватили Львов, крепость Перемышль, били австрияков уже в Карпатах, отбросили турок от Эрзерума!
Германия, не забывайся,
Ах, не тебя ли создал Бисмарк? –
Твоё величие, не забывайся,
Солдату русскому на высморк! –
писал Игорь Северянин.

     Но затем пришлось отдать и Львов, и Перемышль, и все крепости в Польше, и Литву… Необозримые пространства покрывались сыпью окопов, трупами убитых. О состоянии русской армии в шестнадцатом году одна цифра может сказать всё – полтора миллиона дезертиров!
Дела на фронте отражали положение в тылу. В голодающей России разбухал чиновничий аппарат. Старая истина: больше ревизоров – больше взяточников. Зато труднее найти виновного. Их, конечно, искали. За два года войны сменилось четыре председателя Совета министров, шесть (!) министров внутренних дел Российской империи. Каждому хватало времени только на то, чтобы познакомиться с мебелью в кабинете, с помощниками, что-то украсть и… уступить место другому. Золото иностранных займов оседало на счетах приближённых к царскому двору, уплывало в карманы членов всяческих комиссий и комитетов.

     Торговали всем: вагонами, выгодными заказами на трёхдюймовую шрапнель, нарядами на амуницию, даже военнопленными торговали. Ими пытались восполнить недостаток рабочих на заводах и шахтах.
Голодала деревня, голодали и промышленные районы. В печати сообщалось, что даже армия получала половину положенного ей пайка, а в дорогих ресторанах, гостиничных трактирах и частных салонах появлялись разбитные люди с тугими кошельками, играли по-крупному, бражничали неделями, таская за собою ватаги прилипал. Повсеместный запрет на винокурение и торговлю водкой их не касался – для таких извлекались французские вина и коньяки. Нажитое ахом улетало прахом.

    …В Назаровке давно назревали серьёзные события. Новый управляющий, сменивший Абызова, больше уповал на законы военного времени, запустив горное хозяйство до последнего предела. Весною шестнадцатого на второй шахте оборвалась клеть, погибли люди. При этом выяснилось, что технический инспектор горного округа дважды оставлял предписание о замене изношенного каната. Посёлок гудел, на похороны погибших из Макеевки прибыла сотня казаков. Взрыв казался неминуемым. Тогда, оттеснив наиболее непримиримо настроенных рабочих, на траурном митинге выступил окружной инспектор. В своей речи он заявил, что управляющий рудником и главный механик будут преданы суду.

     Пар был выпущен, беспорядков удалось избежать. В посёлке только и говорили о предстоящем суде. Главными новостями каждого дня были то вызов управляющего к следователю, то приезд технической комиссии. А время шло. От кого-то управляющий откупился, от кого-то избавился. Новые события заставили потускнеть старые. И только летом стало известно решение суда: главный механик приговаривался к… богомолью в Святогорском монастыре сроком на два месяца, а управляющий обязан был молиться в местной церкви. Однако он молился дома – господин Клупа оказался не православного вероисповедания.

    Ещё один случай, почти будничный и мало кем замеченный, повлиял на развитие событий в Назаровке. Особенно задел он Шурку Чапрака.

    В то лето ему исполнилось девятнадцать. Он раздался в плечах, а от постоянной работы у верстака немного сутулился. Если к этому добавить нежное, как у всех рыжих, лицо и озорные, немного навыкате глаза – Шурка производил впечатление человека, от которого всего можно ожидать. Вот он, набычившись, присматривается к чему-то, а в следующий момент выкинет такое…

    Но ничего «такого» Шурка, в общем-то, и не выкидывал. Работы было много, работа тяжёлая. С начала войны оборудование на шахте не обновлялось, слесари чинили уже сто раз чинённое: паропроводы, насосы, лебёдки, канатную откатку… А людей не хватало. В забой, на транспорт можно было бросить и военнопленных, и вчерашнего циркового борца или кулацкого сынка, спасающегося от фронта. С шахты тоже призывали, но кого именно – согласовывали с начальством. С богатенького сыночка можно было и взятку сорвать, но к верстаку же его не поставишь!

     Рядом с братом работал уже и Серёга, во многом догоняя его. Там, где Шурка брал силой и настырливостью, Сергей – хитростью и сноровкой.

    Но как бы ни было трудно и неустроенно – их самочувствие определялось тем, что молоды, полны ещё неосознанных, волнующих надежд и желаний. Оба уже освоили Романову гармонь, а Шурка ещё и гитару купил. У него был приятный голос и неплохой слух. С наигранным надрывом он пел «жестокие» романсы.

…но белой акации запаха нежного
нам не забы - ыть, не забыть ни-ког-да!

     Тёплыми вечерами братья появлялись и на Конторской пустоши. Днём тут мальчишки играли в «чижика» или гоняли тряпичный мяч, к вечеру собирались подростки, а уже после захода солнца молодые коногоны да смазчики поджидали, когда появятся девчонки с выборки, плитовые, а то и хуторские хохлушки. Те, правда, заглядывали вместе со своими кавалерами – вроде как на экскурсию. Гулять с шахтёрами считалось делом позорным, но запретный плод сладок: тут и гармошка, тут и народ удалой, а в сёлах и парней-то почти не осталось. Подцепят какого завалящего, от службы освобождённого, или малолетку – одного на троих – и идут в Назаровку. С одной стороны, вроде бы и со своим, деревенским, а с другой – две из трёх при нём лишние.

     Шурке ни одна из девчонок тут не нравилась. Где-то в подсознании он представлял свой «предмет» как нечто нежно-розовое, в рюшечках и воланчиках, однажды виденное им в Юзовке… Но всё, что с этим связано, до поры казалось таким несбыточным! На Конторскую он приходил потому, что дома скучно, что встречали тут хорошо, сходу уступали место на лавочке. Сядет он при общем внимании, то да сё… Чем, мол, тут занимаетесь? «И ты, Марфуша, пришла? Пашка твой, небось, в ночную смену ишачит!» – «А мине, Шурик, ты больше нрависси». Слово за словом, посмеются, пошпыняют друг друга. Потом начинают просить, чтобы сыграл. Шурка только и ждёт того. Кинет пальцы, лениво перебирая пуговки на гармошке, – с неохотой, баловства ради. А потом ка-ак свистнет, раздует пузырём меха выше носа, и у каждого, кто ждал этого, оборвётся что-то внутри. Запляшет с выбрыком заводная мелодия, а Шурка и подпоёт ещё:

– А девочка Надя,
Чего тебе надо?
 – Ничего не надо,
Кроме щщиколада!

    Девчонки, которым Шурка нравился, танцевали с Сергеем. «Ты, – говорили, – на брата не смотри. Ему цыганка ПРЫНЦЕССУ нагадала – долго искать будет».

    Светит луна, раскачивается на углу конторы фонарь, мечутся причудливые тени на лоснящемся пятачке Конторской пустоши. А гармонь подсыпает им жару. За пустошью тянется забор конного двора, справа – начало уходящей наискосок улицы, чуть теплятся огоньки в окнах. А слева степь – чёрная и просторная, где каждому достаточно места для уединения. Если какая пара исчезнет в том направлении, никто, кроме гармониста, и не заметит.

    И всё же танцы – удовольствие не столь частое. Тут играют в «ручеёк» и «платочек», когда все усаживаются кругом и передают за спинами платочек, тайком от стоящего в центре. Он вертит головой, пытаясь засечь момент передачи и угадать, кому передали. Случается, собравшись, поют, рассказывают сказки, а рассыплются на группки – у каждой лавочки своя компания.

    Когда никто конкретно не отвлекает твоё внимание, очень многое можно увидеть. И открыл Шурка, что не он один смотрит на компанию со стороны. Чёрной тенью стояла обычно в стороне худосочная девица. Танцевать её почти никогда не приглашали, играя в «платочек» – не угадывали, даже если примечали, что у неё он. Девчонки говорили ей «Зима», а настоящее имя было Тоня. Зимина Тоня. Зачем она вообще ходила сюда? Иногда и смотреть на неё было неприятно: втянет голову в плечи, да ещё их вперёд подаст, чтобы бугорки грудей совсем под кофтой пропали. И всё из тьмы наблюдает.

    Однажды жалко её стало. Снял гармонь с плеча, передал Серёжке:

    – Сыграй кадриль «с замиранием», а я потанцую.

    Сбил ещё дальше – на одно ухо – картуз, оправил под витым пояском сатиновую рубаху навыпуск, согнав все складки за спину, и тяжеловатой походкой направился через круг. Девица, что стояла рядом с Зиминой, угадав направление его движения, сделала шаг вперёд. Решила, что к ней идёт он. Шурка скользнул взглядом где-то над её головой и прошёл мимо. Он взял Зимину за локоть, другой рукой за талию – и повёл в круг. Она и сообразить не успела, что происходит. Возможно, и отказалась бы, хотя в таких случаях гармонисту отказывать не принято. Уверенно подхватив её, Шурка сделал проходочку туда-сюда, раскланялся, поменялся с нею местами и, притопнув от нетерпения (а Серёга ещё и присвистнул в этом месте), понёсся, раскручивая её как чаинку в стакане. Ей просто деваться было некуда от такого его напора.

    Но если она летала как листок, подхваченный ветром, то Шурка и с братом держал контакт, и вообще контролировал своё поведение. Танцевала она неважненько, но за ним «пошла», его «лад» почувствовала. А уж он старался. Поспевая за кавалером, Зимина невольно развела плечи, подняла голову: нормальная девка, только худющая, – с удивлением обнаружил он. Бескровное лицо в свете луны казалось матово-белым, а в тени ресниц только антрацитовый блеск.

    Закончив танец, он возвратился на лавочку, забрал из рук брата гармонь, всё ещё тяжело дыша. «Отчего это у неё глазищи так посверкивали? – думал Шурка, поправляя на плече лямку гармони. – Неужто слезьми набрались? Ну, точно – полны глаза слёз накопила. Едрит твою кочерыжку!» Пошебаршил пальцами по ладам, покачал басовой коробкой, а когда поднял голову, Зиминой уже не было. Ушла.
Вечером он возился во дворе, когда за какой-то надобностью заглянул к ним Гаврюха. Жили братья по-прежнему у матери Романа, который так и не вернулся в Назаровку, остался в Макеевке. После окончания школы десятников его пригласил к себе на Листовскую Абызов, который в это время наводил там порядок. Роману он сразу предложил должность начальника движения. По рабочим меркам – это уже шишка. Он командовал всеми коногонами под землёй и вывозкой угля на поверхности, в общем – вагонеточным транспортом. Вести в Назаровский барак молодую жену, воспитанную как благородная, он не мог. Да и как бы она сошлась на кухне с его простецкой матерью? А от окраины Макеевки, где они снимали квартиру, и до Листовской было всего около часу хорошего ходу.

     – На Конторскую пустошь собираешься? – спросил Гаврюха, перелезая через низкий заборчик, разделявший дворы.

    – А куды мне деваться? – как бы прибедняясь, сказал Шурка. – Я ить солдатку ещё не завёл.

     Прошлой весной у Гаврюхи и его Глаши всё шло к женитьбе. С Конторской пустоши они, уже не таясь, удалялись в степь. Но что-то произошло между ними, какая-то размолвка. Вот, назло подруге, Гаврюха стал танцевать с Мотей Хлыновой. Девка она была здоровая, работала на плит;х, там вагончики надо вручную разворачивать. Мотя, говорили, за троих военнопленных управлялась. В её руках тридцатипудовый вагончик вертелся на броневой плите – только колёса визжали. Проводив мужа в армию ещё в августе четырнадцатого, Мотя крепилась аж до весны. А потом пришла как-то на Конторскую пустошь, станцевала с Гаврюхой и… увела его к себе ночевать.

    Шурка намекнул на солдатку без ехидства, так, от хорошего настроения, но Гаврюху это задело.

     – А что тебе солдатка? Матрёна – баба гладкая, с неё всё как с гуся вода. Не сосулька вроде этой Зимы. Вот уж дохлятина… И мать у неё чахоточная, и вся семья порченая. Что ты в ней нашёл?

    – Дурр-рак! – укоризненно сказал Шурка. – Придёт с войны Стёпка Хлынов – голову тебе открутит. Девки сплетничают, а ты слушаешь.

    Они бы препирались ещё, но из сарайчика с охапкой только что нарубленных дров вышел Серёжка, ссыпал их у дворовой плиты под навесом.

    – Будет вам, – упрекнул парней, – сошлись, что твои козлы. Постучали рогами… ну и довольно.

     – То мы по дружбе, – великодушно закруглил беседу Щурка. – Ты по какому делу-то?

    Гаврила растерянно посмотрел на одного брата, на другого: как быстро они друг другу в лад попадают… Подымил цыгаркой, вспомнил, за чем пришёл:

    – Передай Четверуне, что Деревяшкин хочет посоветоваться. Цены повышать надо, а то лопнет наша потребиловка.

     С началом войны на руднике было создано потребительское общество – кооператив. В Правление выбрали Деревяшкина, Четверуню и среди других, кому шахтёры доверяли, Шурку, что было неожиданно для него самого.

    Когда сосед, обиженно сопя, удалился, Шурка задумался. Но не дела общественные задержались в его мыслях. Была обидная несправедливость в том, что сказал Гаврюха. Не свои, конечно, слова сказал он про эту Зимину, да тем и обиднее. «Мать у неё чахоточная… Нешто этим попрекать можно? Чем она хуже других? Если какому человеку Бог здоровья не дал – то и совсем затолкать его?» – так размышлял он, да ещё вспомнил, как в пепельном лунном свете сверкали глаза Зиминой. Тоскливо заныло под ложечкой, вроде подтолкнули его к самому краю бездонного и тёмного колодца. И чем страшнее было заглянуть в него, тем больше тянуло.

    …Братья пришли на Конторскую позже обычного. Сумеречное вечернее марево сменила прозрачная лунная ночь, речным плёсом серебрился Млечный путь. Тренькала, рассыпчато роняя звуки, балалайка. Это Сенька Ращупкин, сидя в окружении парней и девчат, наяривал страдания. На самом пятачке играли в «ручеёк» – десятка полтора пар стояли, задрав сомкнутые руки, а «лишний» бегал по живому коридору, отбивая пару для себя.

     Они подсели к балалаечнику. Чтобы не обидеть музыканта, Шурка и сам подпел пару частушек. Но потом это дело завяло, все понимали, что с гармошкой будет веселее. Семён Ращупкин последний раз прошёлся всей пятернёй по струнам и тут же прикрыл их ладошкой.
– Что-то у меня ноги затекли… Выручай, Шурка.

     И снова, как в прошлый, как и в позапрошлый раз, гармошка побормотала, побормотала – вроде выражала недовольство: играть, мол, надо, а не разминать пальцы на пуговках. И радостно присвистнула, заголосила, почти выговаривая:

    - Ой, Коля,
Грудь больно.
Любила -
Довольно!

     Шурка старался, но время от времени посматривал на Зимину. А когда вдруг оказалось, что её нет – вот только что была и исчезла! – он оставил гармонь Серёжке и, всё прибавляя шаг, направился в улицу.

     Догнал её сразу за конным двором. Услышав за собой частые шаги, она оглянулась, увидала его и ещё больше втянула голову в плечи. Когда он пошёл рядом, спросила:

    – Ты чего?

    – А ничего. Рано домой наладилась. Может, прогуляемся?

    – В степь зовёшь? Вот так, сразу… – в голосе её слышались вызов и отчаяние.

    – Дурочка ты, – беззлобно, покровительственным тоном ответил Шурка. – Я так, поговорить хотел.

     Они прошли мимо бараков, вдоль хаток и халабуд, до самого конца посёлка, где протянулась откаточная дорога от Второго номера до станции. Над облегчёнными рельсами разбежался километра на полтора канат – одна нитка туда, другая обратно. День и ночь гоняла его по кругу паровая лебёдка. Это называлось бесконечной откаткой, по которой шахтные вагонетки с углём катились на станцию, а с лесом, материалами или порожняком – обратно. В том месте, где узенькие колеи проходили по мосту над ручьём, Зимина остановилась и присела на высокий край настила.

     С шуршанием бежал над ними канат, повизгивали, перепуская его, звёздочки-блоки. «Голову надо оторвать смазчику», – подумал Шурка, который и сам немало походил тут с маслёнкой.

     – Ты, кажется, поговорить хотел… – опустив голову, сказала она.
– Хотел… – озабоченно поскрёб он в затылке, – да только с тобой не дюже разговоришься.

      – А ты не стесняйся, – тихо, но с какой-то твёрдостью в голосе предложила девушка. – С нами никто не стесняется.

    – Дурочка ты…

    – Вот видишь, ещё не говорил, а уже два раза «дурочка».

    – Дак я же по-доброму! Вот и танцевали когда… Вроде не обидел, а ты вроде бы заплакать собралася. Как ни подумаю, всё мне непонятно. Не идёт из ума – ну, хоть тресни!

    – Не суши голову, потому как всё просто. Взлетела я… – Она впервые подняла голову, но в темноте не разобрать было выраженье глаз. – Вознеслась…

     – Ну и что?

     – Ничего, – скривилась она. – Помнишь, Роман Саврасов частушку сочинил: «Что ты, Дуня, вознеслась? Возвернёшься – мордой в грязь!»

     Шурка не до конца понимал её слова, но волнение, душевное смятение передавалось и ему. И он понёс что-то сбивчивое, что не совсем вязалось с её словами, но продолжало это непонятное лихорадочное настроение. В приступе великодушия он (дурья башка!) клялся, что никакого чисто мужского интереса к ней не имеет, его лишь возмущает несправедливость (нашёл, о чём беспокоиться!) – почему она так себя поставила! «А ты, – горячо убеждал он, – думай чего-нибудь такое… приятное, сразу красивше других покажешься».
Не дослушав его утешений, она резко встала и пошла. Шурка пожал плечами и тоже встал.

     – Ты это чего… вот так, сразу? – спросил он, глядя ей вслед.

     – Боюсь я тебя! – сказала она, всё дальше погружаясь в сумерки. И уже совсем растворясь в ночи, крикнула: – …И себя – тоже!


     Через считанные дни (и надо же было такому случиться!) по руднику пронёсся слух, что на выборке какую-то девчонку ушибло. Это произошло часов около двенадцати дня. Сергей пришёл из кладовой, где выписывал баббит для заливки подшипников, и сообщил, искоса поглядывая на брата, что на выборке несчастье. Шурка, ни о чём не расспрашивая, тут же оставил работу и выскочил из мастерской, на ходу вытирая руки.

    Выборка представляла собой длинный дощатый коридор, высоко поднятый на столбах, это был последний участок эстакады, что обрывался над погрузочным бункером. Весь уголь из шахты, прежде чем попасть в бункер, проходил по бегущей ленте. Стоящие вдоль неё женщины на ходу отбирали из общего потока куски негорючей породы.
Выскочив из мастерской, Шурка добежал до эстакады и хотел уже взлететь на неё по деревянным трапам-лестницам, когда заметил столпившихся людей на площадке под бункером. Подбежал и… остановился среди зевак, не имея сил протолкаться вперёд, где на земле, под лохмотьями рабочей одежды, угадывалась хлипкая человеческая фигурка. Какая-то баба в грязной робе, тоже, должно быть, с выборки, горько причитала, а вокруг судачили, выясняя подробности случившегося.

    – Она крайней у ленты стояла… Ей работы меньше, это если кто из нас колчедан или сросток какой пропустит – она скинет… И вдруг посунулась вся вперёд, на ленту. Обморок у неё, что ли… А стояла, говорю, с краю. Её зацепило и сбросило в бункер.

      – Там и не очень высоко, – торопясь поделиться своим свидетельством, вмешалась другая рассказчица, – только уголь сегодня шёл крупный, глыбистый. Она упала, а на неё сверху глудки стали валиться. Пока ленту остановили, а она уже готова. Не то что упала, а глудки её побили.

     – Говорили же мастеру – огорожа нужна, а он: не высоко, мол, тут – и голову не морочьте.

     – Это не высоко, когда угля полно в бункере, а тут, как назло, почти весь скачали. Её, сердешную, через нижний люк вытаскивали.

      Словно ветерок прошёлся по толпе: зашикали, насторожились… Шурка поднял голову и увидал, что с посёлка бежит костлявая старуха – растрёпанная, босая. Толпа расступилась, а она с разбега упала на землю, стала в пыли на четвереньки и одной рукой сдёрнула с лица погибшей чей-то не совсем грязный (должно быть – нижний) платок.
Голубое лицо Тони Зиминой было обращено к небу.

      – Господи милосердный! Как живая… Вроде о чём-то хорошем подумала.

     Сдавленный крик Тониной матери заставил Шурку съёжиться. Не в силах слышать и видеть это, он повернулся, чтобы уйти. Со стороны конторы бежал, придерживая одной рукой шашку, полицейский надзиратель. Сейчас он тут начнёт «наводить порядок», сердито расспрашивая, как всё произошло. При этом станет покрикивать на баб, ругаться, требуя от них таких слов и выражений, которые удобно и безлико укладываются в казённый протокол.

     Наливаясь тоской и злобой, Шурка пошёл прочь.

     Назаровка пережила это событие, как и многие подобные, с тупой обречённостью. «Случ;й, – говорил надзиратель, наблюдая за поспешными похоронами, которые в таких случаях оплачивала контора, – мало ли бывает… Случ;й!» И через месяц-другой даже на Конторской пустоши забыли, что была такая Тоня Зимина. Играли в «платочек», танцевали под гармошку, которую Шурка всё чаще доверял младшему брату. Сам же он долго не мог избавиться от боли, которая вначале ослепила, удивила своей неожиданной силой. Ведь не было в его душе любви или серьёзного влечения, только шевельнулась однажды жалость. Крохотное семя этого чувства с такой силой пошло в рост, что ломило грудь от напряжения.

    …С началом войны в Назаровке создали потребительский кооператив. Всю зиму спорили, обсуждали, дважды устраивали собрания пайщиков. Партийная группа социал-демократов после очередных потерь затаилась: одних забрали на фронт, других арестовали… Да и какая работа, если сами партийцы не доверяли друг другу, а то и просто боялись провокаций. Рабочие часто вообще не понимали различия между большевиками и меньшевиками, только с началом войны кое-что стало проясняться. И тут большевики оказались в щекотливом положении – как объяснить людям, что поражение России в войне пойдет им на пользу? У агитатора могли спросить: – «Ты за то, чтобы немцы побили наших, забрали в плен, пришли сюда?» За такое и поколотить могли.

     Братья Чапраки в партию так и не вступили, но симпатии их были на стороне большевиков… И не потому, что им нравилась программа партии, Им нравились такие люди как Валентин, Андрей Пикалов, Четверуня – люди отчаянные, решительные, готовые на крайние действия. Да и они считали братьев своими. Вот Четверуня и предложил избрать в правление кооператива Шурку. На посёлке его хорошо знали, особенно молодёжь, поэтому через него можно было оказывать своё влияние на эту организацию, на настроения в посёлке. Но на пост председателя кооператива управляющий протащил своего человека – инженера Кушнерука.

     Шурка уже не раз ездил с кем-нибудь из членов правления закупать продукты – в Мариуполе они брали хамсу в бочках и вяленую тарань в рогожных кулях, в Гадяче закупали ящиками сало, под Курском – картошку. Случалось, проплачивали углём, который выписывали тут по местным ценам и отправляли попутным транспортом. Но цены всё росли, и никакого удержу им не было. Не мог же кооператив, даже рабочий, торговать себе в убыток! Фунт печёного хлеба доходил в цене до десяти копеек и больше. На выборке надо было простоять у ленты целый день, чтобы заработать на буханку хлеба.

     Но без потребиловки было бы ещё хуже. Дело, которое она вела, оказалось не по зубам даже Елисею Мокрову. Его кабак осенью четырнадцатого закрыли. Вернее – запретили продавать водку. Тогда по всей России закрывали кабаки и винокуренные заводы, так что к следующему году их не осталось совсем. А доход Елисея на водке и держался. Попробовал он развернуть торговлю продуктами – не получилось. Оскудели базары, уменьшился подвоз. Оптом, а значит по дешёвке, уже никто не хотел продавать. Если мужик вырывался из села с товаром – сам стоял у прилавка. У Елисея хватило сил лишь на то, чтобы удержать «обжорку» – своего рода харчевню, где неизменно подавали суп-кондёр со шкварками, мясные, картофельные и еще чёрт знает из чего накрученные котлеты, селёдку с луком… К нему ходили конторские да кое-кто из холостяков. А сохранить Назаровке душу живу помогала кооперативная лавка.

     Члены правления  неизменно сопровождали главного коммерсанта в его поездках, проверяли все расчёты, конечно же, старались закупать продукты «числом поболее, ценою подешевле». Но все равно после каждой новой закупки продукты в потребиловке дорожали. Правление, особенно те, кто имел надёжную связь с рабочим активом, не один раз высказывались в том духе, что надо требовать у хозяев повышения зарплаты. Но Кушнерук всячески отказывался от того, чтобы такая инициатива исходила от кооператива, хотя это была единственная организация, общая для всех шахтёров Назаровки.

     Однажды Шурка принёс на заседание правления (а оно проходило в конторе, где кооперативу была выделена одна комната) порядком замызганный номер газеты «Русское слово». Ему передал его Четверуня. Там был напечатан отчёт про выступление в Государственном Совете министра торговли и промышленности Шаховского. Перед этим министр побывал в Донбассе и докладывал:
«Топлива добывается мало из-за недостатка рабочих рук. А последних не хватает потому, что низка зарплата. В то время как цены на уголь поднялись на 100 проц., заработная плата в угольных предприятиях прежняя и лишь в отдельных случаях поднялась на 4-5 проц., при крайнем вздорожании жизни».

     -  Ты вот это зачитай на правлении, – посоветовал Четверуня.

     Но никакие доводы не помогали. Управляющий находил сто причин: подорожал крепёжный лес, задержки на транспорте…

     И тогда по Назаровке из барака в барак пополз не то слух, не то предположение: надо готовиться к забастовке. День ото дня этот слух крепчал, наполнялся уверенностью. В очереди под магазином бабы открыто обсуждали мнение «комитета», хотя никакого комитета еще не было.

     В жизни бывают события, которые всегда случаются неожиданно, даже если их ждали, готовились. Так неожиданно в Назаровке разразилась забастовка. В тот день ещё с утра всё шло своим чередом. Утренняя смена спустилась в забои, степными птицами курлыкали шкива бесконечной откатки, со свистом перешёптывались изношенные магистрали возле парокотельной, выпуская султанчики пара. Разошлись по своим местам слесари, кузнецы, ремонтники, выборка и погрузка. Скрипела перьями контора.

    Братьев ещё с наряда погнали на вентилятор – там срочно меняли коренной подшипник. Делали это между сменами. Под шейку мощного вала подводили широкое полукольцо из мягкого сплава – баббита. Его надо было плотно посадить, а потом идеально, до зеркального блеска, выскоблить – отшабрить. Долгие месяцы безостановочно должен вращаться в этом ложе вал, малейшая неточность в подгонке и подшипник, на который опирается вал огромного, в два-три человеческих роста, тяжёлого пропеллера, разогреется и вытечет. А у Шурки глаз как алмаз, и руки не из зада выросли – с шабером никто из слесарей лучше него не работал. В общем, поставили вентилятор, залили между сальниками олеонафт, запустили машину. И, кажется, почувствовали, как под землёй свободно вздохнули шахтёры – огромная крыльчатка с гулом погнала воздух.

     Все слесари, а их было человек шесть, возвратились в мастерскую. Те, которые дежурили ночью, пошли домой, а братьям Брюханец наказал пойти на выбору – там что-то ленту перекашивало. И только они собрали инструмент и наладились идти, как со стороны ствола послышались тревожные звонки, кто-то сбежал по трапу с эстакады. Дурную весть всегда опережают какие-то признаки, вроде перед нею катится воздушная волна. Шурка вылетел из мастерской и увидел, что от ламповой кто-то бежит к стволу. Кинулся и себе. Серёжка – за ним. Когда вскочили под гулкий шатёр приёмной площадки, там уже собралось с десяток человек. Среди возгласов ребята поняли главное: «слесаря ушибло».

    Медленно шёл канат, вытаскивая клеть. Вот она поднялась над приёмной площадкой, зависла над зияющей пропастью ствола, в это время с лязгом сошлись «кулаки», перекрывая бездну, и на них, толчками оседая всё ниже, опустилась и замерла клеть. Стволовой распахнул железные дверцы – и в тот же миг братья бросились помогать шахтёрам, которые выносили из клети старика Лепёшкина. По его чёрному лицу, по налипшей угольной пыли тёмно-красным лаком расползалась кровь. Когда Шурка поднимал его, Лепёшкин открыл глаза и, морщась, попросил: – «Осторожно – ноги!».

    Его положили на носилки – обычные, деревянные, на которых таскают кирпичи и песок, – чтобы нести в больницу. (В Назаровке, на Втором номере имелась больница на десять коек и фельдшер при ней). Но в это время к носилкам через уже довольно плотную толпу протолкался надзиратель.

     – Постойте, не несите! – скомандовал он. – Тут для протокола одну минуту… Где ушибло?

    Рабочий, что выехал из шахты, ответил:

    – На стволе он был, в самом низу, там до зумпфа-то метров десять всего..

    – А движенцы долготьё спускали, – вмешался другой.

    – Рельсы в клеть не вмещаются, их под клеть подвешивают и помалу вниз, – присоединился к их объяснениям стволовой.

    – Полок, на котором он работал, сбило, и Лепёшкин упал…

    – Слава Богу, что по пучку рельсов скатился: побился, но живой.

    Полицейский надзиратель вертел головой, не зная, кого слушать, а потом, выпирая колесом грудь, как рявкнет:

    – Молчать! Я его спрашиваю. Мне ушибленный отвечать должен.

    Лепёшкин, неудобно лёжа на деревянных носилках, открыл помутневшие от боли глаза (у него была сломана нога) и увидал Чапраков. Взор его посветлел.

    – Шурка, пусть уже несут. Мне больно…

    Сергей взялся за носилки спереди и стал их поднимать. С другого конца ухватился выехавший из шахты рабочий.

    – Отставить! – скомандовал надзиратель.

     Серёжкин напарник опустил ручки носилок, отчего Лепёшкин завис вниз головой. Пришлось и Сергею поставить свой край носилок.

    – А как положено работать по инструкции? – допытывался надзиратель.

    Лепёшкин застонал. Шурка кинулся вперёд:

    – Ваше благородие… Совесть у тебя, Бога твою душу… есть?

    – Барбос! – опешил надзиратель.

    Звали его Федот Федотыч по фамилии Туркин. Обидно ему стало и, чтобы утвердить свой пошатнувшийся перед лицом напирающей толпы авторитет, ткнул Шурку кулаком в зубы. Отпрянул парень, но на ногах устоял. Увидел закатившиеся глаза Лепёшкина, испугавшегося брата Серёжку, и всё напряжение, которое носил в себе после гибели Тони Зиминой, вдруг взорвалось, облегчая и опустошая душу. Выкрикнув что-то непонятное, Шурка содрал с головы картуз и макушкой что было силы врезался в лицо – широкую «будку» – полицейского надзирателя Федота Федотыча Туркина. Тот взмахнул руками, прикрывая ладонями глаза и размятый нос, и завалился на стоявших позади него.

     Два дюжих стражника навалились на Шурку, пытаясь заломить ему руки за спину. Стали тащить его. Но тут мужики повисли на них, отбили парня, встали стеной.

     – Уходите! – кричали стражникам бабы. – Из бараков сейчас с обушками прибегут… Ой, крови будет!

    Стражники повели Туркина к фельдшеру, а Лепёшкина туда понесли. Постепенно расходилась толпа, разнося по баракам и землянкам подробности того, что произошло у ствола. Перепуганный мастер Брюханец подошёл к братьям и, озираясь, будто он сам поднял руку на представителя власти, нервно стал гнать их на работу.

     – К верстакам, к верстакам… Пошумели – и хватит. Лепёшкин – он жилистый, выдюжит, а вам работать надо.

    – Так нам же на выборку, – вспомнил Серёжка.

     – Значит, на выборку…

     Они полезли на эстакаду, выяснили, где и почему перекашивает ленту транспортёра, починили несколько катков, смазали, подправили. Но Шурка всё не мог успокоиться, всё ожидал чего-то. И когда уже перед вечером в мастерскую пришли три стражника – даже вздохнул с облегчением.

    – Ну что, фараоны, явились? – распаляя себя, с вызовом спросил он. – Как вороны над падалью закружили.

    Сергей понял, что брат пошёл «врассыпную» и его уже не остановишь. Поэтому, пользуясь первым замешательством, выскользнул из мастерской и побежал к артельным балаганам. А Шурка ухватил тяжёлый гаечный ключ и, весь дрожа от волнения, закричал:

    – Ну, берите меня! Дармоеды, за что вас кормят?

    Старший из стражников снял с плеча винтовку и предупредил:

    – Если вздумаешь чего – стрелять буду.

    – Ты… это убери, – вмешался Четверуня, становясь между ними, и посоветовал Шурке: – не нарывайся понапрасну. Ведь этот дурак шарахнёт и не подумает. Не пришло ещё наше время.

    – Эх, Прохор… Сколько можно ждать? – отбросил ключ и с обидой стал выговаривать: – Нас ишшо разве что керосином не выводили, а уж за людей давно не считают. Не время, говоришь? Так другого может и не быть вовсе!

     Стражники, чувствуя упадок в настроении слесаря, взяли его осторожно под руки. Только он тут же вывернулся и упрекнул Четверуню:

    – Вишь, Прохор, только я заговорил по-человечески, как они – хватать за руки. С ними нельзя по-хорошему.

     И решительно вышел из мастерской.

     В участок тут и ходу шагов триста. Сопровождаемый стражниками, он гордо миновал парокотельную – кочегары провожали его хмурыми взглядами, – обогнул у всех на виду контору и краем Конторской пустоши вышел в центр посёлка. Тут, на небольшом пятачке, отделявшем семейные бараки от артельных казарм, поместились небольшой базарчик, харчевня Елисея Мокрова, лавка потребиловки и краснокирпичный участок полицейского надзирателя.

     Федот Федотыч, должно быть, заметил в окно приближение всей процессии. Едва парень переступил порог общей комнаты, где висел телефон и сидел дежурный, как нос к носу столкнулся с Туркиным. Ни слова не говоря, тот подставил ему «ножку», поддал в бок, и Шурка загремел в угол. Поспешно вскочил на ноги, прижимаясь спиной к стенке (подстраховать сзади тут его было некому) и увидел пятнистое от злости лицо надзирателя. Правда, кроме пятен от нервов, был там и синяк, подплывший под нижнее веко, и вспухшая губа, которая скривила линию рта.

     «Бить будут» – подумал Шурка.


     …Первым делом Сергей влетел в Рязанский балаган, в казарму, где больше двух лет прожили они с братом. Артельные, придя с ночи, уже успели поспать, и теперь, наслышанные о том, что случилось у ствола, возбуждённо обсуждали это. Конечно, за годы войны появилось много новых людей, но костяк артели уцелел, братьев тут знали, считали своими и сегодня не без гордости говорили, как Шурка «не стерпел фараонского свинства».

    – Мужики! Шурку бьют! Поволокли в участок…

    Подхватились артельные. Злобы у них накопилось столько, что ещё неизвестно, откуда они выглядели чернее: снаружи или изнутри.

     – Братва, постойте! Надо всем миром. Одни туда, а другие – айда поднимать балаганы.

    Десятка два шахтёров, что вывалились из рязанской казармы, с криками двинулись вперёд. Возле каждого балагана толпа увеличивалась. На площади к ним присоединились бабы, что стояли в очереди возле потребиловской лавки. Весть о том, что арестовали Шурупа и теперь избивают в участке (после случившегося утром такое предположение воспринималось как бесспорный факт), понеслась по улицам. Толпа, приближаясь к участку, замедляла движение, становилась более плотной.


    …Стоя спиной к стенке, Шурка подумал, что ему не устоять. Ну, против двух – ещё куда ни шло, только их тут пятеро. Затравленно глядя на стражников и на самого Туркина, он стал выкрикивать, пытаясь взять их «на бога»:

     – Ну, гады, я сдохну – только и вам достанется! А кто первым подойдёт ко мне – расквитаюсь. Уж лучше убивайте сразу, а то, если жив останусь, всё равно зарежу. Ты, Иван, – зыркнул он на одного из стражников, молодого парня, который иногда по вечерам приходил на Конторскую пустошь, – знаешь: мне Сибирь нипочём

     – Сопляк! – гаркнул Туркин и коротким тычком хотел заехать ему в зубы, но Шурка увернулся, кулак надзирателя скользнул по рыжему лбу.

     Тогда тем же приёмом, что и давеча, пригнув голову, парень рванулся вперёд – полицейский едва успел отвернуть лицо. Удар пришёлся в шею. Отскочив к стене, Туркин закричал:

     – Вяжите его!

     Навалились стражники, теснясь и мешая друг другу. Шурка изворачивался, заехал ногой во что-то мягкое, метался. Но его тоже «доставали». И вдруг – резкая боль в руке. Поймали, значит. Повалили на лавку, стали связывать за спиной руки.

     В это время с оглушительным звоном разлетелось окошко, осыпая всех стёклами. Тут же ещё одна оконная шибка выстрелила над ними стеклянными брызгами, а на пол тяжело шлёпнулась половинка кирпича. Отчаянно задребезжала вся рама, приглушённый звон раздался из другой комнаты, послышались удары в двери и стены.

    Туркин выскочил на крыльцо и был поражён: как это за столь короткое время возле участка выросла разъярённая толпа? Увидав его, люди на какое-то время притихли. Он стрелял глазами в передних, пытаясь запомнить каждого, а они стояли, опустив руки, и молча сдерживали натиск тех, что стояли  за их спинами.

    – Отдай Чапрака! – кричали из толпы.

    – Отдай Шурупа, а то участок развалим!

    – Бунт! – надсаживался он в крике. – Я прикажу стрелять! Разойдись!

    В ответ в стены и окна участка полетели железные костыли, камни… Кидали из задних рядов. Федот Федотыч опасливо втянул голову в плечи и увидел, что от дальних бараков бежит ещё волна шахтёров. Утратив контроль над собой, он поспешно шмыгнул в открытую дверь и растерянным предстал перед своими стражниками. Через выбитые окна в помещение влетали камни. Туркин был опытным надзирателем. Отрезвить толпу могли бы несколько трупов, вид свежей крови. Только стрелять в людей не просто… Допустим, он решился бы отдать такой приказ, но станут ли стражники выполнять его? Какие-то минуты, возможно, даже мгновения, утеряны. Растерявшийся начальник уже не командир.

    А гул толпы нарастал, и вот-вот могло произойти непоправимое.

    – Вон! Вон – чтобы духу твоего тут не было! – завопил он, выгоняя арестованного.

      И Шурка, ни секунды не раздумывая, оттолкнул молодого стражника, который бросился развязывать ему руки, и выскочил на крыльцо. Он был в изодранной рубахе, с непокрытой головой и сведёнными за спину руками. Толпа приняла его, окружила и понесла через площадь к базарчику.

     К Шурке протолкался Прохор Четверуня.

     – Рожать да помирать – время не выбирать. Момент хватает за душу. Тут комитетчики несколькими словами перекинулись… Одно мнение – этим не кончится. Нельзя нам остаться в стороне. Выступай, Чапрак, говори людям, чтобы шли на другие шахты за поддержкой.

    – Как это?

     – А как сможешь. Мне самому нельзя – комитет запретил.

    Людской поток катился через базарчик, некоторые бабы побежали к потребиловке восстанавливать очередь. Подталкиваемый Прохором, Шурка повернул к рядам открытых прилавков, вскочил на один из них. Его намерение поняли. Обрадованно закричали:

     – Давай, Шуруп!

      Осмотрелся. Толпа окружала прилавки, уплотнялась, подходили ещё с посёлка.

     – Братцы! – закричал он и увидел хмурые лица некоторых «стариков» ещё из своей рязанской казармы. – Шахтёры!..

      А люди подходили, толкались, напирали на стоявших между прилавками. Шурка растерянно топтался, но его не торопили. Понимали.

     – Люди добрые, спасибо вам, что выручили! А то – ей-бо! – небо уже с овчинку показалось.

     Раздались подбадривающие смешки.

     – Плохо одному, братцы! Вместе мы – сила! Вот в потребиловке очередь. А что там дают? Прелую воблу. Я сам её покупал, потому что по дешёвке. А два года назад вы по этой цене могли бы осетрину купить! Весною клеть оборвалась, мужиков побило. Жалко! Но там хоть причины искали. А вот на выборке девчонка в бункер свалилась – сама, говорят, виноватая. Это все мы виноватые, потому что молчим, потому что терпим. Управляющий говорит: военные трудности. А уголь вдвое против довоенного в цене. Куда же идёт разница? Вот и выходит, кому война, а кому мать родна. Кому кровушка, а кому денежка! Я ишшо давеча возле ствола слыхал: бастовать, мол, надо!
Рядом с ним на прилавок вскочил костыльщик Семёнкин, многосемейный. Обрадованно закричал:

     – Правильно! И тута же требования составить!

    – Погоди, Семёнкин, успеем. Нам главное – соседние рудники поднять, чтобы Назаровка одна не оказалась.

    – Ура! – закричали из толпы.

     Шурка увидел, что Четверуня одобрительно кивает ему: «Правильно, мол, в самую точку!»

     – Вызывайся, кто пойдёт на Евдокиевку, Макеевку, Прохоровку, Чулковку… Я сам – на Листовскую. Кто со мной, айда вместе. А вы тут договаривайтесь.

    Он слез с прилавка и стал выбираться из толпы. Перед ним расступились, похлопывали одобрительно по спине, когда проходил мимо. Вслед за ним тянулись несколько человек, которые решили идти на Листовскую. Это были почти все из тех, кого выбросил оттуда Абызов, когда стал хозяином. У многих там оставались знакомые и друзья, оставались земляки. Их настроения были известны. Поманив зримой надбавкой в самом начале, Абызов затем так закрутил гайки, что сам имел тройную выгоду. На Листовской обижали людей ещё жёстче, чем в Назаровке, но никто и пикнуть не смел, потому что Василий Николаевич мог расправиться с любым без помощи полиции – у него для этого имелись свои люди. Им ничего не стоило избить, а то и совсем пришибить человека.

     Окажись Туркин более проницательным, ему бы выскочить из участка да послушать, о чём шумит толпа, какие повороты намечаются в её поведении. Однако он в это время накручивал телефон, стучал по рычагу, остервенело дул в трубку и, сбиваясь и нервничая, в который раз объяснял одно и то же приставу: Чапрака Александра надо арестовать, потому как в противном случае вся российская законность рушится. Пристав плохо его понимал, потому что Туркин не хотел выкладывать всей правды. На том конце провода недоумевали: ну и арестовывай, мол. Велика беда – таракан в пироге! Хорошая хозяйка и двух запечёт. Нодзиратель на шахте может и десятерых посадить в кутузку – ему даны такие права. Для чего же тревожить начальство? Связь была неустойчивой, часто обрывалась, но когда пристав понял, наконец, что шахтёры в Назаровке митингуют, что едва не разгромили полицейский участок, он выругался и сказал:

    – Возьму стражников и приеду сам.

   Из-за переговоров Туркин проворонил самое главное: группы решительно настроенных шахтёров направились на соседние рудники.

    Сергей, конечно, сопровождал брата. Желающих пойти на Листовскую набралось немало. Они вышли из посёлка, обогнули исходящий желтоватыми дымками тлеющей серы террикон. Уже за кладбищем, в просторной холмистой степи, размеченной по необъятному горизонту редкими ориентирами дымогарных труб да верхушек копров, их догнал сердитый назаровский гудок. Как окрик вдогонку. Это был первый вечерний гудок. И откуда-то издалёка, прорываясь через степное марево, донеслись тревожные голоса других шахт и заводов. Шурка и его попутчики прибавили шагу. Они должны были успеть ко второму гудку, когда ночная смена ещё не покинет казармы.













ГЛАВА 11
     Василий Николаевич Абызов быстро повернул к лучшему дела на Листовской.

     Вступив во владение шахтой летом 1914 года, он корректно, можно даже сказать, по-доброму простился с Нечволодовым. Это произошло ещё до войны. Они сидели в нижнем буфете «английского» клуба, рядом с биллиардной, откуда всё время доносились звонкие, как удары бича, щелчки костяных шаров. Вроде бы подгоняли собеседников. Протягивая руку на прощанье, Абызов тогда сказал:

    – Люблю деловых людей. Взял бы вас к себе в управляющие. А что? Оставайтесь!

    – Полноте вам… – сдержанно улыбнулся Нечволодов. – На радостях можно и не такое сказать. Пройдёт время, и вы не простите мне своих «кровных» пятидесяти тысяч. Но дело не в этом. Через неделю-другую уже не будет Нечволодова. Вместо него объявится какой-нибудь господин Шульц, обрусевший немец, проживающий, скажем, в Швейцарии или Швеции. Терпеть не могу жары… И усталую память этого скромного господина не станут отягощать всякие явки, связи, невыполненные поручения, планы диверсий и «актов возмездия». – Он криво усмехнулся. – «В борьбе обретёшь ты право своё!» Чушь! Главное моё право – быть человеком. Просто человеком – господином Никто.

    Позднее Василий Николаевич в душе благодарил Нечволодова за этот его отказ. Шахта была запущена. Как выражались в Донбассе – занехаяна. В первую неделю, почти ежедневно спускаясь под землю, новый хозяин сам, без свиты, только в сопровождении десятника по вентиляции, ходил по штрекам и уклону, забирался в самые дальние выработки. Он молча и, казалось, безучастно наблюдал, как ремонтники на живую нитку заделывают проломы в креплении, оставляют в лавах кубометры маломерного леса, или плитовые беспощадно бьют вагончики.

     Среди конторских пошли разговоры о том, что шахта и вовсе не нужна новому хозяину, он купил её не для денег, а для каких-то дел в союзе промышленников, звание нужно ему. Другие утверждали, что он удачно её застраховал.

     Но однажды утром, придя в контору, хозяин занял кабинет управляющего, а его самого попросту выгнал. Так и сказал, усевшись в его кресло:

     – Если тут есть ваши личные вещи – заберите. Прошу…

    В тот же день уволил и нескольких служащих конторы, и главного инженера. Его место предложил штейгеру, год назад окончившему Горловское училище. Обалдевшему от неожиданности молодому человеку при этом сказал:

    – Понимаю, у вас нет опыта. Но тот опыт, который можно было получить на Листовской, только вреден.

    Из трёх лав, вернее – лавчонок, он приказал закрыть лучшую и поставить на ремонт. Уволил двух артельщиков, предложив рабочим, которые пожелают, вступить в другие артели. Наконец, сам встретился с шахтёрами, собрав всех перед ночной сменой. Он купил всех, заявив, что набавляет по гривеннику за каждый вагончик. И когда они уже заглядывали ему в рот, рассказал побасёнку: как солдаты жаловались Суворову, что их плохо кормят. Взрывной генералиссимус тут же приказал вынести куль муки. Набрал полную горсть, высыпал в ладонь первому, что стоял в строю, солдату и велел передать из рук в руки по всей шеренге. Только уже какому-то надцатому гренадёру муки не досталось, она распылилась, прилипла к ладоням.

     – То, что добываете вы тяжким трудом, – вещал Абызов шахтёрам, – должно принадлежать только мне и вам. Больше нигде оно прилипать к ладоням не будет. Я отменяю все штрафы и увольняю контрольных десятников.

     Оборванная, лохматая толпа недоверчиво притихла. Но Абызов, не дав никому опомниться, тут же заявил, что за любые упущения в работе станут делаться начёты с артели. За недогруженный вагончик не оплачивается вся партия.

      Он не взял нового управляющего, оставил эту должность за собой. Помощником пригласил инженера Шадлуньского с Назаровки – мордобойца и хама, а главным бухгалтером перетащил Клевецкого.
В первую же мобилизацию Василий Николаевич, просидев полночи с полицейским надзирателем рудника, составил списки «крикунов и грамотных» и наутро представил военному начальнику. Все были взяты под ружьё.

    Железную хватку нового хозяина на Листовской быстро почувствовали. Уже в октябре из двух лав добывалось столько же, сколько в июле из трёх. А он тем временем рвался к новому пласту. И опять ему повезло. Когда весною пятнадцатого потребовалось расширять фронт работ, пробивать новые штольни, он первый из шахтовладельцев выпросил две сотни пленных австрийцев и нескольких конвоиров. Не знакомые с шахтой, безъязыкие и отощавшие пленные часто погибали, причём по-глупому: одного вагончиком задавит, другой заснёт в глухой выработке и задохнётся в ней… Только за них какой спрос?

     Потом это многие раскусили. Пленных за большие взятки получали в военном ведомстве, а высокие чиновники «доставали» их для работы в своих поместьях.

     Уголь стремительно дорожал. Для заводов Петербурга его уже пытались завозить из Англии. Листовская шахта стала приносить хороший доход, но Василий Николаевич не мелочился. Он затеял крупную игру: все прибыли вкладывал в шахту – пробивал новый ствол, покупал машины, которые ещё можно было достать.

     Весною шестнадцатого года он горячо поддержал идею создания общества «Китоперс», которое должно было организовать ввоз дешёвого «жёлтого» – как говорили – труда: безработных китайцев и персов. Хорошо понимал: кончится война, уйдут из Донбасса десятки тысяч военнопленных, разбегутся по домам те, кто полез в шахту, чтобы не забрали на фронт. А с кем тогда работать? С возвратившимися фронтовиками, которые не боятся ни Бога, ни чёрта? Выход видел один: работать должны машины и бессловесные «жёлтые», которым можно платить вдвое меньше, чем своим.

     Летом шестнадцатого Листовская работала как часы, её ещё называли «Абызовской» – и это льстило Василию Николаевичу. Он мог уже полностью положиться на своих помощников, но по прежнему опыту знал, что этого делать не следует, и потому хоть два раза в неделю, но являлся на службу в кабинет управляющего.

    Вот и сегодня, удобно усевшись в кресле своего нового, обставленного добротной мебелью кабинета, спокойно просматривал почту. Газета Рябушинского «Утро России» на все корки ругала концерн «Продамет», который, мол, сдерживает выпуск металла, чтобы сохранить на него высокие цены. А на фронте не хватает пушек и снарядов, потому что нет металла. «Интересно, – подумал Василий Николаевич, – а сам Рябушинский на своих фабриках уж не патриотизм ли выпускает? За лишний процент прибыли не то, что Россию – брата родного не пожалеет».

     Однако, были в «Утре Росии» и довольно толковые, с его точки зрения, статьи.

    «В настоящую минуту доказывать необходимость и неизбежность нашего утверждения в Констанинополе едва ли не значит ломиться в открытую дверь, – писал некто Парамонов, – Босфор и Дарданеллы должны принадлежать России – таково мнение различных политических групп, и оно совпадает с мнением руководителей нашей внешней политики».

    После этой статьи, которую он прочитал до конца и с удовольствием, внимание Василия Николаевича привлёк «репортаж с фронта» под крикливой шапкой. В ней от редакции говорилось, что молодой беллетрист Яков Окунев сам побывал в бою и даёт не какой-то пересказ фактов, почерпнутых в штабе, а «живописует энтузиазм солдат, которые воодушевились приездом к ним любимого отца-генерала и неудержимо рванулись в атаку».

    «…Ноги скользили в лужах крови – своей и неприятельской – писал этот восторженный дурак, – густой лес был буквально срезан артиллерийским огнём и горел. Но чувство непередаваемого стихийного восторга, охватившее нас всех, затмило все ужасы… Пели раненые и умирающие!..»

    «О, Господи! – подумал Абызов. – Ни один хулитель не принёс, должно быть, столько вреда России, сколько вот такие безудержные, неиссякаемые хвалители!»

    Бросив газеты на приставной столик (секретарь потом уберёт), он вышел в коридор. Только что вымытые деревянные полы струили прохладу, из торцевого окошка падал косой, жёсткий свет. В душе Василия Николаевича вызревало какое-то предчувствие, неосознанная тревога – оставаться наедине с собой стало тягостно. Толкнув дверь, вошёл в кабинет к главбуху.

    Леопольд Саввич, как школьник, пойманный учителем, быстренько отодвинул журнал, который только что читал, и потянулся за развёрнутой ведомостью. Абызов заулыбался.

    – Да ладно вам… Чтобы не одичать тут, надо и журналы почитывать. Не в убыток, конечно, делу. Кстати, что за изданьице? Такое яркое…

    – «Столица и усадьба», – угодливо ответил Клевецкий. – Вот тут сказано: «Журнал красивой жизни, совершенно нового в России типа, по образцу английских».

     Абызов бросил взгляд на красочную обложку и в виньетке под целующимися ангелочками прочитал: «Красивая жизнь доступна не всем, но она всё-таки существует, она создаёт те особые ценности, которые станут когда-нибудь общим достоянием… Всякая политика, партийность, классовая рознь абсолютно чужды нашему журналу».

    – Да… – задумчиво произнёс хозяин. – «Расея» наша непостижима! Сто миллионов голодают, десять миллионов сидят в мокрых окопах, а красивая жизнь… как тут написано – «всё-таки существует»! Впрочем, Леопольд Саввич, если подойти к делу философически… Скажем, чтобы насладиться нежной телячьей отбивной – не обязательно видеть, как убивают телёнка, как выпускают из него кишки и снимают шкуру! Скорее наоборот.

    Он полистал журнальчик, вначале даже со смешком («Уж не жениться ли вы надумали наконец?»), потом уткнулся в какую-то статейку, засмотрелся на идиллический рисунок изящной виллы у пруда, из которого выходила юная купальщица…

    – М-да… М-да… – вздохнул Абызов и неожиданно предложил: – Не хотите ли со мной прогуляться?

    Они вышли из нового здания конторы, которое всеми окнами кабинетов смотрело на шахтный двор. Оставив в стороне посёлок, что раскорячился несколькими рядами кривых улиц, обогнули устье старого наклонного ствола и направились к новому. Абызов гордился им. Облицованный тёсаным камнем, он отвесно прошил недра до глубины 210 метров и, как все считали, божьим провидением сел на богатый пласт! К нему от старых выработок тянулась под землёю сбойка…

   Клевецкий полагал, что Василий Николаевич, находясь в добром расположении духа, предложит ему ещё раз проехаться в клети по новому стволу, порадоваться вместе с ним. Ещё бы не радоваться хозяину. В один день, считай, стоимость шахты выросла в пять раз!

    Но Абызов, опустив до бровей белое кепи и сшибая тростью побуревшие головки тысячелистника, сошёл с тропки и мимо ствола направился в Кудрявую балку. Это был древний глубокий овраг, за многие сотни лет его берега сгладились, покрылись слоем почвы. Укрытые от горячих ветров, тут пышно росли травы, буйно заплетались кустарники, особенно в верхней части – и тёрн, и шиповник, и такой же колючий серебристый лох. По правому берегу Кудрявой балки проходила граница земель, относящихся к Листовской.

    – Знаете, я за два года не отложил ни копейки, – задумчиво сказал Абызов, – всё пускал на ремонт и строительство.

   (Лукавил управляющий. Ещё и как лукавил!)

    – И не прогадали… – почтительно отозвался Клевецкий.

    – Да уж не жалуюсь!

     И Василий Николаевич стал говорить о том, что ещё месяц-другой – и крупные затраты кончатся, шахта начнёт давать… деньги! Он не скопидом, не станет, образно говоря, набивать сундуки. Деньги для него – не цель, а всего лишь средство. Вот здесь, в Кудрявой балке, как только кончится война, он начнёт возводить свою мечту. Если в низовьях поставить плотину, спланировать берега, посадить сад…

    – Разбередили вы меня, Леопольд Саввич, своим журналом красивой жизни. Когда ушло с молотка родительское поместье, я даже не сожалел. Молод был и глуп. Думал, если оно не приносит денег, то и проку в нём нет. Понадобились годы, прежде чем я понял, какое это ошеломляющее счастье – владеть землёй! Балка, ручей, трава… И всё это, что внутри, – на сто, на тысячу сажён… И небо вверху, и солнце, и если дождь пойдёт – всё тут моё.

    Он вспомнил, что именно в Кудрявую балку там, глубоко под землёй, решил пробить выработку Нечволодов и обнаружил мощный пласт в границах Листовской. В конце концов это стало счастливым случаем для Василия Николаевича. Но сегодня, вспомнив об этом уже с хозяйской точки зрения, он вдруг поморщился: «Всё-таки большая свинья этот маркшейдер! Знал же, что залезает в чужие недра, знал – но не остановился. Кто своего не имел, тому и чужого не жалко».

    Василий Николаевич снял кепи, утёр платком вспотевший лоб и почувствовал приятное прикосновение остужающего ветерка. Представил себе, как в цветущем саду над гладью широко разлившегося озера поманит его вечерними огнями двухэтажная вилла с бассейном и потайными комнатками… Естественно – повсюду будет электричество. Дизельный локомобиль перед войной немцы предлагали за семь тысяч рублей, а после войны многое можно будет купить по дешёвке из списанного военного имущества. Как это в библии? «И перекуём мечи свои на орала, а копья свои – на серпы». Вот когда можно будет развернуться с капиталом! А его капитал лежал в самом надёжном из всех мыслимых хранилищ – под землёй, под его ногами…

    Абызову показалось, что упругий луч сентябрьского солнца обласкал его обнажённую голову, что через него соединились земля и небо, его земля и небо! Сладкий трепет пробежал по спине.

   Поймав себя на том, что расчувствовался, он тут же отпустил Клевецкого.

    – Ступайте в контору и передайте секретарю, чтобы принёс мою шахтёрскую одежду. Я спущусь по новому стволу.

    Нельзя сказать, что Абызов пожалел о своей слабости. Минуты, которые он пережил в то утро, давали заряд на месяцы, а возможно – и годы. И всё же он ещё раз убедился, что человеку, который хоть чего-то достиг, нельзя расслабляться. Ни на миг. Это лишь тот, кто лежит в самом низу, может быть спокойным – ему некуда падать.

    Уже вечером, когда он поднялся на-гора и помылся в технической бане, прибежал помощник. Мучаясь от того, что не может в присутствии хозяина запустить матом, Шадлуньский выговорил:

    – Забастовка-с… ба-а… – ему перехватило дыхание, – балаганы митингуют!

    За два с лишним года, с того времени, как Василий Николаевич стал хозяинои Листовской, здесь никаких массовых беспорядков не было. Стачки вспыхивали поблизости: на Рыковке и Провиданке, Щегловке и Зуевке, на заводе Боссе… Вроде бы гремело где-то рядом, сама же гроза проходила стороной.

    Но только до сегодняшнего дня.

    – Митингуют, значит… – Василий Николаевич задумчиво посмотрел на своего помощника. – Пойдемте послушаем, о чём они там говорят.
Счастливая особенность: чем сильнее он волновался, тем более заторможенным выглядел внешне.

    – Неужели так и пойдёте? – испугался помощник. – Может быть, позвать Али с его… гм… ребятами? Пораскровянить эти грязные рожи!

    – Не понимаете вы тактики. Али – это наш кастет. Оружие, прямо скажем, не дневное.

    С этими словами он оставил чистенький предбанник, в который имели право заходить только пять-шесть человек из руководства шахты. До артельных балаганов было минут десять ходу. На шахтном дворе их заметили. Какие-то люди от угольного склада побежали в сторону ламповой и скрылись за нею. «Спешат оповестить, что идёт хозяин, – подумал Абызов. – Тоже неплохо. Это сообщение кое-кого отрезвит ещё до моего прихода. Легче будет сохранить дистанцию».

    По склону балки расположились два ряда артельных балаганов. Возле каждого как отпугивающий форпост – дощатая будка дворовой уборной с перекошенными, а то и вовсе оборванными дверями. В летнее время подступы к балаганам надёжно прикрыты плотным облаком вони. Между ними и дорогой у общественного – одного на всех – колодца собралась толпа. Это место называлось Бабий торжок, здесь торговали семечками и редиской, а с наступлением военных трудностей – и костным бульоном в глиняных мисках, пирожками с картошкой, жмыхом…

    Абызов и Шадлуньский перебрались через узкоколейку, ведущую к лесному складу, и подошли к приутихшим шахтёрам. Было их человек полтораста. Стоявшие скраю потупили глаза, невольно расступились, пропуская хозяина. Он вошёл в круг, морщась от вони, обвёл взглядом людей.

    – Почему не идёте на работу?

    Молчали. Это было невежливо по отношению к нему, а потому и опасно.

    – Значит, бастуете?

    Опять гробовое молчание. Ощупывая взглядом хмурые, замкнутые лица, узнал артельщика Артемия Клысака. Обратился к нему:

    – Ты, Клысак, почему молчишь? Какой пример подаёшь людям? Это же забастовка!

    И тут за спиной Абызова звонкий молодой голос выкрикнул:

    – А что нам остаётся делать?!

    Резко обернулся, чтобы увидеть, кто это выкрикнул, но с другой стороны донеслось:

    – Жить невмоготу. Норма выше назаровской, а заработки те же.

    И – как прорвало: все кричали, выговаривали, хлестали своими обидами, распаляясь при этом. Резко вскинув над собой руку, он заставил всех замолчать – умел пользоваться театральными жестами.

    – Давайте говорить по очереди. Ну, кто первый?

    Ворчали в толпе, высказывали что-то вполголоса между собой, но выступить вперёд никто не решался.

    – Сволочи черноротые… – сказал Шадлуньский, и все это слышали. – Как подходит до дела, так у всех языки в ж…

    – Оставьте своё хулиганство! – резко оборвал его Абызов. – Вы такой же наёмный рабочий, как и они!… Ну, так какие у вас претензии к хозяину?

    Шурка никогда ещё не стоял так близко к Абызову. Тронуть за плечо стоящего впереди шахтёра, сделать два-три шага вперёд… Ладонь тяжелил обрезок трубы. Удобная штука – полудюймовая паровая трубка, длиною с аршин, целиком пряталась в рукав рубахи, упираясь нижним концом в ладошку. Распрями кисть – скользнёт по ладони, только успей ухватить за другой конец… Шурка весь напрягся, как будто шёл по коньку крыши, капли пота выползли на рыжий лоб.

    Как просто: один взмах, в который вложить всё отчаяние, всю боль и тоску… Как долго искал он этого случая! Пожалуй, сознательная жизнь для него началась с того еланца на берегу Прони, где его отец рухнул на межевой столб. А теперь достаточно сделать несколько решительных шагов, чтобы рассчитаться. Это желание овладело им ещё в Боровухе, когда целил из рогатки в приезжего барина, оно мучило его и три, и два года назад, и вообще так долго, что засохло, превратилось в камень. Теперь хотелось одного – снять, свалить с души этот прикипевший камень, чтобы хоть раз вздохнуть полной грудью.

    Бешеный Шурка! Он выпустил из рукава обрезок трубы, который скользнул по ладони и замер, охлаждая зажавшую его пятерню.

    Белое кепи Абызова на аккуратно подстриженном затылке было совсем рядом. Перед ним лишь плечо шахтёра, который, как и многие другие, что-то кричал. Наливаясь свинцовой тяжестью, Шурка глубоко вдохнул, не зная, что предпримет в следующий миг. Но тут дорогу ему заступил Сергей.

    – Ты чего надумал, братка? – испугался он.

    – Поквитаюсь. Дам полный расчёт…

    Серёжка ухватил его руками за шею, повис, едва не плача:

    – Какой же квит? Ну, где же квит, Шурка? Всё будет, как было, только без тебя!

    В это время в толпе что-то произошло, их оттеснили из первых рядов. А в круг, где стоял Абызов с помощником, вытолкнули одного харьковского, который выступал тут до прихода хозяина. (Харьковские артели в Донбассе были редкостью, не то, что курские или рязанские, да и публика в них собиралась разношёрстная – и довольно грамотные фабричные, и какие-то бродяжки, и даже уголовники. Любой без роду и племени мог найти «земляков», став членом харьковской артели).

    – Народ требует, – говорил он, не глядя в глаза хозяину, – прибавку к заработку: не меньше тридцати копеек на рубль. Это – раз. Уголь для топки семейным и в балаганы тоже – бесплатно.

    Хозяин что-то записывал в блокнотик.

    – Со штрафами, – продолжал шахтёр, – сплошной обман получается. Штрафов вроде бы и нету, а со всей артели высчитывают.

    – Вам что, не нравится эта система? – спросил Абызов?

    – А то! – воскликнул шахтёр. Он был молодой, масластый, большеголовый, как исхудавший конь. – Я вот крепильщик… Земляк, скажем, стойку перекосил или затяжку прослабил – а расценку снижают всем.

    – Правильно. Следить надо друг за другом. Это ваша же безопасность! – громко, как артист со сцены, ответил Абызов.

    – Так-то оно так, да у иного уже и сил нехватает. А штраф такой… обдираловка, одним словом.

    – Я этого не слышал! – позволил себе разгневаться Абызов. – Работа в шахте тяжёлая, не секрет. И у кого мало сил – пусть уходит, пусть выбирает себе занятие полегче!

    В толпе загудели. Он поднял над головой свой блокнотик, и хорошо поставленным командирским голосом осадил общее возмущение:

    – Ваши просьбы я учту, посоветуюсь… Надеюсь, вы разрешите мне подумать до завтра. А сейчас – на работу!

    Тем временем Сергею, кажется, удалось охладить брата. «Не с ним ты посчитаешься – с нами! – умолял он. И забастовку сорвёшь. А дочка абызовская будет в пролёточке кататься, а Тоня Зимина в гробу перевернётся. Всем миром надо, братка, всем миром!»

    Шурка понемногу остывал. Занятые собою, братья упустили что-то главное. Толпа начала расходиться. Одни потянулись к балаганам, другие – к ламповой, на шахтный двор. Но человек до полусотни собрались в плотную группу. Это были назаровские пришельцы и те из местных, которые наиболее активно их поддерживали. Обсуждали, как бы найти ход к военнопленным, а главное – дождаться возвращения дневной смены и склонить людей к забастовке.

    Сергей почувствовал, что кто-то остановился за его спиной, дышит в затылок. Обернулся и чуть не вскрикнул от радости. Рядом стоял Роман Саврасов. На нём были добротные сапоги, парусиновая куртка, под которой виднелась довольно чистая, в мелкий горошек, рубаха и надвинутый на самые брови картуз.

    – Не надо шуметь, братовья… Шурке в Назаровку нынче не следует возвращаться. Как стемнеет – приходи в мою конторку – возле ствола, рядом с подъёмной машиной. А ты, Серёга, как пожелаешь…

    И Роман, не пожав им рук, ничего не спросив о своей матери, даже не кивнув на прощанье, отступил в сторону и тут же исчез.

    Вскоре остатки толпы, потоптавшись у балаганов, отправились к опустевшей конторе. К ним присоединились идущие со смены шахтёры, подходили из семейного посёлка. Возле кузни стояли несколько побитых вагонеток, ожидающих ремонта. Одну из них мальчишки отогнали поближе к ламповой и скинули с рельсов, уложили набок. На неё стали взбираться ораторы.

     Первым вытолкнули харьковчанина, который давеча объяснялся с Абызовым. Под одобрительные возгласы, в меру привирая, он рассказал о своей беседе с хозяином.

    – Я ему и говорю… Вот так вот, в глаза: что же, говорю ему, душу твою мать, получается? Ты же нас как тот шулер в карты облапошиваешь. Штрафов вроде бы и нету – они теперь вычетами называются. Хочешь, говорю я, вот люди не дадут соврать, они всё слышали… Хочешь, говорю, чтобы мы работали – не менее тридцати копеек на рубль добавляй… В душу его Христа Спасителя и двенадцать апостолов!

    Потом говорил Шурка. Он вспомнил и оборвавшуюся клеть в Назаровке, и бессовестный суд над виновниками аварии, рассказал про Лепёшкина и свой арест. Увлёкшись, рванул на груди рубаху:

    – И эти фараоны – пятеро на одного… Связали меня… Но поднялась рабочая Назаровка, выручила всем миром! Так и сказали надзирателю: отдай Шурку, меня то есть, а если не отдашь – от твоего участка один мусор останется!

    Закончил он своё выступление так:

    – Просить – пустое дело. Надо требовать!

    Большую ошибку допустил Василий Николаевич: решив, что дело улажено, оставил шахту и уехал домой. Жил он всё ещё в Назаровке, в той же квартире управляющего на Техническом посёлке. За дом платил в контору, а своё гнездо на Листовской только собирался строить.

    Трудно сказать, как долго бы ещё толпились люди под окнами опустевшей конторы. Но быстро темнело, да и устали после смены. Так и не выработав какого-либо общего решения, стали расходиться. Серёжка направился домой вместе с назаровской ватагой, а Шурка пошёл искать конторку начальника движения.

    Он точно определил деревянную пристройку возле кирпичной стены парового подъёма. Тяжёлая, грубо сколоченная дверь перекосилась, просела на амбарных навесах, выскоблив нижним углом под собою бороздку в почве. Конторка стояла прямо на земле – без полов и порожка. Из под двери пробивался желтоватый свет. Заглянул внутрь и увидел Романа. Он сидел за столом, больше похожим на верстак, и при керосиновой лампе заполнял какие-то бумажки.

    – Пришёл? – обернулся он, оставив ручку в большой стеклянной чернильнице. – Закопёрщик! Ишь, какую кашу заварил!

    – То не я, то старик Лепёшкин.

    – Ладно… – Ромка поставил ладошку над лампой, шумно дохнул на неё и погасил. – Я кое-что знаю.

    Он выглянул во двор, постоял, прислушиваясь. За стеной утробно вздыхала паровая машина. Вернувшись, в темноте подсел рядом на лавку, обнял одной рукой за плечи.

    – Вот что, Шуруп… Приходил человек… Я ночью должен быть в Макеевке… Сам понимаешь, неподготовленно всё вышло. Надо призывать людей, надо с другими рудниками в лад… Да и Наца волнуется: я обычно прихожу в девятом часу. А тебе нынче нельзя дома ночевать. Так что располагайся. Тут лавка широкая. У меня кусок пирога с луком остался, квасу немного.

    – Хорошо живешь.

    – По сравнению с нищими – гораздо.

     Он ушёл тут же, не задерживаясь. Только закрыл поплотнее двери, звякнул клямкой, запирая конторку на висячий замок. Оставшись один, Шурка дожевал рассыпчатый, очень вкусный пирог, выпил остатки кваса из фляги и наощупь перебрался от стола на лавку.

    «…Неужели это я такую кашу заварил: – устало подумал он. – Но при чём тут я? Ведь всё уже раскалилось до того, что плюнь – зашипит, а подуй – вспыхнет! Вот и вспыхнуло.. Крайний в любом деле найдётся. Сколько человек ни собери, всё равно кто-то окажется скраю».

    Улёгся на лавке, подложил кулак под голову – жёстко. «Ромка, значит, надо полагать, в комитете… В Макеевке». Большевик он или меньшевик – не имело значение. Все они поддерживали шахтёров, и в стачечных комитетах сидели рядом.

…
   Кто-то его тормошил. Ещё ничего не соображая, уселся на лавке. В небольшом двуглазом окошке конторки светало. Перед ним на табуретке спиной к столу сидел Роман.

    – Вставай! Я тебе поесть принёс. Ешь и пойдём. Нельзя, чтобы тебя тут видели.

    Пока завтракал, Ромка рассказал, что ночью состоялось совещание в комитете, были представители с нескольких шахт. Стачка назрела, её могут поддержать Прохоровка, Чулковка, Евдокиевка и несколько макеевских шахт. Все члены комитета будут выступать сегодня на митингах. Если удастся, Шурка должен выступать тут как представитель Назаровки. Для этого не мешает кое-что знать.

    – Запоминай: с начала войны заработки шахтёров выросли на десять процентов, а у конторских на все сто! Весной полицейским наполовину увеличили жалованье. Теперь про цены на уголь…

    Шурка слушал, запоминал, еще не вдумываясь в суть услышанного. И вдруг его рыжие брови поползли вверх, лицо расплылось в улыбке:

    – Слышь, Ром… Как ты изловчаешься: если партийный, значит – за рабочих, против хозяина. Так я понимаю? А если за рабочих… Ить не может быть такого, чтобы начальник движения да никогда не «учил» плитовых или коногонов!

    – При чём тут хозяин? – обиделся Ромка. – Он и меня грабит, я свой хлеб с лихвой отрабатываю. Но людей не штрафую, им и без того жрать нечего. Однако спрашивать за работу надо? Ну скажи – надо? Вот иногда и вытянешь кнутом разгильдяя. Ты думаешь, рабочий класс, когда победит мировую буржуазию, то сядет и будет лопать вареники с вишнями? А дулю не хотел? Чем муку смелешь, на чём варить будешь? Я думаю, что после победы мирового пролетариата ему ещё вдвое работать придётся, потому что не только Абызов, а все захотят жить хорошо. Подумать только – все! Это же сколько одних домов построить надо! Да, о чём это я? Когда выступаешь перед людьми, надо бить фактом.

    Однако Шурке выступать на митинге не пришлось. В последний момент пришёл из Макеевки «товарищ Андрей», сопровождаемый двумя листовскими шахтёрами. Протолкались к вагонетке, где возле них образовалась довольно плотная группа. Многих из этого окружения «товарищ Андрей» наверняка не знал, но вёл себя так, будто из одной с ними казармы. Был он круглолиц, лет тридцати, когда поднимал кепку и вытирал высокий крутой лоб, облик его резко менялся: мягкий, взопревший чубчик, откинутый набок, придавал лицу домашний, свойский вид. Ясные, чуть настороже, глаза как бы говорили: мы ведь сто лет знаем друг друга!

    Когда местные ораторы стали уже повторяться, он влез на вагонетку, снял кепочку и, осмотревшись на все стороны, заговорил не очень громко. Слова были те же, что Шурка слышал много раз, но каждое из них «товарищ Андрей» вроде бы вычистил до блеска, до полной ясности. Про то, например, что царь Николай и кайзер Вильгельм – родственники. У них вроде семейная ссора, а воюют и умирают за это – мужики! А взять, мол, Листовскую. Посёлок обнищал до крайности. Всё, что с шахтёра дерут, – вроде бы на алтарь отечества. Да только этот алтарь совсем рядом: Абызов, по сути, за счёт сверхприбылей вторую шахту строит. Ещё год-два и станет миллионером. «Скажите, можно доказать волку, что резать овец нехорошо? Да он сколько успеет, столько и зарежет, даже если сытый. Так и капиталист – без боя копейкой не поступится. Живьём тебя за копейку съест! У рабочего класса нет другого выхода: мы должны или победить или умереть!»

    После его речи вся тысячная толпа стала другой, не такой, что была до этой минуты.


    Абызов спешил на шахту к утреннему наряду. Хотя с вечера ему, кажется, и удалось уладить недоразумение, люди пошли на работу. Однако он понимал, что дело не закончено. Этот народ может забыть многое, но только не обещание увеличить зарплату.

    У конторы его поджидали помощник, полицейский надзиратель, угрюмый, никогда не поднимающий глаза Али. Надзиратель сообщил, что ночью замечено хождение, общение между бараками, возбуждённые разговоры и общее беспокойство.

    – Кто ходил? С кем общался?

     Его раздражала манера надзирателя выражаться обтекаемыми протокольными фразами.

    – Многие из харьковской артели и на посёлке. Доверенные мне люди не могут открывать себя, но список тут большой.

    Разговор происходил в абызовском кабинете, где каждый чувствовал себя настороже. Из окон был виден шахтный двор с лежащей посреди него вагонеткой, баня, ламповая, уходящая к лесному складу узкоколейка. Там уже собирались какие-то люди.

     – Корней Максимович, – подавляя своё раздражение, обратился Абызов к надзирателю, – сегодня надо особенно проследить, кто там зачинщики. Не те дураки, которых вперёд выталкивают, а всякие нашёптыватели.

    – Нацелил, ваше благородие, уже нацелил!

    Между тем людей во дворе прибывало. Василий Николаевич снял трубку и принялся накручивать ручку телефонного аппарата.

    – Аль-лё! Барышня, соедините меня с казачьими казармами. – Прикрыв ладонью трубку, скомандовал находящимся в кабинете: – А вы – марш на улицу. Разве что Шадлуньскому не следует раздражать толпу своим видом… – Да, барышня, подожду, – это опять в трубку.

    Ждать пришлось довольно долго. Наконец услышал:

     – Есаул Чернецов у аппарата.

    – Здравствуйте, я – Абызов, – поддаваясь власти командирского тона, так же чётко ответил он. Потом, придав своему голосу сколь возможно солидности, сказал: – Я прошу вас, господин есаул, сейчас же, не мешкая, прислать казаков на Листовскую. Все расходы и труды ваши, разумеется, будут возблагодарены должным образом.

    – Никак не могу, господин Абызов. Только что обещал быть в Назаровке с полусотней, а мой подхорунжий направляется в Прохоровку. Уже выслал квартирьеров.

    – Вы, кажется, не всё поняли, – занервничал Абызов. – Я не прошу сотню на постой. Мне нужно её присутствие хотя бы в течение часа, как психологический эффект, пока я буду объясняться с забастовщиками. В конце концов поднимите казачков по тревоге – и через два-три часа, уже отсюда, можете отправить их куда угодно.

    – Виноват – не понял, – жестковато ответил Чернецов. – Я человек военный и выражаюсь достаточно ясно. Ваша настойчивость была бы оправдана при защите интересов империи. Честь имею!

    Это была оплеуха – и не совсем заслуженная. Не мог ведь знать Василий Николаевич, что с подобными просьбами к Чернецову обращались ещё с трёх рудников: просили, играли на нотках лести, посул, даже угроз. Не понимали хозяева рудников, что есаул имел свои поняти о чести и солдатском призвании. Он был убеждённым монархистом и одинаково ненавидел как бунтовщиков, так и паучью свору рудничной верхушки. Сами ведь добаловались: партии, клубы, всякие рассуждения… Если какой харцызяка разводит агитацию, его можно и арестовать, и коленом под зад выпроводить с посёлка. А эти господа открыто газеты издают, пишут в них всякие непотребности и про генералов, и про ошибки правительства. Даже на самого монарха намекают! Свободы захотели. Повесить бы десяток-другой… Так нет же – господа! Среди этих господ уже и поляки завелись, и жиды допускаются. Что же требовать от того чернорылого шахтёра?

    Так примерно рассуждал есаул Чернецов, верой и правдой служивший царю и отечеству. А в результате хозяин Листовской остался один на один с забастовщиками. Что у него было? Околоточный, два стражника, четверо черкесов во главе с Али да неполное отделение конвойных.

    Едва только вспомнил про конвойных, как в кабинет заглянул прапорщик Полторадня – комендант лагеря военнопленных, которые работали на Листовской. Это был хитроватый молодой мужик, он косил на один глаз, всё время смотрел вроде бы и на тебя, и мимо.

    – Заходи, Полторадня.

    – Так что, вашбродь, пленные – все лежат. Не хочуть итить на работу! – выпалил он с порога.

    – Господь с вами… – неожиданно сломленным, усталым голосом сказал Абызов и опустился в кресло, подпёр ладонью лоб. – Ступай. Побеспокойся, чтобы накто из них не покидал пределы лагеря и впредь не общался с поселковыми.

    – Слушаюсь, вашбродь! Я им, сволочам, обед отменил.

     Абызов тоскливо смотрел в окно. Народу прибывало. Толпа возбухала, как дрожжевое тесто, увеличивалась, заполняя пространство перед конторой. Вот уже стали подходить те, что поднимались на-гор; после ночной смены.

    Ещё раз заглянул надзиратель. Его вонючие сапоги, шашка, театрально болтающаяся на боку, яркая фуражка, петушиным гребнем восставшая над головой – всё казалось таким ходульным, опереточным… Подавляя в себе чувство гадливости, хозяин распорядился:

    – Внимательно отслеживайте главных агитаторов. Ими займётся Али.

    Он не хотел раньше срока появляться перед толпой. Решил: пусть пошумят, выпустят пар, пока не вспомнят, как заигравшиеся дети, что пора возвращаться домой. Отчуждённо поглядывал в окно, а сам накручивал магнето телефонного аппарата, не давая покоя Центральной.

    – Аль-лё! Центральная? Барышня, соедините меня с Назаровкой.

    Он переговорил с приставом макеевского участка, с горным округом, с управляющим шахтой «София»… А за окном, чуть в стороне от конторы, ближе к ламповой, распинались перед толпою ораторы. Они влезали на вагонетку, размахивали руками, надсаживались в старании перекричать других. «Дня на три-четыре, – думал он, – хватит запаса угля на складе».

     И вдруг это пассивное выжидание для его самолюбивой и деятельной натуры стало невыносимым. Василий Николаевич резко, так, что загремело кресло за ним, встал, распахнул дверь в приёмную и вышел в коридор. Вытянулись при его появлении, застыли с напряжёнными лицами конторские.

    – Вы что – тоже бастуете? – рявкнул он. – Почему не на рабочих местах?

    Спустился с крыльца и тут же боковым зрением увидал, что за его спиной пристроился Али со своими нукерами. От толпы отделился и застыл наготове надзиратель. Очередной оратор, что стоял на вагонетке, быстро «закруглялся».

    – Ну, вот хозяин, – сказал он. – Вчерась господин Абызов обещал обдумать наши требования.

    Притихла толпа, все обратились к нему и молча подались ближе к крыльцу. Пришлось отступить и подняться на ступеньки.

    – Ваши товарищи и братья проливают кровь, защищая родину, своё отечество, – патетически, срывающимся голосом бросил в толпу Василий Николаевич. – У них не хватает снарядов, патронов, потому что не хватает угля. Без него задыхается транспорт. В стране угольный голод. Своей забастовкой вы становитесь пособниками немцев! Ваша забастовка – выстрел в спину фронтовикам, которые вас же защищают.

    – Неправда, господин Абызов! – выкрикнул человек в серой кепке и стал взбираться на вагонетку. Обращался он к хозяину, однако говорил так, чтобы слышали все, – это вы стреляете в спину фронтовикам, заставляя шахтёров голодать. Какой из голодного работник? Мы рискуем здоровьем, а вы во имя отечества не хотите расстаться с лишней копейкой. В войну всем должно быть трудно, всем сынам отечества. Так почему же ваши прибыли растут?

    – Кто вам сказал? – не выдержал, унизился до спора Абызов.

    – Ну, не от убытков же вы увеличили жалованье Шадлуньскому! Он получал пятьсот рублей, а теперь тысячу. Клевецкому платили триста рублей, а теперь восемьсот! Они тоже страдают за отечество?

    Толпа взревела, Абызов почувствовал себя так, вроде бы с него прилюдно сдёрнули штаны, обнажив всё самое потаённое, что при общем обозрении становится неприличным.

    – Кто? – закричал он, теряя самообладание, – кто этот провокатор? Я не знаю такого работника на Листовской! – и, обращаясь к перепуганному надзирателю, даже ногой притопнул: – Как он попал сюда? Почему он здесь?!

    Надзиратель и стражники кинулись в толпу, но шахтёры, защищая «товарища Андрея», сомкнулись, ощетинились. Стражники висли на их сомкнутых руках, пытаясь разорвать цепь. Получив ощутимый толчок под рёбра, надзиратель попробовал вытащить шашку, но его опередили, придержали руку в запястье, а упёршийся прямо в него шахтёр попросил:

    – Ваше благородие, уйдите от греха. Из толпы кто может и обушком тюкнуть.

    Рядом с Абызовым стояли трое солдат, которых прислал Полторадня. Обленившиеся в лагере, они были наверняка распропагандированы, возможно, что агитация среди военнопленных велась именно через них. На помощь такой стражи нечего было и рассчитывать. Видя, что попытка стражников прорваться в толпу безуспешна, Абызов выкрикнул с обидой в голосе:

    – Вы… вчера мне обещали! Я своё слово сдержал, хотел уже набавить… Но теперь выбирайте представителей – только с ними буду разговаривать.

    И скрылся в конторе.

    Толпа ещё долго шумела. Шахтёры выбрали троих представителей, обсудили список требований (он был заготовлен заранее). Потом делегация пошла в контору и вскоре вернулась. Из всех пунктов хозяин принял один – «более вежливое обращение». Другие или отвергались, или принимались частично. Что же касается главного – повышения зарплаты, он соглашался прибавить по десять копеек на рубль сдельщикам и пятак – подёнщикам. Сообщение об этом вызвало стон разочарования. Обозлённые люди стали расходиться, твёрдо обещая друг другу к работе не приступать, пока не будут удовлетворены все требования.










ГЛАВА 12
    Несколько дней Шурка провёл в бегах. Ночевал он в казарме харьковской артели на Листовской. Через Романа познакомился с несколькими товарищами из Макеевки – вместе ходили по соседним рудникам, пытаясь провести где беседу, а где собрание. На мелких шахтах очень сильно было влияние эсеровских организаций. Однажды рабочие довольно ощутимо помяли их и выгнали (благо, хоть не сдали в полицию!) за высказывания против войны.

     Страсти накалялись и на Листовской. Ночью в хату проходчика Монахова, одного из тех, кто приводил из Макеевки «товарища Андрея», ворвались трое неизвестных с чёрными рожами. (Делалось это просто – на голову натягивался дамский фильдеперсовый чулок). Монахова выволокли во двор и жестоко избили. Один из бандитов сказал: «Уходи с посёлка. В другой раз убьём». В ту же ночь они вломились в барачный отсек другого активиста, но, не застав его, учинили разгром, насмерть перепугав жену и детей.

     А ещё через день понаехали полицейские, с озабоченными лицами обнюхивали шахтный двор, осматривали мастерские, ламповую, угольный склад и даже рылись в золе котельной. Шахтёры терялись в догадках – отчего такой переполох? Позже выяснилось, что пропал Карим – один из подручных Али, принимавший участие в избиении забастовщика. В комнате, где жили абызовские наёмники, остались его вещи, документы… Карим даже не успел получить очередное жалованье. Вышел из конторы и исчез. Как на небо вознёсся!

    Между тем, в Назаровке стачка проходила организованно, поводов для вмешательства полиции не было, поэтому Шурка решил возвратиться домой.

    Шагая полуденной степью, грязно-бурой, отдавшей все соки разлетевшимся по свету семенам, он издали видел трубу парокотельной и террикон Первого номера. На решётчатых фермах копра безжизненно застыли шкив; – большие колёса, с которых ниспадали канаты в главный ствол.

    А в посёлке – как в воскресный день. Да что там – ещё оживлённее! В обычное воскресенье после шести дней тяжёлой работы люди в основном отсыпались. А тут выбрались – кто заборчик чинит, кто грядку под зиму копает или дыры в стенах глиной заделывает. На площади перед кооперативной лавкой обычная очередь, а на базарчике, как выброшенные в белый день совы, кружат мужики, собираются группками – непривычно им в такое время быть не у дела. Вот и обсуждают «вдогонку», что следовало ещё записать в требованиях. Многие растеряны, пытливо присматриваются к приятелям – не подведут ли? Все ли будут бастовать до конца, как договорились?

    Когда Шурка проходил по улице, его окликали, подзывали к себе. Однако он спешил домой. А там тоже стройка. Сергей и Гаврюха раскидали порожек и наладились мастерить коридорчик. Даже точнее – тамбур, чтобы не прямо с улицы заходить в комнату. Оно уютнее, да и зимою не так будет дуть.

    – Мы тебя заждались, – обрадовался брат. – Четверуня уже спрашивал. Велел мне собираться на Листовскую, если ты к вечеру не придёшь.

    Парни рассказали ему, как прошёл тут митинг, как нагрянули казаки. Вначале они хотели разогнать рабочих, есаул даже скомандовал: «Марш по домам!» Но только куда же по домам? А кто работать будет? Управляющий стал объяснять, что митинговать, конечно, не надо – время военное, лучше идти на работу, а если есть какие претензии – составить их письменно и подать в контору.

    Шурка слушал бы ещё, но Анисья Карповна позвала его к столу. Она расстаралась как на праздник: наварила борща с головизной, сама сидела за столом и, подвигая к нему то ломоть хлеба, то солонку, всё расспрашивала, как там у Романа с новой должностью? Сам он, мол, ни слова о работе.

    – Уважают его, – фантазировал Шурка. – Чуть что – Роман Николаевич! Ну, а он… само собой – распоряжается. Кабинет свой имеет.

    – А как же… – запнулась она, – с забастовкой? Ему, поди, надо быть при начальстве?

    – Как вам сказать… Не хозяин он – это раз, и не рабочий – это два. В общем: стоит в стороне, пока они разберутся.

     К Четверуне он пошёл сразу же после обеда. Прохор жил на План;х – в небольшом посёлке возле Второго номера, где много лет назад кадровым рабочим были выделены участки под застройку – планы. Старшие его разъехались – один брат воевал, другой перебрался на Алексеевку, а сестра с мужем жила в Харцызске. Крытая толем хата-мазанка стала вдруг просторной, в ней остались Прохор с женой Любой и старик отец, который работал сторожем на лесном складе. Мать они похоронили давно, году в девятом. Когда пришло сообщение, что её сын Фёдор, участник знаменитого восстания в Горловке, приговорён к смерти, а потом – что казнён, она слегла, да так и не поднялась.

    Встретив Шурку, Четверуня повёл его за хату, в огородик, где среди пожелтевшей огудины ещё можно было найти тёплый огурец или выдрать из потрескавшейся земли головку лука. Присев под самой стеной, среди лопухов и высоких кустов чёрного паслёна, положил руку ему на плечо.

     – Ну, что, друг, – сказал он, – пора тебе вступать в партию. Наш комитет давно считает вас с братом своими помощниками, а теперь пора уже и по всей форме…

    Прохор притянул к себе куст паслёна и стал собирать нежные, оставляющие на ладони чернильные пятна, ягоды. Набрав горсть, отправил их в рот.

    – Как вымахали, а? Мы когда-то с братьями тут паслись. А теперь некому их обрывать. Ешь и ты, вкусно ведь.

    Шурка стал обрывать чёрные кисточки, а Прохор, немного стесняясь своего доверительного, почти братнего тона, рассказал, что ещё Пров Селиванов просил его и Андрея Пикалова «положить глаз» на пацанов. Принимать их в организацию не спешили – слишком много было провалов. А теперь сложилось так, что ему, Шурке, после забастовки, как бы она ни закончилась, всё равно придётся уйти из Назаровки.

    – Надо, чтобы ты ушёл отсюда партийцем. Мы тебе подберём надёжный адрес. – Четверуня вдруг засмеялся: – И фамилию покрасивше сделаем!

    В тот же вечер в сторожке лесного склада на собрании ячейки Шурку приняли в партию, разумеется – РСДРП. Отец Четверуни ходил с берданкой меж штабелями досок, крепёжных стоек, по заваленной корою и опилками территории склада, охраняя свою сторожку.

    Сидели в тесноте, почти касаясь друг друга коленями. Шурка с интересом рассматривал назаровских эсдеков. Одних он хорошо знал, других только встречал иногда… И вдруг – Басалыго! Инженер. Вот уж кого не ожидал встретить в такой компании. Все они по-деловому поддержали предложение Четверуни, быстро проголосовали. Потом стали обсуждать, как вести себя в стачечном комитете, какие действия предложить людям, определить минимум требований к хозяевам, ниже которого не уступать.

     – А что определять, – мрачно сказал кочегар Арлашин, как бы взвешивая на коленях свои кулаки, – стоять до конца, пока не прибавят тридцать копеек на рубль.

    – Я должен кое-что сообщить, – сухо сказал инженер Басалыго. – Сейчас туда-сюда идут телеграммы в Лондон в брюссельское отделение Общества. Оно хоть и называется Русско-бельгийским, но… сами понимаете – исполняет булат, а решает злато. У меня есть сведения, что завтра никаких уступок не будет. Предполагается главная, так сказать, проба сил. К ней готовятся. Ночью должны арестовать несколько активистов, чтобы запугать остальных. Утром обещал приехать помощник окружного атамана вместе с сотней казаков. При такой декорации и пойдёт спектакль.

    Это сообщение не порадовало. Люди посуровели.

    – А вы чего хотели? – неожиданно весёлым тоном спросил Щербатый, машинист подъёма. – Если не примут наши условия – снять с работы и камеронщиков, и кочегаров. Пусть затопляет шахты! Что же касается арестов – тоже не сидеть, а собрать людей побойчее и дежурить в посёлке. Не дать полиции произвести ночью аресты.

    Идея создать дружину для ночного дежурства понравилась всем. Тут же стали называть подходящих людей, которые не откажутся. А вот насчёт того, чтобы снять с работы камеронщиков и кочегаров, мнения разделились. Все, конечно, понимали, что от угрозы до её исполнения может быть весьма далеко. И всё же, принять такое решение – значит, при определённых условиях оставить шахты совсем без присмотра. Долго спорили, но большинство с таким предложением не согласилось.

    Ночью Шурка дежурил в боевой группе. Командовал Четверуня. Он оставил в улицах своих наблюдателей, а все остальные – кто с железным прутом, кто с обушком – собрались в помещении выборки, в щелястом сарае, зависшем над пустым бункером. Сидели прямо на полу по обе стороны свободной транспортёрной ленты, на которой стояла шахтёрская «лампа Вольфа». Одни дремали, другие вполголоса разговаривали. Около одиннадцати прибежал Гаврюха. Его и Серёжку оставили дежурить на базарчике, возле кооперативной лавки, откуда расходились пути по всему посёлку. Топая по деревянным трапам, Гаврюха поднялся наверх.

     – Полицейская карета… должно быть – из Юзовки. Кроме кучера, ещё трое стражников. Собирается бражка в участке!

     – Ступай назад и смотри, куда они направятся, – распорядился Прохор.

    После этого на какое-то время всё успокоилось. Шурку даже в сон потянуло. И вдруг раздался грохот. Кто-то запустил каменюкой по пустому бункеру. Четверуня выскочил на открытую эстакаду.

    – В чём дело?

   Снизу донёсся голос Сергея:

    – Полиция… всем скопом пошли на нижнюю улицу. Должно быть, к Гургалю, который вчерась на митинге выступал, царя и войну ругал.

    Серёжка ещё и рта не закрыл, а Прохор и с ним боевики уже повалили с эстакады вниз. Было их душ двадцать. Быстрым шагом пересекли юзовскую дорогу, миновали семейные бараки, когда им навстречу выбежал Гаврюха, который дежурил на семейном посёлке:

    – Гургаля брать будут! Одни пошли в барак, другие стоят… И карета ко двору подъехала.

    Прохор на ходу обозначил, кому что делать, и ещё раз предупредил: «Носом к носу винтовка не стреляет. Ясно? Все разговоры с чинами – почти в обнимочку!»

    У двора их окликнули, но Прохор ответил не сразу. Подойдя почти вплотную, решительно шагнул между стражниками и с нервным смешком представился:

    – Не видите, что ли? Прохор я…

    А другие уже возникали из тьмы. Как бы обволакивая стражников, стали проходить в тесный дворик, где и без того не повернуться. Когда Шурка проскользнул во двор, там сидели на лавочке двое, курили. Двери со двора в комнату – настежь. Оттуда доносились голоса, среди которых выделялся всполошенный бабий. Стражники, увидев Шурку, удивлённо вскочили.

    – Вольно, ребята… – само собой вырвалось у него.

    Видя, что орава шахтёров вплотную обступает их, один жалостливо позвал, обернувшись к раскрытой двери:

    – Ваше благородие!..

   – Он тебе мамка, что ли? – пристыдил его Арлашин.

   Разряжая напряжение, шахтёры громыхнули хохотом.

   Из двери послышался детский плач, женские причитания, и на улицу вышел Гургаль, за ним, осторожно ощупывая ногой порожек, чтобы не споткнуться, показался Туркин – при шашке и револьвере. Шурка подхватил его под руку со словами:

    – Осторожно, ваше благородие!

    – Кто тут? – неуверенным голосом спросил тот.

   – Это я, Чапрак, ваше благородие.

     Тем временем Гургаля отёрли в сторону, окружили двоих стражников, что вышли вслед за надзирателем. Поняв, что арестованный исчез, а сам он, как во сне, оказался вдруг в кругу шахтёров, Туркин расстроился. Его глаза стали свыкаться с темнотой. И тут увидел, что стоявшая у двора карета стала отъезжать.

    – Карманов! – закричал он.

    – Я здесь, ваше благородие, – совсем близко, со двора, послышался голос кучера.

    – Где карета?

   – Лошади пошли, ваше благородие, а меня… сняли.

    Надзиратель ещё кричал, угрожал, но шахтёры отвечали ему добродушно. («Кто же ночью, хоронясь от людей, выходит на хорошее дело?» Или возражали: «Да какое же это нападение? Вот захотели с вами поговорить. У нас и оружия нету при себе – только инструмент: обушок у кого, а у кого и гаечный ключ. Мы – миром»).

    Полицейскую карету угнали в степь, а надзирателя с его людьми не удерживали. Только предупредили, что, кроме них, есть ещё шахтёры, которым не спится, и они до утра будут ходить по улицам.

    Замысел администрации арестовать нескольких активистов и тут же отправить в Юзовку, чтобы другие стали податливее, Туркин не выполнил. Утром о его злоключениях знал весь посёлок. С удовольствием рассказывали друг другу, как «отбивали» у полиции Гургаля, а один из стражников якобы кричал «мама!».

    Удивительная способность человеческой психики создавать кумиры: почти во всех рассказах о ночных событиях на первом месте, чуть ли не главным лицом был Шурка Чапрак, «этот рыжий парень, которого мы тогда отбили у Туркина».

    У конторы собралась толпа, ждали ответа на поданные требования. Самые заядлые вертелись возле крыльца, обсуждали возможные условия соглашения, остальные разбрелись по двору и задворкам, пацанва бегала по эстакаде. Шурка и еще несколько мастеровых сидели в кузнице, там было прохладно, в горнах огня не разводили.

    Часов около девяти утра мальчишки на эстакаде переполошились: «Едут! Едут!». К конторе подкатили фаэтон и запряжённая парой серых линейка. С них сошли и проследовали в помещение управляющий Клупа, какой-то чин в полицейском мундире и несколько человек в кителях и фуражках горного ведомства. Люди потянулись поближе к конторе, с тоскливой надеждой всматриваясь в зашторенные окна. Однако не крыльцо вышли только четверо стражников. Вслед за ними какой-то весь помятый Туркин – должно быть, после хорошей нахлобучки от начальства.

    После этого долго никто не выходил. Толпу томили, выдерживали. Требования поданы, митинговать уже нет смысла, оставалось только мучительно ждать… Но вот снова оживление. Пришли бабы с базарчика и сообщили: на шахтах «Сергей», «Мария» и на Ясиновской набавили по десять копеек на рубль, тем самым прекратили всякое брожение.

    Это был ход не в пользу назаровских забастовщиков. Рушились надежды на то, что стачка станет разрастаться, пойдёт по соседним рудникам.

    Немного позже, когда томительная неизвестность стала уже невмоготу, последовал ещё один удар: в посёлок, сопровождаемая облаком серой пыли, вошла казачья сотня. Конникам трудно было бы развернуться на шахтном дворе с его рельсовыми путями, кочегаркой, утонувшей меж кучами золы, высокой эстакадой, – потому сотня осталась стоять на дороге, в виду Конторской пустоши. Есаул Чернецов подъехал к конторе, привязал коня к перилам крыльца и, звеня шпорами, вошёл в помещение.

     – Пора, – сказал Четверуня мастеровым, что собирались в кузне. – Надо обеспечить порядок. А то найдётся провокатор, швырнёт каменюку на крылечко, а казаки рады стараться…

    Когда мастеровщина двинулась к конторе, во всех углах шахтного двора зашевелились, начали стягиваться к крыльцу. И действительно, вскоре на нём появился управляющий Клупа и приехавшие с ним. Правда, не все…

    – Шахтёры! – срывая голос, крикнул Клупа. – Сначала послушайте господина пристава.

    Толпа ещё плотнее придвинулась к крыльцу, пытаясь рассмотреть самого пристава. Но он оказался небольшого росточка, правда – грудь колесом, все шнуры и нашивки горят на солнце. Кроме того, полицейский пристав обладал густым командирским баском и модулировал им, прислушиваясь к самому себе.

      – Огорчили вы меня, братцы! – крикнул он в толпу и, потрясая в воздухе листками бумаги, продолжил: – Какая-то сволочь уговорила вас записать сюда восьмичасовой рабочий день. Это же политическое требование! Как вы посмели в военное время! И вообще – из этих требований детям похлёбку не сваришь. Из этих требований пули и порох не сделаешь… Сейчас перед вами выступит окружной инженер. Слушайте его внимательно и не огорчайте меня. Я не угрожаю, я предупреждаю, потому что от всего сердца хочу вам и вашим детям добра. Положение вы сами создали такое, что всё может очень плохо закончиться…

     Окружной инженер производил странное впечатление. Из-под козырька фуражки с молоточками опускался длинный хрящеватый нос, который едва не доставал козлиной бороды. Эта прямая линия пересекалась остроконечными, вразлёт, усами, образуя вместо лица крест. Когда он открывал рот, этот крест между чёрным воротником мундира и фуражкой вроде бы подламывался у основания.

     Он сухо шевелил губами, люди напрягались, прислушивались, переспрашивали друг у друга. В общем удалось понять, что администрацией принимаются второстепенные пункты, вроде «ремонт сосков в бане», «отапливаемое помещение для просушки шахтёрок», сверхурочные работы «не более трёх часов после смены»… Главное же, прибавка к зарплате – десять копеек на рубль сдельщикам и пять – подёнщикам.

     По толпе сначала пополз шёпот, возгласы – не ослышались ли? И вдруг – рёв возмущения. Сухопарый окружной инженер отшатнулся как от порыва ветра, призывно воздел руки г;ре. У крыльца приумолкли. И тогда он, предельно напрягаясь, сказал чуть громче:
– Остальное… скажет вам господин Клупа.

    Тот никак не стал обращаться к толпе. Заорал на весь двор, бросая по два-три слова, а в паузах между ними набирая воздух в лёгкие.

    – Среди ваших требований…есть такие… Чтобы никого не наказывать… за эту забастовку. Но вы забыли, что приравнены к солдатам. Администрация даёт броню от призыва тем… кто нужен тут. Было бы преступлением… не отправить на фронт тех… кто бесполезен тут.

    Замерла толпа и молча стала отступать от конторского крыльца. Члены стачечного комитета, активисты передавали друг другу: «Говорить не о чем. Расходимся по домам». Хлынули с эстакады подростки. «Бастуем дальше! Все по домам!»

    Сергей протолкался к брату и передал, что ему лучше идти в казарму рязанской артели, а не домой… Постепенно опустел шахтный двор. Разъехалось из конторы начальство, есаул увёл свою сотню.
Непонятная тишина воцарилась в Назаровке, люди чувствовали: не к добру она. Каждый понимал, что может оказаться в списках «разбронированных». Смущало и спокойствие администрации – неужели у Клупы ещё какой-то ход в запасе? Активисты терзались сомнениями, не следовало ли снять с работы кочегаров и камеронщиков? Труднее других приходилось семейным.

    Назаровские эсдеки связались с макеевским и юзовским комитетами РСДРП, которые тогда были меньшевистскими. Отбросив партийные дрязги, они развернули активную кампанию по сбору средств в помощь бастующим.

    В посёлке об этой активности соседей пока что не знали, тут пытались разгадать очередной ход администрации и томились неизвестностью. В два часа дня, когда после обеденного перерыва открылась лавка потребительского общества, с быстротой молнии разнёсся слух: бабы собираются громить потребиловку!

    Весь актив и члены стачкома, которые оставались в посёлке, пересиживали время в артельных казармах, проводя там соответствующую работу. Услыхав, что назревает бабий бунт, они собрали с полсотни артельных и кинулись на площадь, чтобы помешать этому. А там – крики, проклятия. От самых дверей потребиловки и до полков базарчика топталась, голосила, напирала толпа женщин, к ним присоединились и некоторые мужики. В дверях лавки, еле сдерживая их, отбивались несколько членов правления. Шурка узнал среди них Штрахова, своего мастера Брюханца, двух проходчиков из ремонтной бригады.

    Раздумывать было некогда. Подоспевшие активисты клином врезались вдоль стены дома, оттесняя толпу, пробиваясь к дверям. Окна лавки были уже выбиты, только металлические решётки не позволяли осаждавшим проникнуть вовнутрь.

    Приблизились к двери, оттеснили толпу, стали кричать, что сейчас, мол, разберёмся. И разобрались… Оказывается, председатель кооператива инженер Кушнерук отдал распоряжение: по заборным книжкам продукты не отпускать – только за наличные деньги. А у кого из шахтёров, особенно семейных, они есть, эти наличные деньги? Продукты в лавке брались «по записи», а в получку бухгалтерия снимала эту запись с заработка. Остаток выдавался наличными, которые тратились в первые же дни после получки.

    – Деревяшкин! – скомандовал Четверуня. – Держи продавцов, чтобы не сбежали… Братцы, родные, надо баб успокоить. Вон стражники смотрят – только и ждут беспорядков, только и ждут, когда мужики вмешаются, чтобы вызвать казаков. Тут если дорвутся до склада – друг друга потопчут… Айда митинговать!

     А толпа прибывала, заполняя базарную площадь. Лавку заперли, оставили возле неё десяток надёжных людей. Остальные во главе с Прохором переместились к базарным полкам. Взобравшись на такой полок, Четверуня надрывался, размахивал руками, вызывая на себя внимание толпы. Он просил людей успокоиться, кричал, что только дисциплиной можно выиграть стачку. А члены правления потребиловки, мол, сейчас тут прилюдно проголосуют и примут нужное решение… Он говорил бы ещё, пытаясь перекричать и утихомирить не на шутку разъярённых женщин, но на полок, задрав подол выше коленок, стала взбираться Акуля Сыромятникова. Платок у неё сбился на сторону, волосы липли к потному, разгорячённому лицу. Наступая на Прохора, тесня его своими грудями, что раскачивались под линялой ситцевой кофтой, Акуля надрывно кричала:

     – Порядок тебе нужен? Порядочный нашёлся! Клупа тоже порядку требует. А если завтра моего заберут в окопы, куда я четверых дену – к тебе принесу? Нет, люди добрые, нельзя нас держать за руки. Мы сейчас эту грабиловку разломаем, потом контору разнесём в пух и прах, чтобы знали в другой раз: нас не замай!

    Она впадала в истерику, распаляя себя всё больше. Её возбуждённость передавалась толпе. Затрещал подгнивший полок под нею и Четверуней, и Прохор едва успел спрыгнуть чуть ли не на головы стоявших вокруг. Напирающая толпа немного отпрянула, раздались смешки. Шурка понял, что ещё немного – и Акулина сдвинет их всех, потащит за собой.

    Взбираясь на соседний полок он стал призывно кричать:

    – Акуля! Слышь, Аку-уля!

    Внимание людей переключилось, а когда увидали поднявшегося Шурку, одобрительно загудели. В эти дни он стал любимцем, общей гордостью, ему приписывали все добродетели, искренне веря в собственные выдумки.

    – Едрит твою кочерыжку, Акуля! Тебе ли бояться, что без мужика останешься? Вона Прохор только глянул на твои титьки – с полка свалился!

     Захохотали, потянулись к нему, напрягая слух. Толпа была в его руках, он стал её рыжим знаменем. Надо было ковать железо, пока горячо. Вот когда пожалел, что «оформился» в партию, дал слово блюсти дисциплину. Не будь этого, он сейчас во главе толпы пошёл бы снимать с работы кочегаров, вызывать из шахты камеронщиков. И пусть бы тогда не они, шахтёры, ходили под топором мобилизации, а и на хозяев неуклонно опускался бы топор: угроза затопления шахты водой и газами. Напряжённо соображая, он думал, что бы предложить такое… Такое… И его как током ударило:

    – Вот детишек твоих жалко – да! Ведь какую подлость придумал Клупа: в солдаты он может отдать душ двадцать… Так? Ну хоть тресни – не больше. Ведь работать и так некому. А топор этот повесил над всеми – заранее объявил, чтобы каждый боялся. Вот я и предлагаю, – радостно сверкая глазами, говорил Шурка, – если он не может нас всех направить в солдаты, то мы и должны все идти к воинскому начальнику. Берите, мол, нас всех как есть. Всех мужиков до одного! Им же после этого нечем будет пугать нас.

    Люди как-то притихли, постигая такую простую и вместе с тем потрясающую мысль. А Шурка, всё больше воодушевляясь, пояснил:

    – Если все придём… готовые, с «сидорами» заплечными… Берите, мол, за веру, царя и отечество – нас и взять не смогут, и судить не смогут!

    – Ура!

    – Давай!

   С трудом перекрикивая общий шум, он закончил:

   – Всех снять надо! И с Листовской увлечь мужиков, чтобы ни один не остался!

…
     Абызов понимал, что его грабят, – среди бела дня беспардонно облапошивают, «раздевают», как опытные шулера в карточной игре какого-нибудь залётного. Они играли… то есть заседали в кабинете управляющего Назаровским рудником, в бывшем его, Абызова, кабинете, только ныне во главе стола сидел Клупа. И всё же не он задавал тон заседанию, а представитель объединения «Продауголь» Лев Сергеевич Кадомцев.

     Сидел он в сторонке, у окна, тоскливо посматривая на пустой двор, по которому ветер гонял шелуху от семечек, волочил пряди рогожного мешка и ещё какой-то мусор. В совещании принимали участие главные инженеры и бухгалтеры обоих рудников, макеевский и юзовский приставы и даже начальник сыскного пункта ротмистр Щеколдин.

     Положение создалось угрожающее. Чтобы его исправить, надо было решиться на какие-то жертвы. Но почему в качестве жертвы избрали именно его, Абызова, Василий Николаевич не понимал и не желал понимать.

    Ещё утром стало известно, что ни кочегарам, ни камеронщикам не пришла смена. С помощью стражников удалось задержать кочегаров до десяти утра, но это не имело смысла. Котлы гасли, давление пара падало, камеронщики и стволовые оставили шахту.

     Перепуганный Клупа стал названивать по всем телефонам, собрал у себя ближайших помощников, когда приехал нарочный с воинской платформы, что была оборудована на Ясиноватской ветке. Эту ветку и тупиковый путь построили осенью четырнадцатого – длинные бараки, коптёрка и небольшое помещение для конвоиров. По всей России мобилизованных от момента призыва и до прибытия в часть сопровождали под усиленной охраной.

    Нарочный оказался солдатом-сверхсрочником из конвойной команды призывного пункта. Тараща выцветшие глаза, он сообщил Клупе:

     – Такого не бывало, вашбродь… Больше тыщи человек обсели пути, запрудили платформу – в солдаты пришли записываться. С Назаровки все и с Листовской. Больше с Назаровки. Туды позже, говорят, обед станут требовать, одним словом – довольствие. Подпоручик велели донести. Оне и в Бахмут н;рочного послали.

    А потом позвонил Абызов. Стали звонить из Юзовки и Макеевки. И стали слетаться в Назаровку. Есаул Чернецов, переступив порог этого кабинета, чуть ли не со злорадством сказал:

    – Достукались… Я бы их всех как есть вывез на фронт и завтра же бросил под немецкую шрапнель.

    – Оставьте ваши казарменные штучки! – осадил его Кадомцев. – Шахты затапливает. Кочегары тоже ушли на воинскую платформу.

    Вначале, чтобы выиграть время для манёвра, решили создать аварийную бригаду. Вызвали механика, монтёра Штрахова – первого специалиста в паросиловом хозяйстве, мастера Брюханца и ещё нескольких. Им предложили взять в помощь военнопленных или даже стражников, самим засучить рукава и поднять давление пара в котлах, обеспечить работу ветилятора и хотя бы части насосов. Но те, на кого надеялся Клупа, подозрительно молчали. Брюханец спрятался за чью-то спину, механик вопросительно посматривал на Штрахова.

    – Это ненадолго, – удивляясь их отчуждённому молчанию, сказал Клупа, – хотя бы на сутки.

    Но мастера молчали… Тогда Кадомцев, который со скучающим видом посматривал в окно, обернулся к ним и с мягкой улыбкой, всем своим видом показывая, что он, конечно же, шутит, спросил:

    – Надеюсь, господа не решили переметнуться к забастовщикам?

    Первым не выдержал Степан Савельевич Штрахов. Хоть и неблагодарное это дело – объяснять начальству, что при всех его регалиях оно, мягко говоря, не совсем компетентно, – однако бывают случаи, когда объяснять приходится. Недовольно глядя куда-то в потолок, он стал говорить, что если на подъёмную машину ещё можно поставить его самого или механика, то где набрать столько камеронщиков? Ведь за один раз человеку не объяснишь, как управляться с паровым насосом. На два рудника человек десять кочегаров надо, не считая помощников. Кого попало возле топки не поставишь – это не домашнюю печку топить. Через узкую дверцу надо уметь швырнуть лопату угля точно, чтобы он метров через пять-шесть лёг куда надо. И так – не одну тонну за смену. А коржи с колосников на ходу сбивать?

    Штрахов пояснял, а сам всё больше досадовал на себя: неужто механик этого не понимает? Почему молчит, почему вынудил его распинаться перед этой бражкой? Если говорить честно, он и при возможности не пошёл бы против народа – слишком уж распалились нынешние страсти. Поэтому закончил почти сердито:

    – Быстро сходются – слепыми родются. Мыслимое ли дело – враз всех заменить!

    Чернецов терпеть не мог людей, которые позволяют себе не трепетать перед начальством, которые могут не крестясь пройти мимо церкви. Слушая Штрахова, он думал, до чего распустился народ!

    – Ты сам, старик, мог бы сначала подумать, а потом уж за всех тут расписываться, – вырвалось у есаула.

     Степан Савельевич растерялся. Этот спесивый офицеришка в золотых погонах, шнурочках и трескучих ремешках, который всей-то науки освоил «ать-два!» и ничего больше, позволяет себе срамить его… Штрахов обернулся к Чернецову и, глядя на него свысока, как солдат на вошь, сказал:

    – Этот… красивый парнишка… – Но не сдержался, изменил тон, гаркнул: – Он срал в пелёнки, когда я уже под землёй работал и паровые машины собирал!

    Кадомцев быстро покинул своё место у окна и стал между ними. Обращаясь к есаулу, сказал: «Успокойтесь». Потом повернулся к Штрахову: «А вы, мастер, уходите… Все мастера могут уйти, вы свободны».

    Пока шли разговоры насчёт аварийной бригады, выпроваживали мастеров, из кабинета в приёмную дважды выходил Туркин, потом Щеколдин. Наконец, все успокоились, и Клупа вопросительно посмотрел на Кадомцева, собираясь продолжить совещание.

    Лев Сергеевич Кадомцев имел влияние не только как представитель могущественного объединения «Продауголь», которое раздавало заказы, кредиты, диктовало цены на уголь. Лев Сергеевич располагал весьма высокими связями. Бельгийское отделение хозяев Назаровки по случаю занятия Брюсселя немецкими войсками временно пребывало в Лондоне и оттуда давало указания своим русским совладельцам – не очень богатым, зато титулованным, имевшим влияние в министерствах и даже при дворе. Именно их интересы представлял в «Продаугле» Кадомцев.

     – Господа! – сухо сказал молчавший до сих пор Щеколдин. – Я должен сделать сообщение, которое весьма существенно для дальнейшего хода нашего совещания. Только что поступили агентурные данные о том, что на Рыковке, Берестовке и других рудниках уже идёт сбор пожертвований в пользу забастовщиков. Мы, конечно, примем меры, но всех за руку не схватишь.

    Клупе стало плохо, он совсем растерялся. Под землёю и дальше будут бездействовать насосы, в галереи проникать и скапливаться вода, а забастовщики при небольшой поддержке со стороны смогут продержаться ещё с неделю, а то и больше… Погубят ведь шахту, надолго погубят… Абызов тоже переживал, но ему было легче! Он знал, насколько могущественны хозяева Назаровки. Они могут пожертвовать управляющим, но только не шахтами! При необходимости смогут выйти хоть на самого военного министра. А если приструнят назаровских – листовские сами вернутся в забои.
Как бы угадав его мысли, Клупа сказал:

    – Возможно, обратимся к атаману? Пара сотен казаков…

    – Затычку нашли! – не выдержал Чернецов, смертельно обиженный тем, что никто не возмутился поведением старика-монтёра. – Люди добровольно хотят идти на защиту отечества, а на них с нагайками? Как это объяснить? Вот если бы на самом деле посадить всех в вагоны…

    – Оставьте… – Кадомцев повернулся к ротмистру. – Какие настроения среди бастующих. Последний предел их требований, при котором они согласятся вернуться к работе? Что известно вашей агентуре?

    – Об этом лучше осведомлён господин Туркин. Доложите!

    Федот Федотович, посрамлённый неудачей с ночными арестами, очень хотел оправдаться перед начальством. И когда Щеколдин предложил ему сообщить сведения, собранные местной агентурой, весь подтянулся.

     – Так что… Если начать с посёлка – больше всего боятся преследований, отправки на фронт, арестов. На этом пункте будут стоять…

    -  Вы его примите, – обронил Кадомцев, пресекая дальнейшие рассуждения на эту тему. – Арестами займётесь через неделю-другую. И по одному, аккуратно…

    Далее Туркин сообщил, что прибавка двадцати копеек на рубль устроила бы почти всех, кроме «горлохватов, которым что ни дай, всё равно бунтовать будут». Такие же, примерно, настроения и у листовских шахтёров.

    Кадомцев, который ещё минуту назад вёл себя как в некотором роде созерцатель, вдруг резко встал и сухим, не терпящим возражений тоном изложил план действий.

    – Господа, – сказал он, – у нас нет времени на дискуссии и гадания. Мы сейчас же направляемся на воинскую платформу. Первым выступит Василий Николаевич и, не вдаваясь в подробности, объявит о прибавке всем листовским двадцати процентов к зарплате.

    – Даже? – рстерялся Абызов.

    Это был грабёж! Двадцать пороцентов – легко сказать. Ещё раз отложить до поры свою мечту о Кудрявой балке, изменить многие свои планы! Ему, как псу, давали пинка, непонятным образом позабыв, что он не пёс, а хозяин!

    – Далее, – не давая ему высказаться, продолжал Кадомцев, – господин Клупа примет все требования, кроме политических.

     Увидав, как поморщился Клупа, Лев Сергеевич панибратски улыбнулся ему:

    – Ну, что нам стоит! Такие мелочи: бесплатная баня, комната для сушки портянок… Закончите же – прибавлением зарплаты в размере пятнадцати процентов. Всем категориям. Я побеспокоюсь, чтобы к этому времени на площадку стали подавать вагоны для перевозки солдат. Вот и всё, господа. Кажется, у Василия Николаевича были какие-то замечания?

    – Да. Листовская может не потянуть такую прибавку…

    Кадомцев засмеялся. Не сгоняя улыбки с лица, пояснил, что ещё собираясь в Назаровку, ещё не зная всех местных осложнений, он поинтересовался финансовым положением… Листовской. По данным, которыми располагает «Продауголь», её прибыли могли бы позволить повысить зарплату всему персоналу…

    – Василий Николаевич, позвольте не разглашать коммерческую тайну? – издевательски улыбнулся Кадомцев.

     Так закончилась забастовка. Она отняла у Абызова весомый кусок пирога.

    Через два дня после возвращения на работу Шурка, по решению партийной организации, покинул шахтёрский посёлок. Он направлялся в Краматоровку, где ему было подыскано жильё и место в мастерской машзавода.

     До станции Криничная добрался благополучно. Но тут его поджидал агент Щеколдина и местные стражники. Далее, до водворения в Бахмутскую тюрьму, он уже следовал под конвоем.





ГЛАВА 13
       Те, кто близко знал его, считали, что у Романа большой талант к дружбе. Но они ошибались. Настоящая дружба предполагает зависимость. Другу трудно отказать в чём-либо, ему плохо – переживаешь и ты сам. А Ромка ни от кого не зависел. Он легко обрастал близкими людьми, но если с кем-то из них связь обрывалась, не испытывал особых страданий, разве что умом сожалел. Не дружить он умел, а верховодить. В самом хорошем смысле. Много позже это станут называть талантом лидера, который не даст в обиду человека своей «команды», но при случае, если нужно для дела, может им и пожертвовать.

      Увы, таланту лидера просто не обойтись без доли цинизма и расчётливости. Лидеру противопоказаны прекраснодушие и чрезмерная преданность даже самым близким людям. Но это так, к слову…

     Лишь от одного человека чувствовал Роман свою мучительную зависимость – от Нацы. Она не в духе – и он себе места не находит. Бывали дни, когда вся жизнь казалась пустой и никчемной лишь потому, что с утра Наца норовила повернуться к нему спиной, отвечала рассеянно и односложно, а поставив на стол завтрак, уходила из кухни. Тогда и небо казалось заеложенной смятой простынью. Но бывали дни… Да что говорить! Ледяной зимний дождь казался весенней переливчатой капелью. Он даже не касался пылающего счастьем Романа – дождинки испарялись, ещё не долетев до лица. В такие дни можно было, не дожидая клети, спуститься в шахту по канату (на новом стволе, конечно), а вместо того, чтобы взглядом привести в трепет разиню-плитового, самому подойти к забурившемуся вагончику и одним махом, изловчившись, поставить его на рельсы.

     Он любил Нацу, да и она его, в общем, не обижала. За его широкой спиной она обрела независимость, не затерялась среди горластых баб Котельной улицы, а когда выходила с ребёнком посидеть на скамеечке за калиткой, могла немного и поважничать. Жили они в саманном доме вдовы Стропилиной, снимая комнату с пристроенной кухней, но притеснений со стороны хозяйки не чувствовали. Наоборот, Лукерья Фоминична всячески угождала им, и не только потому, что хорошо платили. Бездетная, мужиковатая, она вдруг потянулась к Наце, а потом и к только что родившейся Валеньке, обнаружив нерастраченную потребность одарить кого-то теплом.

     К дитю Роман относился терпимо. Оно могло капризничать, пищать – не обращал внимания. А когда Наца и Лукерья Фоминична вдвоём начинали чирикать возле люльки… И откуда у охрипшей торговки семечками такие слова находились – сплошные лю-лю и сю-сю. Иногда Ромка не выдерживал, из любопытства подходил, заглядывал в люльку – может, действительно, что-то особенное? Сколько ни смотрел – клёцка и клёцка, как все другое в таком возрасте. Но помалкивал. Приятны эти хлопоты Наце – вот и пусть оно будет здорово!

    Ещё до года Валюша заговорила. Первые слова давались тяжело, а потом посыпались как из развязанной торбы. Вот когда она стала забавной. Ромка был сдержан с нею, он, конечно, не сюсюкал, но дети и животные тонко чувствуют старшего в семье – как вожака в стае.
Валюшка тянулась к нему, в его присутствии меньше вредничала. Однажды Наца с напускной ворчливостью заметила:

     – При отце ты так не разбойничаешь, ти-ихая!

     На что девчонка простодушно ответила:

     – Он же скоро уйдёт.

     В один из воскресных дней, это было в конце февраля, Роман предложил всей семьёй сфотографироваться. С утра начали собираться. Это целое событие! Всё перевернули вверх дном. Помогала и Лукерья Фоминична. Она подсказала Наце:

    – Губки должны быть бантиком. Это только шлюхи мажут губы до самых заед. А ещё бы тебе, Нацынька, плойку сделать. Зайдите в парикмахерскую.

    Комнату они занимали небольшую, но уютную – с деревянными крашеными полами, на окне занавеска с мережкой, железная кровать с периной, высокий комод… Да что говорить – характер их устройства был скорее как у благородных. Из шахтёров, пожалуй, никто так и не жил, разве что старая мастеровщина. Роман спал на простыне, вроде как в номерах, а не на дерюжке под полушубком, как дома. Конечно, никакой прислуги они себе не могли позволить, но и у Штраховых в доме этого не было.

     …Перевернув всё вверх дном, наконец выбрались на улицу, сопровождаемые хозяйкой. День был пасмурный, зимний, но не тёмный. Только что прошедший снежок ещё не успел почернеть от заводской копоти. Пользуясь случаем, соседские бабы сгребали его в вёдра и выварки. С водой в Макеевке было туго, стоило на улице появиться водовозной бочке, как к ней выстраивалась очередь. В порядке вещей было прибежать к соседке, чтобы попросить взаймы кружку воды. Поэтому только что выпавший снег выходили сгребать с утра и перетапливали на воду. В общем, ожившая по случаю выпавшего снега улица глазела на счастливую пару. Да и было на что посмотреть. Роман в новом казакине, хромовых сапогах и сверкающих резиновых галошах. Наца в заячьей полудошке, вязаном, с кистями, платке.

     Так и шли они по Котельной улице до Дмитриевска – главного посёлка обширного района с металлургическим и трубным заводами, двумя десятками разбежавшихся за горизонт шахт. Почти всё это с 1910 года принадлежало французской кампании «Унион», которая проглотила и старую слободу Макеевку. Была там главная улица, был горсад с деревянной эстрадой для оркестра и заезжих гастролёров, даже клуб для чистой публики, который назывался собранием. Там гоняли биллиардные шары или играли в преферанс молодые инженеры и техники. На главной улице, где проезжую часть замостили булыжником, попадались и каменные, и даже двухэтажные дома с электрическим освещением от заводской электростанции. Тут же располагался банк, несколько магазинов, иллюзион, «центральная» лужа и две фотографии, они назывались салонами.

     Роман легко нёс на руках девчонку. Она крепко охватила его за шею. Наца подсунула под локоть свою ладошку в варежке, но и через рукав казакина он чувствовал её тепло и… завидовал самому себе. Земля под ним, прикрытая снежком, была податлива, но рифлёные подошвы резиновых галош держали цепко и надёжно. Едва осязаемое дыхание ребёнка, который тыкался носом в его щеку, придавало ощущение силы и собственной значимости.

    К парикмахеру Наца не пошла, зато фотограф – весь такой напомаженный, с усами как две морковки хвостиками врозь всё колдовал возле неё. «Левее головку, мадмуазель», «Позвольте, я вам височек причешу, мадмуазель». Роман не выдержал:

    – Во-первых, она – мадам, а потом, я думаю, ей будет лучше и так.

     – Дорогой, – с улыбкой и укором, чувствуя себя настоящей дамой, Наца посмотрела на мужа, – мастер хочет как лучше.

     Они снялись в двух видах все вместе. Посмотреть – святое семейство! (Иосиф тоже не был отцом ребёнка). Но ещё фотограф уговорил «запечатлеть ангелочка под фикусом». После этого Роман завёл их в трактир при гостинице, заказал чаю с ореховой халвой и марципанов… Нагулявшись, домой возвратились на извозчике.

    Валюшка уже начинала капризничать: давно наступило время её дневного сна. Наца тоже порядком устала, да и новые, с шнуровкой почти до коленок, необношенные ботинки намяли ноги. «Слава Богу, – подумала, что перекусили в трактире, обедом можно будет заняться ближе к ужину».

     Она сидела на краю кровати, качала одной рукой люльку, а другой расстёгивала на кофте пуговки, которые по тогдашней моде шли от самого подбородка и чуть ли не до пояса. «А–а–а!…» – меланхолично подпевала она сонным голосом. Ведь частенько и сама, укачав ребёнка, тут же могла вздремнуть. А что ей одной, если муж целыми днями на работе? Молодой мамаше и девятнадцати не было.

     Посмотрев на неё, Ромка вышел в коридор, запер двери на крючок, а потом присел у её ног и стал расшнуровывать ботинки, помог снять кофту. И всё – молча, без слов: понятно, чтобы не разбудить ребёнка…

    Она нерешительно спросила:

    – А вдруг Лукерья Фоминична заявится?

    – Я двери запер.

     – Тогда задёрни и занавеску. Неловко… днём.

     Никто не учил Романа изысканным манерам, но стихия его чувств, какая-то недоговорённость в отношениях с Нацей, не позволяли быть грубым, откровенно жадным, оскорбительно торопливым. В такие минуты он смотрел на неё, как фанат на чудотворную икону. Он ожидал чуда и получал его. И уже само ожидание пульсировало в жилах, наполняя их осязанием жизни.

    Большой огонь даже кирпич плавит. Она шла за ним. И в тот день, обцелованная, ловя в естестве своём благость опустошения, прижала его чубатую голову к груди и, как слова ласки, сказала шёпотом:

    – У нас будет… ребёночек.

    Он никак не отреагировал на это сообщение. Он замер, прислушиваясь к себе, чувствуя щекой её упругий сосок. Был миг, когда одно слово, возможно, даже пустое, ничего не значущее, или вздох, или какое движение могли отвлечь его, пронести мимо чуть заметной шероховатости, услышанной в её сообщении. Только Наца и сама отчего-то насторожилась.

    – Ты как-то не так сказала… – нерешительно заметил он, – «…у нас будет ребёночек». Вроде у нас ещё нету совсем.

    – Ещё один будет, – поправилась она.

     Не понимала, что именно в её сообщении не устраивало Романа. Ведь сказала это в приливе благодарности к нему. Когда только поняла, что забеременела, ещё подумывала: не избавиться ли? Теперь не то, что в четырнадцатом, – научилась трезво смотреть на вещи. Чем больше размышляла, тем яснее становилось, что жизнь её определилась и никакой другой не будет.

    Роман помог ей выбраться из ненавистного отцовского дома, где уже невмоготу было оставаться. После змеиных укусов Дины, слепой дури отца, бессловесного страдания матери постаралась возненавидеть Клевецкого. Запретила себе даже в мыслях называть его по имени. Но по мере того как осваивалась со своим новым положением, утверждалась в роли хозяйки и матери, злоба выветривалась, не было чем подогревать её. А воспоминания всплывали в памяти. Осознаннее становились глазки дочери – и в них видела неуловимое сходство с не знавшим запретов Полем…

     Странное дело: чем надёжнее устраивалась её жизнь здесь, тем свободнее вспоминала о тех днях. Ум стыда не знает, а эти воспоминания всё больше становились похожими на сон – так стоило ли противиться им? Давно поняла: как ни воспаряй в мыслях, а в жизни совсем иные законы. Ей ещё повезло…

     Накануне рождения дочки, когда стало ясно, что не сегодня – так завтра это должно случиться, Роман и слова ей не сказал. Фоминична, скажем, та не знала, когда точно они поженились. А он-то знал и считать умел… В ту ночь, едва она коснулась босыми ногами пола, он вскочил (спал в последнее время на полу, чтобы её не потревожить), спросил: «Идти звать?» Накинул полушубок, разбудил и послал к Наце Фоминичну, а сам побежал за акушеркой, с которой заранее обо всём было договорено.

    После родов терпеливо ухаживал за нею, а к ребёнку так… скользнёт взглядом – и только. Да и говорил всё больше о том, что купить, чем помочь. Если дочка болела, Наца выбивалась из сил, ходила осунувшаяся – в такие дни он смотрел на неё страдающими глазами.

     Когда окончил школу десятников и стал работать на шахте, не забывал принести ей с получки подарок. Платили ему хорошо, и он не жадничал. Принесёт получку, бросит на стол, только и может сказать: «Десятку передал матери». И хотела того Наца или нет, но потянулась к его человеческой надёжности. Он был её земной реальностью.
   
    Возможно, что со временем она и на голову ему уселась бы. Ведь все права в семье, о которых столько разговоров, по сути, можно уподобить небольшому пирожку на двоих: чем больше откусит один, тем меньше останется другому. Да только и тут не лишне соразмерить свои силы, кусать не больше, чем сможешь проглотить.

     Однажды Наца решила прокатиться в Юзовку. Пофарсить ей захотелось – надеть свою полудошку, шаль с кистями, завернуть дитя в атласное одеяльце с кружевною накидкой… И сделать это не в воскресный, а в будний день.

    Вечером в хорошем настроении сказала Роману:

    – Хочу завтра съездить в Юзовку.

     Он как нёс ложку ко рту, так и задержал её на полдороги. Медленно поднял глаза – у неё язык присох к нёбу.

    – Ты что же там забыла, Анастасья Степановна?

     Не сводя глаз с жены, он вылил суп из деревянной ложки обратно в тарелку, машинально перебирая пальцами, опустил толстый черенок ложки в ладонь и, сжав кулак, с треском переломил его. Положив обломки на стол, поднялся и ушёл из кухни в комнату. Через минуту оттуда донёсся его уже сдержанный, холодный голос:

    – Если тебе чего там надо, я сделаю сам. А к родителям на праздник поедем вместе.

    Был ещё случай в Макеевке на базаре. Роман заторговался с мужиками за телячьи сапоги, а она отошла и стала разглядывать штуки тканей, наваленные прямо на прилавок. Видно, в лавке торговля шла туго, вот хозяин и выслал приказчика в ряды, к самой толкучке. Сукно, холстина, нанка, миткаль… И среди этого – палевый свёрток муслина. Наца подошла, провела ладошкой по мягкой, шелковистой поверхности, двумя пальчиками приподняла угол матово просвечивающей ткани. «Такое платье, – подумала, – это уж слишком. Юбку пришлось бы на чехол сажать. А вот кофточка… полурукав с фонариком…»

     Не заметила, как перед нею оказался приказчик. Ловко дёрнул за конец ткани, и она облаком воспарила над прилавком. Тут же свернул край, бросил ей на грудь и на плечо.

    – Мамзель, не могу понять: муслин для вас или вы для муслинчика? Люди, подскажите – это же шарман абаже!

     В тусклом холодном мае щестнадцатого, среди придавленных военными недостатками людей Наца, должно быть, выглядела как живая реклама. Она только недавно отняла от груди ребёнка, расцвела, от неё веяло благополучием. К её лицу хоть чёрное сукно припасуй – и то будет смотреться блистательным муаром. Бывалый приказчик, а он был немолодой, лет сорока, почувствовал это. Наце стало неловко, попыталась вернуть ткань, но приказчик, прижимая её за плечико, свободной рукой делал с тканью пасы, как фокусник. Ему нужна была реклама.

     В этот момент их и увидел Роман. Рывком выхватил конец ткани и повязал вокруг шеи приказчика. Тот растерялся. Придя в себя и разглядев, что перед ним всего лишь шахтёр, видавший виды труженик аршина возмутился:

    – Да как ты смеешь, рожа твоя неумытая!

    Ромка уже успел больно подтолкнуть в плечо жену, намереваясь увести отсюда. Но услыхав про «неумытую рожу», повернулся, сграбастал приказчика за лацканы пиджака, да так, что тот начал хрипеть. Продолжая сжимать кулаки, он тянул приказчика вниз, осаживая под себя, пока тот не упёрся коленями в землю, а затем и сел на задники собственных сапог. Отбросив посаженного на колени приказчика, Роман подхватил Нацу повыше локтя и повёл прочь, разрезая плечом толпу. После этого она больше недели носила синяки на предплечье, оставленные его пальцами.

     Конечно, «рожа неумытая» было серьёзным оскорблением. Между прочим, замечание приказчика обидело и Нацу.

     Конечно, шахтёрское «ество» пёрло из Романа. Однако он терпеливо, пересиливая свою занозистость, брал от Нацы всё хорошее. Стал спать на простынях – так и следил за собой лучше. Раз-другой за обедом вытер губы рукавом – она молча положила перед ним кухонное полотенце. (Салфетка – это, конечно, если при гостях…) Понял, отвёл глаза, но рукавом больше не утирался. Он и в постели не грубил, прислушивался к её состоянию, чувствовал его. И всё же Наца никогда не забывала, что между ними много ещё недосказанного, что Ромкин норов перед нею до конца не раскрывался и не дай Бог ему когда-нибудь раскрыться.

    Он понимал, конечно, что Валюшка не его дочь, понимал, что его женитьбой Штраховы прикрыли семейный позор. Однако убедил себя, что с Нацей ещё до его появления просто… скажем так – случилось несчастье. Ну, попала девчонка в беду, а домашние не простили ей, озлобились. Он один всё поймёт и посочувствует. На добро она ответит добром.

    Роман сам ковал своё счастье и видел – получается! Однажды Наца встретила его после работы радостным сообщением:

    – Ты знаешь, Валюшка сегодня сказала «папа»! Вот подойди, она сейчас… Ну, скажи «папа»! Па-па…

    Видел, что, ожидая маленького чуда от ребёнка, Наца заглядывала в глаза ему, Роману, как будто надеялась увидеть в них ответ на самое главное. «Господи, – подумал он, – конечно «папа». Не хватало ещё, чтобы дитё болело от наших болячек!» И он подыграл Наце, сам попросил:

    – Ну, доченька, скажи «папа».

    Вольно или невольно, для себя он выработал определённую позицию: всё, что случилось до него, – вроде бы и не случилось вовсе. Не было… В конце концов, чем вероломней, безжалостней обошлись с нею в той жизни, тем больше она оценит его постоянство и надёжность. Отдав таким образом всё своё великодушие прошлому, Роман с особой придирчивостью и ревностью следил за настоящим. Его насторожило, почему это сегодня, в такой хороший день, Наца оговорилась, вроде у них нету ещё ребёнка? Что-то тёмное и тяжёлое шевельнулось в душе, но постарался отогнать, не думать об этом. «У нас будет ребёнок…» Это значит, что у нас с тобой, а не с кем-то. Это значит, который есть – он не наш с тобой…

     И на работе: чем бы ни занимался, а эти мысли, как степные волки, отошли, но не ушли совсем, посверкивали из тьмы подсознания, готовые накинуться и растерзать.

     Пока дал наряд крепильщикам и плитовым, отправил в ремонт несколько прохудившихся вагонов – лишь часам к десяти спустился в шахту. На нижних плитах работала Даша Солдатка – жилистая баба годов около сорока, и с нею трое военнопленных австрийцев. Правда, это они вначале считались австрийцами, а когда познакомились ближе, то оказалось, что среди них и сербы, и венгры. Почти все в прошлом приказчики, мелкие чиновники, парикмахеры. Встречались и мужики от сохи. Они уже пообвыклись тут, и Даша, как старшая, если и матюкала кого из них, то больше для порядка.

    Нижние плит; были перекрёстком между наклонным стволом и горизонтальной галереей, которая вела к лавам. Скрещение рельсовых путей представляло собой бетонированную площадку, покрытую чугунными плитами. Сюда коногонские лошадки подтаскивали вагончики с углём. Мастерство рабочих заключалось в том, чтобы согнать вагончик с рельсов на плит; и, не дав ему остановиться, развернуть и вытолкнуть на другую колею, вбок. Потом его цепляли за канат, безостановочно ползущий вверх, на-гора. Тут же, в отсечной выработке, скапливался поступающий с гор порожняк.
Работа на плит;х не считалась самой тяжёлой, но требовала большой сноровки. В тесноте подземелья, в полутьме люди разворачивали вручную тяжёлые вагончики, которые грохотали, соударяясь бортами, скользя по чугунным плитам, могли и искалечить нерасторопного.

     – Как дела, Дарья? – спросил Роман.

     – Мантулим. Что-то из новой лавы давно коногона не было.

     На Листовской, как и на всех прочих шахтах, немало было солдатских жён и вдов, но Даша выделялась среди них. Её муж погиб ещё в японскую, двенадцать лет назад. В другое время Роман перекинулся бы с нею парой слов, мог спросить, не выбрала ли она себе мужика среди пленных? На что Даша могла ответить: какие, мол, это мужики – только и гордости, что штаны носят… Но сегодня, хмуро глядя под ноги, только распорядился:

     – Если будут спрашивать, я пошёл в новую.

      Он легко бегал по шахте, кожей ощущая в темноте близость препятствия. Жёлтое пятно света от лампы, которую держал в левой руке, изгибаясь, прыгало по шпалам и замшелым боковым стойкам, масляно отражалось в лужах. При такой стремительной ходьбе слабый свет мало приносил пользы. Пройдя немного по коренной галерее, свернул в сбойку, что вела к новому стволу. Со дня на день ожидалось, что рабочие закончат тут нарезку новой лавы, и тогда весь поток транспорта пойдёт на вертикальный ствол.

     Он издали услышал, как ругается, едва не плача, Тимка Мышлак. Всхрапывала, загнанно кашляла лошадь. Прибавил шагу. В тесном однопутном штреке, едва различимые в полутьме, дрались… человек и лошадь. Коногон Тимка Мышлак обессиленно стегал кнутом по морде кобылу Брошку, пытаясь ухватить выпущенную из рук уздечку. А лошадь билась в постромках, приседала на задние ноги и, скаля зубы, бросалась вперёд, чтобы укусить Мышлака. С её губ, разорванных железным мундштуком, летела розовая пена.

     По всему было видно, что оба, и человек, и лошадь, мучились тут уже давно, оба обессилели и остервенели. Роману не надо было объяснять, что произошло, он всё понял в одно мгновение. В этом месте ремонтник Серапуха и его напарник плохо убрали породу, обрушенную сверху. Первые вагончики проскочили пересыпку, а один забурился. Допустил ошибку и коногон: вместо того, чтобы отцепить задние вагоны, «выважить» ломом забуренный, он подложил куски породы под колёса и понадеялся, что лошадь «выхватит» всю партию. Но забуренный вагончик осел ещё глубже, намертво натянув сцепки.

    В общем, одна глупость наслаивалась на другую. Оба выбились из сил, и Брошка забастовала. А Тимка Мышлак, сам того не понимая, стал вымещать на ней свою злобу и отчаяние.

      Роман как подошёл сзади, так и сцапал его одной рукой за шиворот, рывком развернул лицом к себе… Длиннорукий Мышлак в растерзанном тряпье шахтёрок выглядел пещерным медведем. Роман коротко взмахнул рукой и… пожалел его, ударил не кулаком, а раскрытой ладонью. Но не рассчитал. Коногон попятился и упал на рельсы.

    – Лошадь загубишь, гад!

     – А кто меня загубил? – закричал Тимка, поднимаясь на ноги.

    – Цыц! Вон – пойди и охолони харю в луже.

     С опаской подойдя к лошади, Роман постарался придать своему голосу как можно больше спокойствия и ласки.

     – Ну. Брошка… Ну-ну, ты же работящая, это Тимоха гнал тебя и не заметил пересыпку. А потом хотел её дуриком проскочить. Сама себя раба бьёт, что не чисто жнёт…

    Он ещё что-то говорил – слова не имели значения, лошадь чувствовала тон его речи. Раз-другой проведя ладонью по загривку, расстегнул ремешок и освободил от железных удил её рот.

     Вместе с Тимкой расцепили вагоны, подняли забуренный, перегнали по одному всю партию подальше от опасного места. Мышлак сник и уже был похож не на пещерного медведя, а скорее на мокрого козла. Роман осторожно припряг лошадь (она могла ещё и копытом ударить). Пока что её нельзя было доверить Мышлаку. Приказал ему разыскать Серапуху.

     – Пусть уберёт эту пересыпку, спустит воду, подобьёт шпалы. И если не будет ровно и чисто как в конторском коридоре, я ему руки и ноги обломаю. Так и скажи.

     А сам, ведя Брошку за повод, погнал партию к уклону. Когда уже выходил к плит;м, услышал голос Даши Солдатки:

    – А вот и с новой лавы…

     Он ступил ещё шаг и увидел возле суетящихся плитовых самого хозяина и штейгера. Оба были в высоких сапогах, топорщащихся жёстких куртках, в руках новенькие лампы с протёртыми стёклышками.
– Это что же, – удивлённо спросил Абызов, – начальник движения? А где коногон?

     Роман почтительно кивнул головой, здороваясь с хозяином, и сдержанно ответил:

     – Я его временно отстранил от работы.

    Абызова ответ не удовлетворил.

    – Конечно, нельзя оставлять уголь невывезенным, но для этого можно отрядить любого человека из артели. А начальнику движения я, кажется, плачу несколько больше, чем коногону?

    Саврасов тоже был не железный. То мысли о Наце отгонял, то Мышлака пожалел, то Брошку успокаивал. А кто его успокоит? И… чего тут изгиляться? – сказал Абызову как думал:

    – Кому же я могу доверить замордованную лошадь? Её, если по-хорошему, надо вернуть на конный двор до другой смены. Да только запасных лошадей нету. Ваш коммерсант Бирючинский дрянь всякую покупает. Он же в этом деле ничего не смыслит. Это я должен покупать лошадей для работы. Пущай не боится, не украду. Он сам крадёт.

    Ромка дерзко поднял глаза на Абызова. Тот помолчал, потом спокойно, обращаясь к помощнику, заметил:

    – В общем, это похвально, когда человек переживает за состояние дел. Есть смысл в том, чтобы начальник службы знал, что именно приобретается для его службы. Однако! – он крутнулся на каблуках, поворачиваясь к Роману. – Ваш тон в разговоре со старшим считаю недопустимым. Делаю вам замечание.

    – Виноват… – угрюмо опустил глаза Роман.

    Весь последующий день пошёл у него наперекосяк. Не дождавшись конца смены, оставил на завтра наряды и ушёл домой. Наца почувствовала его состояние. Молча подала ужин, ходила бочком, ни о чём не расспрашивала. Однако это раздражало его ещё больше. Девчонка таскалась по кухне следом за её подолом и кисла – видно, днём плохо спала.

    Он похлебал затирки, заправленной жареным луком, – вроде мучного киселя со сгустками теста. На второе была солёная рыба с картошкой. Обсасывал рыбьи косточки, протаскивал их, прихватив зубами, и чувствовал на себе настороженный взгляд Нацы. И вдруг…

     На самом деле никакого «вдруг» не было. Это со вчерашнего дня встало у него костью поперёк горла, той костью, которую проглотил давно, да только вчера она особенно неудобно повернулась.

     – Наца, я молчал, не спрашивал…

     – Ну и молчал бы дале, – бледнея, сказала она, уже по тону угадав ход его мыслей.

     – Ты вчерась сказала как думала. Само собой у тебя выскочило. Раньше молчали мы – оно и правильно: чего брехать зря! А раз сорвалось, то ты уж скажи – кто отец Валюшки? Дело давнее…

    Она загородила собой девчонку, хотя он по-прежнему сидел на табуретке, положив руки на стол.

    – Ну, чего испугалась? Я же так просто, я же к ней, как к дочке!

    – Ненадолго тебя хватило, Рома, – сглатывая набежавшую слезу, сокрушённо ответила она. – Я знала, что когда-нибудь этим всё закончится.

    – Ты чего выдумываешь? – злясь на себя за всю эту затею, начал он раздражаться. – Сама раздуваешь из ничего. Нет, чтобы сказать и из головы выбросить! Скрываешь… А зачем? Это Степан Савельевич считает, что дурачка нашёл. Не выйдет. Хочешь, чтобы всё миром, скажи – кто, и забудем. Иначе могу подумать, что он тут где-то, что тебе самой не за меня, не за   н а с       в с е х,   а   з а   н е г о   б о я з н о.

    В глазах потемнело от собственных слов, затрясся весь от ярости и, грохнув кулаком по столу, завыл от боли:

     – Кто!?

    Наца вздрогнула и, как человек, которому нечего терять, подхватила ребёнка на руки, закричала Роману в лицо:

    – Не скажу! Никогда не скажу! Хоть режь – не скажу. Если бы ты хотел добра всем нам, то и не спрашивал… Душа твоя не с нами. Загубил ты… Сам всё загубил.

     И, как была – раздетая, с девчонкой на руках, выбежала из дому, вскочила в открытые сенцы хозяйкиной половины.

     Хотел кинуться за нею, но что-то удержало. И слава Богу! Конечно, мог догнать, схватить. Плевал он на Лукерью, соседей и вообще на всех! Но чего бы добился? Чувствовал, что попался как перепел в силки – куда ни повернись, с каждым движением петля затягивается всё туже. И самое обидное, что началось-то с ничего! Ромке казалось, что сердце его вот-вот лопнет от тоски и отчаяния. Задыхался. Вышел на приступки, которые ещё летом сам смастерил у входа в коридорчик. Низкое зимнее небо в темноте цеплялось за кривые крыши, оно задавило посёлок, будто отсыревшим ватным одеялом.

    «Напиться бы!» – мелькнула мысль во спасение. Жаль только, что кабаки были закрыты с осени четырнадцатого. Днём на базаре в Макеевке ещё можно было купить из-под полы бутылку какой-нибудь дряни. Предприимчивые люди, чаще всего в полувоенной одежде, нашёптывали проходящим: «Есть горючка, медок, денатурат...» Но чаще всего торговали «ханжой» – своего рода брагой, настоянной на махорке или кореньях самосадного табака. При невысоких градусах спирта она разила наповал – била в голову так, что глаза лезли на лоб, руки дрожали и даже на следующий день создавалась полная иллюзия тяжкого похмелья: головные боли, полуобморочное состояние. Но именно этого недоставало сейчас Роману Саврасову!

    Решительно вернулся в комнату, откинул крышку сундука, нетерпеливо стал рыться в тряпках. Потом опрокинул, вывалил содержимое прямо на пол. Разгрёб всё и из пёстрой кучи выхватил Нацин ридикюльчик – шелковый, расшитый бисером, с металлической, в виде двух шариков, застёжкой. В нём она хранила небольшие семейные сбережения.

      К чести Романа, он мало интересовался деньгами. Хватило бы до получки – и ладно. В нём жила уверенность, что уж на кусок хлеба всегда заработает. Вытащив содержимое ридикюльчика, сунул в карман пиджака, снял с вешалки казакин и выскочил из дома, даже не заперев двери.








ГЛАВА 14
    Третью ночь подряд полк поднимали по тревоге часа за два до положенного времени. По казарме бежал дневальный и гнусавым, противным голосом орал:

   – Уч-чебная рота! Па-адъём!

   Так орал, что глаза закатывал. Случалось, в наряд назначали и хорошего парня. Но после дежурства, когда он мучительно – хоть спички вставляй в глаза! – боролся со сном, а остальные по-сволочному равнодушно храпели, после этого самый хороший парень вдруг обретал дурной, тупо злорадствующий голос.

    – …па-адъём!

    Едва дневальный раскрыл рот, Шурка вылетел из койки, присел возле спящего внизу под ним Семернина и стал обуваться. Быстро: три-четыре коротких, как удары, движения – и нога в портянке словно куколка! Юфтевые сапоги сели на ноги ладно и плотно.

    – Ты что, в шароварах спал? – удивлённо спросил Семернин, сбрасывая с себя одеяло и шинель.

    – Нет, я их на лету надел.

    В казарме стоял собачий холод, потому что топливо в Петроград подвозили плохо, заводам не хватало. Но пожившему в артельном балагане эта казарма могла показаться светёлкой: тюфяки, набитые сеном, байковые одеяла, деревянный, натёртый кирпичём пол – уют, можно сказать!

    Шурка выскочил в коридор, хлопали двери на втором и третьем этажах: самые прыткие, вроде него, уже спешили на улицу. Проскочил мимо дежурного у входа, хватанул полной грудью ледяной воздух, мокрый от близости Балтики. После прокисшей атмосферы казармы, где солдатики размещались как в пчелиных сотах, этот воздух резанул, освежил, высветлил мозги.

    Через чуть освещённый газовым фонарём плац пробежал в угол двора, к солдатской уборной – длиннющей, очков на двадцать по обе стороны… Уже на обратном пути его догнал старший унтерофицер Паулутис. Отвёл на площадку с чучелами из соломы и рогожи, где обычно новобранцы отрабатывали приёмы штыкового боя. Туда не доставал свет фонаря.

     – Не решаются товарищи. Не уверены, что другие полки поддержат.

    – А они понимают, – спросил Шурка, – что нашими руками хотят удавить забастовку?

    – Понимают… – вздохнул Паулутис. – Но не выйти из казарм… Это же приказ. Разоружат – и под суд. Решили так: если дело дойдёт до оружия – стрелять в небо. Передай своему отделению.

    – Они сделают так и без нас.

   А казарма уже гудела, как вселенская ярмарка.

   – Первая р-рота, выходи строиться!

   – Учебная рота-а… Смир-рна! Отставить. Оправиться!

   В половине шестого им дали завтрак и по три чёрных сухаря с собой. Значит, опять уводили на целый день. Два батальона вместе с сапёрной и учебной ротами построились в колонну и поползли из ворот. По четыре в ряд, закинув винтовки на плечи, под собственный грохот сапог о мостовую. 

   …В промозглой темноте февральского утра, словно щупальца огромного спрута, на которых омерзительными волосками щетинились штыки, воинские части вползали в Петроград. Роты и батальоны выстраивались вдоль Невы, на мостах и поперёк улиц, разъединяя рабочие окраины, отсекая их от центральных площадей и Невского.

   Учебную роту привели на Николаевскую площадь и поставили на противоположной от вокзала стороне. Офицеры, потоптавшись возле ещё закрытого трактира, ушли в вокзальный буфет. Остальные, составив винтовки поотделённо в к;злы, отчаянно дымили махоркой, жались группками к стенам домов, где меньше дуло. Медленный рассвет, казалось, вовсе заиндевел, завис полумраком над городом. Подъезжали извозчики, опасливо останавливались в центре площади. Два ломовых проехали под арку на товарный двор.

    – Тихо что-то, – подошёл Паулутис.

   – Воскресенье, – ответил Шурка, – гудков не слышно.

   Спокойствие на улицах Петрограда в то утро обмануло не только старшего унтер-офицера Паулутиса. Пожелал быть обманутым этой тишиной и командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов. Стачка, начатая путиловцами, в считанные дни охватила весь Питер, она перерастала в восстание, каждый её день казался высшим и последним напряжением. Женщины оставляли хвосты очередей, круглосуточно толпящихся возле булочных, и шли митинговать, вместе с демонстрантами напирали на полицейские патрули и армейские заслоны.

   О событиях 25 февраля царица писала в Ставку Николаю: «Это – хулиганское движение. Мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, – просто для того, чтобы создать возбуждение…» Царь успокаивал супругу: «Беспорядки в войсках исходят от роты выздоравливающих, как я слышал». А командующему округом отдал распоряжение: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки…»

    Безлюдные, наводнённые лишь солдатами, казаками и жандармами улицы обнадёжили командующего, и он ответил царю телеграммой: «Сегодня, 26 февраля, с утра в городе спокойно».

     Но затем оказалось, что спокойствие это было обманчивым…

    Шурка видел, как к приходу поезда оживлялись не только извозчики. Подъезжал конный разъезд жандармов, появлялась полиция, какие-то подозрительные типы провожали глазами каждого выходящего из вокзала. Потом где-то поблизости за домами послышался рокот – будто на терриконе опрокинули вагонетку с породой, и чёрные камни катятся по склону, глухо соударяются, мощно шуршат…

    На углу Лиговки и Невского проспекта остановилась группа конных жандармов. От неё отделился старший и направился через площадь, казалось, прямо к Шурке. Но не к нему. По Старо-Невскому выезжала полусотня казаков. Жандарм подъехал к хорунжему и, придерживая нетерпеливого коня, распорядился:

   – Господин хорунжий, у Казанского собора толпа бесчинствует. Появились листовки. Извольте поспешить.

    – У меня другой приказ, – отвернулся от него казак.

   – Вы будете отвечать! – вскричал жандармский начальник.

   – А пошёл ты…

   Казак выругался и повёл свою полусотню вдоль здания вокзала, огибая его.

    А рокот нарастал. Побежали к своим взводам офицеры. Солдаты разобрали винтовки и растянулись цепью. Жандарм подъехал к командиру роты поручику Комлакову, но тот лишь махнул рукой. С Лиговской улицы на площадь выбежали, пронзительно свистя, два городовых и целая гурьба мальчишек. За ними чёрной лавиной шла толпа.

   Стоявшие на площади извозчики стали торопливо разворачивать лошадей и один за другим – ходу, в проём Старо-Невского. Какой-то из них замешкался – должно быть, уснул в своём драном фаэтончике. Пока выбрался, подпоясал кожух, отцепил с лошадиной морды торбу с овсом, толпа захлестнула его и, омывая, потекла дальше по площади. Она кружила, становилась плотнее, а оттуда, с Лиговки, всё шли и шли: озорная пацанва, суровые, как с картин Страшного суда, бабы, пропахшая олеонафтом и окалиной мастеровщина.

    Забегали взводные, сомкнулась солдатская цепь, выставив перед собой штыки. Но толпа не потекла дальше, закружилась на площади, сжимаясь к центру. Остановились, покачиваясь над головами, наспех написанные лозунги: «Хлеба!», «Долой царя!»

   Шурка аж подобрался весь. Эти корявые, мелом или извёсткой брошенные на полотнища буквы били наотмашь. А на застрявший в толпе фаэтончик уже взбирался оратор – мастеровой лет тридцати.

   – Мы пришли, чтобы заявить: так жить невозможно! Вслед за нами на улицы и площади выходит вся трудовая Россия. Мы умрём или добьёмся свободы.

    На к;злы, рискуя свалить с них оратора, взобрался парень помоложе и стал небольшими пачками швырять во все стороны листовки. Тогда из-за солдатских спин выехали несколько конных жандармов.

   – Разойдись! Р-разойдись! – кричал старший.

    Но что-то произошло. Шурке не было видно, отчего лошадь старшего взвилась на дыбы, словно ужаленная, а сам он выхватил шашку. В жандармов полетели камни. Одного уже стащили с лошади. Всадники попятились, стали отступать. А по цепи полетела команда: «Заряжать!…» Трясущейся от волнения рукой Шурка дослал патрон в патронник, по привычке кося взглядом, как выполняет команду его отделение.

    – Рота-а… пли!

   У них ещё не хватало решимости противиться гипнотической силе команды, но и стрелять в толпу, которая перестала быть безликой, не могли. Дёрнулись вверх винтовочные стволы, и над площадью – будто рванули пополам гигантское полотнище чёртовой кожи. Шарахнулась толпа, попятилась к Лиговке. А по цепи снова команда заряжать.

    – Рота-а… пли!

    Толпа, готовая полыхнуть паникой, после второго залпа заколебалась. Кто-то закричал: «Холостыми стреляют!» Ни убитых, ни раненых – только освободилась полоса мостовой перед солдатской. шеренгой.

    – Сволочи! – кричал, пробегая вдоль строя, Комлаков. – А вы почему стоите?! – набросился вдруг на своего заместителя подпоручика Фальмера.

    Тот побледнел и побежал в подворотню. Рота перезарядила винтовки и снова выпалила в воздух. Но что это? Полетело со звоном стекло за спинами солдат. Над подворотней, в которую вбежал подпоручик, распахнулись створки окошка и оттуда, выбрасывая жало пламени, начал бить пулемёт. По толпе – как порыв ветра по ржи. Падают люди на мостовую, на грязном снегу вспыхивают алые пятна крови. Прямо перед Шуркой, шагах в тридцати, осела на булыжник уже немолодая работница. Толпа отхлынула, от неё отделился мальчишка и бросился к женщине. Он не добежал шагов трёх, остановился, крутнулся и упал, тут же вытянулся, будто в судороге, перекатился с живота на спину, кропя кровью перетёртый подошвами снег. И уже вслед толпе вылетели конные жандармы, преследуя убегающих.

    Потемнело у Шурки в глазах от стыда и бессилия. А умолкший пулемёт опустил рыло, уставясь прямо в шеренгу солдат своей роты.


   …Отбой в казарме сыграли раньше положенного. Перемёрзшие, изголодавшиеся за день солдаты, нахлебавшись за ужином горячей «шрапнели», – так они называли гороховый суп, – ворочались в своих койках. Не спал и Шурка, мучительно размышляя, как же он докатился до такой жизни?

    Осенью шестнадцатого, после ареста, его посадили в Бахмутскую тюрьму и лишь через неделю вызвали на первый допрос. Следователь выражался загадками и намёками, а Шурка таращил глаза и отмалчивался. «Ну…», «Нет», «Ещё чего!», «Ага!», – вот и все его ответы. Следователь выходил из себя, в результате можно было понять, что у полиции против Шурки только одно: призывал шахтёров всем скопом идти к воинскому начальнику. Назаровский надзиратель не написал, должно быть, что слесарь Чапрак нанёс ему «оскорбление действием» – невыгодно было афишировать, что вся заваруха началась с его полицейской дурости.

   Потом Шурку отправили в Екатеринослав. Там он был разговорчивей, но упорствовал на своём: рвался на фронт и никакой вины за собой не видит. Его, мол, и арестовали, когда ехал к воинскому начальнику.

    Екатеринославский следователь, не скрывая своего презрения, даже брезгливости, послушал Шурку раз, другой, а потом, отбросив сухой, официальный тон, рявкнул:

   – Меднолобый идиот! В тюрьме намного уютнее, чем в окопе. Я похлопочу, чтобы твое желание уважили.

    И через несколько недель, пройдя курс ускоренной подготовки, рядовой Чапрак сидел в хлипкой и грязной, как стоптанный лапоть, траншее. Кругом, куда ни глянь, припорошённое снегом болото, редкие островки обросли осиной да кустящейся низкорослой берёзой. И всё это пространство исполосовано змеящимися траншеями и шпалерами из колючей проволоки… Путного костра и то развести не из чего. Наберут солдаты всякого прутья, разложат прямо в траншее (а она мелкая, потому что глубже – чавкает ржавая вода) и трясут над огнём завшивленным, давно не стиранным исподним бельём.

   А сам народ, что оказался в Шуркином взводе, – весь перегнивший: в чирьях, морды землистые, бороды как мочала. «Э-э, – подумал он тогда, – тут хужее, чем могло быть, тут и без немецкой пули загнёшься». Надеялся, конечно, найти тут партийцев, но по разговорам понял, что в деревенской массе социал-демократы не в почёте, зато об эсерах… Ну, прямо-таки мученики со святых икон: и в царя бомбу кидали, и в генералов стреляли, и за мужицкие идеалы – хоть сегодня на плаху.

    Однажды, правда, подошёл к нему один человек. То да сё… Откуда, мол? Шурка прикинулся дурачком, рассказал и про забастовку на шахте, и как он всех звал на фронт. Говорил то, что и следователю. Умный-то должен понять. Человек, может, и понял, да только вскоре началось наступление – печально известная Митавская операция.

   Войска тут давно стояли в окопах, успели подружиться с немцами. Понаделали лазеек в колючей проволоке, чуть не в гости ходили друг к другу. Наши даже немецкий стали осваивать: брод, камрад, мессер… Обменивали сухарь на ножик, портянки на галеты – не для выгоды, а больше от желания подружиться, сломать страх друг перед другом. И когда узнали о наступлении, послали двоих на ту сторону, чтобы договорились: вы, мол, никс шиссен, а мы, мол, за колючую проволоку прорвёмся,, а дальше – никс геген. (Что означало -  вы, мол, не стреляйте, а мы колючую проволоку прорвём, а дальше не пойдём). Конечно, всё это втайне от офицеров.

    В ночь перед наступлением двое наших туда и отправились, а вернулся лишь один. Второго убили. В послений момент, как оказалось, немецкое командование заменило часть, которая занимала окопы на этом участке фронта.

    …Когда Шурка, заткнув полы шинели за пояс, бежал в атаку – уже там, за колючей проволокой, чуть впереди машущего пистолетом прапорщика, в лицо им ударил немецкий пулемёт. Бежавший рядом Вася Егоров, котельщик из Екатеринослава, что тоже прибыл из последнего пополнения, сделал пару шагов в полуприседе и упал на снег – неуклюже, как куль с картошкой.

   Воздух был пронизан летящими кусочками металла, и в каждом сидела смерть. Шурка почувствовал себя вне тела, вроде он – это уже его душа, летящая в стылое и безжизненное небо. А немецкие окопы – вот они, секунда-другая лёту. И ему вроде кто поддал в зад так, что влетел в траншею. Удар прикладом, выпад штыком – как учили на чучеле с соломой. Эх, ему бы нож или гирьку в кулак – ведь тесно-то в траншее с винтовкой. Нырнув под чужой приклад, он отбросил вставшего на пути солдата и навалился на пулемётчика.

   Покатилось стоном «Ур-ра-а!». В траншею падали мужики его роты. И в это время, когда душа, кажется, возвратилась на место, почувствовал потрясший его удар в спину. Немецкий штык прошёл под правую лопатку и до соска на груди. В пылу боя по нему ещё пробегали, об него спотыкались…

    Об этом, впрочем, он узнал уже в госпитале, в Царском селе, где лежал перебинтованный – чурка чуркой. А когда стал поправляться, узнал и другие страшные подробности того неудавшегося наступления. К ним в палату попал раненый одного из полков Сибирского корпуса, что наступал под Митавой южнее. Там солдаты отказались идти в атаку. Волынка тянулась несколько дней. Потом прислали какую-то «Дикую» дивизию, стали хватать зачинщиков бунта и многих участников. Начались расстрелы. Почти сто человек казнили перед строем, на глазах товарищей, а несколько сотен отправили в каторжные тюрьмы.

    – Господи! – сокрушался солдат. – Что мне с тем немцем делить-то? В гробу мы видели его Мюнхен, как он нашу Рязань… Ведь разобраться – мужики такие же. Ни один фон-барон не сидит в окопе!
Шурка слушал солдатика, который и расстрела избежал, и в наступление не ходил – он счастливо сломал ногу на болоте, когда тащил ящик со снарядами. Горько было за себя – большевик называется! В атаку бежал – вроде сам решил искупаться в Дарданеллах! Немца убил – и фамилию не спросил. «Что же получается? – размышлял он. – Всё знаю, всё понимаю, а делаю по-другому. И что страшно – почти все в таком положении. Сила на нашей стороне, а мы её применить не можем. Где нам жилу подрезали?»

    Однажды, уже в начале февраля, прибежала молоденькая сестра милосердия: «Почему вы молчали, Александр? Ведь вы герой!» Его тут же перетащили в другую палату, стояло там пять или шесть коек всего, хотя палата была не меньше той, где двадцать. Весь госпиталь переполошился: скребли и мыли, меняли повязки и занавески. В палату пришёл цирюльник и предложил Шурке сбрить с лица рыжий мох, уже начавший кучерявиться. В другое время он подумал бы, но побриться в постели ещё раз он сможет… разве что после своей смерти. Согласился, но попросил оставить усы.

    Мастер тут же оголил ему лицо, подстриг волосы и поднёс к глазам зеркало. Из него на Шурку смотрел рыжий мужик дурацки бравого вида.

    Наконец, когда все пять или шесть героев сборной палаты были побриты и причёсаны, а атмосфера накалилась, как перед боем, к ним вошли двое военных и бледная, уже немолодая «девочка», которую они называли великой княгиней. В дверях застыл медперсонал. Один из военных – полковник, весь в орденах и нашивках – произнёс короткую речь о доблести русского оружия, о проливаемой нашими богатырями крови, на которой произрастает величие империи… «Рядовой Чапрак, увлекая за собой роту, первым ворвался в траншею врага, убил троих солдат и пулемётчика…»

    «Если наверняка – так только один на моей совести, – подумал Шурка, – хотя, чёрт его знает!?»

    Пока он думал, к нему приблизилась великая княгиня, держа в пальчиках Георгиевский крест. Присыпанное пудрой лицо её оказалось совсем рядом. Она приколола крест к его нательной рубахе и тихо сказала:

    – Спасибо, солдат…

    Все замерли, заворожённые торжественностью момента. Шурка выгнул грудь колесом и, как положено по уставу, гаркнул:

    – Рад стараться, ваше («благородие» – к фельдфебелю, «величество» – к царю)… заколебался на миг – и со всей серьёзностью: – Ваша прелестность!

    Великая княгиня удивлённо посмотрела на полковника, на того, кто носил за ним портфель, и улыбнулась.

     – А он милый… Такие герои нужны в столице.

     Все облегчённо вздохнули. Медперсонал прослезился.

    Так Шурка после выздоровления оказался в столице в качестве командира отделения учебной роты. По тем временам это считалось «тёпленьким» местечком, и попадали на него не всегда путями праведными. Ему повезло. И случилось это незадолго до Февральской революции.

     …Двадцать седьмого февраля, в понедельник, два батальона полка вместе с учебной ротой, как и накануне, подняли по тревоге и ввели в город. Учебную роту поставили в заслоны вдоль Невы, в виду Литейного моста.

    С реки, укрытой льдом, тянуло пронизывающей сыростью. Офицеры поднялись на набережную, и поди знай, куда подевались. Им сверху в любой момент можно было подойти и увидеть всю роту. А тут, под берегом, сколько ни задирай голову – ниже третьих этажей полная неизвестность. Что в улице делается – не видать. Солдатам даже потоптаться для согрева негде – торчат по всему берегу верхушки ряжей, меж ними навален булыжник, покрытый ледяной коркой.

    Возле берега, чуть в стороне, торчала вмёрзшая в лёд баржа. Напротив неё вскоре вспыхнул костёр, притягивая к себе согбенные фигуры солдат. Унтер Паулутис, оставленный в роте за старшего, взял из каждого взвода по два человека и послал на баржу: может, и нашим удастся ещё что-то стащить или выломать для устройства костра. Кто знает, сколько ещё придётся стоять, – совсем околеешь.

    Но нынче события двинулись куда быстрее. Сразу после рассвета на том берегу из улицы стала вытекать толпа. Она вытягивалась к Литейному мосту, впереди шли люди со знамёнами и растянутыми над головами полотнищами. Упершись в начало моста, толпа застопорила и долго возбухала, роилась, затопляя на той стороне набережную. Какие-то люди стали отделяться от общей массы, спускаться на лёд. Вначале их было немного, должно быть, самые отчаянные. Горбясь под ветром, они двинулись по Неве сюда, прямо на цепи солдат.

    – Назад! Назад! – кричал кто-то из офицеров за Шуркиной спиной, сверху.

    Потом послышались команды, выровнялась цепь солдат по всему берегу, ощетинилась штыками навстречу идущим к ним смельчакам. Напротив учебной роты их вышло пять или шесть. Возле Шурки к самому берегу подступила девчонка лет семнадцати, может, немного больше.

   – Солдаты, братья в шинелях! Зачем вы здесь? – кричала она. – Неужели станете стрелять в тех, кто требует хлеба?

    Она обратилась к немолодому солдату:

    – Ты кого защищаешь, отец, – царя? Завтра он прикажет стрелять в твоих детей, когда они станут просить хлеба. Скажи мне самую простую вещь: кого ты защищаешь? Ну, убьёшь меня, разве твоим детям от этого станет легче? – наседала она на бородача Шмякина.

    Шурка был поражён – эта барышня как в воду смотрела. На той неделе Шмякин получил из дому письмо, от которого до сих пор не мог успокоиться. Его читали всем отделением. Жена писала, что деревня голодает, и она боится за детей. Старшие, так те где украдут, а где выпросят, а с младшими беда… Глаза у девицы пылали, её слова заворожили солдат, они стояли будто дети перед первой учительницей, которая что ни скажет – то и верно. Шурка почувствовал, что и сам покоряется её настроению.

    Наверху забегали офицеры. Послышалось: «Взять! Арестовать!» Это относилось не только к ней, но и к другим агитаторам. Стало страшно за эту девчонку.

    – Дура! – срывающимся голосом крикнул Шурка, пытаясь привлечь её внимание.

    Сам же при этом левой рукой делал красноречивые жесты: подойди, мол, ближе. Она поняла, подошла… И так близко, что кожей лица ощутил парок её дыхания – что-то тёплое разлилось в груди. Со страхом подумал, что вот тут, на льду, её могут убить, как ту женщину перед Николаевским вокзалом.

    – Нас агитировать не надо, – осевшим от волнения голосом бросил ей. – Зови своих, не будем стрелять.

   Не один Шурка принял такое решение, созрели для него и другие, потому что по цепи и в том, и в другом направлении неслось: «Не будем стрелять. Пусть идут». Возможно, агитаторы, прощупав настроение солдат, дали какой-то знак своим, а возможно, что те и сами поняли. И на невский лёд стал сползать поток смешавшихся колонн забастовщиков. Сначала пошли отдельными группами, а потом – всей лавиной. Шурка подобрался, готовый к тому, что сейчас прозвучит запоздалая команда стрелять. Однако солдат начали торопливо выводить наверх, будто опасаясь, что толпа соединится с ними. Лавина людей уже достигла середины Невы.

    Поднимаясь по заеложенным подошвами выбоинам в откосе, хватаясь за дружески протянутый сверху ствол винтовки, он увидел взгромождённый прямо на парапет пулемёт «Максим» и подпоручика Фальмера, который дрожащими руками заправлял в него ленту. Рядом, растерянно переглядываясь, стояли солдаты-пулемётчики. Шурка вскинул винтовку и, ещё не успев ни о чём подумать, выстрелил в подпоручика.

    Солдаты-пулемётчики, едва не столкнувшись лбами, нагнулись, чтобы поддержать офицера, но не успели – он грузно осел на мостовую. Рядом с ним, как с неба свалился, оказался ротный. Бросился к Шурке, на ходу расстёгивая кобуру. Ребята из отделения вышли вперёд, но Комлаков резким ударом отбросил одного, выхватил, наконец, револьвер. На секунду рядом с ним возник Паулутис, и ротный, получив подножку, растянулся на загаженной лошадьми мостовой. Пуля срикошетила от булыжника, дзенькнула, как лопнувшая струна, и улетела в низкое небо. К месту происшествия кинулись солдаты соседней роты, закружилась базаром серая масса. Шурку обступили ребята из его отделения и стали оттирать в сторону, долой с глаз других офицеров.

    А толпа с Выборгской стороны уже подступала к этому берегу, люди выбирались наверх, смешивались с солдатами. Они мгновенно разжижали взводы и роты. Сотни мужчин и женщин лезли на набережную, заполняя пространство между рекой и домами. Но это не была слепая толпа. Она вырабатывала невидимую силу, которой сама же и подчинялась: ещё шли и шли через Неву люди, а тут уже сформировалась голова колонны человек по десять в ряд. Над ними поднялись лозунги, белые и красные полотнища. Этот поток двинулся, вытягивая за собой людскую массу, придавая ей стройность и силу, в сторону Невского.

    К Шурке протолкалась давешняя девица, что агитировала его солдат. Покрасневшей от холода рукой взяла за отворот шинели, заглянула в глаза:

    – Нельзя тебе в казарму, солдат. Офицеры не простят. Пошли с нами.

     В шевелящейся массе народа она стояла совсем рядом. Волновалась, должно быть. Верхняя губа нервно подрагивала, в тёмных, с неуловимым переливом глазах билось сомнение или какая-то нерешительность, вроде она стояла перед важным выбором. В Шуркиной груди вспыхнуло острое желание помочь ей. Но чем?

    Вместе стали протискиваться ближе к домам. За Шуркой увязался Лысухин – солдат из его отделения. И вскоре все оказались в одном ряду колонны, которая текла по набережной. На углу квартала, где надо было свернуть к Невскому, колонна застопорила, разливаясь, как ручей у запруды. Тесным строем, стремя к стремени, улицу перегородили конные жандармы. Шурка, а за ним и Лысухин, стали снимать с плеч винтовки, но их опередили. Из колонны прогремело несколько выстрелов, жандармский офицер уронил голову на холку лошади, строй кавалеристов сломался, они стали разворачивать всхрапывающих коней и под выкрики толпы уходить. Люди хлынули в улицы – и опять какая-то заминка. Послышался звон разбиваемых стёкол, глухие удары, крики… Громили оказавшийся на пути полицейский участок.

    И опять остановка – путь пересекла другая колонна, тоже устремившаяся к Невскому. Сюда стекались со всех рабочих окраин, затопляя не только проспект, но и прилегающие к нему Лиговку, Садовую, набережную Фонтанки… На каждом перекрёстке – свой митинг, свои выступающие…

    После полудня появилось много вооружённых рабочих – оказывается, одна из колонн взяла приступом арсенал и теперь там раздавали оружие. Появились автомобили с пулемётами на крышах кабин, в их кузовах стояли солдаты и матросы. По-собачьи тявкая резиновой дудкой-сигналом, такой автомобиль полз через толпу, раздвигая её. Время от времени появлялись листовки.

    Один грузовик застопорил возле Гостиного двора, и с него какой-то матрос звонким, ликующим голосом, приседая от напряжения, выкрикивал, обращаясь к толпе:

   – Товарищи! Здесь у нас… вот – на борту товарищи… ваши р-р-еволюционные товарищи, которых мы вместе с братишками-пехотинцами… только что освободили из Петропавловской крепости!! Послушаем их, товарищи!

    От всех этих выступлений у Шурки в мозгах – ломота. Одни: «Да здравствует демократическая республика!» Другие: «Долой всякую власть! Натерпелись – довольно!» Одни: «Долой войну! Штык в землю – обнимись с немецкими братьями!!» Другие: «Мы проливали кровь за Романова и его свору, а теперь встанем на защиту республики, которую создадим на обломках трона!» Одни кричат: «Не будет бедных!» Другие кричат! «Не будет богатых!» Шурка думает: «Чёрт возьми! А кто же будет?»

    Вместе с частью выборжцев он направился – а вернее, его понесло – к Таврическому дворцу. Лысухин где-то потерялся, раза два надолго исчезала, но потом снова появлялась поблизости Анна, та самая, которая посоветовала уйти из части. Они успели познакомиться, даже узнать кое-что друг о друге, потому что эти несколько часов растянулись, как несколько недель. Оба поддерживали самых «певых», самых непримиримых ораторов. А после Таврического дворца, где заседал Временный комитет Государственной думы, сами ораторы час за часом «левели». Выступали со ступенек одного из подъездов, с грузового автомобиля, появлялись люди «только что оттуда». Услышанные от них новости передавали, несли дальше: «Председатель Временного комитета Родзянко поехал и взял под арест царских министров». Одни кричали «Ура!». Другие возмущались: «Почему Родзянко? Он царскую Думу шесть лет возглавлял! Вместо дома Романовых теперь будет дом Родзянко – так, что ли?»

    Подходили какие-то воинские команды, раздвигая толпу, прорывались к парадному подъезду дворца, там охрана из добровольцев задерживала их, пропуская вовнутрь лишь одного-двух «представителей».

    У крайнего подъезда путано и длинно выступал представитель только что созданного Совета рабочих депутатов. Анна, которая стояла рядом, переживала каждое слово оратора, не обращая внимания на холод, хотя, по всему было видать, замёрзла изрядно. Она совала пальцы в коротковатые и узкие рукава своего пальто, пыталась согреть их под кончиками платка на груди, дышала на сжатые кулачки. Шурка великодушно взял её руки в свои ладони, подышал на них, растёр… Такое было у всех настроение, будто каждый рядом – друг тебе и брат. Почему не помочь девчонке, если у тебя самого и ладони горят, и душа пылает!

    – Ну, шахтёр! – удивлённо посмотрела на него, а руки свои не высвободила. – Ты, видать, уголь в харчи  добавляешь!

    Анна была статная, хорошего росту, держалась прямо. Шурка ни в солдатах, ни раньше женщинами особо не интересовался, разве что в госпитале, когда уже пошёл на поправку. Идеалом красоты, исходя из солдатских понятий, были всякие шерочки и машерочки – маленькие, мягонькие, отовсюду кругленькие, мимо которых и пройти невозможно, чтобы не ущипнуть или не погладить. Глядя на Анну, подумал, что такую походя не ущипнёшь. За такими не вяжутся. Их вообще не выбирают. Такая сама когда-нибудь выберет.

    Стылый зимний день быстро темнел, ещё плотнее и ниже стало небо. Поредели толпы на улицах, ломаным строем, вернее – ватагами, проходили отряды вооружённых рабочих, которые формировались тут же из людей одного завода или цеха.

    К Шурке подошёл мужик в стёганой шапке, чем-то похожий на Штрахова, сурово спросил:

    – Куда же ты теперь, солдат? Мне дочка сказала, – он кивнул на Анну, – что это ты там на берегу кашу заварил.

    – Да так оно само вышло.

    Мужик смерил его взглядом и, не вдаваясь в дальнейшие расспросы, распорядился:

    – Пойдёшь с нами. Завтра определимся, что и как.

    Выборжцы возвращались большими группами. Многие были вооружены. Егор Трофимович – так звали отца Анны – привёл Шурку к себе домой. Жили они в заводском посёлке, у чёрта на куличках, где по бесконечным кривым улицам были рассованы бревенчатые бараки и отдельные домики. Каждое строение обросло сарайчиками, голубятнями. В лунном свете всё это казалось свалкой отживших строений, выброшенных за ненадобностью из «приличных» улиц города.

    По дороге, а шли они довольно долго, Шурка успел рассказать кое-что о себе, о Донбассе, о том, как вместо тюрьмы попал в окопы, как в царскосельском госпитале великая княгиня вручала ему «Георгия». Говорил так, вроде бы над собой подтрунивал, сам же краем глаза посматривал, интересуясь знать, как реагирует на его рассказ Анна.

     – Помурыжило тебя, – сказал Егор Трофимович. – Надо же – в офицера пальнул! На такое не каждый решится. Тут один миг, а упусти его – сколько кровищи могло бы на лёд вылиться!

    Анна не вмешивалась в их разговор, но Шурка чувствовал, внутри себя чувствовал, что она где-то рядом и прислушивается. Может поэтому, а не из скромности, он не стал объяснять, как вышло, что стрельнул в подпоручика. Ведь для этого пришлось бы вспомнить и своё ничтожество, которое пережил возле Николаевского вокзала.

    На подходе к посёлку ватага стала редеть. Возле одного из бараков Егор Трофимович попрощался с товарищами. По стёжке меж голых кустов прошли мимо бревенчатой пристройки, которая кончалась закрытым крыльцом, прилепившимся к углу дома.

    Двери им открыла пожилая женщина в вязаной безрукавке, перепоясанная тёплым платком. Когда вошли в кухню, она прибавила огня в лампе, осветив плиту и нехитрую мебель: несколько табуреток, стол, шкафчик для посуды и припасов. На вбитых в стену гвоздях висела одежда. Шурка в первые секунды даже несколько разочаровался. Он ожидал, что такая… даже, пожалуй, умнее Сони, барышня должна и жить в каких-то не таких, как все, условиях.

    – Вот, мать, солдата на постой привёл, – доложил Егор Трофимович.

    – Милости просим, – не слишком приветливо сказала та, – поголодаем вместе… Хлеба в лавке сегодня так и не досталось. Утром немного привезли, а больше и не было… Господи! – она вдруг села на табуретку и расплакалась: – Я-то за день изболелась вся – где вы, что с вами? В городе стреляют!

    Анна шастнула за занавеску, на миг открылось внутреннее убранство комнаты: комод, кровать на панцирной сетке, большой сундук с плоской, удобной для лежания крышкой… Хозяин предложил Шурке помыть руки, сам слил ему над тазиком, а хозяйка достала из духовки завёрнутый в старую одёжку чугунок и пригласила к столу.

    В чугунке оказалась тёплая картошка в мундирах. Хозяйка подбросила в плиту дровишек и поставила на неё большой медный чайник.

    Шурка очень проголодался. Три сухаря, выданные в части, сгрыз ещё днём: по кусочку, по кусочку отламывал и сосал, как конфеты. Когда в кармане остались одни крошки, даже обидно стало: ни разу не нажевал полный рот такого приятного, с кислинкой, месива, чтобы почувствовать полновесный глоток. И теперь при виде картошек у него потекли слюнки.

    Качнулась занавеска, из комнаты вышла Анна, переодетая в домашнее, линялой голубизны платье. Оно было ей тесновато, очевидно, шили давненько. Пушистая, наскоро заплетённая коса толстым жужмом перекатывалась на груди. И всё в ней было такое чистое, такое домашнее… Если смотреть, как он, после казармы, то и обомлеть можно. Она уселась напротив.

    На столе между тем появилось большое блюдце с постным маслом и насыпанной в него солью. Каждый брал себе картошку, чистил, аккуратно макал в масло, унося на картофелине несколько крупинок жгучей соли. Это было так хорошо, как в сказке. Шурка старался не поднимать глаз выше чугунка, и всё равно над ним – пусть не резко, размыто – видел лицо Анны: волны бровей, переливчатый, мерцающий взгляд, прямой нос. И ещё – розоватый отсвет дёсен на чистой эмали зубов. Потянувшись с картофелиной к блюдцу, он один раз едва не столкнулся с её рукой, которую ещё днём, не задумываясь, согревал в своих ладонях. Сейчас же одна мысль о такой возможности хлестанула жаром.

    А Егор Трофимович степенно выяснял его политические взгляды: что он думает о товарище Троцком и можно ли верить (с его, конечно, точки зрения) левому меньшевику Суханову? Ответив пару раз невпопад, Шурка взял себя в руки, повернул голову к хозяину (а всё равно в боковом зрении белело лицо Анны), открыто пояснил:

    – Недозрелый я большевик, Егор Трофимович. В партию принимали бегом – за три дня до ареста. А потом учебный батальон, фронт, госпиталь. Так и не довелось связаться с организацией. С одной стороны, везде полно политических, но почти все – против большевиков! Они, мол, за немцев.

    – А сам ты – не организация? – сурово спросил хозяин. Надо было подбирать людей.

    – Не успевал.

    – Ну ладно. Завтра я тебя сведу. У нас тоже всякие партии, но как-то ладим – ради общего дела. А люди нужны. Самых активных вырубили. Вот и мой старший – Коля, её брат, – показал на Анну, – шестой год на каторге.

    Утром Егор Трофимович свёл Шурку в профсоюзный комитет своего механоштамповочного завода. В большой комнате – на три окна, – где находились, должно быть, чертёжники, уже топтались человек десять: курили, обсуждали последние события. Многие из этих людей наверняка видели его вчера в своей колонне. Пока Егор Трофимович объяснялся с руководителями завкома, Шурка прислушивался к разговорам. Они вертелись, в основном, вокруг двух тем: идти снова всем миром в центр города или провести митинг на заводе, и второе – кого послать своими представителями в Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, который возглавил меньшевик Чхеидзе. А посылать надо было, потому что Совет всё увереннее забирал власть в столице, а значит и в России.

   К Шурке подошёл худощавый мужик с курчавой бородкой. В его лице было какое-то несоответствие: гладкие, чуть впалые щёки с нежной, как у девушки, кожей и набрякшие, тяжёлые веки. Бросив на Шурку усталый взгляд, он сказал:

    – Обстановка неясная. Царь и генералы могут оголить фронт и двинуть войска на Питер. У Временного комитета поджилки трясутся. Всякий час положение может измениться… – Он задумался на минутку, потёр переносье и сказал: – Мы должны контролировать ситуацию… Вчера, когда взяли арсенал, нашим тоже кое-что из оружия досталось. Хотим создать свой отряд – рабочую гвардию. Пойдёшь командиром?

    Шурка опешил. Так вот просто: отряд, власть, контролировать положение в столице?…

    – Понимаешь, браток, я отделением командовал. Двенадцать душ всей моей армии было.

    – Где же нам генералов набрать! Да и не дивизию мы тебе дадим, а наш заводской отряд. Ты научи людей с оружием обращаться, команды слушаться. Дадим тебе хорошего комиссара. – И вдруг закричал, шаря взглядом над головами собравшихся в комитете: – Китаев! Фёдор Васильевич! Иди сюда… Знакомься, будешь у него комиссаром. Обеспечь людей. Обстановку на заводе ты знаешь… Да… – снова поднял глаза на Шурку, – вон в углу самовар, можешь попить чаю с патокой. Сухари, воблу и ещё там чего… получишь в рабкоопе. – Фёдор Васильевич распорядится.

    И завертелся Шурка в самой кутерьме ошеломляющих событий. В тот же день он с полусотней вооружённых рабочих препровождал заводских депутатов в Петросовет. Перед Таврическим дворцом кипела толпа, но на этот раз в ней большинство составляли солдаты. Они заполняли ближайшие к дворцу улицы, шли батальонами и целыми полками, предлагая Временному комитету Думы свою помощь. С балкона дворца один за другим выступали члены Комитета, но чаще наиболее известные: Родзянко и Милюков. Выступления были похожи одно на другое: «Граждане солдаты! Друзья!» Уже одно такое обращение вызывало бурю восторгов. А далее следовало: «Теперь вы служите не кровавому тирану, а революции! Поэтому нужны революционная дисциплина и порядок. Возвращайтесь в казармы, несите слово революции своим друзьям, слушайтесь своих командиров. Дисциплина и спокойствие – вот в чём сейчас нуждается революция».

    – Слушай, – спросил Шурка у своего комиссара, – царь при войске сидит во Пскове, а этот говорит, что революция того… уже вроде она пришла. Когда пришла? – пожал он плечами. – Я тут был и не видел!

    – Видел, – возразил Китаев. – Забастовали путиловцы, а сдетонировал, можно сказать, весь Питер. Да так, что всё полетело вверх тормашками. Даже войска стали примыкать к забастовщикам. На твоих же глазах случилось.

    – И это всё, что называют революцией?

    -  Ну, не то, чтобы всё, – задумчиво посмотрел себе под ноги Китаев. – Это главное. Позавчера царь приказал распустить Думу, чтобы не мешала генералам наводить порядок. А мы и генералов попешили. Вот тогда депутаты, чтобы не остаться при разбитом корыте, организовали Временный комитет. Ты прислушайся, как они заявили: в ы н у ж д е н ы взять власть. Не сами к этому стремились, а наше восстание их принудило. Не они – так мы бы с тобой заседали тут во дворце.

     – Если Комитет из Думы выродился, то какого хрена от него дождёшься? – резонно заметил Шурка.

    – Ну, не скажи, – комиссар задумчиво поскрёб в затылке. – Исполком Петроградского Совета тоже из депутатов Думы образовался. Товарища Чхеидзе два раза депутатом Думы выбирали. Теперь и он, и Родзянко с Милюковым в одном дворце сидят, только в разных комнатах. Ты замечай – вот они все, что толпами идут к дворцу, слушают Комитет… А слушаются – Совета!

    – Толку то, – не сдавался Шурка, желая услышать от Китаева нечто более определённое. – Там же в Совете у Чхеидзе почти все меньшевики. И он тоже. А мы там, выходит, и не нужны… Может… и не вся правда у нас в кармане?

    – Что поделаешь? Рабочий Питер их выбрал. Что-то и мы недодумали. Будем работать.

    Следующие два дня – первого и второго марта – Шурка мотался как угорелый: его ввели в заводскую партячейку, в группу агитаторов, он ездил в Сестрорецк за оружием… Чувствовал себя так, вроде бы не три дня, а уже три года на этом заводе.

    Второго вечером, оставив вооружённых дежурных на проходной и в общей приёмной у телефона, он пришёл в пустую комнату завкома, сдвинул вместе две лавки и собрался поспать. Но ему мешали. Цеха уже почти неделю не работали, и центром жизни на заводе стала эта комната: то один случайно заглянет, то другой. Решил запереть двери, но они снова отворились, и в комнату заглянул Егор Трофимович. Увидев Шурку – босого, в распущенной гимнастёрке, удивился и обиделся.

    – Нехорошо, Александр Иванович. Я тебе в доме не отказывал, зачем же, как бродяжке, на конторских лавках спать!

    Что сделаешь – обстоятельства иногда сильнее нас. Парня тянуло в дом Егора Трофимовича. И манил он его, конечно, не какими-то удобствами. Шурка в траншее мог выспаться. Голодный, замёрзший, завшивленный – не страдал бессонницей. Но ему так хотелось хоть иногда видеть Анну...

   
    Трудно подсмотреть тот момент, когда лопается огромная почка каштана и из неё выпадает вдруг ещё смятый в гармошку пронзительно зелёный лист… Люди, которые знают, где и как рыть колодцы, убеждены, что нет ничего более таинственного и прекрасного, чем рождение подземного ключа – когда на дне пока всего лишь глубокой ямы вдруг начинает темнеть, напитываться влагой глина, оживают, омываясь и покачиваясь, комочки земли, вздувается, расползаясь по дну, грязная кашица, и в ней мелькнёт, как искра, просвет незамутнённой струи… Он начинает расширяться, отгоняя в стороны мутные завихреньица, и над крохотным пока что озерцом вздувается хрустальный бугорок подземного ключа. Пульсируя над овальным отверстием во чреве земли, он родит источник жизни – воду. Пройдёт совсем немного времени, ключи родника укроются под слоем воды навсегда и будут долгие годы пополнять его, оставаясь невидимыми.

     Вот такую пору пробуждения к жизни переживала Анна. Её тесноватое, линялой голубизны платьице в глазах Шурки выглядело истончённой кожицей почки, из которой вот-вот развернётся прекрасный лист. Парня тянуло к ней, она была для него земным воплощением прекрасного и, разумеется, весьма далёкого будущего. Потому и решил не возвращаться в их дом. Такое время… Он сам летит в вихре событий, как раскрученный при игре в орлянку пятак: может упасть и орлом, и решкой.

     Но вот Трофимович на пороге, и Шурка, бормоча «да нет», «да мне неудобно», натягивает сапоги, надевает свою шинель со споротыми погонами.

     Анны дома не было. Вначале он даже вздохнул с облегчением. А хозяин расстроился. Ужинали молча, невольно прислушиваясь, не захрустит ли снежок на дорожке у дома. Ефимия Петровна разлила в глиняные миски щи, поставила холодную картошку. Шурка выложил сухари и солёную рыбу – профсоюзный паёк.

    Разговор не клеился и после ужина. Конечно, какие-то слова произносили. Хозяин пояснил, что в бревенчатой пристройке он давеча приубрал, и теперь гость может там устраиваться, возвращаясь хоть среди ночи. Это сын когда-то смастерил себе комнатушку.

    В целях экономии керосина лампа горела еле-еле. Надо было идти спать, но каждый ещё чего-то ждал. И дождались. Стремительно приближаясь, послышались звуки шагов, скрипнули половицы на крыльце. С необычной для её возраста сноровкой метнулась в коридор Петровна.

    Посиневшая от холода, но сияющая возбуждением, переступила порог Анна. Сдёрнула платок, сбросила по дороге короткое пальтишко и – к духовке. Опустила за спиной руки, прижимая раскрытые ладошки к ещё тёплой плите.

    – Царь отрёкся от престола! – Эту новость она с трудом донесла только до порога. Уже пристраиваясь у плиты, продолжила: – В пользу брата Михаила.

    – Чушь всё это, – скривился Егор Трофимович. – Вчера надо было думать. А сегодня уже есть Временное правительство.

    – Я сейчас с вокзала… Выступала на митинге. А тут как раз приехал Гучков из Пскова, прямо от царя – на митинг. Все: «Ура! Александр Иваныч!!» Вроде отшибло им память. Расхорохорился он и закончил: «Да здравствует император Михаил!» Ну, тут ему и дали! Чуть с трибуны не стащили, не смотря, что министр. Если бы не юнкера из охраны… Один мне больно прикладом по руке ударил.

    – С Михаилом это у них не пройдёт, – отозвался отец. – А ты будь поосторожней. Все разговоры про учредительное собрание – так, а первым делом эти временные будут на нас какого-нибудь Кавеньяка подыскивать.

    Шурка, к стыду своему, не всё понимал в их разговоре. Он смотрел на Анну – и душа ныла от счастья. Вспомнил, как согревал ей руки на площади возле Таврического, и сам испугался. Сейчас позволь она дотронуться до мизинчика – кажется, неделю бы приходил в себя.

    Он подбирал для неё такое имя, которым её никто не называл. «Аня» или «Аннушка» не подходили по причине своей мелкоты. «Нюра» – грубовато. Этими мыслями Шурка тешил себя, когда в доме все уже успокоились. Он лежал на топчане под хозяйским кожухом в бревенчатой комнатушке, своего рода чуланчике, пристроенном к торцовой стене. И вдруг представил себе, как бы он сказал ей «Нюся»… От одной этой сладкой мысли в жар бросило.

    …На следующий день стало известно, что и Михаил отрёкся от престола – в пользу Временного правительства.

     Пошли на убыль демонстрации и митинги. Солдат, получивших «гражданские права», загнали в казармы, по фронтам разъехались комиссары правительства князя Львова, чтобы вдохновить армию на войну до победного конца. В заводских цехах возобновилась работа.
Фёдор Васильевич Китаев стал опасаться, как бы Шурку не сцапали. Он достал ему картуз, старый ватный бушлат, а позже – документы инвалида по контузии.

    Завод работал в одну смену – с семи утра до семи вечера. Так что дружинники, а их записалось человек до ста, приходили на занятия вечером. Их часто посылали что-то охранять, следить за порядком на митинге… В городе участились грабежи, и заводскую дружину призывали на помощь только что созданной рабочей милиции.

    На ночлег Щурка приходил в свой закут чаще всего под утро, когда в доме ещё спали, разве что Ефимия Петровна растапливала плиту. А случалось, что он заявлялся и днём, когда Анна с отцом были на заводе. Анна работала табельщицей… Но всё равно каждый раз, подходя к дому, он волновался – «подташнивало» в коленках, на лбу выступала испарина.

    Но были ещё и воскресные дни, и случайные встречи на заводе. Анна, с самого начала такая стремительная, открытая, как порыв свежего ветра, вдруг стала сдержаннее, в её статной, свободной в движениях фигуре появилась скованность. Однажды Шурка, едва не столкнувшись с нею в конторском коридоре, невольно заглянул ей в глаза. Она поспешно, даже слишком поспешно отвела их, ответив что-то непонятное на его приветствие.

    И только тут дошло: «Да ведь она избегает меня!» Ну,  как в его медном котелке не сварило, что своим поведением, своими собачьими взглядами давно выдал себя! И ведь наверняка это заметила не только Анна, должны были, не могли не заметить и другие. Уж он-то знал, что в таких случаях другие замечают в первую очередь! Что люди подумают? Почти месяц живёт в их доме и смотрит на неё, как барбос на куриную косточку. Позор! Ему-то что: картуз с гвоздя снял – считай, с квартиры съехал. А ей ведь тут жить.

    Многому он научился за .этот месяц, а ума, выходит, не нажил. И так стыдно стало, что решил при первой же возможности оставить их дом. Китаев найдёт, куда его определить. Китаев вообще оказался мужиком, каких поискать. Умный, на каторге побывал, но ни разу не посмеялся над Шуркиной темнотой. Серьёзно так, как равному, а то – неловко даже, – как своему командиру, пояснит, расскажет, а не знает, то и откроется тут же: не знаю, мол!

     -  Кто такой Кавеньяк, – решился спросить у него Щурка.

    – Точно не расскажу, – задумался Фёдор Васильевич, – биографию не вспомню. А вообще – это французский генерал, который подавил… можно сказать, утопил в крови народное восстание.

    Вот ведь как! И сразу стало ясно Шурке, кого подыскивает себе в помощники Временное правительство. А непонятного в те дни происходило много. С одной стороны – и Советы везде создавали, политических выпустили из тюрем и ссылок, разрешили всякие партии и союзы, какие желаешь газеты издавай, если, конечно, деньги есть. Повалил народ в партии и союзы. На комитете каждый вечер кого-нибудь в большевики принимали. Правда, меньшевики и к себе не меньше записывали, а уж как развернулись анархисты, эсеры! К ним пачками валили. Все стали заниматься политикой, хоть ни черта в ней и не смыслили.

     Но с другой стороны, осточертевшая всем бесконечная война обернулась вдруг священным долгом по защите революции. Временное правительство посылало войска, чтобы казнить крестьян, которые захватывали помещичьи земли. Про восьмичасовой рабочий день хозяева и слышать не хотели. Не время, мол, сейчас. Не время… Вот соберётся Учредительное собрание и от имени всей необъятной России решит и про власть, и про войну, и про землю… Как в том стишке – вот приедет барин, барин уж рассудит. А тем временем – Шурка теперь тоже был в этом уверен – где-то набирался сил наш доморощенный Кавеньяк.


    …Не лучшим, надо полагать, образом выглядел он, войдя в прокуренную комнату завкома. Несмотря на то, что смена ещё не закончилась, людей набилось много, и чувствовалось какое-то возбуждение. К нему подошёл Китаев.

    – Александр Иванович! Как раз кстати.

    – А что у вас тут случилось?

    – Ничего… Пока что. Но случится. Ленин уже в Стокгольме. Будем встречать.

    – Он что, телеграфировал?

     – Сугубо отличаешься, – засмеялся Китаев, – ведь не тётя из деревни приезжает, что, не дай Бог, не заблудилась бы в Питере. Он ко всем едет.

    Третьего апреля вместе с заводской колонной Шурка стоял на площади перед Финляндским вокзалом. Там вдали, у входа в вокзал, плотно окружённый людской массой, торчал броневик, на нём скрещивались полоски света привокзальных фонарей. После долгого, томительного ожидания, из здания вокзала вышла плотная группа людей в полувоенной форме. Шурка видел, как они помогают взобраться на башню невысокому господину в шляпе. Он ступил на небольшую башенку, потоптался, вроде проверяя, надёжна ли опора, потом снял шляпу, зажал её в горсти и, размахивая этой рукой, стал говорить. Он энергично бросал в толпу фразы как готовые лозунги, но сюда, в конец площади, долетали только обрывки слов.

    Только на следующий день, когда Ленин выступал перед партийными работниками Петрограда, Шурка смог услышать его речь, в которой он говорил о задачах большевиков на ближайшее время. На этом совещании Шурка стоял в охране вместе со своими дружинниками.

    Никогда раньше ему не доводилось столько думать. Обо всём. Тут такое сплелось. Донбасс, окопы… Вспомнил Абызова и рядом с ним почему-то подпоручика, которого застрелил возле пулемёта. Думал и про Анну – как она подошла к солдатам, которые стояли с винтовками наперевес, как согревал ей руки возле Таврического, а потом – как она уже дома вышла из комнаты… Такая пружина в нём затянулась, что хоть сегодня в «последний и решительный бой». Он спал четыре-пять часов в сутки, но не чувствовал усталости. Лез куда надо и не надо, а душа горела и ещё требовала чего-то. В нём вызревало смутное предчувствие, что если не произойдёт каких-то невероятных событий, то однажды он окажется за решёткой или встретится с пулей, посланной из-за спин митингующих.

     Как-то зашёл в завком и увидел двух мужчин, судя по всему, не здешних. Они сидели в сторонке, чего-то дожидались. Под ногами – тощие котомки, «сидор;». Значит, приезжие. В те дни в Питер ехали гонцы со всех концов России. Крестьянские ходоки осаждали Таврический дворец с вопросами, когда и как надо брать помещичью землю, солдатские делегаты интересовались, можно ли уходить по домам, и какая будет на этот счёт очерёдность, ехали представители всяких партий для уточнения взглядов своих вождей на текущий момент. Стремительно текущий…

    Лицо одного из приезжих показалось знакомым, вроде бы он где-то встречал этого человека.

    – Что за люди? – спросил у Китаева.

    – Как обычно. Из райкома просили пристроить на несколько ночей.
Обернувшись к незнакомцам, спросил:

   – Откуда?

   – Из Донбасса.

   – Юзовские? – вырвалось у Шурки.

   – Почти угадал. С Берестовки.

   – А я – назаровский, – обрадованно сообщил он.

    И показались оба такими родными, такими близкими… Тут же набросился с вопросами: что на шахтах? Кто в Советах? Снабжение? Профсоюз? На чьей стороне казаки? Захотелось вскочить и бежать туда – в пыльную, необъятную котловину за Мушкетовским бугром, где по всему горизонту торчат чёрные зубья терриконов. К Серёжке, к Роману… Увидать мать и Таську, посмотреть, как теперь изворачивается Абызов. А заодно – одним махом обрубить сосущую сердце неволю.

   – Вы когда собираетесь обратно, мужики?

    – Да побудем дня три-четыре.

    – Я – с вами!

   …В день, когда собирались уезжать, он прибежал проститься с хозяйкой и забрать свои вещички: была у него почти новая шинель (ходил-то в стёганом бушлате и картузе, как большинство заводских), пара белья, слесарный инструмент. Не устоял: собрал кое-какие шабера, надфили, ключики, каких на шахте не достанешь.

    Рассчитывал попасть так, когда Анна с отцом уже на работе, а Петровна ещё возится по дому. Но не успел. Ушла хозяйка. А путь у неё один – в очередь за хлебом. Это, считай, на весь день. Жалко! Но что поделаешь: придётся отыскать на заводе Егора Трофимовича, передать хозяйке спасибо за всё.

    Ключ, как обычно, лежал под порогом. Шурка отпёр дверь, прошёл в свою пристроечку, где на деревянном топчане лежала его нехитрая постель, быстро собрал вещички. Но уходить не хотелось. Решил присесть на дорожку. Если говорить по справедливости – кому он тут нужен? В заводской дружине появились и свои фронтовики – из дезертиров, много партийцев вышли из тюрем, даже из ссылок возвращались. Не сегодня-завтра, смотришь, – и сын Егора Трофимовича из Нарыма вернётся. Что ни говори, а в Донбассе он, Шурка, нужнее.

    Но всё медлил. И, должно быть, не зря. Скрипнула дверь в коридоре. «Слава Богу, – подумал, – вернулась хозяйка». Но какая-то тревога подкатила к сердцу. Потянулся рукой за котомкой и… почувствовал себя вором в чужом доме. В пристройку с напряжённым лицом, словно босиком по битому стеклу, вошла Анна. Трудно стало дышать.

    Она звала его Александром. А тут, как при самой первой встрече:

    – Ну, что, солдат… уезжаешь?

    – Да вот… забежал проститься с матерью.

    Слова давались ему с большим трудом, вроде плуг тащил. Жарко стало от стыда, когда подумал, что сидит, развалившись, а она стоит в дверях, будто на чужом пороге. Поспешно встал, не выпуская из левой руки котомку. Анна молча повернулась, чтобы выйти первой и дать дорогу. Кисти её рук, далеко выскользнувшие из коротковатых рукавчиков, безвольно опустились. Неужели было такое, что он держал их в своих ладонях, дышал на них? Машинально кончиками пальцев он провёл по её запястью, едва дотронулся, думал, что не заметит.

    Она испуганно обернулась, поймала его руку и прижалась к ней лицом… Выпала и шлёпнулась на пол котомка…

    Говорят, что горные обвалы случаются от едва заметного колебания, громкого крика, качнувшегося небольшого камешка… Они летели в пропасть, в потаённую глубь, которую никто никогда не увидит. Только там пульсируют никому не ведомые родники. Прошла жизнь, прошли две жизни… Целая вечность! О чём они говорили? Был это разговор или просто два перехваченных счастьем дыхания?

    – Нюся…– выдохнул Шурка и обомлел.

   – Что ты? – одними губами спросила она.

   – Чудно… Ну, какой я? Рыжий, дырявый…

    Она провела подушечками пальцев по его спине, где под лопаткой, как неряшливо слепленный вареник, остался шрам от немецкого штыка.

    – Ты не рыжий, Шурка. Ты – золотой.

    И, обжигая щёку горячими губами, дотянулась к самому уху, выдохнула стыдливое откровение:

   – Весь…







ГЛАВА 15
     В этот поздний час напиться можно было только в ресторане при гостинице «Континенталь», где проводили вечера молодые инженеры или закупщики снаряжения для действующей армии. Там можно было встретить и офицера – отпускника по ранению, который торжественно, как боевое знамя, вносил в зал свой костыль. В «Континентале» с молчаливого согласия макеевской полиции господам продавали спиртное. Впервые, пожалуй, не без корысти Роман вспомнил о том, что стал «благородным». Если в бытность свою коногоном откликался на «эй, ты!» или, в лучшем случае, на «эй, братец!» – то с поступлением в школу десятников превратился в «господина Саврасова» и «благородие».

    Небольшой зал ресторана с малиновыми портьерами, буфетной стойкой, десятком столиков и небольшой эстрадой, через которую бегали на кухню, был почти заполнен. Буфетчик накручивал ручку граммофона, в дальнем углу бражничала большая компания. Столики в глубине зала тоже были заняты, и лишь один у входа и другой возле буфета оставались свободными. Роман подошёл ко второму и уселся спиной к залу. Краем глаза увидал одинокую фигуру, уткнувшуюся лицом в портьеру. Что-то в ней показалось знакомым. Но ни с кем не хотелось встречаться.

    Буфетчик отошёл от граммофона, и из медного раструба поплыл густой, обволакивающий душу голос Шаляпина:
 
   Шумел, горел пожар московский,
   Дым расстилался по реке.
   А на стенах вдали кремлёвских
   Стоял он в сером сюртуке…

   Подошёл буфетчик. Понял, должно быть, что это его клиент, которому кухня ни к чему. А может быть, решил помочь официанту, который тягал закуски на сдвинутые в конце зала столы.

   – Чего заказывать будем?

    – Вина. Какого покрепче.

    – Однако, вы же знаете… – буфетчик для порядка закатил глаза.

    – Я всё знаю. – Роман не собирался поддерживать эту игру, даже отвернулся. – Несите, чего там у вас!

    – Гм… – перешёл на деловой тон буфетчик. – Сегодня только спотыкач. Отличный натуральный напиток народного производства. Тридцать градусов. Действует, кстати, безотказно.

    – Неси. Графинчик.

   – А на закуску?

   Роман поднял глаза на буфетчика, не понимая, о чём он спрашивает.

    – Ну, – поспешил тот, – сырку дорогобужского или конфетку какую.

    – Всё равно, абы понюхать хватило.

    Из граммофона тревожным пароходным гудком повторялось: «сам с собо… сам с собо…» Заело. Буфетчик, проходя мимо, толкнул пальцем мембранную головку, и успокоенный Наполеон густым шаляпинским голосом стал спрашивать в глубоком, трагическом раздумье:

   Зачем я шёл к тебе, Россия,
   Европу всю держа в руках?..

     Роман выпил один за другим два бокала тягучего, пахнущего сливой и жжёным сахаром вина и невольно передёрнулся. Нехотя пожевал сыру, в третий раз наполнил бокал. И потекла слабость по жилам, обмяк он, подпёр кулаком подбородок и задумался.

    «Как же так, – размышлял. – Есть же у неё глаза, должна видеть, что я за душой не носил ничего плохого, и к девчонке – как к своей… Не только слова – мысли худой не было! И насчёт того, который был у неё… до меня, я и знать не желал. Может, и спросил – чтобы забыть уже навсегда. Могла ответить. Не съел бы..  Могла бы и не отвечать, но по-другому. Что стоило сказать ей: так и так, мол, дорогой мой, не хочу лишний раз и вспоминать, для меня, мол, ты один Валюшкин отец, а назвать кого иного и язык не повернётся… Могла, да не смогла! Аж задрожала вся от одного вопроса. Значит, близко он у неё в мыслях, совсем близко. А там, возможно, и не только в мыслях. Ведь не за меня, за него испугалась!»

    Ещё горше стало на душе. Выпил и третий бокал, машинально понюхал кусочек сыру. Вино убивало злость, державшую его в напряжении, однако рану, которая сочилась жалостью к самому себе – только растравляло. Аж застонал он и потянулся к почти порожнему графинчику.

    В это время кто-то рядом кашлянул – так, со значением. Поднял глаза – и едва не перекрестился, чего не делал уже очень давно.


    …Ресторанный буфетчик привык уже ничему не удивляться. Но когда в зал вошёл полицейский надзиратель с Листовской шахты, сделал брови «домиком». Полицейский был в простом пиджаке и помятых брюках, выпущенных на сапоги. Прошёл к свободному столику, уселся – носом в портьеру – и потребовал коньяку с козинаками.

    А вскоре явился угрюмый мужик, по всему виду шахтёр: какой-нибудь штейгер или мастер. Только раз поднял глаза на буфетчика – и не дай Бог в них второй раз заглядывать. Он тоже стал пить в одиночку.

    Буфетчик перевернул пластинку. На другой стороне Шаляпин пел «Не велят Маше…». Прошло какое-то время, и полицейский, подхватив за горлышко свой графинчик, направился к столу угрюмого шахтёра

    – Господин Саврасов, если вы не против…

    И, пока Роман соображал, чем обязан столь необычному представлению, с горестным вздохом уселся рядом, продолжая плести языком непонятные сети.

    – Пути Господни неисповедимы! Готов был увидеть… Только не вас! Постигнуть цепь закономерностей, которые кажутся нам необъяснимыми, противуестественными…

    Он говорил туманно, пространно, как любят говорить люди, которым доставляет удовольствие сам процесс прослушивания различных слов, тут же рождённых их самодовольной фантазией. Роман смотрел на него и испытывал желание проснуться. Появление в ресторане надзирателя, да ещё в партикулярном, то бишь – в штатском, платье, только подтверждало, что весь кошмар его разлада с Нацей – дурной сон. Он постарался встряхнуться, напрячь своё внимание, но не проснулся, а лишь стал постигать то, о чём говорил полицейский.

    – …кроме вас никто не мог его убить. Последний раз черкеса Карима видели около пяти часов вечера. Как раз после той ночи, когда их компания во главе с Али (а что под масками были именно они, вы знаете не хуже меня) зверски избили одного из забастовщиков – проходчика Монахова. По всем приметам, Карим отлучился из конторы… гм… по нужде. Мне это позже пришло в голову, я исследовал заднюю стенку дворового клозета, которая недалеко от временной пристройки, то есть от вашей конторки. Там две доски свежими гвоздями приколочены. И мне представилось, как вы его подстерегли и, когда он, находясь в… так сказать, неудобном положении, через проём в задней стенке тюкнули, скажем, тормозным коногонским ломиком.

    («Коногонский кнут сзади на шею накинул», – мысленно поправил его Роман).

     – Ну, а там… вкинуть в порожний вагончик, забросать затяжками и спустить в шахту – для начальника движения труда не составило. Другой человек или, во всяком случае, не связанный с вами, этого сделать не мог. Не зря плитовые утверждают, что Роман Николаевич даже затылком всё видит.

    Вот тебе и пробуждение! Только этого ему не хватало, чтобы протрезветь, отрешиться от мыслей о семейном скандале.

    – Я не знаю, о чём вы, ваше благородие? – И поднял на полицейского холодный, налитый свинцовой тяжестью, взгляд.

    Тот поёжился, опустил глаза и миролюбивым, даже заискивающим тоном пояснил, что никаких обвинений не собирается предъявлять. Это его сугубо личные догадки. Фактов, доказательств никаких нет. Чтобы заполучить их, пришлось бы спускаться в шахту и долго, без особой надежды на успех, искать. А он, честно говоря, боится шахты. Да и не нужны ему никакие доказательства. Поведал же об этом с одной целью: господин Саврасов должен знать, что у надзирателя тоже голова работает. Он знает, что Роман Николаевич принадлежит к партии эсдеков и в местном масштабе занимает среди них определённое положение. Поэтому, встретив его здесь, да ещё пьющим в одиночку, решил оказать небольшую услугу.

     – С чего бы вдруг? – не сдержал своего недоумения Роман.

     – А вы подумайте сами. Что творится в России? Ни из Петербурга, ни из Москвы третий день газеты не поступают. А какие циркуляры рассылает полицейское начальство? Как будто завтра конец света! Мой вам совет: будьте осторожны в эти дни. Не следует ходить на Саманную в известный вам дом…

    Этими словами он пырнул Романа как шилом в бок. На Саманной в последний раз собирался объединённый комитет РСДРП. Трудно было найти убедительное объяснение полицейской откровенности. Должно быть, стачки в Петербурге приняли слишком грозный характер.


   Не знал Саврасов, что и сам Корней Максимыч несколько часов назад получил удар, от которого до сих пор не может успокоиться.

    Конечно, произошло всё не вдруг, оно накапливалось годами, пока не предстало перед блюстителем закона во всей похабной откровенности. Идеалы, которым он служил: самодержавие, православие, народность, – оказались обидной подделкой, предметами гнусной спекуляции. Начальство его строжило, забрасывало циркулярами и приказами один другого суровее, призывало искоренять крамолу в малейших её проявлениях! А любая паршивая газетёнка позволяла себе выливать вёдрами грязь на всё святое. Да что там газеты! Полицейские чины, которые сочиняли строжайшие предписания, не позволяющие и в мыслях допускать малейшего послабления, эти чины в частных разговорах, в дружеских беседах и даже в присутствии штатских позволяли себе такое…

     Он старался вообще не читать газет, но на Новый год в хорошем настроении заглянул в «Земские ведомости». И даже в праздничном поздравлении, обращении к читателям, обнаружил такие, с позволения сказать, пожелания: «Пусть из нашей жизни – и личной, и общественной, и политической – исчезнут то взаимное осатанение и озверение, которые уже столько лет гложут и разъедают народный организм. Пусть всё тёмное на Руси, от  в е р х о в  и до низов ея, сменится живым, светлым, ярким!»

    – «Господи, – думал он, – ну как же так можно: самих себя купать в грязи да ещё и указывать на тёмное в верхах?»

    Но писали и кое-что похлеще. Все рассобачились. В субботу, 25 февраля, появился в газетах отчёт о заседании Государственной Думы. Корней Максимович читал его и глазам не верил. Этот профессоришка Милюков заявил, а газеты напечатали: «Когда плоды великих народных жертв подвергаются риску в руках неумелой власти, обыватель становится гражданином, желает взять судьбы отечества в свои руки». То же самое, только другими словами, заявил депутат Керенский, а все газеты тут же распечатали это: «Настроение России падает, страна находится в хаосе, переживает смуту, перед которой 1613-й год – детская сказка». И всё это при живом императоре!

    А в воскресенье, понедельник, вторник газеты вообще не пришли. Зато по служебной линии поступали циркуляры и предписания самого разноречивого содержания – от «соблюдать всяческую осторожность» до «при имеющих быть беспорядках действовать с предельной решимостью, патронов не жалеть!» И получалось: что бы ты ни сделал – будешь во всём прав или во всём виноват, в зависимости от того, как захочется начальству. Чтобы заручиться хоть чьей-то поддержкой, Корней Максимович набросал весьма приблизительный план действий на случай исключительных обстоятельств и зашёл с ним к Абызову.

    Хозяин был возбуждён, он только что вернулся из Юзовки. Между ними состоялся непонятный разговор на каком-то птичьем языке, когда за одним и тем же словом каждый видел своё толкование. Абызов с презрительной усмешкой выслушал сбивчивые рассуждения по части организации круглосуточного дежурства нижних чинов, привлечения патриотически настроенных обывателей…

    – Что или кого вы собираетесь охранять? – насмешливо спросил он, даже не дослушав для вежливости.

    Корней Максимович растерялся. Этот язвительный, свысока, тон в столь ответственный момент попросту оскорблял его. И надзиратель, как бы отвергая всякую насмешку, подчёркнуто официально заявил:

    – Мой долг и святая обязанность – защищать существующий порядок!

    – Вот именно – существующий! – скривился Абызов. – Для этого он, по меньшей мере, должен существовать

    – Господин Абызов, – не на шутку обиделся надзиратель, – вы можете не уважать меня лично. Однако, как слугу государя…

    – Оставьте опереточные страсти! Битая карта – ваш государь. Отставной козы барабанщик! И не хватайтесь за револьвер, лучше за сердце – оно вам ещё пригодится, Корней Максимович. Не сегодня – так завтра узнаете. Я бы вам посоветовал в эти дни не мозолить людям глаза своей полицейской формой. Когда меняется власть, толпа обрушивает свой гнев на её атрибуты, на её формальные признаки…

    И когда надзиратель, растерянный и смятённый всем услышанным, несколько поостыл, Василий Николаевич, который был взвинчен, часто поглядывал на телефонный аппарат и явно тяготился медленным течением времени, прочитал ему нечто вроде политической лекции. Он был убеждён, что после 1905 года весь полицейский аппарат действовал вслепую. До девятьсот пятого ещё был шанс если не убить политическую жизнь в России, то хотя бы замедлить её развитие.

    – А после пятого даже дураку стало ясно, что управлять Россией, не вступая в игру политических сил, невозможно. У нас же слово «политика» до сих пор воспринимается как некое матерное выражение. Вот у вас, Корней Максимович, дрожь пробегает по телу, когда слышите это слово. Вы отлично знаете, что я член партии Народной свободы – кадет, одним словом. А ведь и эта партия вне закона! Формально вы и меня  могли бы арестовать. Но возьмите даже самую страшную с официальной точки зрения партию Социалистов-революционеров. Так ли уж она плоха? Самая массовая, самая любимая в России… Ещё бы – наследники «Народной воли», бомбисты, великомученики. Сколько их повешено, сколько сгнило заживо на каторге! Но если заглянуть глубже – это партия крепкого мужика, опоры общества. А кто пытался изучить то полезное и здоровое, что есть в этой партии? Если бы ваша власть попыталась немного приручить их, хотя бы верхушку, немного поделиться с ними… А разницу между большевиками и меньшевиками вы пробовали понять? Ведь они враждуют, особенно партийная головка. Знаете старую как мир истину: враг моего врага – мой друг? Но вы постарались сделать своими врагами всех! Никого не записали в друзья! Не примите укор на свой личный счёт, дорогой Корней Максимович, но ребята Али, не вписанные ни в какие законы Российской империи, больше влияли на поддержание порядка, чем ваш полицейский участок.

     Не во всём был согласен с хозяином Корней Максимович, но тот бил фактами, бил наповал. Он спешил поделиться… нет, не горем, не радостью – спешил поделиться своей желчью. Вроде они вместе затевали какое-то дело, а теперь искали виновного в своей неудаче…

    Покинув кабинет хозяина, Лихолетов вышел на крыльцо и долго стоял, не надевая фуражки, остужая голову под мокрым ветром. В нём слышались тревожные запахи марта… Скоро гудок, повалит на-гор; дневная смена, для которой день так и не наступал: в темноте спускались под землю, в тёмное время поднимутся, чтобы переспать ночь и до рассвета снова уйти под землю.

    Пошатываясь, надзиратель спустился с крыльца, ещё не зная, куда направиться. Пошёл в участок, но не дошёл, завернул домой, накричал на жену. Сердито рылся в фанерном шкафу, отыскивая среди прочего барахла свой редко надеваемый синий костюм. В этом костюме он обычно ездил в Бахмут навещать сына, который учился в коммерческом училище. Что-то подталкивало его в шею, заставляло суетиться, куда-то бежать, лишь бы не оставаться наедине с самим собой, со своими мыслями. Так и очутился полицейский надзиратель абызовской шахты в питейном зале гостиницы «Континенталь».

    Он был смятён и растерян после разговора с хозяином. Как жить дальше? Василий Николаевич не из тех, кто может сказать лишнее. Назвать самодержца отставной козы барабанщиком… Господи, неужели ЕГО уже и нету как самодержца? Ведь о венценосцах, даже умерших, говорят почтительно. Тут, надо полагать, самые основы матушки-России сдвинулись. Если царь был воистину вездесущ, то теперь может статься, что в Юзовке одно, а в Макеевке, скажем, другое? Конечно, капитал, изворотливость – за Абызовым и кампанией. Не зря он в предчувствии… как жених перед свадьбой.

     Корней Максимович был наслышан про всяких претендентов на руку и сердце России. За идею шли на смерть… Говорят, к стенке, под расстрел – как на трон восходили. Так не рано ли Абызов нервничает и суетится? Толпа не за ним, а за теми двинется…

     Так размышляя за стопкой вонючего коньяку, которому он предпочёл бы обычную «монопольку» с белой головкой, Корней Максимович увидел вошедшего Романа Саврасова. «Вот уж кому неведомы сомнения и чувство страха», – с завистью подумал он. И когда Роман сел за отдельный столик рядом с буфетом, решил, что у того тут назначена встреча. Для полицейского это можно было расценить как большое везение… но – увы! – не сегодня.

    Корней Максимович по природе своей был трусоват, знал за собою такой грех. Возможно, именно поэтому он, сын приказчика из Мариуполя, пошёл служить в полицию, надел мундир, как панцирь. Не будь этого греха, с его умом и наблюдательностью можно было далеко продвинуться. Говорят, что и палач уважает свою жертву, если она не брыкается, с достоинством подставляет шею. В этом смысле Корней Максимович уважал людей смелых и решительных. Таким ему виделся и Роман Саврасов, который теперь смотрел на него с недоумением и недоверием. Как бы пытаясь упредить его вопрос, надзиратель доверительно, склонив голову набок, со вздохом сказал:

  – Я русский человек. Что бы тут ни случилось – мне податься некуда!

    До Романа, наконец, дошло, что Лихолетов по каким-то причинам выпрашивает доброго расположения к себе. У него выпрашивает, у партийцев, потому и предостерегает… Ну, что же – можно поблагодарить и полицейского.

    – Спасибо, ваше благородие.

    Встал, расплатился с буфетчиком и вышел.

    Ночь была сырая, влажный воздух липнул к лицу. Роман почувствовал, что ему тяжело стоять на ногах от всего только что услышанного. В голову приходили самые смелые, почти несбыточные догадки и… самые худшие опасения. Он отступил в какую-то подворотню и долго стоял, всматриваясь в улицу: не идёт ли кто? Не следят ли за ним? Прошёл ещё несколько дворов, свернул в переулок и стал выглядывать из-за глухого забора. Не мог он до конца поверить в искренность полицейского. Решил никого из товарищей не искать, во всяком случае – сейчас. Однако и домой идти не было ни сил, ни желания. Боялся встречи с Нацей. Не её, конечно, боялся, а того, как может повести себя при этом он сам.

    Долго стоял на углу Котельной улицы. А потом тряхнул головой, вроде отрешаясь от чего-то, и решительно повернул в степь. Было около полуночи. Из клочковатых рыхлых туч выпутался краешек луны, осветив окраинные домишки Макеевки. Но оглядываться не стал, – на шахту!

     Влажная ночь поедала снег, осаживала его, делала темней, грязней, лужицы воды вытекали из него на покрытую ледком дорожку. Такие стёжки исполосовали степные холмы и склоны балок во всех направлениях.

    От быстрой ходьбы Роман разогрелся. В самом низу Кудрявой балки, перед тем как подняться к новому стволу, остановился, застегнул распахнутые полы казакина. Под ногами меж выступающими из-подо льда камнями кладки булькал проснувшийся ручей. И непонятной, давно забытой мальчишечьей тоской защемило сердце. Ты ли это, Ромка? Ты ли, – тот самый баламут из далёкой, долгой-предолгой весны?

    В конторку к себе он не пошёл, – прямо в кочегарку. Там, за котлами, на обмазанных асбестом и присыпанных глиной коллекторах имелся тёплый и уютный закуток, где можно было поспать. Дежурила смена Егора Пузырёва. Словно не замечая удивлённо вытаращенных глаз Егора, он распорядился:

    – Скажи ребятам, что они меня не видели. Разбудишь перед первым гудком… Там никого? – кивнул в сторону закутка.

    – В аккурат свободно.

    – Ну, и хорошо. Дай хоть кожух какой подстелить.

    Спал он крепко, но недолго. Проснулся сам внезапно – никто его не будил. И первое, что почувствовал, – холодную пустоту в груди, вроде бы случилось что-то непоправимое.

    Кочегары готовились к смене. Длинными, многометровыми кочергами чистили колосники, вытаскивали и сваливали тут же малиновые коржи спёкшегося шлака, разогнавшись шага по три-четыре, сколько позволяло пространство перед топками, бросали в них смоченный водой уголь. В багровых отсветах огня метались по стенам их уродливые тени. В двери кочегарки загнали вагончик (рельсы были проложены вдоль стены) и загружали его ещё не остывшей золой.

    Поблагодарив Пузырёва, Роман сказал ему:

    – Передай по смене Саше, что я, может случиться, приду сюда днём, и не один. Пусть тут лишних не будет. У него часто всякие толкутся.

     Пошёл в здание подъёма, где обычно собирались дежурные слесари, встретил кого надо и велел передать в Макеевку, чтобы на Саманную – ни ногой…

     Потом был на наряде, спускался в шахту, ходил на станцию, где ремонтники меняли стрелочные переводы…

    Около двух часов дня сходил на Бабий торжок возле балаганов, где можно было купить и тут же, на камушках съесть миску лапши, приготовленной на костном бульоне, варёных картошек или блюдце кислой капусты. Перекусив на ходу, вернулся в свою коморку и засел за бумажки.

    Скрипнула дверь, в её проём неловко, боком вдвинулась фигура полицейского стражника. Ромка вздрогнул и накрыл рукой тяжёлую, должно быть, в килограмм весом, чернильницу, в которую только что макал перо. От его конторки до ствола – пустяки расстояние. А в шахте ему и сам чёрт не брат. Но стражник покашлял в кулак и сказал:

    – Так что… Корней Максимыч велели… Ихнее благородие велели… Они просют, – наконец вспомнил нужное слово, – зайти в участок вашему благородию.

    В общем, «брать» его покамест не собирались. Иначе тупого стражника не прислали бы одного. Оставив чернильницу, поднялся.

    – Ступай. Скажи, что сейчас приду.

    Стражник послушно повернулся и ушёл.

    Заперев конторку, Роман направился в участок. Надзиратель сидел в своём кабинете, на стол он выложил папки с бумагами и почти не был виден за ними. Встретив вошедшего, предложил сесть, перенёс часть папок на другой конец стола, чтобы можно было видеть, с кем говоришь. Печально покачав головой, сообщил:

    – Абызов уже укатил в Юзовку… Начальства на шахте никакого! Вот, читайте, – подал несколько газет, в которых красным карандашом были обведены несколько телеграфных сообщений.

    «В Государственной Думе. Петроград, 1 марта. Совет старейшин 26 февраля, собравшись на экстренном заседании и ознакомившись с Указом о роспуске, постановил: Государственной Думе не расходиться, всем депутатам оставаться на местах. Основным лозунгом момента является упразднение старой власти и замена её новой».

    Отложив этот номер газеты, взял другой. А там крупным шрифтом на первой полосе ещё несколько сообщений:

    «Временный комитет Гос. Думы при тяжёлых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства («Откуда временный комитет? Какое такое старое правительство? Его, выходит, уже нету?» – лихорадочно соображал Роман) нашёл себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка».

    «Петроград, 1 марта. 27 февраля ровно в полночь окончательно организовался Исполнительный комитет Государственной Думы…»
«Срочная. Петроград, 1 марта. Граждане! Свершилось великое дело. Старая власть, губившая Россию, распалась. Комитет Гос. Думы и Совет рабочих депутатов организуют порядок и управление в стране».
«Срочная. Петроград, 1 марта. Исполнительный комитет Гос. Думы принял на себя функции Временного правительства…»

     Трудно было оторвать взгляд от этих сообщений. Казалось, что в подтверждение прочитанного за окном вместо чёрного снега должна зазеленеть трава, стать голубым небо, закачаться и пасть, как карточный домик, полицейский участок. Но потолок над Корнеем Максимовичем стоял так же надёжно, а сам Роман почувствовал слабость, захотелось закрыть глаза и прислушаться к происходящему в собственном сердце.

    Непонятно, почему Лихолетов сообщил эти новости именно ему? А впрочем, что тут непонятного? После вчерашнего разговора, после того, когда надзиратель стал всего лишь гражданином Лихолетовым…

    – Вы и ваши единомышленники хотели этого. Так что же теперь будет, Роман Николаевич?

    Роман внимательно посмотрел на своего собеседника. «А он ещё немного – и с ума свихнётся». И вдруг понял, что в России, над всеми её необъятными пространствами, нету царя!

    – Кто же теперь будет? – снова спросил Лихолетов.

    – А это уж, – ответил Роман, – чья возьмёт. Это уж – кто кого. Правительство, как мы только что прочитали – временное.

    Он подумал, что непозволительно долго задерживается тут, что на него вдруг свалилось множество неотложных дел. Взял одну из газет, в которой упоминался Совет рабочих депутатов, и поспешно вышел из кабинета.

    На шахтном дворе осмотрелся и решительно вошёл в кузницу. Не опасаясь мастера, уже не беспокоясь, что кто-то донесёт, подошёл к костыльщику Шкабарде – одному из немногих уцелевших на Листовской большевиков.

     Тот закладывал в горн меж алыми комьями угля мерные отрезки прута. Его работа не требовала высокой квалификации: в специальных правилках он высаживал костыли для прихватывания шахтных рельсов, делал скобы, даже крупные гвозди – нехитрый крепёж. Роман взял из его рук длинные клещи, положил их на наковальню.

    – Снимай фартук, Гриша, сегодня будут дела поважнее. – И впервые за двое суток его лицо расплылось – от уха до уха – в улыбке. – Революция, брат! Царя тю-тю! Нету, одни словом. Только что читал газеты, которые полиция в эти дни задерживала.

    Всё дальнейшее разворачивалось стремительно, будто катилось под гору. Вместе с Григорием Шкабардой зашли к слесарям, оттуда послали людей на посёлок, а сами направились в артельные казармы. И везде – разговоры, расспросы… Когда вышли ватагой из харьковской казармы, на Бабьем торжке их уже поджидала толпа – человек до ста. Окружили и стали требовать, чтобы кто-то выступил. О том, что революция, уже все успели услышать.

     Между тем ещё короткий по зимнему день быстро померк, серые сумерки становились плотнее.

    – Граждане, дорогие! – обратился к людям Шкабарда. – Теперь не царская власть, нечего нам на Бабьем торжке разводить тары-бары. Айда все, как люди, на шахтный двор и там, перед конторой, будем решать наши дела. С посёлка созовём, из шахты люди поднимутся…

    И повалила толпа к конторе. Бросали работу поверхностные службы, только стволовые да кочегары оставались на местах. Небывалая весть проникла и в шахту. До смены стали выезжать на-гор; забойщики и плитовые, коногоны и крепильщики… Над конторским крыльцом слесари повесили несколько карбидных фонарей.

     Всё это время, после того, как вышел от Лихолетова, Роман упорно, до боли в затылке соображал, что надо делать сейчас, немедленно, чтобы не упустить часы и минуты, которые могут оказаться решающими. Всё больше укреплялся в мысли, что в Петрограде революция только началась, а решаться будет по всей России. Взошёл на конторское крыльцо, возле которого уже собралась взъерошенная толпа, тщательно обдумывая, что скажет. Но его план тут же едва не рухнул по причине появления Сёмки-терриконщика.

    Он появился у крыльца весь нараспашку, ни одна пуговица не застёгнута: ватник, пиджак, рубаха, грязный живот – всё как в разломанном слоёном пирожке. Наверняка, где-то дёрнул стаканчик «ханжи».

     – Братцы! Други мои разлюбезные! – закричал, взбираясь на крыльцо. – Кто пил нашу кр-ровь? Кто сосал нашу душу?! – голос его срывался на глотошный фальцет, но не потерял своей залихватской весёлости. – Айда громить полицию и Котлетный посёлок!

    Толпа, заинтересованная призывом Сёмки, заволновалась. Тогда Роман грозно надвинулся на подгулявшего заводилу, легонько взял за плечо и убрал куда-то за себя.

    – Захмелел от радости? Побуянить захотелось? Что же вы, товарищи.. Это царские холуи считали, что мы ни на что, кроме безобразий, не способные. Зачем громить участок? Лучше сами там засядем, будем блюсти порядок в посёлке!

    Предложение понравилось. Из толпы выбрались несколько человек. Роман взял пятерых, которые покрепче, и под одобрительный шум собравшихся повёл занимать участок. Перепуганный дежурный стражник, узнав, что шахтёры пришли только за оружием, охотно отдал ключи от каптёрки, где стояли винтовки и хранился боезапас. Правда, личное оружие надзирателя оставалось при нём. Поэтому, отпустив стражника и оставив в участке двоих шахтёров, Роман с остальными направился к Лихолетову домой.

    Надзиратель занимал одну из квартир Котлетного посёлка. Честно говоря, это только одно название было – посёлок. На самом деле там стояло всего пять домов. Один из них совсем недавно, после ремонта, полностью занял Абызов с женой и дочерью. Мечту об особняке в Кудрявой балке ему пришлось отложить. Остальные дома были поделены на четыре квартиры каждый. Там теперь жили и Шадлуньский, и Клевецкий, нашёлся уголок и для семьи Лихолетова.

    По двору на цепи, которая скользила по натянутой проволоке, бегала большая собака. Она встретила шахтёров отрывистым, на басовых нотах, лаем. Роман ждал, что на её лай из дому кто-то выйдет. Однако никто не выходил… Ну, не кричать же: «Эй, Корней Максимович, мы тебя разоружать пришли!» Дурацкое положение. Роман решительно отодрал от забора штакетину и вошёл в калитку. Собака попятилась и залаяла тоном выше. Держа штакетину наготове, он направился к крыльцу. Собаке стало страшно от того, что человек не испугался. В её лае послышались отчаянные, даже слезливые ноты. И тогда дверь из коридора отворилась, на крыльце появилась дебёлая, как лодка-плоскодонка, хозяйка..

    – Корней Максимович хворый, – сказала она, – не принимает.

    – Пусть отдаст оружие, – заявил Роман, – всё, какое есть.

    Женщина ушла в дом и вскоре появилась на крыльце, неся в одной руке портупею с револьвером в кобуре и шашку, а другой она поддерживала фартук, в котором были ссыпаны десятка полтора патронов.

    А собака выходила из себя, лаяла, словно причитала, падала на передние лапы, гремела цепью у самых Романовых сапог, но перед её глазами неизменно маячил увесистый конец штакетины, помогая сохранять благоразумие.

    Пересыпав патроны к себе в карман, Роман левой рукой забрал портупею и шашку и отступил к калитке. Собаку не ударил, хотя очень хотелось. Но ведь и она, как ни расстраивалась, укусить не посмела.
Когда вернулись к конторе, митинг был в разгаре. На крыльцо один за другим взбирались желающие высказаться, временами двор чуть затихал, прислушиваясь к интересному выступлению, но потом снова начинали шуметь – каждый в своём углу.

    Со стороны лесного склада послышался глуховатый цокот копыт, к конторе подъехала линейка, с неё сошёл и поднялся на конторское крыльцо… инженер Шадлуньский. На лацкане его распахнутого касторового пальто алел шёлковый бант. Живодёр демонстративно принимал революцию!

    Послышались смешки. Кто-то пронзительно, по-голубятницки,  свистнул. Но Шадлуньского это не смутило. Не на такого нарвались! С присущим ему нахальством и бесцеремонностью он заявил с крыльца:
– Не спешите орать, граждане свободной России! Вы помните, что Шадлуньский мог кое-кого и по морде зацепить, но вы забыли, что он никого не продал, ни на кого не донёс. Наша жизнь сама по себе грубая и проклятая. Разве не так? А что по морде… Если я не прав, можете и меня! В этом демократия!

     Вначале его слушали, но затем внимание толпы, которое он так бесцеремонно рванул на себя, стало остывать. Шадлуньский, должно быть, и к этому приготовился. Повышая голос, чтобы слышали и в дальнем конце двора, сообщил:

    – Я только что из Макеевки… Там создали организационный комитет… – его лужёная глотка вибрировала торжеством, – по выборам районного Совета рабочих депутатов!

    – Я думаю, – продолжал Шадлуньский, – что шахтёры Листовской выберут сейчас, чтобы послать в Совет, того, кому доверяют. Думаю, что таким человеком может быть артельщик Артемий Клысак.

    Роман понимал: этого нельзя допустить. Выступил вперёд, стал убеждать людей, что сначала надо установить новую власть тут, на Листовской, избрать рудничный Совет, а уж он пусть рекомендует представителя в Макеевку.

     Авторитет Романа Саврасова резко пошёл вгору. Тут же стали выбирать рудничный Совет.

     К освещённому крыльцу протолкался Степан Савельевич Штрахов. Ромка его сразу заметил и удивился – за каким таким делом его тесть забрёл на Листовскую? Но в следующий миг почувствовал что-то недоброе. Ступив на край крыльца, нагнулся, заглядывая в его почерневшее лицо, на котором выделялись лохматые брови да обвислые прокуренные усы. Он не поздоровался, не подал руки, только горько выдохнул:
 
    – Нацка помирает.

    Роман впился руками в перила крыльца, постоял так… Потом сошёл вниз, сказал Шкабарде несколько слов и стал выбираться из толпы.

    У конторы стояла линейка из шахтной конюшни, на которой приехал Шадлуньский. Роман сказал кучеру, чтобы ступал домой, потом забрал у него вожжи и, нахлёстывая лошадей, погнал в Макеевку.

    …На кухне сидела Мария Платоновна с опухшим от слёз лицом. Возле больной хлопотала Фоминична. Девчонку, как он догадался, уложили спать в комнатах хозяйки. Едва переступив порог, он поднял выше фитиль в керосиновой лампе, что висела на стенке. Наца лежала как покойница, вытянувшись на постели, с почерневшими, плотно сжатыми губами. Её веки чуть белели в глубоких глазных впадинах. Как она изменилась за сутки! Он ждал, что она откроет глаза, посмотрит на него. Не дождался. Отрывисто спросил:

    – Доктор был?

    Вошедшая вслед за ним Мария Платоновна посмотрела на хозяйку, потом на дочь, которая, судя по болезненной гримасе, слышала их разговор.

    – Акушерка сказала, что Бог даст – выдюжит, – плаксивым голосом сообщила хозяйка.

    – Я привезу доктора.

     Вышел, вспрыгнул на линейку и погнал лошадей в Юзовку. Там на Четвёртой линии знал дом приличного врача. А расстояние от Макеевки до Юзовки – и полутора десятков километров не наберётся. Благо ещё, что в ту ночь во многих домах не спали. А у него была пароконная линейка, револьвер при себе и сотен до четырёх денег, которые вытряхнул из Нацыного ридикюльчика.

     Во втором часу ночи привёз доктора. Это был моложавый, небольшого росточка мужчина, надушенный и очень уверенный в себе. Войдя в квартиру, он поморщился, попросил воды, чтобы помыть руки. Но в комнату, отстранив локтем занавеску, вошел с улыбкой. Так же приветливо обронил:

    – Прошу оставить меня с больной одного.

    Тёща и хозяйка послушно одна за другой вышли на кухню. А Роман, словно заворожённый, ожидал, что будет дальше. Врач повернулся к нему и, глядя снизу вверх, но строго, как учитель… да что там – как директор гимназии на пятиклассника, одними губами произнёс:

    – А ну, марш на кухню!

    Причём – тихо, чтобы не слышала больная. Странное дело – Роману стало чуточку легче. Присев на стул возле больной, доктор неторопливо беседовал с нею, правда, больше говорил он сам, а она лишь односложно отвечала.
 
    Выйдя на кухню, врач молча стал одеваться. Потом окинул взглядом застывших в ожидании его приговора женщин и Романа, со вздохом сказал:

    – России нужны психиатры. Понимаете? Очень много психиатров!

    Обращаясь к Роману, попросил:

    – Отвезите меня домой, а по дороге я вам всё расскажу, заедем заодно к моему аптекарю.

     Отдал необходимые указания женщинам и вышел.

    Роман отвёз его, хорошо расплатился, вдвоём они разбудили еврея-аптекаря, который по случаю революции ожидал погрома и не открывал. И не открыл бы, но узнал по голосу доктора.

     Лишь в четвёртом часу привязал он усталых лошадей возле дома Лукерьи Фоминичны. В её квартире горел свет.

    Возле больной сидела мать, куняла на стуле. Фоминична, не раздеваясь, прилегла в кухне на топчане.

    Роман уговорил хозяйку, чтобы увела к себе Марию Платоновну, и обе хотя бы часов до шести поспали.

     – Я подежурю сам, а потом вас позову.

    – Ты ж смотри, – плаксиво заметила Фоминична, – чуть если что – поднимай нас. Господи, сколько ж это она крови потеряла! То горит, то мёрзнет. Ты ей не давай совсем раскрываться…

    Мария Платоновна убито молчала, только жалкими собачьими глазами смотрела на Ромку.

    Выпроводив женщин, он убрал фитиль в лампе до чуть заметного мерцания, уселся на стул и со щемящей жалостью, которая кромсала его сердце, стал смотреть на Нацу. Она лежала с закрытыми глазами, но под веками что-то чуть заметно подрагивало, восковое лицо обострилось, опустились уголки рта. Казалось, прислушайся – и различишь обессиленное, уже на одном шёпоте, дыхание… Чего бы не отдал он, чтобы вернуться в день позавчерашний! Она, кажется, подслушала его мысли. Не открывая глаз, сказала:

    – Не будет… ребёночка.

    – Зачем ты это сделала?

    – Чтобы не бояться тебя…

    – Разве… Господи! Разве… – он сполз со стула и уселся на пол возле кровати. – Ведь если что с тобой... то я не загуляюсь на этом свете. Нацынька-а!..

    Он застонал, раскачиваясь всем корпусом.

    – Бойся себя, Ромка.

    Поднявшись с пола, он придвинул стул вплотную к кровати, сел рядом и осторожно взял её вялую, почти безжизненную руку. Не отняла, не попыталась высвободить. Повернула к нему голову, посмотрела – вроде хотела что-то понять, спросить. Но ей было тяжело. Снова опустила веки. А он сидел не дыша. Трудно сказать: думал о чём-то или не думал, просто в нём вызревало нечто такое, с чем человек становится глубже, мудрее, но зато теряет способность быть бездумно, безотчётно счастливым даже на какие-то минуты.
Наца уснула.

    Утром он разбудил женщин и тут же уехал на шахту, надеясь до начала смены хотя бы часок поспать в кочегарке.










 ГЛАВА 16
    Взойдя на амвон, отец Алексий пристально рассматривал своих прихожан: безликие старухи, тенями подступавшие к златым вратам, степенные мужики из Семёновки, приказчики с жёнами, солдатки, калеки, нищие, перекупщики с Сенного рынка, извозчики, несколько интеллигентов… Этих всегда узнаешь, они смотрят на иконы не с благостью, не со страхом или надеждой, но с любопытством, как на картинки. А это ещё что? В церковь вошли, опасливо вертя головами, несколько китайцев. Тоже выбрали место для экскурсий!

     Ещё осенью шестнадцатого, после забастовок, хозяева завезли на рудники тысячи китайцев. У них на родине была жестокая безработица, и тут, бесправные, безъязыкие, бессемейные – они трудились за миску супа. От них пошла поговорка: «Хорошо одинокому! Сам поел – и вся семья сытая…» Созданное промышленниками общество «Китоперс», должно было если не вытеснить совсем, то сильно разбавить динамитную шахтёрскую массу китайцами и персами. В Иране тоже тогда лютовала безработица, но поставить рабов и оттуда общество не успело – помешала революция.

    Отец Алексий тянул паузу, дожидаясь благостной церковной тишины. Но в открытые двери кто-то входил, какие-то люди сдержанно переговаривались. Было душно. Сотни зажжённых свечей источали запах прогорклого масла… Убедившись, что так и не дождётся полной тишины, священник, весь напрягаясь, трубным голосом обратился к пастве:

     – Долго в цепях нас держали! Долго нас голод томил! Братья и сестры! Воистину, чёрные дни миновали – час искупленья пробил! Не подумайте, что я собираюсь распевать тут псалмы с большевистской начинкой. И без меня слишком много партийцев развелось: эсеры, меньшевики, народные, независимые, украинские и даже иудейские националисты типа поалей-цион. Но все мы давно в одной партии – партии Господа нашего! Ибо сказала святая Мария о Нём: «Низложил сильных с престолов и вознёс смиренных, алчущих исполнил благ, и богатящихся отпустил ни с чем».

     Сергей посмотрел на Худякова и покачал головой.

     – Ну, поп! Как на митинге.

     – Погоди, ещё и не то услышишь, – прошептал ему Алексей Сергеевич.

    Он уговорил парня зайти в церковь на Ветке, где послушать священника собирались люди с нескольких окрестных посёлков: Гладковки, Бутовки, Путиловки… Поп отличался экстравагантностью, мог ошарашить паству эсеровским девизом: «В борьбе обретёшь ты право своё!» или большевистским «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Правда, тут же пояснял: «Не о том ли говорит Всевышний – приидите ко мне все страждущие и обременённые? Все люди – братья. Значит, не важно, с кем объединяться, важно – под какими хоругвями!»

    Сергей мял картуз, поглядывая то на Худякова, то на проповедника, который увлекался всё больше. Толпа слушала. Уже не кашляли, не шаркали подошвами, только в паузах, когда Алексий переводил дыхание, потрескивали в тишине дешёвые свечи.

     – Братья и сестры! Вы устали от смут и расстройства. Так поддержим же Временное правительство! Всякая власть – от Бога, и временная – тоже от Него. Помогите добиться достойного завершения войны. Ибо мир не выпрашивают, его завоёвывают! Не путайте истинных революционеров с большевистскими смутьянами, которые готовы отдать нашу святую Русь немцам на поругание. Самым великим революционером был Сын Божий, «низложивший великих с престола», однако Он в своей Нагорной проповеди говорил, что пришёл не за тем, чтобы нарушить Закон, а чтобы утвердить его!

    Сергей тронул за рукав Худякова и, проталкиваясь среди разинувших рты слушателей, направился к выходу. Едва не наступая на протянутые руки нищих, культи изуродованных конечностей – всё это на паперти обнажалось как на выставке, – вышел за церковную ограду. Через минуту появился и Худяков.

     – Баламут он, ваш отец Алексий, – сказал Сергей.

     – Дело не в нём… Я затащил тебя, чтобы посмотреть на толпу. Это и есть народ. Не нужны ему большевики – ты сам убедился.

     Обидно стало Сергею. В шахтной кузнице случалось видеть, как рихтуют, выправляют рельсы. Но где найти способ, чтобы выправить человеку его убеждения! Он уважал Худякова. Когда приходил повидаться с матерью и Таськой, Алексей Сергеевич беседовал с ним, а при Шурке – и с обоими – на равных. Многому научил когда-то. Но вот после февраля с каждым разом Сергей всё чаще не понимал его. Ну почему такой умный, такой порядочный человек, а смотрит совсем в другую сторону!?

    В Юзовке социал-демократы имели общий комитет. Большевики с меньшевиками, как тогда говорили, сожительствовали в одной организации и какое-то время особых неудобств не испытывали. В Советах сидели меньшевики… Впрочем, почему «сидели»? Их туда избрал народ. Милицией заправляли эсеры, в городской думе – кадеты, а представитель всемогущего концерна «Продауголь» Лев Сергеевич Кадомцев стал… комиссаром революционного Временного правительства.

     Кто жил на юзовских «линиях»? Лавочники, конторщики, домовладельцы, сдающие комнаты, закупщики и перекупщики – все те, кто кормился возле шахт и заводов. Много было и заводских, но тон среди них задавала сбережённая от мобилизации мастеровщина. Ей надоели митинги, беспорядки… Революцию совершили? Совершили. Царя скинули? Скинули. Разрешили всякие собрания и общества, замели в действующую армию бывших стражников, полицейских, жандармов.. Что же ещё надо? Ну, поднатужтесь немного, надуйтесь! Расколошматим немцев и заживем… как при царе, только без царя. Господи, да если сын лавочника или портного имеет возможность попасть в городскую думу – что ещё надо?
И действительно – что ещё надо?

     Но на рудниках, да и среди обольщённых громкими фразами мастеровых, вызревали иные настроения. Простой человек полагал, что раз революцию сделали, то где же она – обещанная красивая жизнь? Работали, как и раньше – по двенадцать часов в сутки, за те же деньги, а цены росли. К тому же Временное правительство запретило забастовки. Теперь если ты бастуешь, значит – против революции. Чтобы не бастовали, велено было создать примирительные камеры. В Назаровке в такую камеру вошли пять человек от конторы во главе с Клупой и пять человек от рабочих. Одним из пяти выбрали Сергея.

     Теперь если есть претензии к хозяевам – подавай заявление в примирительную камеру, а сам поезжай в шахту и работай, а не бегай на митинги. Будет твоё требование разбираться и месяц, и другой…

    Хозяйская половина камеры просто заговаривала рабочую всякими цифрами: цены, тарифы, кредит, сальдо… Послушаешь, так шахты обществу почти в убыток, ещё немного – и сам управляющий суму через плечо и на паперть. В пятёрке от рабочих был инженер Басалыго и, что касается технических премудростей – давал отпор, но в финансах и он путался. Вот и зачастил Сергей к Худякову. Тот знал итальянскую двойную бухгалтерию, сыпал словами «авизо», «акцепт»…

    – Вы мне это… – просил Сергей, – без колдовства. Скажите только, как называется бумажка и где её искать. А там мы уж разберёмся.

    Худяков в общих чертах объяснял ему систему бухгалтерского учёта, какие документы хранятся в банке, а какие на шахте. Можно сказать, прочитал парню несколько лекций и кое в чём просветил изрядно. Только делал всё это с грустным, порою даже ехидным смешком.

     – Способный ты парень, Серёжа, тебя и учить интересно. Жаль только, что всё зря. Ну, найдёшь нужный документ, припрёшь к стенке Клупу, а он тут же на другой сошлётся, а тот – в банке, который по закону хранит коммерческую тайну.

     Не раз пытался он перетащить Сергея на свою точку зрения, причём делал это от души, искренне.

   – Давай исходить из фактов, – предлагал он. – Революция в феврале свершилась? Свершилась. Хорошо ещё, что не возражаешь. Это этап исторический? Значит, тоже согласен. А теперь пойми: исторический этап это не какой-то класс гимназии: за год закончил, перешёл в другой. В жизни огромной страны это десятки лет. А Ленин предлагает уже сейчас готовить патроны для новой революции. Только она кроме новой крови ничего не даст. Чтобы всех накормить – надо время, чтобы вырастить. Чтобы всех одеть, надо долго и долго работать. Если из вашего Котлетного посёлка выселить всех, то рабочим шахты и по четверти комнаты на семью не достанется…

    Особенно стал он наседать на Сергея после Первого Всероссийского съезда Советов. Делегатов туда избирали свободно, народ кого хотел, того и послал. И эти представители народа по всем статьям поддержали Временное правительство. Числа десятого июня газеты сообщили и про состав съезда. Худяков торжествовал: меньшевиков и эсеров среди делегатов оказалось в пять раз больше, чем сторонников Ленина.

      Алексей Сергеевич по-отечески втолковывал Сергею: сотня большевиков на восемьсот делегатов – это жалкие остатки былой популярности. Пройдёт месяц-другой и от них вообще отвернутся. Или будут вылавливать как пораженцев, чтобы судить по законам военного времени. Для большей убедительности своих слов он и уговорил парня зайти в церковь на Ветке.

     Расстались они у церковной ограды часов около восьми вечера. Один из самых длинных дней в году клонился к закату, духота отступила, но было тепло и по-вечернему грустно. Сергей обогнул небольшое кладбище Гладковки и вниз, по бесконечному косогору вдоль Кальмиуса спустился к заросшему камышами берегу.

      Это было значительно выше по течению от того моста, по которому он шесть лет назад бежал от господина Рожкова. Во многом изменился тот прежний Серёжка. Хоть уступал в росте старшему брату и в кости был потоньше, на свои восемнадцать лет выглядел неплохо: стройный, ловкий в движениях, чистое, почти девичье лицо, под сросшимися на переносье бровями посверкивали хитроватые карие глаза. Они всегда оставались в тени козырька, лихо врубленного в тулью картуза.

    Перейдя по камушкам и пешеходному мостику на левый берег, направился по степной дороге в сторону Игнатьевского рудника. Степь отдавала дневное тепло. Одуряюще пахли ещё не до конца выгоревшие травы, в них улавливался давно забытый, стесняющий душу запах припалённого утюгом чистого белья. Где это было? Когда? И вдруг вспомнил. Мать гладила белую рубаху уже больному отцу. Собирались на Дусину свадьбу… Аж глаза защипало от такого воспоминания.

     Сошёл с дороги и напрямик, оставляя справа новый копёр Рыковской шахты, поспешил в Назаровку.

     К началу собрания, конечно, опоздал. Его, как и намечалось, проводили в воронежском бараке. За годы войны многие артели распались, в том числе и воронежская. Её помещение занял комитет большевиков. Потом убрали перегородки и устроили нечто вроде клуба.

     У входа толпились шахтёры – курили, разговаривали. Когда вошёл в казарму, выступал «Щербатый» – Иса Ярулин, машинист подъёма со второго номера. Он был категорически против намеченной на завтра демонстрации в Юзовке.

     – Вы что, не понимаете, – говорил Иса, – это же в поддержку Временного правительства. Под нашими лозунгами сейчас нечего и соваться.

    Собрание вёл Прохор Четверуня. Увидав Сергея, глазами показал ему: проходи, мол, поближе. Потом дал слово Евсею Сыромятникову.
Чудной это был мужик: неплохой забойщик, но большой неудачник в житейских делах. Когда-то ещё давно, вздумал он копать во дворе колодец. Всё лето ковырял, метров пять вырыл. Однажды ночью вышел по нужде да сам в него и свалился. Облегчил себя уже, можно сказать, в полёте… Потом в эту яму несколько лет мусор сваливали да иногда падали соседские куры. Однажды с получки купил по случаю поросёнка. У какого-то приезжего. Акуля ругалась: зачем нам поросёнок, все объедки своя же пацанва доедает! Но как резать сосунка? Стали кормить: месяц, другой, пятый-восьмой, а он чуть подрос и дальше ни с места! Бегает за пацанами, как дворняжка. Длинноногий, поджарый, мордочка хитрая – ну, собачёнка – аж смотреть дико. Так и не вырос. Случаются, должно быть, карлики и среди поросят. Зимой, глотая мужскую слезу, Евсей зарезал его. Но есть не смог – пацанам скормил. Те, как саранча, – всё ели. Силками ловили воробьёв и варили суп.

     Вообще-то говоря, не будь в посёлке такого Евсея Сыромятникова – жизнь оказалась бы намного скучнее и тягостней. На базаре его обманывали, всякие затеи тут же лопались, но… не истощались: Что хорошо получалось – дети. Душ пять. И все не в пример ему смышлённые, пронырливые. Едва на ноги поднимется, уже, смотришь, учится добывать себе пропитание. Но при всей их добычливости Акулине хватало хлопот. И при большой нужде своей в мужней помощи она всё же махнула на него рукой: принёс получку – и на том спасибо, а в другие дела не впутывайся.

     Поутих с годами Евсей, но дух инициативы не выветрился в нём, лишь притаился до времени. И когда пришла революция, этот дух вырвался на свободу. Уже в марте Евсей записался в эсеры. В этой партии всем выдавали оружие – при малейшей возможности, что тоже привлекало новых членов. Зауважал себя Евсей – теперь он ходил с наганом на пузе. Даже выезжал на митинги в сёла, но, по всей видимости, говорил там что-то не то. А когда разразился скандал вокруг «ноты Милюкова», Евсей из эсеров выписался. Откровенное свинство: народу временные обещали мир, а союзникам, то есть своим банкирам и капиталистам, – войну до победного конца! Подло обманутый Сыромятников попросился к большевикам. (Гм… чтобы ещё раз быть обманутым!)

    – Из чрева земли подниму я свой лозунг! – так заканчивал выступление Евсей – нахватался на митингах от эсеров. – За девятый вал революции, за пацанов моих!..

    – И мать их, – подсказали со стороны.

    Добродушно посмеялись. Судя по расслабленным позам, тяжелому, не смотря на открытую дверь, воздуху в казарме, собрание затянулось. И тогда Прохор постучал по столу, прося внимания. Он сказал, что единого мнения так и не вышло. Обстановка накаляется, с большевистскими лозунгами можно нарваться на большую провокацию. Но и допустить, чтобы во время такой демонстрации кто-то подумал, что большевики струсили, сгинули с политического горизонта, – такого допустить нельзя.

     – У меня предложение, – решительно сказал он, – с посёлка людей не поднимать. В конце концов, мы не юзовские. Но членам партячейки надо выйти и свои лозунги пронести. Кто «за» – прошу проголосовать.
Конечно, левый берег Кальмиуса (а это половина Юзовки) и всяк находящийся на нём формально никакого отношения к Юзовке не имели. Это уже была область Войска Донского, которая управлялась атаманом из Новочеркасска. Да только Рыковка, Назаровка, Евдокиевка и ещё десятки шахтёрских посёлков – они же своими копрами смотрели на заводские трубы Новороссийского общества, а шахтёры с этих рудников и на базар шли туда, и на почту, а случалось, и гульнуть в воскресенье: три борделя имелось в Юзовке, пять церквей, несколько школ и две гимназии… Ближние левобережные посёлки направляли своих представителей в Юзовский Совет, хотя формально им следовало равняться на Макеевку – окраинный пункт области Войска Донского.

     …Ватага назаровцев со свёрнутыми до поры лозунгами поднималась по Ново-Николаевскому проспекту к Первой линии. Разгорался тёплый безоблачный день. У пересечения с Седьмой линией Четверуня остановился, ожидая, пока подтянутся товарищи. Сергей знал, что где-то здесь должна собираться колонна большевиков. Но в переулке и ближе к проспекту толкались лишь несколько десятков хмурых людей. От одной группы отделились двое и пошли навстречу назаровцам. Старший из них улыбнулся Прохору как давнему знакомому, поздоровался, и тут же протянул руку стоявшему рядом Сергею:

    – Залмаев.

     Бросил коротко, с оттенком особой значимости, будто все уже знают, кто таков человек под этой фамилией. Его в Юзовке действительно многие знали. Это был недавно вернувшийся из сибирской ссылки «Залмай», секретарь недавно созданного большевистского райкома партии.

    – Немного вас, однако… – с горечью сказал он.

    – Да и ваши не очень разогнались, – ответил Прохор.

    – Корытники… – досадовал Залмаев, ища сочувствия у назаровцев, – В Юзовке ни одна сволочь не то чтобы дом – комнату не хочет сдавать под большевисткий комитет. Хозяева типографий отказались печатать наши прокламации – пришлось заказывать в Енакиеве. И вот вам – демонстрация. Рудники никого не прислали. Ладно. Нас мало, зато каждый десятерых стоит. Пошли!

     Плотной группой, человек до ста, вышли на Первую. Слева вдали, у деревянной, давно пустующей халабуды цирка, пестрела огромная толпа. Она затопила прилегающие проходы и проезды. Цокая копытами по булыжнику, разъезжали верховые – конная милиция. Народная. Но при нагайках, как и положено.

     Яков Залмаев, продираясь сквозь толпу, направился к зданию цирка. Вскоре он вернулся. Организаторы демонстрации, а сегодня это были руководители Совета рабочих депутатов, велели большевикам стать в середину колонны, перед духовым оркестром и группой конторских с завода.

     Вытянувшись клином и продавливая коридор в толпе, залмаевская сотня втиснулась в отведенное ей место перед носами конторских. Сергей осмотрелся – и ему стало не по себе: над толпой, над морем голов колыхались десятки фанерных щитов и полотнищ, с которых кричали лозунги: «Поддержим Временное правительство!», «Привет братьям в окопах!», «Заём свободы – заём победы!» и даже – «Солдат – в окоп, к станку – рабочий!»

     Наконец разлившаяся у завода толпа приобрела какое-то подобие колонны и начала вытягиваться, двигаясь от завода по Первой линии. «Поднимай лозунги», – скомандовал Залмаев. Сергей размотал полотнище, одно древко отдал напарнику, и они подняли над головами призыв: «Долой 10 министров-капиталистов!» Рядом взметнулись ещё несколько лозунгов: «Вся власть Советам!» и «Ни копейки на войну!».

    В ту же секунду раздался свист, улюлюканье, возмущённые крики: «Пораженцы! Немецкие шпионы!» Это служащие заводской конторы и стоявшие на тротуаре обыватели возмущённо тыкали пальцами в их призывы. А какой-то дударь из оркестра, перекрывая общий шум, закричал:

    – Господа граждане! Для товарищей немецких шпионов мы сейчас немецкий марш сыграем!

    И под общий хохот запел:
 
   Мальбрук в поход собрался
   Объелся колбасы,
    А ночью он…

     Молодёжь из оркестра стала подвывать ему, издавать на трубах неприличные звуки… Неизвестно, чем бы это закончилось, но волна движения, начавшись у церкви, докатилась и сюда. Колонна пошла, сразу быстро – к горсаду, потом свернула к ставку (так называли пруды в Юзовке). На улицах было полно людей: женщины и дети, прислуга и дворники, просто гуляющие по случаю воскресенья. Проходившим в колонне они кричали «Ура!». Но при виде большевистских лозунгов растерянно умолкали, а если успевали опомниться, возмущённо кричали вдогонку. На Четвёртой линии с балкона «приличного» дома на них сыпанули из мусорного ведра…

     Много позже Сергею часто снился один и тот же кошмарный сон, как шёл он 25 июня 1917 года через Юзовку. Никогда ему не было так скверно и тяжко, даже под пулемётным огнём, потому что под тем огнём он шёл на врага, шёл в «последний и решительный бой». Во всяком случае, он так думал. А тут его готовы были растерзать те самые люди, чьё счастливое будущее он пытался отстаивать.

    Через плотину между Первым и Вторым ставками колонна потянулась на восходящий к горизонту луг, на котором уже стояла заранее сколоченная трибуна и собралась довольно многочисленная публика. Туда стекались люди со Смолянки, завода Боссе, Успеновского рудника… Наводя порядок, разъезжала конная милиция, духовой оркестр играл «Марсельезу».

     Вскоре начался митинг.

    Один за другим поднимались на трибуну ораторы, восхваляя «нечеловеческие усилия» Временного правительства, призывая «поделиться последней копейкой, чтобы «Заём свободы» помог нашим братьям в окопах с честью завершить войну».

    – Когда море спокойно, – прижимая руку к груди, выкрикивала нараспев меньшевичка Горбаненко, – когда под солнцем искрится лазурь… то на корабле с рулевым… может быть советчик, – закатывала она глаза от напряжения. – Пусть подсказывает, как выбирать курс. Пусть рулевой посоветуется с ним! Но когда корабль военный… через бурю, под градом бомб и шрапнелей несётся в бой на врага… – истерически срывался её голос, увлекая слушателей, – то не смейте мешать рулевому!

     Её следовало понимать так, что Советы не должны вмешиваться в дела Временного правительства. Эту же тему на разные лады развивали и другие ораторы. А большевикам слова не давали. Тогда Залмаев сам взобрался на трибуну и стал что-то доказывать организаторам митинга. Ему дали слово.

    – Грандиозное, бездарно подготовленное наступление наших войск провалилось… Разве не Временное правительство организовало эту бойню?..

    – Провокатор! Долой его!

    – Шпион!

    – Бей предателей!

     В сторону большевиков направилась плотная группа, несколько милиционеров окружили Залмаева. Им пришли на помощь доброхоты из толпы. Друзья бросились выручать его. Завертелся людской водоворот: крики, ругань, затрещали рубахи… Залмаева отбили, но тут в их группу, нахлёстывая нагайкой коня, въехал комиссар милиции эсер Клюев. Он схватил над Серёжкиной головой транспарант и стал рвать его. Сыпался мел с раздираемого полотнища. Напарник Сергея взмахнул освободившимся от кумача древком и огрел им Клюева по спине. Верховые милиционеры, которые пробивались вслед за своим комиссаром, стали расчленять большевистскую группу, а из толпы уже кинулись, размахивая кулаками, добровольные помощники.

     Отбившись от наседавших, Сергей вместе с назаровцами отступил к ставку. Он видел, как оттёртых от общей группы его товарищей подхватывали за руки и за ноги и под рёв толпы бросали в пруд. Когда и его прижали к берегу, то сам сиганул в воду. Проваливаясь ботинками в илистое дно, по колено в воде, он побежал в сторону, где виднелись кусты ивняка, и там выскочил на берег. Однако за ним увязался какой-то на лошади и, поравнявшись, спрыгнул чуть ли не на голову. Сергей увернулся, но не совсем удачно, и они оба покатились по земле.

    Оказавшись наверху, парень решил дать дёру. Чуть приподнялся, отрываясь от сопящего милиционера, и обмер от удивления.

    – Федя? Калабухов? Ах ты… зятёк… Да я же тебя, гад!

    – Дурной! Бежим вместе, потом разберёмся, – как-то по-домашнему сказал Федя и сначала на четвереньках, а потом пригибаясь, рванул вместе с Сергеем через кусты. Раздобревший к своим тридцати годам Федя, немного отбежав, стал задыхаться.

    – Постой…

    И опустился на землю, вытирая рукавом пот со лба. Сергей присел на корточки напротив. Над их головами шелестели кусты и маячила голова шедшей вслед Фединой лошади.

     – Значит, – с обидой сказал Сергей, – в буржуи лезешь.

    – Ты тоже не в нищие хочешь, – огрызнулся Федя.

     И вдруг его круглое лицо стало ещё шире. Высветив в улыбке мелкие зубы, добавил:

    – Или большевики всех поголовно хотят сделать бедными? 

    – Чего зубы скалишь? Народная милиция называется!

    – А мне без разницы. Они двух моих лошадей реквизировали. Вот я и подумал: если правительство Временное, то и его милиция – тоже. А лошадей в чужие руки жалко. Ну и… записался. На своей же езжу, а другая под одной сволочью… Ты, это… давай улепётывай, а я вернусь. Картуз где-то обронил.

    К вечеру Сергей вернулся в Назаровку.


    После июньской демонстрации страсти продолжали накаляться. Рассказывали, что в Юзовке, на Центрально-Заводской шахте за большевиками сами мужики гонялись с обушками, а в Питере вышел указ об аресте Троцкого и Ленина. Большевиков называли главными виновниками неудач на фронте.

    Конечно, на рудниках и в заводских посёлках их не преследовали как в городской среде, но общее отношение оставалось враждебным. Точнее других его выразила Акулина Сыромятникова. Правда, этому предшествовала целая история.

     Дело было так. Сергей дежурил в комитете – в том же воронежском балагане. Приказ Керенского разоружить рабочие дружины на рудниках выполнять не спешили. Раньше в комитете всегда толклись всякие люди, а теперь – только свои, да и те по делу.

    В глубине казармы, подвинув стол к стене, на которой висела керосиновая лампа, Четверуня и члены кооператива разбирались в невесёлых делах с продовольственным снабжением посёлка. В это время в казарму, весь взъерошенный, вошел Василь Остапчук. Комитет провёл его депутатом в Юзовский Совет от Назаровского посёлка.

    – Вы ещё живые? Всё ещё на свободе? – с невесёлым смешком спросил он.

     Подошли, оставив дела, и Четверуня, и кооперативщики. Все ждали новостей. Остапчука сегодня вызывали на экстренное заседание горсовета. Кучер управляющего отвозил его в Юзовку. Василь не стал долго томить товарищей.

    – Я как только приехал в Народный дом – сразу почувствовал что-то не то. Все на меня косятся, никто не здоровается… Ну, первый вопрос о событиях в Питере. Топчут нас, братцы, кому не лень. Я на крайнее в ряду кресло пересел, чтобы к двери поближе. В общем, принимают резолюцию: осудить питерских рабочих за «провокационную демонстрацию». По второму вопросу докладывали эсеровские делегаты, которые ездили на фронт. Оказывается, контрудар немцев был ужасным. Потери наших войск – шестьдесят тысяч человек. И во всём, по их словам, виноваты большевики. Они, мол, первыми бросали позиции, устраивали панику, штурмом брали эшелоны, чтобы удрать в тыл. «Мы, – докладывают, – сами видели, как большевики выбрасывали из вагонов раненых, безногих и безруких, чтобы занять их места» Тут я уже на подоконник пересел. Второй этаж, невысоко, думаю: если начнут бить – буду прыгать.

    В казарме воцарилось мрачное молчание. В этой тишине послышалось многозначительное покашливание. Сергей обернулся – на пороге стоял незаметно вошедший Евсей Сыромятников. Поёживаясь под вопросительными взглядами товарищей, он начал как бы оправдываться:

     – Моя Акуля говорит, что вы хорошие люди… И ты, Прохор, и Чапраки… Кто тогда за Лепёшкина заступился? Шурка, который пропал. Получается, что сами вы люди хорошие, но вот партия ваша…

    – Ты что имеешь в виду?

     – Это не я, это Акуля говорит, что вы в плохой партии записаны. Вот я и решил выписаться из большевиков. Конечно, – спохватился он, – ходить к вам я буду – подмогнуть, если надо…

    – А ну, чеши! – сурово сказал Прохор.

    – Мужики, я же по-хорошему.

    – Чеши, говорят тебе, отсюда. Шут гороховый!

     Евсей попятился и вышел. Сидели молча. Металось пламя в лампе, раскачивая чёрный язык копоти. Тяжко было взглянуть в глаза друг другу. Такая навалилась тяжесть, что вроде ты и жил-то напрасно, а после этой ночи и вовсе рассвета не будет.

     – Устал я, – пожаловался Прохор, – устал! Даже вот порадоваться – и то сил нет!

     И умолк. Молчали и другие. Сергей не выдержал:

     – Чему бы ты радовался?

     – А тому, что хуже уже не будет!

      И снова молчание. Но уже не такое гнетущее. Горькая шутка хоть и не развеселила, но заронила в души по зёрнышку любопытства. Прохор это почувствовал, выждал минутку и устало, ни к кому не обращаясь, начал рассуждать вслух:

     – Война царский трон расшатала, а уж временные стульчики… Ну, сегодня-завтра, пока народ не опомнился, свалят они все беды на большевиков, а что дальше? Беды-то ведь останутся. Вот тогда и мы скажем своё слово.

     …Ближайшие события с циничной откровенностью стали это подтверждать.

     12 июля смертная казнь, отменённая в первые дни революции, была восстановлена. Все разговоры о «свободах», о скором разделе земли, рабочем законодательстве уже вызывали не восторг, а глухое раздражение. В конце июля был арестован председатель Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Троцкий.

     В начале августа газеты пересказывали выступление миллионера Рябушинского на торгово-промышленном съезде в Москве. «Когда же восстанет не вчерашний раб, а свободный русский гражданин? – говорил Рябушинский. – Пусть он спешит скорее – ждёт его Россия… Пусть развернётся во всю ширь стойкая натура купеческая! Люди торговые! Надо спасать землю русскую!» И все понимали, что «люди торговые» мечтают о «твёрдой руке» диктатора, который возьмёт нагайку и поставит на место вчерашнего раба.

    Когда на Государственное совещание в Москву приехал генерал Корнилов, юнкера несли его на руках от вагона до площади. Миллионерша Морозова в экстазе упала перед ним на колени. А генерал Каледин на этом же совещании потребовал запрета любых митингов, ликвидации Советов и всяческих комитетов как в армии, так и в тылу.

     Если позволить себе лексикон тех дней – два девятых вала неслись навстречу друг другу. Нарастающий вал контрреволюции, когда виднейшие люди России говорили: довольно, хватит, мы слишком далеко зашли – этот вал катился сверху. А навстречу ему, из глубинки, из мокрых забоев, из окопов и разорённой деревни поднималась волна разочарования и злости. Травля большевиков дошла до того, что любая провинциальная газета считала своим долгом едва ли не в каждой статье бросить камень в их сторону. Если учесть, что во всякого рода революционных «органах» большевики составляли жалкое меньшинство, то подобное внимание к ним было явным перебором, который в конце концов сыграл им наруку.


    …В конце августа возвратился в Назаровку Шурка. Да не один – с молодой женой. Сергей был на работе. Многое изменилось за этот год в слесарной мастерской. Весной, в марте, умер старик Лепёшкин. Только на похоронах выяснилось, что было старику пятьдесят два года. Из старых остались лишь Прохор да мастер Брюханец. Сдал он основательно. Вопрошающими собачьими глазами смотрел мастер на Четверуню и на механика, даже Серёжку всё чаще величал Сергеем Ивановичем. Не знал, кому служить, кто старше по весу, по значению в этом свихнувшемся мире. Были два слесаря из пленных – венгр Аттила и астриец Иованац. Хороший слесарь, его прозвали Иван-цаца. Только быстро ничего не умел. Брюханец накричит на него, не на выставку, мол, делаешь, незачем каждую железку вылизывать. А тот расстроится и вообще уже не может работать.

    Но довоенные верстаки не пустовали. Приходили новые люди – слесарям работы хватало. За три года войны на рудник не поступило ни одной новой машины. Подъёмники, вентиляторы, насосы работали, можно сказать, на руках слесарей: их чинили, подновляли… Возможно, поэтому Сергей знал теперь шахтные машины не хуже механика. Он брался за такую работу, которую сам Штрахов не всегда согласился бы делать. «Это ты от несерьёзности, – пояснял Четверуня, – потому как пацан ещё, не пришла к тебе настоящая ответственность». Сам Сергей рассуждал иначе: «Все эти железки люди делали? Люди. А мы что – не такие?»

     …Он стоял у верстака, по которому был раскидан редуктор, и с грустью рассматривал изъеденные зубья шестерёнок, прикидывая, что заменить, да откуда для этого снять. Было около десяти утра. Появился Брюханец и с порога, не скрывая своего волнения, сообщил:
– Чапрак! Ты… это… твой брат объявился. Александр. В комитет пошёл.

     Сергей кинул шестерню на обитый железом верстак, выхватил из ящика ветошь и стал яростно обтирать руки. В последнем письме, отправленном ещё в мае, Шурка писал, что получил «инвалидность по контузии» и на какое-то время задержится в Питере. С тех пор три месяца – ни слуху ни духу. Сообщение мастера застало парня врасплох. Растерялся. Остервенело стирал въедливую старую смазку с ладоней.

    – Так иди, что же ты?

     Пошёл к двери, но потом вернулся, чтобы снять с гвоздя картуз. В это время, распахнув по-хозяйски широко двери, вошёл Шурка – здоровый, матёрый мужик с мягкими, пушистыми усами и «Георгием» на груди.

    – Братка!

    Серёжка шагнул и уткнулся носом в его плечо, вдыхая родной запах, знакомый ещё с тех деревенских времён. Шурка тоже расчувствовался, тиская его.

    – Смотри – мужиком стал! Который же тут верстак твой? О! За ним Андрей Пикалов работал.

     – Брат ваш, – косясь на Шуркиного «Георгия» и нажимая на это «ваш», заметил Брюханец, – не хуже Пикалова умение постиг.

    – Да? Ну, пошли, братка.

    – Можешь идти, – торопливо разрешил мастер, – только недолго.

     Шурка посмотрел сверху вниз на старика, потом панибратски обнял одной рукой за плечи и то ли снисходительно, то ли подчёркивая своё расположение, сказал:

     – По такому случаю, Остап Саввич, мне думается, можно свою упряжку подарить Клупе.

     – Работа у него срочная… – робко взмолился Брюханец.

     – Это можно делать я, – подал свой голос Иван-цаца.

     – Ну и добро, – обронил Шурка и первым вышел из мастерской.

     Братова жена Сергею понравилась. Не то, чтобы поразила её красота или какое там обхождение. Бросилось в глаза другое. По всему виду она была городская, не девка, не девица – барышня. С другой стороны, в отличие от городских финтифлюшек, в ней угадывалась душевная обстоятельность, надёжность.

    К их приходу (Шурка, не раздумывая, заявился с женой к Анисье Карповне Саврасовой) Анна успела переодеться по-домашнему: в парусиновых хозяйкиных шлёпанцах на босу ногу, в белой, облегающей грудь кофточке, в которой ничего лишнего – ни воротника, ни рукавчиков. Розоватые плечи, желобок на груди, аккуратно заплетённая в пушистый жгут коса – всё было облито солнцем, даже, казалось, просвечивается немного. Анна вынесла во двор табуретку, поставила на неё цинковый таз и стирала. Понятное дело – с дороги. Анисья Карповна, светясь довольством, суетилась рядом – топила дворовую плиту под навесом, что-то подносила, советовала.

     Когда брат представил Сергея, Анна смахнула с голых локтей пену, обтёрла о фартук ладони и, протягивая руку для знакомства, тепло заглянула ему в глаза. В этом взгляде был какой-то отсвет, крохотная частичка её отношения к Шурке. Вроде бы главное, что хотела сказать при знакомстве: вот, мол, что значит для меня твой брат! Если ты его тоже любишь – должен понять.

     Поговорив с хозяйкой насчёт обеда (а они хотели пригласить и Прохора, и соседа Гаврюху, и ещё кого-то – случай всё же!), братья ушли в комнату.

     – И что они там делают? – улыбаясь, спрашивала Анна у хозяйки, которая металась по двору и несколько раз заходила в дом.

    – Заговорили друг друга, – удивлённо разводила руками Анисья Карповна. – Уселись рядом и один: ду-ду-ду… Другой: ду-ду-ду…

     Они действительно сразу оба хотели рассказать про всё и услышать – тоже. Шурка в двух словах, как про что-то давно прошедшее, вспомнил о февральских событиях и про своё появление на заводе, но с особенным жаром – про шестой съезд большевиков.

     – Главное, понимаешь, – таращил он глаза, – всё определилось, как линия жизни на ладошке: даёшь революцию! Вот главное. Февральская… она, понимаешь… Федот да не тот. Эти временные – они сами определились, что временные. А кто придёт уже как постоянный – тут драка только начинается.

    Привёз Шурка с собой мешок картошки – где-то под Курском за шинель выменял. Несколько килограммов сала по дороге заработал – его наняли охранять вагон, в котором везли продукты в Харьков, и ещё приволок он целую кипу газет: эсеровский «Труд», «Ведомости» из Харькова, даже «Киевлянин».

    Сергей поинтересовался, чем думает заняться Шурка, не собирается ли вернуться на шахту?

    – Ещё не решил… Но думаю, что долго искать работу не придётся, – самодовольно ответил он. Разгладив косточкой указательного пальца усы, ткнул в газету. – Вона… уже приглашают.

    Сергей посмотрел, куда он ткнул, и прочитал объявление: «…требуется уездный начальник милиции. Оклад 3 тысячи рублей в год. Бывшие чины полиции не принимаются».

    В комнату заглянула Анна и осторожно позвала:

   – Алексаня!

   – Я сейчас… – тронул Шурка его за руку и вышел.

    Сергей с любопытством стал рассматривать газеты, которые в отличие от центральных не часто попадали в Юзовку. «К ограблению банка в Харькове», «Конная милиция задержала налётчиков»… Публиковались новые нормы выдачи хлеба по карточкам: полтора фунта печёного или фунт муки. Занятым на тяжёлых работах норма увеличивалась. С фронтов сообщалось про действия разведки, бои местного значения, военные аэропланы сбрасывали бомбы на вражеские позиции. Вместе с тем, особенно в «Киевлянине», целые страницы занимала реклама. Шли поэзо-лекции Игоря Северянина, выступал скрипач Яша Хейфец, аптекарь предлагал: «Коорин! Против запоров. Работает, пока вы спите». Кто-то продавал усадьбу, кто-то фамильное серебро. Бросался в глаза крупный заголовок: «Плачу дорого! Скупаю антикварные вещи из золота, с камнями, живопись, изящныя поделки. Тайну покупки гарантирую…»

    Между тем, к женскому воркованию, что доносилось со двора в открытую дверь, и Шуркиному добродушному баску примешался чей-то встревоженный голос. Сергей вышел на порог. У калитки стоял Пашка-лампонос. Увидав Сергея, сообщил:
   
   -    Четверуня велел бегом быть в комитете. Из Питера страшные новости:  Т а м   ч т о-т о   с   р е в о л ю ц и е й   н е л а д н о.

     Оставив встревоженных женщин, братья тут же побежали на шахту. Однако до воронежских казарм так и не добрались. Уже возле базарчика увидели, что люди стекаются к конторе, и тоже направились туда. Во дворе уже волновалась толпа. Сбежались из всех мастерских, с погрузки, выборки и, конечно же, ночная смена. Были тут и военнопленные, которых давно не охраняли, и они свободно разгуливали по улицам. Правда, из посёлка выходить не рисковали.

    Председатель Совета Деревяшкин открыл митинг и… первое слово дал большевику, чего не случалось тут с апреля месяца. Прохор подошёл к перилам и, потрясая над головой бумажками телефонограмм, сказал:

    – Случилось то, от чего предостерегали граждан России товарищи Зиновьев и Троцкий. Всякие партии, которые называли себя революционными, народными… – сегодня мы не станем тыкать в них пальцем, – голосовали за смертную казнь, шли на всякие уступки генералу Корнилову… И вот он навёл «дисциплину и порядок», укрепил офицерство и двинул армию… – Прохор повысил голос, – не на немцев, а в обратную сторону – на рабочий Питер, чтобы задушить революцию. Он хочет сбросить уже теперь не нужного ему Керенского и залить Россию кровью. Конный корпус генерала Крымова уже подходит к Питеру. Временное правительство приняло решение вооружить народ. Создаются рабочие отряды и комитеты защиты революции – ревкомы. Правительство полагается на защиту народа.

     Потом выступали другие. Наконец Прохор предложил, чтобы выступил «товарищ Чапрак Александр, которого вы все знаете как самого сознательного пролетария и который только сегодня прибыл из Питера».

     После Шуркиного выступления решили пополнить участок милиции, создать на его основе боевую дружину. Лишь часам к пяти после полудня братья собрали несколько приятелей и привели их во двор Анисьи Карповны, чтобы отобедать в честь возвращения Шурки.

     – Не один я нынче приехал. Свадьбу нам справить так и не удалось, но главное, что Анна… вот не хвалясь – настоящий боец революции, – говорил он, нервно улыбаясь в усы.

     Знакомство состоялось. В комнату из кухни перенесли стол, придвинули к кровати, а по другую сторону уселись на сундук, на застеленную рядном доску, положенную меж двух табуреток. Анисья Карповна очень сожалела, что всё простыло, что довелось разогревать заново и картошку, и капустную солянку с салом… Вина не достали, запивали квасом. По тем временам обед получился на славу. А уж поговорить было о чём. Рассказывали про свои дела, подтрунивали над тем, как их купали в юзовском ставке, сожалели о том, что в своё время не придали значения профсоюзам.

     Интерес к разговору подогревался ещё и тем, что каждый с любопытством посматривал на Шуркину жену, старался показать, что и мы, мол, тут в Донбассе, не лыком шиты. А посмотреть на неё, прямо скажем, было одно удовольствие. От её матовых щёк, пушистых волос, открытого чистого взгляда веяло покоем, пониманием. Ведь не кто-нибудь – настоящая петроградская барышня и – на тебе! – партийный товарищ.

     В разговоре кто-то со злостью сказал про деревенских вообще: куркули, мол, тупорылые. На шахте бытовало некое пренебрежение к деревенской простоте и, что греха таить, темноте и жадности. Анна, которая до сих пор только прислушивалась, улыбалась, посматривая на своего Шурку, тут вмешалась в разговор и за пять минут мягко, но именно отчитала им целую лекцию про крестьянина как первого союзника в революции.

      Очень интересный вечер мог получиться, но пришёл Деревяшкин. Его приглашали с самого начала, только он не смог, обещал зайти позже. Теперь вот явился, но не один. За его спиной, пугливо озираясь, маячил секретарь управляющего рудником. Это был переросток-гимназист, пристроенный по знакомству на шахту, где давалась броня от призыва в армию.

    В тесноте комнатушки Деревяшкин изловчился и отступил в сторону, открыв растерянного молодого человека взорам собравшихся.

     – Ты давай про всё прямо им расскажи, – распорядился председатель Совета.

     – Я не при чём. Моё служебное время кончилось, уже хотел идти домой… Господин Клупа, вижу, тоже выходит из своего кабинета. Остановился посреди приёмной и даёт мне конверт – работу на завтра, на утро. Сам он иногда приходит попозже… Ну, я взял и хотел заглянуть: много ли работы? А он строго так: «Ступайте. Ведь вы собрались идти отдыхать. Этим займётесь завтра с утра». Я и ушёл. Но потом вернулся. Любопытство одолело, да и делать нечего. Управляющий раньше и не смотрел на меня. Сунет бумаги – и пошёл. А тут так посмотрел, когда конверт отдавал… Открыл я ключом стол, открываю конверт, а там несколько бумажек и записка, что я должен с утра расклеить эти бумажки на дверях конторы и ламповой.

     Молодой человек ещё не завершил свой рассказ, а Прохор взял из его рук бумажки, взглянул на одну, другую и передал их дальше: Сергею, Остапчуку… Это были несколько объявлений одного и того же содержания. Русско-бельгийское общество оповещало наёмный персонал Назаровского рудника о том, что шахты по причине убыточности отныне закрываются.

     Бумажки обошли всех. Прочитавшие их умолкали… Пора было зажигать лампу, сгущались сумерки – время размышлений и душевной уязвимости. Тяжко стало дышать. Все понимали, что на трёхтысячное население Назаровки надвигалась тень голодного опустошения. Шахта принесла жизнь на эти щетинистые, заросшие типчаком и полынью бугры, а теперь она должна была умереть. Для назаровцев полученное сообщение было равнозначно тому, что завтра и вообше никогда впредь не взойдёт солнце. Напряжённое молчание затянулось…

     – Локаут, – машинально сказала Анна. И, оказавшись под перекрёстным огнём вопросительных взглядов, как бы оправдываясь, пояснила: – это первый признак того, что Корниловский мятеж провалился. Расстрелять революцию не удалось, теперь её пытаются удушить голодом. Вот если бы сегодня Корнилов пришёл в Питер, арестовал Керенского и расстрелял членов Петросовета, хозяева только оживились бы и говорили, что рудник даёт прибыль. Я в этом уверена.

    – Значит, – Прохор потряс прочитанной бумажкой, – ложь всё это? Ну, про убыточность. Где Клупа? – спросил у растерянного секретаря.

    – Так я же сказал, отдал и сразу ушёл.

     – Уехал он, – уточнил Деревяшкин. – Ещё с неделю назад отправил семью в Таганрог… или Бердянск, вот не помню точно. К морю, одним словом.

    Прохор поднялся и решительно стал выбираться из-за стола. Обращаясь к Деревяшкину, сказал:

    – Собирай своих депутатов, которые на месте. Активистов других партий тоже… До утра надо найти решение, с каким выйдем к людям.

    …Этот день летел вскачь, и всё равно конца ему не было. Он оказался таким долгим, какими бывают только дни в детстве, когда выход на улицу – событие: игра в «чижик», поход с ребятами на речку, налёт на чужие горохи, присутствие в кузне. Картины, незабываемые на всю жизнь: отец берёт из горна алый брус, а из него во все стороны вылетают алые искры. Всё это поражает тебя и наполняет, а день ещё не кончился, ещё приедет заказчик, отец будет ковать лошадь, которая послушно положит копыто ему на колено, на фартук, будто доверяет, будто знала кузнеца, когда ещё была жеребёнком. Вот таким же летящим и вместе с тем бесконечным казался Сергею и нынешний день.

     В бывших казармах воронежцев собрались те, кому Назаровка верила, на кого надеялась. Все очень тревожились. Говорили коротко, по делу. С первых же минут определили главное: шахты не оставим, не закроем, затопить не позволим. Из этого вытекало, что кто-то должен руководить работами, не созывать же каждый раз митинги! У назаровцев был один опыт управления – кооператив. Хорошо это или плохо, но на таких же началах решили хозяйничать на руднике: выбрать правление и нанять управляющего.

     Шурка не мог целиком настроиться на заботы своих друзей-шахтёров, отошёл он от этих дел и теперь следил за происходящим как бы со стороны. Не без удивления убеждался, насколько изменились люди, стали самостоятельнее. Во всяком случае, в их руках была реальная власть в посёлке, вот если бы так же уверенно они смогли удержать в руках производство, контору, дотянуться до банковского счёта в Юзовке.

      – …Саврасов, к тому же, обучался, – донеслось до Шурки.

      Он сосредоточил своё внимание на происходящем. Деревяшкин предлагал пригласить управляющим Романа Саврасова, который лучше всех может повернуть дела, потому что шахту с закрытыми глазами видит, потому что свой, но и потребовать от людей может строго – как положено. Все оживились, обрадовались, вроде в этом было решение всех проблем. Тогда поднялся Басалыго и, положив опущенные руки на плечи сидящему перед ним Остапчуку, сухо, подчёркнуто сухо (рано, мол, радуетесь), заявил:

      - Вы правы насчёт горнодобычной хватки Саврасова. Но справедливости ради скажу, что в финансовых манипуляциях он, как и я, ничего не смыслит. А для нас сейчас главным будет – продавать уголь и получать за него. Добывать мы умеем.

     Загрустили. Остудил их Басалыго. Конечно, в нём могла говорить и обида, ведь он сам инженер, партиец-меньшевик, всегда поддерживал рабочих, даже в самые опасные времена, но вот не его предлагают в управляющие! Только с какой стороны ни глянь, а инженер прав. Тогда встал Серёжка и, волнуясь, а потому растягивая слова, томя души товарищей, предложил пригласить главным бухгалтером… Худякова Алексея Сергеевича. Человек по финансам учёный, а что касается честности, то можно головой поручиться.

     После этого Прохор предложил заседание прервать и послать людей за Саврасовым и Худяковым, доставить их сюда хоть в полночь, и тут же вместе с ними решить, что делать дальше.

      – Надо же, – говорил Шурка, – целый день собирался на Ветку, чтобы маманю и Таську увидать… Думал – после обеда, а он сам обед после митинга вышел. Потом эти дела. Уже и на завтра перенёс, как вдруг – на тебе!

     Они сидели с Сергеем в пролётке, которую по записке Деревяшкина им дали на конном дворе, и ехали, чтобы привезти Худякова. Выбрались на Мушкетовскую дорогу. Шурка раскрутил над головой вожжи, гикнул, и чёрная кобылка пошла крупной рысью. Скоро осталась в стороне Рыковка, а прямо впереди на полгоризонта разлились огни металлургического завода. Доносились свистки паровозов, тяжкое, с хрипом, дыхание кауперов, утробный, словно из-под земли, рокот прокатки. И вдруг полыхнуло алым заревом небо, освещая дорогу, близкий мост через Кальмиус, сбегающие к речке дворы и пустынные улицы. Это вылили шлак за доменным цехом, и река огня, как предзакатное солнце, осветила окрестность на много километров вокруг.

     Проскочив по мосту, свернули направо и через Семёновку направились на Ветку. Молчали братья. Каждый думал о своём. Шурка вдруг спросил, не удержался:

    – Ну, как моя Анна?

    – Повезло тебе, – ответил Сергей.

    – Да… Знаешь, я сам себе завидую. Какие дела пошли… А, братка?
И опять умолкли, задумались оба. В темноте не было видно их лиц. Когда проезжали мимо ветковской церкви, Сергей предложил:

    – Зайдём?

    – Ты это чего? – удивился Шурка.

     За церковной оградой светились фонари, из открытых дверей струился мерцающий свет, там передвигались люди, шла служба. Сергею любопытно было посмотреть, как поведёт себя отец Алексий после банкротства корниловщины.

    – Ну, зайдём ненадолго, хочу что-то показать тебе.

     Шурка потянул вожжи на себя, кобылка послушно остановилась. Привязав её к ограде, братья вошли в церковь. Судя по гнусавой скороговорке певчих, литургия шла к концу. По боковому притвору, Сергей – впереди, братья прошли ближе к амвону, сбоку. Постояли немного, рассматривая людей. Шурка о чём-то подумал, улыбнулся и пошёл купил свечку. Зажёг её о другую – их там много стояло, и пристроил рядом. Хитровато шепнул Сергею:

    – За здравие Анны.

    Литургия кончилась. Все задвигались, плотнее стягиваясь к амвону, на который уже взошёл отец Алексий. Пристально буравил он своими глазами прихожан. На него смотрели кто с надеждой, кто с любопытством. И вдруг, резко вскинув обе руки вверх, широкие рукава метнулись при этом как крылья, отец Алексий жёстким, отнюдь не елейным поповским голосом обратился к толпе со словами:

    – Братья мои и сестры! Вихри враждебные веют над  нами!..










ГЛАВА 17
     Василий Николаевич Абызов за последний год заметно сдал. Было ему ещё до пятидесяти, он регулярно занимался физическими упражнениями, закаливанием, однако выглядел как поношенный парадный мундир: молью ещё не траченый, но обшлага затёрханы, золотое шитьё пожухло и кое-где стало облезать. На высоком лбу Абызова заблестели восходящие залысины, всё чаще отекали нижние веки, от уголков глаз по скулам и щёкам обозначились и стали углубляться морщины. Оно и понятно: горе только рака красит.

     Мечта об усадьбе в Кудрявой балке, о зелёном оазисе в голой степи превратилась в застарелую боль, как воспоминания о женщине, которую любил, но которая так и не стала твоей… О какой такой усадьбе могла идти речь – не до жиру, быть бы живу. Стачки осени шестнадцатого и то, как вели себя при этом его коллеги – многому научили. Он понял, что обогащаться в одиночку опасно – надо делиться с власть предержащими, иначе могут оставить на краю, где первый удар коньюнктуры или судьбы – по тебе.

     С осени шестнадцатого он перестал вкладывать деньги в строительство, в шахту вообще. В результате потери от повышения зарплаты доходы быстро восстановились, а цены на уголь продолжали расти. Его банковский счёт стал заметно пополняться. Часть денег через подставную фирму переводил в Киев, где доверенный ему человек скупал предметы, имеющие непреходящую ценность. А весною Василий Николаевич перевёз семью в Ростов-на-Дону. Там, благодаря заботам казачьих генералов, многое оставалось по-старому, было сытнее и спокойнее. Снял для семьи добротный дом, открыл счёт в банке и регулярно переводил туда умеренные суммы.

     Надо сказать, что год семнадцатый вобрал в себя столько, что иная страна и за столетие не видела. Многовековое династическое древо Романовых рушилось не вдруг. Его корни обнажались, выдирая почву из-под многих других, оно валилось с грохотом, подминая, обламывая, погребая под собой целые династические рощи и дубравы….

      После Февральской революции на Листовской образовалась народная милиция, Совет и несколько партийных комитетов (у каждой партии – свой). Когда отшумели митинги и поостыло общее ликование, жизнь стала входить в привычную колею, возобновилась нормальная работа. Но отсутствие твёрдой власти давало о себе знать. Неуверенность в дне завтрашнем, нервозность исходили из центра. Партии, которые по глубокому убеждению Абызова, делали революцию – эсеры, кадеты, октябристы и другие, – вместо того, чтобы закрепить завоёванное, наладить общую работу, навести порядок в стране, занялись делёжкой царского наследия: власти, имущества, общественного влияния. Они вели себя как разбойники возле ещё не остывшего трупа ограбленного. С февраля по октябрь у власти побывали, подержались за кормило державы представители всех партий, кроме большевиков. Абызов полагал и, где только мог, доказывал, что во время июльских событий надо было допустить к власти большевиков, дать им показать свою неспособность поправить дела в стране. Вот тогда, развенчанных в глазах толпы, их можно было бы взять, что называется, тёпленькими. Вот тогда можно было бы призвать сильного человека типа генерала Корнилова!

      Сидя в основном на Листовской, Василий Николаевич был ограничен в выборе собеседников. Чаще всего он позволял себе откровенничать с главным бухгалтером Клевецким. Правда, тот был не столько политиком, сколько бабником, но это и к лучшему. Абызову не нужен был спорщик, политический оппонент, а скорее – рядовой обыватель, на котором вернее всего проверять правильность собственных мыслей и соображений.

      После провала корниловского мятежа… Кстати, сам Абызов никогда не говорил и другим не позволял в своём присутствии произносить само это слово «мятеж», – он говорил «попытка». Так вот, после неудачной попытки генерала Корнилова навести в России порядок и установить твёрдую власть, стало ясно, что страна катится к катастрофе, и никакая сила предотвратить это уже не сможет.

     Тёмные низы бывшей Российской империи должны нажраться свободы «выше крыши», испробовать все партии, в голоде и разрухе окунуться в пучину хаоса, чтобы взорваться и в слепом гневе не только передавить всех агитаторов, но и друг друга. Тем, кто уцелеет, довоенная «бесправная» жизнь должна будет показаться раем. Взрыв назревал, и надо было унести ноги до того, как он произойдёт: пересидеть, переждать, исчезнуть на время. А потом уж явиться и диктовать свои условия!

   Кстати, так рассуждал не он один. К середине октября в Донбассе были закрыты многие шахты и заводы, из серьёзных хозяев на месте никого не осталось. Закрывая свои предприятия, усугубляя хаос в хозяйстве, они как бы подталкивали страну к роковой черте. Василий Николаевич медлил с отъездом по той причине, что при резком сокращении добычи угля цены на него росли, на банковский счёт шли солидные поступления. Он рисковал, случись серьёзная авария, могут прийти и убить обушками прямо в конторе. Учитывая, что всё оборудование давно работает на износ, и то, и другое было вполне возможно.

    В октябре он задержал выдачу зарплаты рабочим: пусть поверят, что шахта на краю финансового краха. Дальше медлить было бы безрассудно: 24 октября большевики взяли власть в Мариуполе, арестовали банковские счета, на следующий день похожие вести пришли из Луганска.

    Явившись на работу раньше обычного, он прошёл в свой кабинет. Не зажигая огня, разделся. Добротное осеннее пальто – лёгкое, тёплое, с каракулевой оторочкой по воротнику и бортам – и такую же касторового сукна шапку аккуратно повесил в шкаф, резиновые галоши оставил в углу у входа и, поскрипывая сапогами, прошёл к столу, уселся в своё кресло, которое вдруг показалось непривычно просторным.

    Пасмурный рассвет лениво проникал в большое окно, в углах кабинета стояла полутьма, но зажигать огонь не хотелось. Один за другим стал выдвигать ящики стола, прикидывая, много ли будет труда разобрать их? Однако ни рвать, ни жечь бумаги не собирался, чтобы не вызвать лишних подозрений. Потом пригласил Клевецкого.
Тот вошел, и в кабинете стало светлее, даже уютнее. Никакие треволнения не действовали на Леопольда Саввича. Он слегка раздобрел – для его возраста рановато, конечно. Однако весь был такой ухоженный, напомаженный, а в посверкивающих шкодливых глазах сквозила неистребимая жажда удовольствий.

    – Гм…да… – неопределённо промычал Абызов, рассматривая его, – садитесь, Леопольд Саввич.

     – Любезнейше благодарю.

    – На получку документы готовы?

    – Да уже с неделю… – удивился столь непонятному вопросу Клевецкий, но лицо его выражало только любезность и послушание.

    – А сколько надо времени, чтобы подготовить… мм.. полный расчёт всему персоналу, скажем, с первого ноября?

    – Да уж дня за два можно управиться. – На лице бухгалтера обозначился вопрос.

    – Это необходимо, – пояснил Абызов, хотя в принципе он никогда не снисходил до пояснений, – чтобы наше возвращение в скором будущем не имело почвы для осложнений... Только – сами понимаете! – Абызов коснулся пальцами сомкнутых губ.

    – Василий Николаевич! – вскинул брови Клевецкий. Не первый, мол, год замужем: знаем что к чему.

     – Пообещайте расчётчикам, которые будут этим заниматься, трёхмесячный оклад жалованья. А вас я не обижу.

    Проводив бухгалтера, Абызов раскрыл шкаф и взялся пересматривать бумаги. Он заранее решил забрать планы горных работ и вообще любые листы маркшейдерских съёмок. Остальное пусть остаётся.

    За этим занятием его и застали представители Совета. Послышался шум в приёмной, непривычно громкие голоса (тут не было принято разговаривать в полный голос), и в кабинет вошли трое: председатель Рудсовета Романюк, секретарь большевистской ячейки Монахов и новый начальник милиции – рыжий солдат с разбойничьей ухваткой. Он с первого раза, когда только появился на Листовской полтора месяца назад, не понравился Василию Николаевичу. Было в его диком взгляде что-то жутковатое, глубоко скрываемое, вроде бы два змеиных жала прятались в зрачках.

    – Господин Абызов, – сказал Романюк, глядя на хозяина исподлобья, снизу вверх, – народ больше ждать не хочет. Надо ему выдать получку. Сегодня.

    Как изменились времена! Романюк – старший кочегар из парокотельной, этот кривоногий, долгорукий, рождённый держать в руках лопату, – стоял тут в кабинете, где даже доски пола, на которые он ступил, не обтерев ног, принадлежали Абызову, – позволял себе не просить, а требовать! У этого Романюка вечно собирались в кочегарке всякие оборванцы, картёжники, ночевали сомнительные личности. «Клуб в помойной яме», – говорил Шадлуньский, который дважды бил морду старшему кочегару. И вот что вышло из этого клуба… Абызов и сам с удовольствием вышвырнул бы его в окно, не пожалев стёкол своего прекрасного кабинета. Но сдержался. Не те времена. Где полиция? Где жандармы? Где Али с его молчунами? Казаки – и те митингуют! За что боролись, на то и напоролись... Нет, надо уходить и выждать, пока тут не перережут друг другу глотки, пока не сожрут собственные башмаки.

    – Сегодня или завтра, – сухо заявил он, – на мой счёт должны поступить достаточные суммы, и после расчетов с железной дорогой, а также выплатой…

    – Не надо, – бесцеремонно остановил его Монахов. – Вы отдадите получку сегодня или… мы попросим Юзовский Совет проверить ваши счета в банке, пошлём туда своего специалиста, пусть разберётся. А вы пока будете под арестом. Прошу извинения, но так решил Совет…

    После этих слов рыжий начальник милиции (Абызов вспомнил его лошадиную фамилию – Чапрак) вытащил большой складной нож, со щелчком раскрыл его… Все словно заворожённые смотрели на сверкающее лезвие. С ножом перед собой он прошагал к столу, нашарил рукой телефонный провод и, как паутинку, обрезал его. Взял под мышку со стола телефонный аппарат и вышел в приёмную. Этим самым вроде бы отлучил от внешнего мира.

   Василий Николаевич не выдержал, взорвался:

    – По какому праву? Я буду жаловаться комиссару Временного правительства!

    Чапрак на эти слова обернулся и с выражением брезгливого превосходства хмыкнул в свои рыжие усы.

    – Эх, Василий Николаевич, Василий Николаевич… – морщась от какой-то внутренней боли, сказал Монахов. (После того, как год назад его основательно избили ребята Али, он так и не оклёмался до конца). – Нету вашего комиссара, нету больше и Временного правительства. Арестовали его. Наши люди с телеграфа сообщили, что в Петрограде власть взял Совет во главе с товарищем Троцким. А на местах велено делать то же самое.

    Лицо Абызова стало серым. Сообщение потрясло его. Взявшись за дверцу шкафа (то ли хотел закрыть его, то ли хотел почувствовать под рукой хоть какую-то опору?), с минуту стоял молча, приходя в себя как после нокаута. «Это катастрофа! – стучало в мозгу. – Досиделся…»
Но постепенно способность логически мыслить возвращалась к нему. В том, что большевики продержатся у власти не больше месяца, убеждён был твёрдо. Однако сколько они за это время, даже за неделю, успеют совершить непоправимого! Едва владея собой, прошёл к столу и бессильно опустился в кресло.

    – Что вы от меня хотите?

    – Надо выдать получку людям.

    – Хорошо.. Я пошлю в Юзовку не кассира, вернее – не только кассира, но и главного бухгалтера. Пусть сверит счета и снимет всё, что можно. Я могу быть свободным?

    – Нет, только после выдачи получки.

    Романюк и Монахов пошли к двери, а начальник милиции, деловито обойдя кабинет, постучал по стенам, проверил шкафы, выглянул даже в окно, за которым уже совсем рассвело и виден был шахтный двор, потом сказал, глядя мимо Абызова:

    – Охрану поставим тут под окном и в приёмной, а на ночь переведём в кутузку.

    Абызов сжал подлокотники кресла так, что пальцы посинели. «Если станет обыскивать, – подумал он, – выстрелю первым». Но когда рыжий вышел, тут же раскаялся: «Что за глупость, бежать отсюда, как есть, – значит остаться нищим».

    Вышел из-за стола и долго ходил по кабинету, чтобы успокоиться, выработать план действий. Проходя мимо окна, увидел, что ближе к крыльцу сидит на лавочке рабочий с винтовкой. Прошёл к двери и осторожно выглянул в приёмную. Там тоже сидел мужик с винтовкой, который мигом вскочил и предупредил: «Не выходить!»

    – Гм… а если мне вдруг понадобится за этим самым?…

    – Я провожу.

    – Ну, тогда хорошо. Пригласите ко мне Клевецкого, – сказал он секретарю, который подбежал, опасливо косясь на часового.

    Леопольд Саввич тут же прибежал, закрыл двери и растерянно развёл руками. Выглядел он как помятая хризантема.

    – Это же хулиганство, что они делают! — сказал, подходя к столу. — Я только что разговаривал со старшим телеграфистом. Знакомый приятель
 
    – У вас телефон не обрезали?

    – О, Господи! Я и не заметил… — Клевецкий пошарил глазами по тому месту на столе, где должен был стоять телефонный аппарат хозяина. – Да… первое, что они сделали, – отобрали землю. У всех. В пользу крестьянских комитетов. Те будут делить. Бесплатно. Чушь какая-то!

    – А что вас удивляет? Дарить чужое легче всего. Назаровку ещё при Временном правительстве захватили и эксплуатируют, грабят чужие недра. Они плевали на протесты властей. Это же большевики. «Продауголь» и Кадомцев лично лишили их всех заказов на уголь, прекратили поставки крепёжного леса, а они живут. Сельским кузницам продают, по дешёвке объявили самовывоз, согласны брать оплату натурой, но рудник до сих пор не закрыли! Ведь по всем расчётам давно должны были разбежаться или издохнуть. Да, Леопольд Саввич, где-то проморгали мы Саврасова, не перетащили на свою сторону. Была в нём хозяйская жилка, жажда власти… Ведь как изворачивается, сукин сын, а Назаровка до сих пор не затоплена. Мог быть незаменимым для нас человеком. Оно и надо было всего чуть-чуть: немного денег, предложить приличную квартирку, на полтона любезнее поговорить…

    – Гм… Бандит он, – позволил себе Клевецкий дополнить характеристику Романа.

    – Сейчас такие люди нужны.

    Поплакавшись друг другу, стали думать, что можно предпринять в сложившейся ситуации. Клевецкий чувствовал, что хозяин что-то недоговаривает, ходит вокруг да около, как кот вокруг горячей каши. Дважды Леопольд Саввич бегал в свой кабинет, чтобы звонить в Юзовку. Управляющий банком многого сам не знал и перепуган был до смерти. Он сказал, что Юзовский Совет, во всяком случае, его руководители осуждают большевистский переворот, не признают их действия законными. Однако, уже объявлено, что завтра собирается всеобщий митинг, после которого многое может измениться… не в лучшую, конечно, сторону.

    – Да… – мрачно заметил Абызов, выслушав это сообщение, – когда в столице меняют причёски, на местах рубят головы. Таков закон политического развития.

    Василий Николаевич ещё и ещё раз дарил оценивающие взгляды Клевецкому – так на рынке рассматривают корову, которую собираются купить. Но сколько ни смотри – нет другого выбора. Он это понимал и всё-таки долго не решался. Дело в том, что в промышленном банке, кроме деловых авуаров Листовской шахты, её хозяин ещё арендовал личный сейф. За последний год этот сейф разными путями усиленно пополнялся. В отличие от чеков, векселей, переводов, бумажных денег в этом сейфе хранились материальные ценности и некоторые суммы в иностранной валюте.

    – Ваши люди уже готовят полный расчет персоналу?

    – Да, я тут же распорядился, – ответил Клевецкий.

    «Значит, день-два – больше не удержать в тайне задуманное», – пришёл Абызов к печальному выводу. Надо было уходить, оставив всё как есть. Сегодня в Юзовку ему уже не попасть. Завтра – митинг, всё будет закрыто и опечатано или…

    – Леопольд Саввич, готовьте бумаги на изъятие всей наличности.

    В который раз вышел Клевецкий, а Василий Николаевич всё ещё колебался. За дверью послышались голоса. Он подошёл ближе, прислушался.

    – Ну и что с того? – услышал голос рыжего начальника милиции.

    – А то… шастает пудреный туды-сюды, туды-сюды! Затевают они что-то с хозяином, – говорил охранник, который дежурил в приёмной.

    – Если так думаешь – поезжай вместе с бухгалтером в банк, – распорядился за дверью начальник милиции. – Сам проследи за ним. Глаз не спускай! Назначаю тебя старшим конвойным.

    Абызов отошёл от двери. «Тем лучше! – подумал. – Пусть не спускают глаз с Клевецкого». Сел за стол и написал деловое письмо управляющему банком, своему давнишнему товарищу по партии Народной свободы. (Пройдёт совсем немного дней и Совет Народных комиссаров объявит членов этой партии – кадетов – врагами народа).

    Вошёл Клевецкий с бумагами. Сообщил, что и у него телефон отобрали. Теперь на весь рудник осталось два аппарата – в милиции и тут, в приёмной, возле охранника. Абызов подписал бумаги для банка и вручил пакет на имя управляющего.

     – Леопольд Саввич! – волнуясь, сказал он торжественным шёпотом. – Вот вам ключ… Вас допустят к сейфу. Там чемоданчик… Мой личный. Вы его держите у себя в руках. За деньгами пусть кассир и охранники присматривают. Вы… – он хотел улыбнуться доверительно, широко, но вышло не очень, – будете иметь больше, чем даже рассчитываете.

    Бухгалтер несколько растерялся, проникая в смысл услышанного. Тень недовольства появилась на его лице. Видно было, что ему не совсем нравится такое поручение. Он боялся ответственности. «Тем лучше!» – подумал Абызов.

    Выпроводив Клевецкого, подошёл к окну и наблюдал, как тот устроился в просторном пароконном фаэтоне спиною к кучеру. На заднем сиденье, лицом по ходу экипажа, ещё раньше места заняли двое охранников. Отрешённо смотрел Василий Николаевич на свой шахтный двор. Пробежал мальчишка-лампонос, тяжело таща потухшие лампы. «Тушёные» – как тут говорили. Возле ствола возились ремонтники, увязывая материалы для спуска в шахту. Через окно едва проникал глухой рокот транспортёра, который по эстакаде подавал уголь на выборку. Почти вся добыча теперь поступала с нового ствола.

    Когда привезут деньги и раздадут людям получку, общее напряжение спадёт, он спокойно уйдёт домой с чемоданчиком, а завтра… Какое завтра? Не станет он дожидаться рассвета.

     Через какое-то время заглянул ревкомовец из приёмной и сказал, что хозяина просят к телефону.

    Звонил управляющий банком. Услышав голос Абызова, обрадованно сообщил:

    – Это я проверяю. Сами понимаете – ваш ключ, такое письмо… Мало ли каким путём это могли получить!

     – Правильно. Понимаю. Отдайте всё.

     Вернувшись в кабинет, Василий Николаевич как заводной пошёл вокруг стола, ещё раз обдумывая, всё ли он предусмотрел. А вдруг Клевецкий припрёт чемодан не к себе в бухгалтерию, что вполне естественно, а прямо сюда, в кабинет!? У этого бонвиванчика ума станет… Решительно вышел в приёмную и стал звонить управляющему банком.

    – Вы можете пригласить к аппарату моего бухгалтера? – спросил деловым тоном.

    – А его нет, – ответил тот.

     – Гм… как это? Поясните, – весь холодея от дурного предчувствия, попросил он.

     – Алло! Василий Николаевич, вы как-то так произносите слова… таким голосом… Возможно, наш разговор слышат другие?

    – Меня – да, – резко сказал он, косясь на ревкомовца, вытянувшего шею от любопытства, – а вас – нет. Объясните – они там? Или уже уехали?

    – Да успокойтесь. Кассир получает деньги, один из «товарищей» глаз с него не спускает, а второго наша охрана в банк не пустила, ждёт у двери.

    – А бухгалтер? – нетерпеливо спросил он.

    – Всё в порядке. Я его, как он и просил, выпустил через свою дверь. Он благополучно ушёл.

     – Отставить! – взревел в трубку Абызов, покрываясь пятнами. – Задержать! Всех задержать. Денег никаких не выдавать. Подлог, гоните всех! Звоните начальнику милиции – пусть преследует бухгалтера!

    Схватившись за сердце, он ушёл в кабинет. И тут началось… Прибежали из Совета, явился Чапрак, звонили посланные в Юзовку, сообщали, что их из банка выставили ни с чем. От него требовали ответа: почему запретил выдавать деньги кассиру?

    Он что-то нёс… Бухгалтер проворовался, напутал в счетах и потому сбежал. Какие-то счета не сходятся, надо их проверить, сделать ревизию… Почти не контролировал то, что говорит. Все мысли были заняты другим: эта гнида, этот прилипала, козлик напомаженный – обвёл его. Воистину – на всякого мудреца довольно простоты. Но куда он теперь денется с чемоданом? Его тяжесть и в прямом, и в переносном смысле во многом определяет поведение человека… Оправившись от первой растерянности, Абызов взял себя в руки, его мысль заработала с яркостью молнии. «В Юзовке он не останется – исключено. Куда побежит? Через Рутченковку в Мариуполь? Там давно хозяйничают большевики. Не рискнёт. В Ясиноватую? Это же сколько рудников миновать надо? Гладковка, Ветка, Путиловка, Бутовка... Нет, можно, конечно, через Рыковку, Щегловку... Но везде – Советы, ревкомы, дружины, патрули...»

    Василий Николаевич бегал по кабинету, усаживался в кресло, к нему заходили, что-то требовали, угрожали, просили подтвердить. Он обещал, соглашался – завтра. Всё – завтра. А сам взвешивал малейшие обстоятельства, пытаясь вычислить дальнейшее поведение Клевецкого. Наконец, подумал об Иловайске – в последнюю очередь, опасаясь, как бы особая пристрастность не подтолкнула на ложный путь, потому что для себя давно выбрал именно это направление. Однако сколько ни думал: некуда Клевецкому податься, кроме как в Иловайск. По заводским задворкам проскочить на Мушкетовскую дорогу, свернуть с неё в степь, и… чуть ли не до Грузского – ни тебе шахт, ни тебе ревкомов. Подряди мужика с подводой – и в Иловайск.

    Там ещё порядки построже, к чистой публике – уважение. А уж когда сядешь в поезд – дыши спокойно. Матвеев Курган, Таганрог – затеряйся и живи в патриархальной тишине и строгости. Василий Николаевич сам давно присмотрелся к «Иловайскому варианту», потому что не раз оценивал его для себя, собираясь ехать в Ростов-на-Дону. «Итак, решено: ничего иного Клевецкий не выберет. Это путь многих, можно сказать, уже проторённый. Значит, ещё сегодня ночью, до рассвета, надо быть в Иловайске, чтобы опередить эту гниду. Он, правда, может где-то отсидеться денёк, от силы – два, но не больше. Малейшее промедление не в его интересах. Скорее всего, приползёт уже утром. Уж я его встречу…»

     Шурка первый заметил, что хозяин вроде бы не в себе. Неужели так переживает от того, что бухгалтер сбежал? Подозрительно: сами всё утро шушукались, а теперь он комедию разыгрывает.

    За неполных два месяца, что работал тут, на Листовской, Шурка успел кое-что высмотреть и понять. Когда назаровцы пригласили к себе управлять рудником Романа Саврасова, тот предложил бравому питерскому боевику своё место начальника народной милиции на Листовской. Опыт у него уже был, но работы всё равно хватало. Встречаться с хозяином доводилось всего считанные разы, но и этого было достаточно, чтобы рассмотреть за безупречной барской наружностью, сдержанными и высокомерными манерами матёрого волка. И то, как повёл он себя после бегства бухгалтера (бегства ли?), казалось неестественным. Шурка подумал, что Абызов ломает комедию, попросту дурачит их.

    Ведь как он представлял себе банковское хазяйство? Стоят железные шкафы, набитые деньгами, каждый принадлежит какому-то хозяину. Когда хозяева между собой рассчитываются, пишут бумажку банкиру, и тот перетаскивает пачки денег из одного шкафа в другой. Страшная догадка осветила Шуркино сознание: Абызов не платил рабочим, чтобы накопить побольше денег и сбежать. А когда его арестовали, послал бухгалтера, тот деньги забрал и теперь где-то сидит с ними и поджидает хозяина! А что управляющий банком морочил голову шахтному кассиру, делая вид, что собирается выдать получку, – то всё для отвода глаз. Они же одним миром мазаны.

    Подумав так, Шурка вышел из бывшего участка полиции, где сидел у телефона, обзванивая милицейские участки ближайших шахт и сообщая приметы Клевецкого. Вечерело. Из Кудрявой балки тянуло осенней сыростью... Простуженно дышала паровая машина подъёма, дилинькали звонки стволового… Послышался глуховатый топот копыт. Огибая лесной склад, выбежала пара вороных, которые отвозили в Юзовку кассира. Напротив участка лошади замедлили бег, с возка спрыгнули два дружинника и направились к Шурке.

    «Надо было крикнуть кучеру, чтобы подвёз до конторы, – подумал он. – Ну да ладно, тут пять минут ходу. Поговорю ещё с ребятами». Он твёрдо решил забрать Абызова из конторы и посадить в холодную до выяснения всех обстоятельств того, что произошло в банке. «Уж я его придавлю – никуда не денется, – думал Шурка. – Меня эта сволочь на подножку не поймает. Я его самого заставлю раскрыться. Самого подловлю…»

    На крыльцо поднялись дружинники. Шурка вместе с ними зашёл в помещение участка и тут же, в комнате дежурного, стал расспрашивать, как всё произошло.

    – Меня внутрь одного пустили, – растерянно пояснял старший. – Там своя охрана. Бухгалтер шастнул туды дальше, куды никому не положено, бумажки какие-то понёс. Мы долго ждали, там другие были… Потом вызвали нашего кассира. Он деньги принимает – я смотрю... Никогда столько не видел. И вдруг – на тебе!

    Шурка вскочил… Но не рассказ дружинника столь впечатляюще подействовал на него. За окном, где-то на посёлке или неподалёку, он явственно услышал выстрел, за ним – второй. Опрометью выбежал на крыльцо, пытаясь понять, где стреляют. Растерянные дружинники – за ним.

    Уже на крыльце услышал, как возле конторы кто-то надрывно закричал: «Стой! Сто-ой!» – и стылый вечерний воздух раскололся двумя винтовочными выстрелами. Шурка даже видел вспышки, стреляли вверх. И в ту же секунду понял (по летящим чёрным теням, топоту копыт), что по дороге от конторы кто-то гонит вороных. Бросился наперерез к дороге, которая шла неподалёку от участка. На ходу выхватил наган и, повинуясь какому-то предчувствию, закричал:

     – Стой!

     Чёрные звери летели на него. Еле увернулся, выстрелил – и тоже вверх! «Идиот!» На кучерских козлах пролетел мимо него Абызов. Он вертел над головой концами вожжей, нагоняя страху на вороных. Шурка выхватил из рук дружинника винтовку, приложился и несколько раз выстрелил. Силуэт фаэтона растворился во тьме… Вместе с дружинниками он бросился бежать по дороге, уже на бегу осознавая, что лошади перешли на шаг и остановились.

     Когда подбежали, фаэтон был пуст. Лошади фыркали, трясли головами, удила жалобно позвякивали.

    – Сюда! – крикнул один из дружинников.

     Подбежали к нему. На обочине, откинув руку в сторону, лежал Абызов. Он был мёртв.

    Шурка взял его за плечо и перевернул на спину. Сумерки размыли мелкие черты лица, чётко угадывалось только общее выражение, характер: большой ровный нос, высокие надбровные дуги, вроде бы он, даже лёжа в придорожной полыни, рассматривает всех свысока…
Не хотел Шурка убивать его. Прошло то время, когда у парня темнело в глазах от желания расквитаться. Последний год многому научил. Когда-то он бунтовал и задирался, горя желанием досадить «всем этим сволочам», хотелось всех их – Абызова, Клупу, всех расфранчённых и ухоженных – унизить, впрячь в лямку с собачьей цепью и заставить тягать сани с углём в мокром забое, ёрзая грешным телом по осклизлой почве лавы… Теперь многое изменилось в Шуркиных взглядах. Теперь он не хотел ни крови, ни унижения других, потому что нельзя жить разрушением. Он чувствовал себя прозревшим. Обрести это новое зрение во многом помогла Анна, само её присутствие в Шуркиной жизни.

   Подбежали два ревкомовца, люди из конторы, подступили к убитому.

    – Собака!

   – Волк он…

    – Перестаньте, – разозлился Шурка, – мёртвый ведь…

    – Он же Егора Пузырёва застрелил!

     И наперебой стали рассказывать, как всё произошло:

    «Услыхал, видать, что фаэтон подъехал…»

    «Да ему из окошка было видать!»

    «Ну, может и увидел. Тут же говорит, мол, приспичило ему. Пузырёв взялся проводить».

    «А он с крыльца ка-ак сиганёт! Кучера с козел спихнул».

    «Да тот сам со страху скатился!»

    «Ладно. Егор ему – «стой!» И только винта с плеча сдёрнул, а он – бах! бах! – в упор, из нагана. Наповал Егора…»

    «Я выскочил – и по нему…»

    – Вгору, по тучам, – поправил ревкомовца Шурка. – Вот что, кладите его в возок и давайте в контору. Завтра похороним.







ГЛАВА 18
     …Вначале у Клевецкого даже дурной мысли не было. (Если, конечно, не считать того, что все его мысли были дурными). Можно сказать, хозяин сам заронил ему в душу нехорошее соображение – всё тянул, всё не решался, нагнетал напряжение перед тем, как сказать о личном сейфе. Уже одно то, как он смотрел на Клевецкого – доверить? Не доверить? – подсказывало возможность запретного хода. В результате – соответствующая мысль, а точнее – зародыш мысли чёрной пружиной засел в недрах его сознания. Но и это ещё ничего не значило. Почти ничего не значило. Мало ли какие мысли приходят в голову. Не всякой мысли дорогу даёшь. Но когда в сопровождении управляющего банком, с чемоданом в руке (обычный, кожаный, немного потёртый, только очень жёсткий – должно быть, на металлическом каркасе) Клевецкий вышел в коридор между кассовым залом и служебными помещениями, эта чёрная пружинка придержала его. Затоптался на месте, опустил чемодан на пол.
Управляющий по-своему понял его. Участливо спросил:

      – Вам надо уехать без «товарищей»? – и кивнул в зал, где находились кассир и один из охранников.

     – Да. Не привлекать внимания. Задержусь, скажем, чтобы сверить счета… – начала раскручиваться чёрная пружинка.

    – Но это ещё долго ждать. Пока оформят документы, пока пересчитают.

    Клевецкий даже взмок от страха, делая усилие над собой. Убитым голосом сказал:

   – Тогда я пойду!..

    – Зачем же! – сказал управляющий тоном человека, который всё понимает. Он рад услужить своему другу Василию Николаевичу: – Могу выпустить вас через двор. У меня своя дверь.

    И в считанные секунды Клевецкий с чемоданом оказался на Седьмой линии, куда выходили задворки банковского особняка. Суетливо семеня ногами и приседая на одну сторону, он быстро направился к заводу, к террикону Центрально-Заводской шахты. В любую секунду могли поднять тревогу, а его в Юзовке каждая собака знала, особенно среди «чистой» публики. Плыл в пространстве, как во сне, ещё не представляя себе, куда денется, пока взгляд не упёрся в знакомую вывеску «Фуксман и сын». Остановился, отирая уже несвежим платком пот со лба. Чемодан поставил на землю. И вдруг подхватил его и – бегом по улице, вдоль заборов, до знакомой калитки. Приоткрыл, прошмыгнул и остановился, подпирая её спиною.
Он стоял во дворе Штраховых.

    Встречаться со Степаном Савельевичем не хотелось. Тот мог выкинуть любую штуку, а вероятнее всего – выставить самого Леопольда. Элементарно взять за шиворот и – коленом под зад. А вслед за ним летел бы и его чемодан. Но в это время Штрахов наверняка на работе, он в такое время дома не бывает.
     Побаивался и встречи с Диной: не имел ни малейшего представления о том, как она отреагирует на его появление. От неё можно было ожидать чего угодно, и в любом случае это «что угодно» окажется полной неожиданностью…

    Если сейчас дома Мария Платоновна – не откажет в стакане чаю, ей можно и наговорить сорок бочек арестантов – поверит. Лишь бы жалостливо. Короче, можно провести час-другой до темноты. Однако лучшим вариантом была бы встреча с Тимохой. Тот хорошо знает, что за молчание платят. Доил бы, конечно, как мог, но молчал и помогал во всём.

    Он направился было к флигелю Тимохи, но на крыльцо с вёдрами и коромыслом, повязанная по-старушечьи платком, вышла Дина. Долго смотрела на него, растерянно застывшего посреди двора. Вёдра из её рук выпали, со звоном покатились с порожка. Не замечая этого, она прошла к нему поближе, долго смотрела молча, а он глупо улыбался, что-то говорил…

    – Проходи в дом.

     Подхватил чемодан и взбежал на порожек. Увидел поваленные вёдра и про себя отметил: «С пустыми встретила». Дина вошла следом за ним в дом, лязгнула засовом, запирая дверь. Оказавшись посреди гостиной, пытался придумать что-нибудь подобающее случаю. Как-то заморожено она развязала платок, бросила на спинку стула… и с утробным стоном: «Поль!» – упала ему на грудь. Она плакала, её словно прорвало, с ожесточением говорила, что ждала этого часа, знала: он придёт. Он придёт, когда будет плохо, когда будет трудно, когда все от него отвернутся и некуда станет ему идти. Но первоначальное ожесточение всё размывалось и размывалось слезами, она уже не выговаривала ему, а жаловалась, всхлипывала, сладко стонала…

    Опомнился Клевецкий уже в постели, когда она лежала обессиленная, затихшая и готова была слушать что угодно, любую чушь. Он стал плести ей про какую-то чудовищную клевету – его оговорили, преследуют, он вынужден скрываться и больше всего не хочет, чтобы о его появлении знал Степан Савельевич. Она успокоила: отец и мать поехали в Рутченково. Бабушка Надя собралась помирать.
 
    Поддавшись её напору, он забылся, а теперь приходил в себя, и в душу снова заползал страх. Чувствовал, что не уходит от погони, а лишь ещё больше запутывается.

    – Я хочу договориться с Тимохой, чтобы пожить день-другой у него. Так безопаснее.

     Она не возражала.

     – Чемодан пока оставлю у тебя.

    Она вылезла из постели – босая, в одной рубашке, и взялась прятать брошенный посреди комнаты чемодан.

    – Тяжёлый… Кирпичи в нём, что ли?

    – Господи! – взмолился он. – Твой Поль, котёночек, такой же пролетарий, как все. Наёмный рабочий умственного труда. Что я скопил за всю жизнь? Ничего. Только любимые книги…

   Когда-то она была в его жилище и никаких книжек, кроме журналов с картинками, не видела. Но поверила. Запихнув чемодан под кровать, юркнула к нему в постель.
 
     – С Тимохой я сама договорюсь.

    …Больше недели прожил Клевецкий на подворье Штраховых. Всё это время он был в каком-то полуобморочном состоянии, воспринимая происходящее в виде чёрно-белых полос, как на матросской нательной рубахе: дни и ночи, Дина и Тимоха, страх и исступление. Рябило в глазах от постоянного напряжения, не проходило чувство тошноты. Его доили оба – физически и материально. Он не лгал Дине, утверждая, что ничего не скопил за всю жизнь. Банковского счёта, действительно, так и не открыл. Зато его холостяцкий бумажник всегда был полон. Бухгалтер ни в чём не отказывал себе. Но за дни сидения у Тимохи бумажник изрядно похудел, а заглянуть в чемодан не было никакой возможности. Не станет же он в комнате у Дины ломать сверкающие никелем замки собственного чемодана! Но даже если и сломаешь – как потом понесёшь его – под мышкой, что ли?

    Однако далее оставаться у Тимохи становилось невмоготу. События на Листовской стали известны и в Назаровке. Степан Савельевич – мужик в общем-то неразговорчивый – дома всё же рассказал, что Абызов и Клевецкий задумали какую-то аферу, чуть ли не заговор против рабочих, но что-то у них разладилось: Абызова застрелил Шурка Чапрак, а Клевецкий сбежал. После такого сообщения платить Тимохе за приют и молчание надо было больше.
Долгими ночами он валялся на старых кожухах в пропахшем потом чулане (флигель бородатого Тимохи весь состоял из одной комнаты, треть которой занимала плита, и тёмного чулана, где хозяин хранил всякое попавшее к нему по случаю, но не нашедшее сбыта тряпьё). Представляя себе, что может находиться в чемодане из сейфа Абызова, Клевецкий воспарял в мыслях над этим ничтожным миром занудливой нужды и мелочного расчёта. «Надо бежать… Бежать отсюда немедленно, – думал он. – Договориться с Тимохой, чтобы нашёл доброго извозчика, который отвёз бы в Иловайск, а ещё лучше – и чуть подальше, на первую же захудалую станцию за Иловайском. А там уже мне и чёрт не брат!»

     Каждую ночь, проведённую у Тимохи, он считал последней, но всё не решался, оправдывая свою трусость необходимостью ещё и ещё раз продумать всё до мелочей: как забрать чемодан у Дины, сославшись на то, что «надо немного поработать с книгами», и как наедине переговорить с извозчиком, чтобы Тимохе – одно, а ему – другое…

    Много думал о своей будущей жизни. И вот тут – странное дело! – все его построения разваливались. Даже в мыслях – никакого блеска, никакого радужного сияния не удавалось создать. Нельзя сказать, что такая несколько странная неспособность была для него неожиданной. Не первый раз в его помыслах всё будущее представлялось серым и тоскливым… без Нацы.

    Ещё в марте её муж Роман Саврасов, который стал начальником милиции на Листовской, получил там квартиру в Технической колонии и привёз Нацу с ребёнком. Однажды весной, когда даже старые пни вдруг выстреливают молодыми побегами, Клевецкий увидел её с дочкой возле потребительской лавки. Тут уж воистину, как в сентиментальном романсе: «Я встретил вас, и всё былое…» Нежное, свежее лицо расцветающей женщины, ускользающие линии гибкого стана под лёгким платьицем, обнажённые плечи… Встретившись с ним взглядом, она испуганно округлила глаза и отвернулась. Потом нагнулась… Господи, не видеть бы ему этого! – и подхватила ребёнка на руки.

    Наца была единственной женщиной, любовь к которой пришлось убить на взлёте. Увы! Это был, как оказалось, выстрел в собственное сердце… После этого он ещё два или три раза видел её мельком. Светлая пора жизни Леопольда Саввича, можно сказать, кончилась. Хорошо зная разбойный нрав этого босяка-коногона, он запретил себе думать о Наце. Но теперь, владея чемоданом Абызова, в котором, фигурально говоря, покоились все радости земные… Ну, что ей может дать большевистский управляющий, у которого, кроме долгов, – ничего! Он-то уж знал, в какую финансовую пропасть летел Назаровский кооперативный рудник!

    Несколько раз Клевецкий просил Тимоху запирать его, а Дине говорить, что ушёл, мол, по делам. Сил не было смотреть на неё. И однажды вечером, выпросив у хозяина драный полушубок, замызганную солдатскую шапку и простые сапоги, Леопольд Саввич вырядился во всё это и направился в Назаровку. Был ранний вечер, довольно светлый – выпавший накануне снежок ещё не успел окончательно почернеть, разве что у завода...

    Пока шёл по Юзовской окраине – опасался, сковывал его страх. Но скорая ходьба, лёгкий морозец, сладкий после Тимохиной норы воздух взбодрили его и окуражили. Умом понимал, что бояться ему, в общем-то, нечего. Абызова нет в живых, о содержимом чемодана никому не известно, свидетелей его общения с управляющим не было – попробуй что докажи! Умом-то понимал… Но при одной мысли о том, что его кто-то ищет (доверенные люди управляющего? рабочая милиция, которой Абызов мог наговорить что угодно?) сердце трепыхалось как телячий хвост.

    Перейдя по мосту через Кальмиус, осмелел. Редкие прохожие не обращали на него внимания. Был бы это барин в шубе – другое дело. А кого может интересовать человек в драном кожухе и солдатской шапке? Таких тут сколько угодно. И летел он вперёд, полный трепетных надежд и мечтаний, всё больше убеждаясь, что вот ведь можно затеряться, можно пройти неузнанным, что мир широк и есть ещё в нём место для человеческих радостей и «красивой жизни». А осмелев, даже подрядил встреченного извозчика, которого отпустил на подъезде к Назаровке.

    Вот уж теперь ему стало труднее… И не потому, что притомился. Страх осаживал его воспарение, всё ощутимей упирался в грудь своей чёрной ладонью. Но Клевецкий умел преодолевать этот страх. В чужой постели без страха быть невозможно.

    Выйдя к железнодорожному переезду, за которым дорога круто сворачивала, он пошёл дальше по насыпи, рассматривая сверху весь посёлок. Тут, конечно, сложнее, чем в Юзовке, – пришлый человек более заметен. Ближе к туннелю, по которому Назаровский ручей пробегал под железной дорогой, рудничная пацанва раскатала горку и летала с насыпи кто на чём: на санках, в корыте, а то и на собственном заду. Леопольд Саввич присел на вкопанный обрезок рельса, которыми отмечаются стометровые отрезки пути, и долго наблюдал за детворой. Выбрал самого бойкого и независимого мальчишку, который позволял себе покрикивать на других, и те уступали ему дорогу. Подозвал его к себе.

     – Пять рублей хочешь заработать?
Мальчишка посмотрел недоверчиво из-под рваной шапки, аж белки глаз вывернулись.

    – А кто не хочет? Ты, что ли?

    – Я как раз и не хочу. Пройдём немного, чтобы твои друзья не глазели.

     И, когда отошли в сторону переезда, Леопольд Саввич спросил:

    – Ты знаешь, где живёт новый управляющий?

    – Саврасов, что ли? Да там же, где Клупа жил. Только он полдома занимает.

    – Вот и хорошо, – Клевецкий вытащил из кармана заранее заготовленное письмо, скорее – записку. – Отнесёшь и отдашь его жене, Настасье Степановне. Запомнил? Настасье Степановне из рук в руки, если, конечно, она одна. А вдруг кто ещё окажется…

     – Не-е, хозяин на наряде, вон в конторке окна светятся – это ещё долго.

    – Ты смышлёный парень. Вот тебе два рубля.

    – Обещались пять.

    – Остальное – когда принесёшь ответ.

    – Смотри, не обмани! – сурово сказал пацан, сунул записку в карман и побежал в посёлок.


    …Пара серых в яблоках, запряжённых в ландо, в котором ещё не так давно разъезжал Клупа, привычно свернула с Макеевской дороги в Назаровку. Выпавший накануне молодой снег при небольшом морозце сам по себе не имел запаха, но он обострял свежесть воздуха, лёгкий душок лошадиного пота, сладковатый привкус тлеющих где-то в степи терриконов… Роман не привык ещё разъезжать в хозяйском ландо, неловко было ему на просторных сиденьях, потому приказал Гаврюхе, несмотря на хорошую погоду, поднять откидной верх. С первого дня, как он появился в кабинете управляющего Назаровским рудником, взял к себе Гаврюху. Тот стал исполнять при нём обязанности и кучера, и рассыльного, и порученца. А куда денешься? Во всей некогда многолюдной конторе осталось работать душ десять, не больше.

    В тот день Роман, а точнее – Роман Николаевич, ездил в Харцызск: там был небольшой механический заводик, который тоже дышал на ладан, но пока держался, дымил, благодаря усилиям рабочего Совета. Они брали в Назаровке уголь, и не только для себя – ещё и продавали с подъездных путей мелким окрестным потребителям. После того, как Назаровка стала кооперативным рудником, «Продауголь» перестал выделять ей заказы, остались лишь кое-какие по долгосрочным договорам да всякая мелочь. Положение усугублялось и тем, что один за другим закрывались заводы.

    В Назаровке опустели артельные балаганы, уже и в семейных бараках имелись свободные квартиры. Все, кто ещё не порвал связей с деревней, у кого было куда бежать, покидали посёлок. Главной своей задачей как управляющего Роман считал – сохранить шахту, не затопить, оставить работать хоть одну лавчонку, только бы дышала кочегарка, гудел вентилятор, теплилась жизнь…

     Уже в сумерках, проскочив мимо конторы, серые покатили ландо к техническим домикам. За весь день Роман так и не успел поесть, поэтому хотел заскочить на минутку домой и ещё вернуться в контору. Остановив лошадей возле калитки, Гаврюха остался сидеть на козлах, а Роман вошёл во двор, по дорожке направился к кокетливо застеклённой веранде. Из темноты вынырнул прямо на него и шарахнулся в сторону мальчишка. Изловчившись, Роман ухватил его за шиворот.

    – Ты что тут делаешь?

    Голодное пришло время, и пацаны шныряли, выискивая, где и что стащить бы. Наца, правда, никакой живности во дворе не держала, но в добротном хозяйском погребе были кое-какие припасы.

     – Что делаешь? – рявкнул Роман и так крутнул ему ухо, что мальчишка взвыл:

    – Ой, больно же!

    – Зачем пришёл, а то ухо оторву!

     – Соли… Мать послала позычить соли.

     – Покажи, где соль.

     – Не дала хозяйка, – зло выкрикнул мальчишка.

     – А уж это ты врёшь! – И Роман за ухо потащил его по дорожке.

     В это время на крыльце появилась Наца и каким-то равнодушным, смертельно усталым тоном сказала:

    – Отпусти его. Я всё объясню.

    Роман окликнул Гаврюху, велел ему держать пацана, а сам направился к жене. Та молча вошла в комнату, сняла со стены керосиновую лампу, вернулась с нею на веранду и стала шарить в мусорном ведре. Наконец, вытащила вчетверо сложенный листок плотной бумаги и подала мужу:

    – Видишь, куда бросила. Мальчишка принёс. Прочитай и успокойся.

     Роман развернул бумажку. Витиеватым красивым почерком там было написано: «Котёночек! Наконец я богат. Сказочно богат! И ничто мне не мешает… Сама понимаешь. Умоляю! Когда и где могу тебя видеть? Это надо срочно. Только несколько слов, только посмотреть тебе в глазки. Твой Поль».

     – Вот оно что… –  Перед глазами у Романа поплыли чёрные мухи.

    – Да, Клевецкий, – отрешённо произнесла Наца. – Отпусти мальчишку, ты же всё понял.

     – Ну нет! – протрезвевшим голосом сказал Роман. – Пусть он в мои глазки посмотрит! – И, положив на стол записку чистой стороной вверх, ткнул пальцем: – Пиши… Как же это, чтобы наверняка?…Пиши: «Сейчас или никогда!»

     – Что ты надумал Ромка?

     Он повернулся к ней, ступил вплотную и сдержанно (ох, какую непомерную цену брал он за свою сдержанность!) спросил:

     – Как ты мне…ну, вот только что дала понять – его для тебя уже нету. Так?

     Она кивнула головой.

    – Так или не так? Я спрашиваю.

     – Так.

    – Вот значит, и напиши, а то не поверю. – И протянул ей карандаш.

     – Не о нём же речь, Ромка. Тебе это зачем?

     – Пиши… – совсем ледяным тоном произнёс он.

     Она написала и пошла в комнату, но потом обернулась и швырнула карандаш ему в лицо.

     Он понимающе покивал головой. Вышел во двор, где Гаврюха удерживал мальчишку. Присел на корточки. В падающем из окна слабом свете долго разглядывал его лицо.

    – Вот так, Сыромятников. Я по роже твою фамилию отгадал. Вы все одной иглой шиты. Не вздумай меня обмануть. Тот человек пришёл и уйдёт, а нам в одном посёлке жить – можешь без ушей остаться. Я шутить не люблю.

   – Знаю… – насупился мальчишка.

    – Передай записку тому, кто тебя послал. Про меня и Гаврюху – ни слова. Не видел. Он, конечно, станет спрашивать, что тётя делала, да как смотрела, да что говорила?.. Талдычь ему одно: ходила и плакала. Как плакала? По всякому. И громко тоже. Что бы он ни спросил – ходила и плакала. Вроде ты так поразился этим, что про всё другое забыл. Ходила и плакала…

    Проводив мальчишку, велел кучеру мигом отогнать лошадей, а самому тут же вернуться. Туповатый в общем-то Гаврюха понимал его с полуслова. Собачьими глазами ловил его желания, и по-собачьи чувствовал малейшие перепады в настроении. Он погнал серых к конторе, а Роман вернулся в дом.

    Квартира управляющего, даже половина её, которую занял теперь Саврасов, была достаточно просторной: веранда, зала, кухня, спальня. Из второй половины можно было ходить через чёрный ход. Теперь она была отгорожена. Роман прошёл по комнатам, заглянул в спальню. Валюшка сидела на широченной кровати и укладывала спать тряпичных кукол, сшитых Нацей. (Роман вспомнил почему-то, что когда шились эти куклы, мать получала не меньшее удовольствие, чем дочка).

    – Закрывайте глазки, – говорила Валюшка, укутывая их старым платочком, – поворачивайтесь на бочок – уже Назаровка гудок на смену дала.

     Наца сидела на неудобном колченогом диванчике с протёртыми бархатными подлокотниками, оставленном тут бывшими хозяевами. Со скорбным выражением на лице она смотрела на дочку. Ни слова не говоря, Роман вытащил из врезного замка ключ, которым никогда раньше не пользовался. Кто-то до него запирал спальню изнутри. Выйдя в прихожую, вставил ключ с этой стороны и дважды повернул его.

     Побродив по квартире, взял лампу, убрал фитиль сколько мог, оставив лишь крохотный огонёк, и поставил на столик в прихожей. Открыл дверь на веранду, чтобы и туда падал едва обозначенный свет.

    Он действовал почти наверняка. Из просторного стеклянного фонаря веранды во все стороны просматривался заснеженный двор, дорожка и калитка в чёрном заборе. Где-то в его тени должен затаиться Гаврюха. И хоть уверен был, что Клевецкий придёт, никуда не денется, сам полез в петлю и теперь не сможет остановиться, – минуты ожидания тянулись очень медленно. Стучала кровь в ушах, и он чётко различал каждый удар своего сердца.

    Осторожно, почти незаметно для глаза, приоткрылась калитка. Ещё чуть шире… И на дорожку ступил какой-то мужичонка в солдатской шапке и неказистом кожушке. «Кого это черти принесли не ко времени?» – подумал со злостью Роман. Мужичонка пошёл по дорожке и остановился, не решаясь одолеть три ступеньки и войти в дом. Рассматривая его вблизи, через стекло, узнал Клевецкого. И когда тот затоптался ни туда, ни сюда возле ступенек, косточками пальцев Роман постучал в окно, звякнул щеколдой, вроде бы только сейчас отпёрли дверь, и мигом в дом. По пути забрал лампу из прихожей, добавил огня и поставил на столе в гостиной. Сам стал сбоку у двери. Гость мешкал. Чувствуя, очевидно, присутствие того, кто отпёр ему дверь, он что-то бормотал в прихожей. Роман прислушался.

    – Понимаешь… В этом рубище… Я лучше тут его оставлю.

     «Сволота… хочет выглядеть красивым», – подумал Роман, и в эту минуту, придерживая одной рукой волосы, а другой расчёсывая их на пробор, чуть пригнув голову, в комнату вошёл Клевецкий. Обернулся, и его ищущий взгляд уткнулся в свинцовые зрачки Романа.

     Леопольд присел, как от сокрушительного удара. Крутнулся вдруг – и ходу! Проскочил прихожую, с грохотом вывалился на веранду, но тут с небольшим коногонским ломиком, похожим на гвоздодёр, его поджидал Гаврюха. Такой ломик обычно суют в колесо вагонетки, когда партия идёт с уклона, чтобы притормозить. Наотмашь, будто по летящему деревянному «чижику», Гаврюха хлестанул по только что наведенному пробору.

     Оба молча стояли над поверженным Клевецким.

    – Кажись того… готов, – побелевшими губами сказал Гаврюха. – Куда его теперь?

    – Отвезёшь на любой мусорник. А лучше всего на Листовскую. Там, за кочегаркой, горы жужелки и со стороны Кудрявой балки дорога наезжена. Он там назагадывал людям загадок, будет ещё одна. Только с дороги не съезжай, отволоки до жужелки. Да смотри, не попади на глаза Шурке Чапраку – тот парень ушлый.

     Гаврюха отвёз и выкинул труп меж кучами золы под Листовской кочегаркой…

     Но бухгалтер не умер. Через какое-то время Дина разыскала его в Макеевской больнице: парализованного, безъязыкого, едва узнающего людей.

     Из Юзовки никто им не интересовался. К тому времени комиссия сверила в банке счета Листовской, там всё оказалось в ажуре, только непонятно было, почему сбежал бухгалтер. Управляющий банком, который своими руками открыл ему дверь служебного хода, про абызовский чемодан предпочёл умолчать.

     …Мы позволим себе забежать далеко вперёд, чтобы уже не возвращаться к этой истории. Со временем Дина перевезла Леопольда к себе домой в Юзовку. Он был полностью парализован, не разговаривал, только всё слышал и видел. Ухаживала за ним истово, как за снятым с креста. Она и объясняться с ним научилась – показывала одну за другой буквы: при виде той, которая нужна, он закрывал глаза. Однако каждый раз, когда она допытывалась, что с ним произошло в ту ночь, отвечал: «не помню». Едва останавливал глаза на букве «н», она, раздражаясь, спрашивала:

     – Всё ещё не помнишь?!

     Он подтверждающе закрывал глаза. Был уверен, что если скажет о своём походе к Наце, то во второй, и теперь уже в последний, раз окажется на мусорнике.

     В самое голодное время в конце зимы он сложил из букв два слова: «топор» и «чемодан». Дине долго пришлось поработать, но когда открыла чемодан – едва не потеряла сознание. Она отобрала несколько золотых, не самых дорогих, вещиц, остальное спрятала по разным местам. С родителями теперь общалась совсем мало и почти не интересовалась их жизнью.

    Весной девятнадцатого, так и не выдав тайну той ночи, Клевецкий умер. Дина его похоронила и оплакала. А когда в Донбасс вошли деникинцы, когда генерал Май-Маевский вешал на фонарных столбах шахтёров и устраивал массовые порки, в белогвардейской газете промелькнула заметка:

       «ГРАЖДАНСКИЙ ПОДВИГ РУССКОЙ ЖЕНЩИНЫ

     Вчера в штабе командующего в присутствии высших офицеров, представителей духовенства и прессы скромная мещанка Диана Штрахова передала крупные ценности в золоте и дорогих камнях для их употребления на борьбу с большевиками. В помыслах о свободной России она не пожалела сбережений, скопленных тяжёлым трудом за многие годы».












ГЛАВА 19
    Братья сидели рядом и пили чай с сахаром. Анна принесла с Макеевского базара несколько бубликов – чёрствых, из настоящего крутого теста, а потому твёрдых, как булыжники. Зубы у парней были крепкие, чай горячий, у Шурки на усах даже оседали капельки пара. Когда он, чуть своротив в сторону усатую губу, откусывал маленькими кусочками сахар, в глубине рта вспыхивали голубые искорки.

    Воскресный день выдался пасмурным, за окном моросил занудливый дождик, там всё было выкрашено в чёрные и серые тона: кадушка, давно переполненная, вода с крыши падала в неё и тут же скатывалась через верх; бугристая, напитавшаяся влагой земля в палисаднике; забор, обитый по верху ржавой прядью старого каната… Оттуда в комнату сочился не свет, а серость – хоть лампу зажигай.

    Но братья сами по себе излучали свет. Ещё бы – не часто им приходилось теперь встречаться. О многом надо было переговорить, да и перемолчать вместе… Вот уже месяц, как Роман Саврасов назначил Сергея механиком, а совет управления утвердил. И доставалось ему как солёному зайцу. Назаровцы прославились на всю округу тем, что одними из первых ввели восьмичасовую упряжку, а выработку при этом (на одного работающего, разумеется) не уменьшили. На руднике вообще теперь добывалось чуть больше трети того, что раньше. Правда, сам Роман Николаевич и его помощники дневали и ночевали на работе. Саврасов прорвался в «Монотоп» и одному ему известными путями вырвал заказы на уголь.
– Обскакал ты меня, братуха, – без тени сожаления говорил Шурка. – Слыхал, что сам золотниковую коробку паровой машины разбираешь. Когда-то тут на всю Донскую сторону один Штрахов умел это делать.
– Не велика мудрость, – скромничал Сергей. – Саврасов говорит: «У тебя, Чапрак, только и забот, чтобы все колёса крутились».

     Анна тоже присела у краешка стола, но так, что в любой момент готова была встать, подать, метнуться к плите, где у неё что-то готовилось. Поглядывая на братьев, она ворошила целую кипу газет, которые Шурка приносил домой из ревкома. Братья говорили о работе, о шахте так, будто в этом и заключался весь смысл революции.

    – Эх, Шурка… На той неделе был я в Прохоровке, посмотрел, как на электричестве работают: подъёмник, вентиляция… Вот что постигать надо. Я бы уже подобрал человек с десяток, чтобы по воскресеньям учились.

    – Успеешь, – охладил его Шурка. – Тут пока лишь бы шахту не закрыть. Вся Россия замерзает, а нам уголь некуда девать. Не вывозят. Уже сам начинает загораться.

     Братья сидели на одной лавке разутые, опустив босые ноги на чисто выскобленный тёплый пол. Непогода за окном вроде бы охраняла уют этого дома. Шурку распирало от сознания того, что у него такой хороший брат и такая жена, и что они понимают друг друга.
– В общем, – согласился он, – никто не против, чтобы рабочий человек учился и впрок себя готовил. Да только разве сейчас? Если честно разобраться, мы даже не знаем, где живём-проживаем по нонешним временам… В Питере – там Советская власть второй месяц уже, а тут даже не знаем, как считать.

     И он, пожимая плечами, стал обсуждать нынешнее положение вещей, с которым приходилось сталкиваться как представителю власти. Действительно, получалась опасная мешанина. Десятки шахт вдоль левого берега Кальмиуса тяготели к Юзовке – крайнему поселению Бахмутского уезда Екатеринославской губернии. Но в последнее время всё большее влияние на их жизнь и устройство оказывал Донецко-Криворожский обком во главе с Артёмом, который находился в Харькове.

     Официально левый берег Кальмиуса, а это пол-Юзовки, относился к области Войска Донского. Атаман Каледин власти Советов не признавал и теперь, сидя в Новочеркасске, собирал под свои знамёна лучшие силы контрреволюции. Одна за другой в Донбасс прибывали новые сотни казаков на помощь тем, что уже стояли в Макеевке, на Чулковке и в других местах. Есаул Чернецов в ноябре прошёлся по нескольким рудникам, разгоняя ревкомы, арестовывая активистов.

     Малочисленные рабочие дружины отдельных шахт, которые не могли оказать серьёзного сопротивления казачьим сотням, уходили на правый берег Кальмиуса. В самой Юзовке осенью 1917-го скопилось до двух тысяч вооружённых людей. Они заняли почти все общественные помещения, некоторые пришли с семьями, жили как на вокзале, голодали, и конца такому положению не предвиделось, потому что не было крепкой организующей руки.

    – Мы бы с Анной тоже подались в Юзовку, – рассуждал Шурка. – Здесь того и гляди нагрянут и возьмут под микитки. Семьдесят штыков у нас в дружине, а от казачьих казарм, если верхом, полчаса ходу. Ну, один раз оборону ещё выдержим… Только в Юзовке не легче. Центральная Рада считает её своей, гетьман, как и Каледин, Советы не признаёт. Вона сколько у нас хозяев! Ещё где-то господин Кадомцев не сказал своего слова… Там, в Юзовке, наших штыков много, а порядку нету. Придёт одна крепкая рота и всем по соплям надаёт.

     – А у кого сейчас есть эта крепкая рота! – сказала Анна.

    – Наше счастье… – сделал вывод Сергей.

    Они говорили ещё и о делах семейных, Шурка сокрушался, что давно не был на Ветке у матери.

     – Ты же теперь с Худяковым часто видишься, как там наши?

    – Был я у них. Таська уже читает вовсю. Школу временно закрыли, так Соня по вечерам даёт уроки. Для Стёпки. Ну, а девчонки при этом. Соня днём, считай, и не бывает дома – то в Совете, то на митингах, в село её посылали.

     – Большевичкой стала, что ли?

     – Не… Говорит – беспартийная. А якшается больше с эсерами.

     – Жалко. Хороший она человек, – потупил взгляд Шурка, задумавшись о чём-то. И, как бы отрешаясь от своих мыслей, тряхнул чубом, скосил взгляд на брата: – Ты мне всё про Соню да про Соню. Как мать?

     – Что мать?.. Она с детьми как ровня. В жмурки играет, девчонки с нею шушукаются.

    – Свыклись мы, братуха. Мать у чужих людей, а мы – вроде бы так и надо.

    – Куда деваться-то? Ведь звали к себе – не пошла. Дуся её забирала, тоже не понравилось. Конечно, маманя как дитё, только всё равно за руку её не уведёшь. А у Худяковых она нужна всем. От этого ей и спокойно. Я так понимаю.

     Шурка посмотрел на брата долго, даже голову при этом склонил набок, вроде прицеливался или приценивался. Потом перевёл взгляд на Анну – и та вмиг вскинула брови: чего, мол, надо? А он посветлел лицом и с большим значением сказал:

    – Маманя, по всему видать, скоро и нам в этом смысле… нужна будет. Нюся нынче в конторе работает, не меньше иного мужика будет приносить в получку. Не будет ей смысла с дитём сидеть.

    Застеснявшись, Анна подхватилась из-за стола и начала что-то двигать на плите, потом открыла заслонку, присела на корточки и стала распушивать кочергой алый корж спёкшегося угля. На её шею, плечи, нежные выемки ключиц падали густо-красные отсветы из топки.
Серёжка посмотрел в окно и увидел, что над забором, по ту сторону, скачет драная шапка – уши по ветру. Остановилась возле калитки… Во двор, разъезжаясь ногами на мокрой дорожке, вбежал паренёк. Протопал на пороге, распахнул двери и сходу:

     – Казаки! К нам едут, товарищ Чапрак. Ремонтники, которые на копре работают, увидели…

    – Догоняй, я буду в конторе, – сказал Шурка и вслед за подростком выскочил вон.

    Только тут Сергей вспомнил, что сапоги брата стояли носками к стенке у двери, а на них, прямо на жёстких голенищах, висели чистые портянки, и шапка на вешалке лежала над шинелью. Брат выскочил из дому – как с кровати упал: повернулся – и нету. Под грустным взглядом Анны (видишь, мол, всегда так: был – и нету!) Сергей нашарил свой картуз, снял с вешалки пальтецо – «семисезонное», натянул сапоги.

    – Спасибо за чай!

    – Я тоже приду, – пообещала Анна.

    Через несколько минут Шурка был в конторе. Туда стекались рабочие с винтовками. Большую половину своего отряда он отправил на эстакаду, остальные остались с ним в конторе. Здесь был председатель Совета Романюк, другие активисты. Люди не паниковали. Сергей видел, как напротив конторы, на эстакаде двое шахтёров деловито устанавливали на «козу» пулемёт «кольт». Тяжёлую тележку вместе с пулемётом потом удобно будет перегонять по рельсам. Другие с винтовками укрылись от ветра в приствольном здании. Дождь кончился, низовой ветер тащил холод – вот-вот сорвётся и полетит сухой снежок.

    Казачьи кони шли шагом. «Орлы» – нахохлившиеся, втянувшие головы в плечи, отчего топорщились их мятые погоны – были скорее похожи на серых ворон. Растянутой вереницей подъехали они к конторе, передние остановились, вереница сжалась, словно гусеница, и замерла. Только пофыркивали лошади.

    Вперёд выехал есаул и с ним двое младших командиров. Шурка стоял на крыльце конторы, обе руки глубоко засунув в карманы расстёгнутой шинели.

    – Заблудились, служивые? – выкрикнул он, больше обращаясь к казакам, чем к офицерам. – Хотите спросить, как добраться до Ростова?

    – Ты чего комедию ломаешь, дурак чумазый! Ану, бегом собирайте людей! – так же громко, в расчёте на солдатские уши, осадил его есаул. – Мы приехали, чтобы провести сход… или, как по вашему – собрание.
 
   – Обойдётся, – выступил вперёд Романюк. – Я председатель Совета.

    – Тем лучше, – присмотревшись к эстакаде и решительному виду людей, что стояли на крыльце, изменил тон есаул. – Атаманом Войска Донского приказано распустить всякие Советы, комитеты, дружины. На территории Войска Донского есть одна законная власть. Рудники и прочие предприятия могут производить свою работу, однако лицам гражданского населения приказано сдать всякое оружие. За невыполнение этого приказа будут приняты самые строгие меры по законам военного времени. Сегодня я об этом говорю по-хорошему…

    – Это потому, гражданин Чернецов, – опять выступил Шурка и слегка повёл плечом, чтобы отвернулась пола шинели и с гимнастёрки блеснул Георгиевский крест, – что к вам с эстакады наш «кольт» присматривается. А иначе ты бы не стал по-хорошему.

     Большевики отменили все царские награды, но здесь, на территории Войска Донского, где приходилось и выступать на митингах, и доказывать свои права, Шурка не спешил расставаться с «Георгием». Для рядовых казаков боевой крест фронтовика был весьма убедительным аргументом, он придавал весу Шуркиным словам.

     Есаул резко повернул голову. Людей с виновками он видел, а пулемёт, должно быть, сразу и не заметил.

    – Значит, сдать оружие отказываетесь?

    – Ты что – за дураков нас считаешь! – пожал плечами  Шурка, не вынимая рук из карманов. – Ну, как бы ты сейчас с нами разговаривал без этого оружия?

    – Ты мне не тычь! – не сдержался есаул. – Я с тобою свиней не пас!

    – Согласный. Может, пас без меня. Когда я на фронте был.

     Есаул рванул повод так, что конь с места подбросил передние ноги и сиганул в сторону. Гарцуя на нём, есаул через плечо прокричал:

    – Добалуетесь с оружием! Я предупредил. Будем кончать с вашим безобразием!

    И – прочь с шахтного двора. Казаки разворачивали лошадей и направлялись за ним. Хмурыми взглядами провожали их шахтёры. Приказав людям не покидать эстакаду, пока сотня не уйдёт с посёлка, Шурка пошёл в контору. Все были возбуждены. Считай – первая победа. А что? Проглотил есаул, признал ихнюю волю. Шурка не мог успокоиться.

    – Ишь – трутень в аксельбантах! Какой он казак? За всю жизнь фунта хлеба не вырастил, за чепиги не держался, не знает, с какой стороны подойти к плугу. Дармоед! И отечеству не был защитником, я же видел его тут ещё в тринадцатом году. Всю войну просидел в Макеевке, с женой на перине спал… А в атаку ходил на безоружных забастовщиков. Козёл на кобыле.

    В комнате Совета трещал телефон. Романюк повернулся и пошёл к аппарату. Шурка – за ним.

    – Слушаю… – Листовский Совет это, – председатель прикрыл микрофон ладонью и сообщил: – С Каламановки звонят… Да, я это – Романюк… Опоздали вы. Они уже были тут и уехали, не солоно хлебавши. Не солоно, говорю… Что?

    Романюк прикрыл левое ухо ладонью, плотнее прижался к трубке. Лицо его вдруг стало серым. Крутнув несколько раз ручку телефонной динамомашинки, что означало «отбой», конец разговора, председатель сокрушённо покачал головой. Вдруг грохнул кулаком по столу, отчаянно выразился:

    – Мать его (трам-тарарам!) есаула – червя мясного!

    Оказывается, кто-то обзванивал ближайшие посёлки, чтобы предупредить о возможном набеге казаков. На Каламановской сотня появилась с утра, казаки разгромили Совет и ревком, командира дружины зарубали шашками прямо во дворе возле барака, председателя Совета повесили возле конторы. Многих, у кого нашли оружие, избили.

     – Что же это… раньше не могли позвонить нам, – расстроился Шурка. Я бы Чернецова не упустил – ведь наган в кармане на взводе держал.

    – Это как? – растерянно спросил Романюк. – Открывать войну с казаками?

    – Дурень ты, Паня! – аж скривился от досады Шурка. – Сам мало не заболтался на верёвке – вот тут, за окошком. И не успел бы «открыть» войну, потому как она уже открытая.

    Помрачнели шахтёры, задумались. Только теперь начинали понимать, что гражданская война уже идёт. Ведь это они должны были первыми потребовать роспуска казачьих формирований. Полицию – так ту ещё в марте на фронт отправили. А полиция и с уголовниками боролась. Казаков же спускали с поводка, как гончих псов на зайца, только для усмирения народных волнений. Это были совсем не те казаки, побратимы Кузьмы Крючкова, которых на прорыв фронта бросали.

    – Баста! – заключил Шурка. – С сегодняшнего дня – дежурный пост на терриконе. Договориться с Советами других посёлков… Тут возле аппарата всегда должен сидеть наш человек.

     Сергей понял, что теперь брату не до разговоров с ним. Потолкавшись немного, попрощался и пошёл к себе в Назаровку. Он был уверен, что там уже знают о событиях на Каламановской и тоже принимают необходимые меры.. А ему лично не мешает при этом присутствовать.

    …Когда он появился в своей конторе, общее собрание Совета и рудничного правления уже закончилось. Было накурено, грязно, люди топтались на крыльце и в коридоре и не спешили расходиться по домам. Отыскал Четверуню, подошёл, чтобы узнать новости, рассказать о виденном на Листовской. Но Прохор устало посмотрел на него и посоветовал:

    – Подойди к Саврасову. Ты теперь его придерживайся. У меня сто забот.

    В чём-то Сергей почувствовал себя обиженным. Но спорить не стал. Пошёл в кабинет управляющего, где застал Романа Саврасова, инженера Басалыго, нескольких мастеров. Глядя куда-то в сторону, что всегда означало недовольство, спросил, почему это вдруг никто не хочет с ним разговаривать?

    – Садись, – грубо осадил его Роман. – Нашёл время! Небось не дамочка, чтобы с тобой объясняться. Да… так о чём я?

    Он задумался, потом посмотрел на Сергея.

    – Ладно, пока объясню. Тут всякие разговоры были. Много всяких… Одним словом, решили так, что шахта вроде сама по себе, а Совет, ревком, дружина – сами по себе, отдельно.

    – Это почему же? – Сергей обвёл глазами присутствующих, прося объяснения.

    – А так! – сдерживая раздражение, Роман положил свою тяжёлую ладонь на стол. Должно быть, эту мысль ему уже доводилось отстаивать в нелёгком споре. – Когда народная власть окончательно и везде победит, то какая будет у неё главная трудность? Мы думаем, что труднее всего будет раскрутить заводы и фабрики. Производство поэтому надо блюсти – сколько хватит сил. Покуда казаки не трогают тех, кто просто работает, надо чтобы шахта жила. А те, кто с оружием, и Совет, покуда можно – будут находиться тут, а припечёт – уйдут за Кальмиус или ещё куда…

    В его словах была своя правда. Ещё раз объяснив (наверняка – не только Сергею) свою позицию, управляющий Роман Николаевич перешёл к делам производственным.

    Странное дело: в эти тревожные дни Назаровка неплохо работала. Люди посуровели. Они уже спускались в забои не только для того, чтобы, как тут говорили, «заработать копеечку». Была в их действиях и более высокая цель. Они и восьмичасовую упряжку сохранили больше для принципа, потому что в эти дни при необходимости согласились бы оставаться в забоях хоть на сутки. Что именно укрепляло их упрямство, пожалуй, и сами до конца осознать не могли.

    …Слякотная поздняя осень грохотала как грозовое лето. В Макеевку прибыли дополнительные части во главе с калединским полковником Балабановым. Они арестовали членов Макеевского Совета и увезли в Ростов. Есаул Чернецов прошёл с карательными акциями по ясиновским шахтам, разгромил Советы в Ханжонкове, Буросе, на Берестово-Богодуховском руднике. Нападал он и на Прохоровские копи, но там рабочие дружинники встретили карателей огнём, убили офицера и несколько казаков. На помощь прохоровцам пришли отряды с соседних рудников, и казаки отступили. Надолго ли?
А Назаровка пыхтела в прямом и переносном смысле. Дилинькали звонки на стволе, дымила кочегарка, грохотали по эстакаде вагонетки. Суток трое бушевала метель – и это было самое спокойное время для работы. Приходилось только расчищать узкоколейку, чтобы гонять уголь на станцию. Истекали последние недели такого непостижимо ёмкого, вместившего две революции, семнадцатого года.

     Роман работал за троих. Каждый день, если только не бывал в отъезде, спускался под землю, наведывался в забои, проверял водоотлив, лазал по всем выработкам, появляясь перед людьми неожиданно. «Вроде из угольного пласта выходит, как призрак Ивана Шубина», – говорили шахтёры.

    Однажды у него с Сергеем произошёл интересный разговор. Дело было в субботу, после наряда, когда он уже отдал распоряжения своим немногочисленным командирам: бухгалтеру, инженеру, мастерам... Потом посмотрел на Сергея и сказал:

    – А ты задержись немного.

    Когда все ушли, почти дружески попросил его выйти на работу в воскресенье. Может, мол, случиться, что и ночь придётся прихватить. На неделе он, Роман, зашёл в здание подъёма и увидел, что облицовка барабана, на который навивается главный канат, износилась.

    – Понимаешь, гребни бабашек истёрлись, канат вот-вот пойдёт внахлёст, уже скользит, трётся виток об виток, что раньше наложен. А он, зараза, сидит и не видит.

    – Кто он?

    – Машинист подъёма. Кто же ещё? Случись это при старой власти, я бы ему морду набил. Это же неделя-другая – и канат пропал. А где я теперь новый возьму?!

     Короче, Сергей должен взять двух-трёх слесарей и в воскресенье, когда добытчики не работают, перебрать облицовку барабана, пересыпать дубовые бабашки, из которых набирается его рифлёная поверхность. Это кусок работы. А он собирался в воскресенье сходить на Ветку, проведать мать.

    Роман прочёл на его лице огорчение и перешёл вдруг на давно забытый дружеский и вместе с тем покровительственный тон.

    – Помнишь, как я тебя в шахте нашёл и что потом пошло-поехало? Да, Серёга, мы друг дружке вроде бы крёстные. Так вот тебе мой совет: самую растакую–разэтакую работу бери как подарок. Хватайся, вроде тебя за бесплатно отдали в академию. Ну когда бы ещё тебе – чёрному таракану из щелястого барака – такую учёную работу доверили? Учись, тогда при новой власти самым нужным человеком будешь. Таким, что… ну, раздень тебя догола, а ты ничего не потерял! Такая, значит, цена тебе будет.

     И воскресным утром, едва наступил поздний стылый рассвет, слесари собрались в просторном и всегда пустынном здании подъёмной машины. На шахте это самое «не по размеру» строение. В кирпичной коробке стоит посередине шипящее и ухающее сооружение с огромным барабаном, на который навивается и с которого сбегает стальной канат. Как виток, так метров пять. Канаты убегают вверх, в большое, никогда не закрывающееся окно в крыше и дальше через огромные колёса-шкив; опускаются в ствол. Зимой и летом, не смотря на сквозняки, здесь пахнет извёсткой и керосином.

    Сергей взял для работы австрийца Ивана-цацу и Веньку Башкирова. Разумеется, вызвали и машиниста. Прогнали вверх-вниз по стволу клеть, чтобы посмотреть, где тут на барабане канат «зализывает». Как и всякую серьёзную работу начали с раскачки: что-то надо перенести, с кем-то договориться, подобрать инструмент. А тут с рассвета где-то в степи стали постреливать. Потом всё чаще…
    Выстрелы доносились со стороны Щегловки. Когда земля укрыта мягким, ещё не смёрзшимся снегом, звуки долетают округлыми, вроде уже потёртыми. Слесари, тревожно переглядываясь, продолжали работать.

    Пока что это их не касалось. В Назаровке ещё до рассвета на террикон поднимался дружинник. Оттуда степь просматривалась на несколько километров. В будние дни терриконщик, который работал наверху, возле опрокида, тоже брал с собой винтовку. В случае опасности он должен был дать сигнал.

    Постепенно дело раскручивалось. Сергей точно рассчитал: неторопливый Иван-цаца выполнял работу, где нужна была дотошность, а Венька Башкиров – «Налётчик» (такая у него была кличка) – где ломом подвинуть или свинтить заваренную ржавчиной гайку, поработать ключом «всех осьмых» – как называли молоток и зубило.

    Стрельба в степи поутихла, но около полудня началась снова и быстро нарастала. Венька, который оттягивал далеко в сторону снятые с барабана витки каната, приоткрыл двери на улицу и присвистнул. С несвойственной ему тревогой сказал:

    – Наши уходят…

    Сергей, австриец и машинист – все подошли к двери. Через шахтный двор, царапая низкое небо примкнутыми штыками, уходили дружинники. Строй был неровный, шли и по двое, и по трое в ряду, провожаемые несколькими женщинами и пацанами.

    Под эстакадой появился Роман. Решительно приминая сапогами грязный снег, направился к слесарям. Остановился возле открытой двери подъёма, рядом с Сергеем, хмуро смотрел на уходящих дружинников. Когда они скрылись за артельными балаганами, повернулся и вошёл в здание, как бы приглашая слесарей за собою. Переступив порог, внимательно осмотрел, что они успели сделать, постоял в задумчивости, потом, как бы очнувшись, сказал:

     – Ушёл Четверуня… Под Щегловкой серьёзное дело заварилось. Между прочим, мне тоже хотелось бы убежать вместе с ними. – И пошёл к двери. Уже взялся за ручку, чтобы открыть, но задержался: – Постарайтесь побыстрее закончить… Да! Если у кого есть оружие, тут или дома – побросайте в шахту. Потом достанем. А то казаки у кого найдут – могут и повесить. Я знаю. Им такой приказ дан.

    – И ты наган выкинул? – спросил Сергей, чтобы уколоть его.

    – Я – управляющий, – сказал Роман и вышел.

    А стрельба в степи всё ближе и чаще. Время от времени доносилась скороговорка пулемёта. Слесари работали молча, словно стыдясь друг друга. Только позвякивали ключи.

    И вдруг длинная-предлинная пулемётная очередь послышалась где-то совсем неподалёку и не в той стороне, куда повёл дружинников Прохор. Посыпались хлопки винтовочных выстрелов. Слесари выбежали из помещения. Бой разгорался сразу за Назаровкой, за давно заброшенным Третьим номером или чуть дальше.

    Снова появился Роман.

    – Простудитесь, – заметил язвительно. – Машину раскидали, а кто будет собирать?

    Вернулись в помещение, только работы уже не было. Прислушивались к звукам недалёкого боя, а он то затихал, то разгорался. У Сергея сердце как перед напастью – заиндевело от напряжения. Вдруг двери распахнулись, и через порог, шатаясь, ввалился рябой малый, волоча за собою винтовку. Он глотал воздух, как рыба на сухом, грязные ручьи пота стекали из-под суконной шапки.
– Казаки… Щас будут!

    Венька взял у него винтовку и сунул глубоко под машину, в окошко бетонного фундамента. Носком сапога затолкал туда же ворох промасленной пакли.

    – Бери ключи и полезай наверх, – распорядился Сергей. – Венька, вымажь ему рожу мазутом… – Когда беглец взобрался на кожух машины, не дав ему успокоить дыхание, поинтересовался: – Что там? Откуда ваши?

    –  Мы на помощь юзовским шли. Они под Щегловкой отбиваются от казаков. С Листовской…

    –  Шурка где? Командир ваш, Чапрак, где? – выкрикнул Сергей.

    – Теперь разве скажешь? – растерялся рябой. – Мы обогнули террикон Третьего номера… нашего, Назаровского, а он: «Стой!» – говорит. Казаков увидел. Он первый их углядел. Мы могли бы за старым терриконом отсидеться. Они на рысях шли – тоже, видать, туда, своим на помощь. Я думаю, это сотня с Чулковки…

     – Где Шурка, у тебя спрашивают?!

    – Да почём я знаю! Он сам не захотел пропустить казаков. Сказал, что они с тылу могут там, под Щегловкой, много наших порубить. Пристроил пулемёт и чесанул. Много побил сразу… А когда они по степи рассыпались, то зашли на нас с двух сторон. Спешились, конечно. Пошли у нас убитые… Много ребят… Ну, он и приказал отступать.

    – А сам?

    – Почём мне знать? – взмолился рябой, всё ещё с опаской посматривая на двери. – Сначала остался лежать с пулемётчиком, чтобы дать нам отойти, а потом… Ну как я могу знать, если бежал – свету не видел! – чуть не плача, воскликнул парень.

    Сергей пинком открыл дверь и выскочил вон. Добежал до парокотельной, выбрался на её задворки. В заснеженной степи виднелись несколько деревьев на поселковом кладбище, а дальше, до самого террикона Третьего номера, выпятила белую грудь степная целина. Что там произошло? До рези в глазах всматривался он в степь, где-то вдали мерещились ему чёрные пятна: может, это и есть побитые шахтёры с Листовской? Но напрямик не побежишь, едва только выйдешь к кладбищу, тебя увидят, как таракана на белой скатерти.

     Скатившись с кучи золы, он побежал в балку, Это левее, стороной, там, вверх по ручью, можно добраться до вентилятора и ещё дальше, почти до Второго. Во всяком случае, оттуда можно больше увидеть.
В балке снегу намело больше, его сюда сдувало, скатывало с поля. Он нависал с правого склона, как вылезающее из дёжки тесто. Сергей перебрался на левый склон и по нему, проваливаясь, но не набирая в голенища сапог, пошёл вдоль склона. Спешил, нервничал и едва удерживал себя от того, чтобы вылезть наверх и во всю степь, сколько есть силы, закричать: «Братка-а!»

    Вот и вентилятор. Увязшее в снегу краснокирпичное зданьице врезалось в склон, стало вдвое меньше под снегом. Не останавливаясь, миновал его. Тут балка мелела, выполаживалась, уже надо было пригибать голову, чтобы оставаться незамеченным со стороны поля. Ползти он не мог. И не потому, что устал, – невтерпёж было и дальше играть в прятки. Выпрямившись во весь рост, надолго застыл, обшаривая глазами степь.

    По одну сторону виднелся небольшой посёлок и надшахтные строения Второго номера, прямо перед ним – грузно осевший террикон и остатки зданий Третьего. Там всё происходило… Где-то там… Слезились на ветру глаза от напряжения. Только теперь до его сознания дошло то, что предугадывал нутром, и что коногонским кнутом подстёгивало сердце: Шурка остался с пулемётчиком, когда все уже отступили… Куда же он подевался после того, как умолк пулемёт? Если был хоть один шанс уйти, то или в посёлок Второго номера, или сюда, в балку. Ведь не раз он бегал по ней. Других путей тут не придумаешь.

    Мысли роились в сознании, гудели, оглушали страхом, а глаза обшаривали поле до самого террикона и виднеющихся под ним строений. Вдруг невольно присел: там, около старой нарядной, увидел несколько верховых. Спокойно проехали и скрылись за постройками. В это время почувствовал: ему что-то мешает, отвлекает. Резко повернул голову. Слева, в той стороне, куда он шёл – в снегу шевельнулось что-то тёмное. Потом ещё.…

     Пригнувшись, побежал ещё выше по балке, которая уже превращалась в неглубокую канаву, плюхнулся на живот и какое-то время полз. Потом выглянул. Неужели потерял из виду? Или ему померещилось? Всё выше поднимал голову, отыскивая на снегу тёмное пятно, отчаянно надеясь увидеть брата. И увидел. Сразу. Ужом заскользил по снегу навстречу. А когда тот неуклюже, боком, посунулся ещё чуть вперёд, заметил на шинели розоватую лепёшку снега.

     Шурка не удивился его появлению. Восковое лицо перекосилось от боли.

    – Не поднимайся, мы на виду. Помоги до балочки…

     Загребая левой снег, Сергей раз за разом подтаскивал брата за ворот шинели, помогая ползти. От жалости и страха его подташнивало: видел, как со спины Шурки отваливаются комочки снега, напитанные кровью.

    – Может, сперва перевяжу, а? Каплет с тебя.

    – Тащи… В балке…

    Наконец приволоклись к едва заметному бережку ручья, который замер где-то подо льдом. Тут можно было сидеть, оставаясь незамеченным со стороны поля. Шуркина правая рука оставалась под шинелью, рукав болтался пустой.

    – Кто тебя уже перевязывал?

     – Ференц, пулемётчик.

     – Из австрияков, что ли? Военнопленный?

     – Да, мадьяр. Заткнул на ходу. Я ему и наган отдал. Хотел тащить меня, когда ранило. Только за пулемётом он был нужнее.

     Стянув с правого плеча брата шинель и поддёвку, Сергей в первую секунду отшатнулся. Рубаха на спине от самого ворота была разорвана, а под лопаткой пузырилась кровь, вроде её выдували из тела. Пуля прошла под ключицей и задела, должно быть, верхушку лёгкого. Рассупонив на себе все одёжки, Сергей выпростал подол нижней рубахи и остервенело стал рвать его, выдирая ленты и лоскуты полотна. Со страхом посмотрел на брата. Тот, лёжа на боку, тянулся губами к снегу и ел его.

    Стараясь не смотреть на рану, укутал её тряпьём – под мышку и на плечо, потом вокруг шеи и опять под мышку. Но повязка, понимал, оставалась неплотной. Тогда оборвал борта тужурки и опоясал ими крест-накрест повязку. Натянул на плечо поддёвку, шинель, потащил раненого дальше. Тут уже и Шурка хорошо помогал ему: одной рукой и ногами барахтался в снегу.

    Вблизи вентилятора, где можно было подняться во весь рост, после очередного отдыха сказал брату:

    – Теперь я тебя понесу.

    – Помоги встать… Может, и сам поковыляю…

     С его помощью Шурка поднялся на ноги, но тут же упал, сел в снег.

    – Погодь… Воздуху наберу. Я встану.

    И правда, со второго раза он поднялся и, обхватив брата левой за шею, наваливаясь на его плечо, поковылял к назаровскому копру, который там вдали уже заглядывал в балку.

     Прошли так всего несколько шагов.

     – Далеко ли собрались, чернорожие?

     Над ними, поигрывая стволами карабинов, маячили на лошадях двое казаков.

    – А ну, вылезайте сюды наверх!

    – Он не может… Он раненый, – сказал Серёжка, чувствуя, как перехватывает дыхание.

    – Тады проще… – ощерился казак и прижал к плечу приклад карабина, явно намереваясь выстрелить в Шурку.

    – Ты что! – закричал Серёжка и выступил вперёд, пытаясь собой прикрыть брата.

     Озадаченный казак опустил карабин и строго сказал:

     – Отойди, а то двоих убью.

     – Погодь, Ефим, – вмешался другой казак. – Я этого рыжего уже видел. Он у них какой-то начальник. Может, поручик захочет допросить его. А?

    С большим трудом выбравшись из оврага, братья поковыляли по степи к Третьему номеру…

     Когда-то, много лет назад, с этого номера начиналась Назаровка. Здесь была неглубокая, сажён, может, в сорок, шахта помещицы Назаровой. Никакого номера тогда не было, потому что ствол был один. Потом помещица умерла, то ли разорилась, а её землю выкупило Русско-бельгийское общество и заложило на ней две шахты: Первый номер и Второй. Старая Назаровка тоже действовала, но во время холерного бунта тут дочиста сгорели артельные балаганы и некоторые другие постройки. Отстраивать их не стали, старую шахту сделали участком и назвали Третьим номером. А когда началась нынешняя война и стало не хватать людей – вообще закрыли. Братья вместе с другими слесарями снимали тут паровую машину, срывали ещё пригодные рельсы и трубы. Теперь старая шахта была затоплена, возле просевшего террикона сохранился лишь заколоченный кирпичный дом конторы да бывшая ламповая, которую ремонтники использовали для хранения инструмента.

      – Придётся вас обоих в расход пустить, – подгоняя их, угрожал казак, которого товарищ назвал Ефимом, – так иттить можно и дотемна.

     Сергей обливался потом, волоча слабеющего брата. Тот всё больше обвисал на нём, еле переставляя ноги. Но когда останавливались, чтобы перевести дух, успокаивал:

     – Не бойсь… Я всё на себя возьму. При чём тут ты? Должны разобраться… – И вдруг очень ясным, чистым голосом, вроде возвращались к нему силы, заявлял: – Нельзя нам двоим помирать. Исключительно невозможно. Как же Таська, когда подрастёт? А кто Нюсе поможет?

     И, сцепив зубы, ковылял дальше, чтобы не дать погибнуть брату. Под конец, правда, совсем ослабел. Уже мимо старых построек пришлось тащить его на горбу.

     Возле конторского помещения стояли привязанные лошади под сёдлами, у входа расхаживал часовой, тут же чубатый казак, сбросив шинель, шашкой кромсал притащенный откуда-то целый пролёт забора. Должно быть, в заброшенной конторе разжигали плиту.

     Пот застил глаза. «Стой!» – скомандовал конвойный. Перед кирпичным сараем-ламповой дежурил казак с винтовкой. Он отодвинул засов на двери и открыл её. Приспустив брата наземь, Сергей заволок его в сырое, несколько лет не отапливаемое помещение. Дверь тут же захлопнулась, лязгнул засов. Послышался голос часового:

    – Не нашли Самарцева?

     – Нет.– Ну, не мог же Порфирий… это… Лежит где-нибудь в снегу. Может, раненый.

      – Пошёл бы да поискал! – донёсся удаляющийся голос.

      Два окошка ламповой были заколочены досками, свет пробивался только в щели меж ними.

     – Александр Иваныч!

     К братьям приблизился и присел на корточки какой-то человек. Возбуждённо зашептал в темноту:

    – Командир наш. Живой. Слышь, Иван, командир наш!

    Глаза попривыкли немного к темноте, и теперь Сергей видел, что в помещении, кроме них, есть ещё двое. Один заглядывал в лицо Шурке, а другой сидел в углу, обхватив руками коленки. Он осадил первого:

    – Чему ты обрадовался? И его к стенке поставят.

    – Меня одного… Всё на себя возьму…

    Шурка открыл глаза и долго всматривался, соображая, кто тут ещё рядом с ним. Потом, очевидно, узнал подошедшего шахтёра.

     – Ты, Марченко… А кто ещё там?

     – Денискин.

     – Не бойтесь. Я на допросе всё на себя возьму. Вас мобилизовали. Силой заставили – так скажу. А я – командир, большевик… можно проверить. Вот и Серёга влип ни за что…

     Обессилев, закрыл глаза. Его подтянули к стене, Сергей подложил ему под голову и плечи своё пальтецо. Тот, которого он назвал Марченко, тоже помогал. Должно быть, натерпевшись страху со своим неразговорчивым товарищем, он обрадовался появлению братьев и теперь, подёргиваясь то ли от холода, то ли от возбуждения, сбивчиво рассказывал, что тут происходило.

    …Его и Денискина взяли, когда ещё постреливал пулемёт, прикрывая отход. Настигли под вторым номером, у самого посёлка, и затолкали сюда в ламповую. Возле старой конторы в это время бегали, шумели. По разговорам казаков Марченко понял, что они понесли серьёзные потери: человек десять убитыми и вдвое больше против того ранеными. Со второго номера пригнали какие там были на конном дворе подводы и увозили своих раненых и убитых. Теперь ищут какого-то Самарцева.

     – Братка… иди поближе… – раненый открыл глаза, увидел склонившегося над ним растерянного брата и попытался успокоить: – Ты за меня не держись уже. Я ещё под Митавой… и в Питере два раза… Случайно разминулся.

     – О чём ты, Шурка?! – едва не плача, спрашивал Сергей.

    Но раненый горячечно шептал:

    – Чёрные камни… Помнишь, которыми Тоню Зимину завалило… Это не бред, Серёга, я думаю. Солому спичкой можно зажечь: пых! – и всё. А эти камни, уголь, братка, – не сразу разгораются. Нас на костёр надо бросить, чтобы покраснели. Мы только-только становимся красными, братка. Но Донбасс если уж разгорится…

     Дрожь колотила Сергея. Вначале он не чувствовал холода. А волочил брата – так вообще в поту купался. Да и погода стояла мягкая, никакого мороза, разве что не таяло. Но настылые стены ламповой дышали сыростью, она проникала под кожу.

    О пленных, кажется, забыли. Угнетала неизвестность. Раненый ещё что-то бормотал в полубреду, с его губ стекала розовая слюна. Сергей чувствовал в груди, в том месте, где должно быть сердце, – кусок холодного, покрытого иголками изморози железа. Аж спину ломило!

    Послышались хлопки винтовочных выстрелов, потом чаще. И – как будто открыли погрузочный люк – посыпалось, загрохотало. Бой шёл недалёко, где-то под Вторым номером. Забегали по двору казаки. Одни подъезжали, другие уезжали, слышались отрывистые команды, злой мат…

    В сердцах узников затеплилась надежда. Казалось, сделаешь неосторожное движение – и этот едва различимый огонёк умрёт. Сидели молча, прислушивались к звукам боя, к происходящему во дворе, боясь шуметь.

     Но постепенно выстрелы стали доноситься всё реже и стихли совсем.

    А на допрос не вызывали… Сменился часовой. Этого куда-то позвали. Стонал Шурка. Сергей ещё раз перемотал все тряпки на его ранах. После перевязки он вроде успокоился.

     И тут послышался шум, топот десятков копыт, во двор въехали верховые, фыркали кони, кто-то командирским голосом костерил какого-то Курёнкова (или Бурёнкова?) за нерасторопность.

    – Распустили своих байбаков, ползают как вши беременные!

     Говорили и другое, похлеще. Можно было понять, что бой для них закончился не лучшим образом. Казаки спешивались, охаживали коней, кто-то побежал в помещение… И тут будто ветер прошёлся над заброшенной шахтой. Всё смолкло. Припав к щели в заколоченном окошке, Сергей увидал, как мимо проехала большая свита. Послышалось звонкое, переполошенное: «Смирна-а! Ваше высокоблагородие…»

    Не всё удавалось расслышать. До ламповой долетали недовольные выкрики приехавшего, который корил кого-то, кричал: «Позицию заняли… Печку затопили!» Пошумев, отдав какие-то команды, он поехал, но возле ламповой остановился.

    – А тут что?

    – Рядовой Сирота, ваше высокоблагородие! Стерегу пленных!.

    – Каких пленных? Что за чушь?

    – В сегодняшнем бою взяты. Хотели доложить, допросить…

     Из ламповой нельзя было рассмотреть, кто теперь вступил в объяснения с подъехавшим начальником. Тот не стал слушать дальше.

    – О чём спрашивать у них? Куда гайки крутить или сколько тут этого дерьма под землёй? Распорядитесь!…

    И уехал. Вскоре пришли несколько казаков во главе с вахмистром и приказали задержанным выйти. Сергей опустился на колени, склонился над братом. Вид у него был самый растерянный: хотел что-то сказать? Проститься? Посмотреть в родное лицо? Но Шурка даже глаза не открыл, обронил голову на сторону.

     – Ну, что вы тут? Живо! – В ламповую вошёл старший. Отбросил Сергея прочь, озадаченно посмотрел на умирающего. Потом носком сапога ковырнул его в подбородок, и повернул лицо в другую сторону. Зло заматерился, не зная, как теперь быть.

    – Ты что же делаешь, живодёр! – закричал Серёжка.

    Двое казаков сграбастали его и посадили на снег. Вахмистр ещё раз ковырнул лежащего носком сапога под плечо (перевернуть хотел, что ли?), при этом борт шинели сполз и под ним сверкнула солдатская награда.

     – Гм… Да этот уже готов, мать его сто богов!

    Вышел из ламповой и направился к террикону. Вслед за ним казаки повели арестованных. Подошли к старому затопленному стволу. Тут торчали остатки свай от спиленного деревянного копра. Заборчик, который был поставлен вокруг (чтобы заблудившийся пьяный или коза не свалились), кто-то успел разобрать. («Это его казак рубил шашкой на дрова», вспомнил Сергей). Обойдя заброшенный ствол, вахмистр остановился между ним и терриконом.

    – Вот тут… Отойдите туда, ближе к яме.

     Сергей сразу, как только они направились в эту сторону, понял, что их ведут расстреливать. Всё естество противилось этому, разум отказывался воспринимать, что всему конец. «Нельзя нам двоим помирать…» – стонал в ушах голос брата. Однако ноги послушно шли, повинуясь командам старшего казака. Так же послушно попятился он ближе к отвесной пропасти наполовину залитого водой ствола. А что будешь делать? Куда побежишь? Казаки стреляют – не мажут.

     Старший поставил стрелков в ряд, посмотрел, что-то соображая, потом предостерегающе поднял руку, вроде бы предупреждал: ещё, мол, немного. Подошёл поближе к арестованным и, показав на Сергея пальцем, скомандовал:

    – Снимай сапоги.

    Хорошие были сапоги, сухие, в Макеевке из-под полы купил. На нём уже не было пальто – осталось под Шуркой. Теперь, стоя на снегу, нагнулся, чтобы ещё и разуться. А между ним и стрелками стоял этот старший… И такая тоска взяла, так затянуло, что… прорвало.

     Из согнутого положения парня словно выстрелило. Вроде бы кто дал пинком под зад. Рванулся к стволу, сиганул на верхнее замшелое бревно-распорку, но не удержался на нём и, валясь набок, хватаясь за осклизлую округлость, сорвался, полетел вниз.
      
     Его оглушило, обожгло, судорога перехватила горло. Бессознательно, почти конвульсивно, дёргал руками, как в речном омуте, и чувствовал – вот оборвётся что-то в груди. В этих действиях не было ничего от воли, от желания – только первозданный животный инстинкт. Больно ударило в плечо, оттолкнулся от чего-то твёрдого, и голова оказалась вдруг над водой. Рядом, чуть притопленная, проходила поперечная распорка.

     …Стенки ствола укреплялись обычно тёсаным камнем или дубовыми брёвнами, уложенными на манер сруба. Чтобы давление недр не сжимало их с боков, через определённые промежутки по всему стволу ставились поперечные распорки – расстрелы. Два в одном направлении, а следующие – чуть выше над ними – в другом и т.д. Если смотреть сверху, получалась клетка, вписанная в ствол. По центру в ней ходила клеть или бадья, а за расстрелами, под стенками, тянулись паропроводы, трубы водоотлива, устраивались аварийные лестницы.

     Сергей поднырнул под распорку и отгрёб к стенке, вцепился пальцами в холодные камни. Наверху, там, где виднелся кусочек тусклого неба, прогремели выстрелы. Пули впивались в брёвна, шлёпались в воду. Он прижался к стенке. Сухие и ладные сапоги стали вдруг мокрыми, пудовыми гирями тянули вниз. Отсюда до верху было сажён десять-пятнадцать. Сверху смотреть – как в пропасть, снизу – как в небо.

     Вонзаясь пальцами в щели меж камнями, стал продвигаться вдоль стенки, ища вход в насосную камеру. Он лазал в неё, когда снимал трубы, вытаскивал паровые насосы. Но уже и тогда, два года назад, здесь не все лестницы были целы. Слесари работали из зависшей бадьи, обвязываясь при этом верёвками. Теперь ни бадьи, ни копра. Он понимал, что если не выберется сейчас из этой густой и холодной, как свинец, воды, то позавидует оставшимся наверху товарищам…

     В полутьме различил обломок лестницы, хлипкую площадку, втиснутую между стеной и распоркой. Взобрался на неё. Дальше узкое пространство было забито остатками обрушенных лестниц. За ними чернел провал – та самая, в человеческий рост, ниша, в которой когда-то стояли насосы фирмы «Камерон». Цепляясь за всё, что оказывалось рядом, – щелястую кладку из дикого камня, качающиеся в воде концы лестничных прогонов, – ужом вполз в насосную камеру, словно в надёжный… склеп.

     Только теперь подумал о том, что может сейчас происходить на земле, высоко над ним. Приплясывая от холода – собственно, это был уже не холод, потому что не чувствовал ледяного жжения, вообще ничего не чувствовал, только тело само по себе содрогалось, – выглянул, тряся подбородком, из ниши, посмотрел вверх. Из клочка серого неба выклубилось чёрное пятно, метнулось, вырастая в размерах, глухо ударилось об одну из верхних распорок ствола и камнем упало вниз. У ног Сергея, совсем недалеко от него, врезалось в свинцовую воду тело одного из шахтёров. Тяжко поднялись на дыбы языки свинцовой воды, подбросив мусор, пару досок, плавающих на верху. Не успела вода сомкнуться и выпустить пузыри, как сверху обрушился ещё один чёрный ком.

     …Мы так и не узнаем, на что способны, если не выпадет случай. Ему показалось, что это он сам два раза умер. А чем ещё испугаешь умершего? Напрягшись, как при непосильной работе, он сбросил одежду, стащил даже исподнее, выкрутил, приплясывая, отжал, сколько мог, и снова стал напяливать на себя. Только сапоги, почти новые, купленные у какого-то армейского вора, пришлось оставить в насосной камере. Укутал ноги портянками, оторвал зубами от них пару тесёмок и повязал выше щиколок.

     Клочок неба вверху, и без того серый, ещё больше померк, напитался чернильной влагой. Казалось, ещё немного – и уходящая вверх горловина ствола окажется закупоренной лоскутом чёрного неба. Надо было покинуть нишу насосной, чтобы не остаться в ней навсегда.

     Выбравшись на площадку, что когда-то находилась между двумя крутыми, почти вертикальными лестничными трапами, он, где угадывая по сгусткам тьмы, где наощупь, стал искать опору и карабкаться вверх по остаткам разрушенных лестниц, по забитым в стену штырям, на которых крепились трубы. Между расстрелами оставались ещё вертикальные направляющие, вдоль которых некогда ходила клеть. Его движения были медленны и осторожны, долго ощупывал очередную опору, проверял на прочность, потом как улитка стягивался, закреплялся на какое-то время, совал замёрзшие, почти бесчувственные пальцы в рот… Так продолжалось неимоверно долго. Не удивился бы, увидев над головою рассвет. На его счастье, несколько пролётов аварийной лестницы оказались вполне пригодными. Но всё равно поднимался по ним не быстро, отыскивая руками то кронштейн в стене, то держась за прочную направляющую… Дважды под ним ломались прогнившие ступени, сорвался обломок перил, но он не позволял себе доверяться лишь одной точке опоры…

     Самым отчаянным оказался последний участок, когда выбрался на верхнее бревно, то самое, на которое спрыгнул, рванувшись от казака. Лицом уже ощущал дыхание пахнущего снегом ветра. Отсюда и до земной тверди не было ни направляющих, ни остатков лестницы. Лишь над тем местом, где бревно уходило в стенку, нащупал чуть в стороне забитый меж камнями костыль, а ещё выше над ним – пролом в кладке. Просто несколько верхних венцов кладки осыпались… Когда почувствовал животом землю, его охватил страх. Теперь не весь он, а только ноги висели над пропастью, но именно поэтому боялся пошевелиться.

      Полежав так и собравшись с духом, по вершку, по два стал выползать.

     Очутившись на снегу, выглянул из-за остатков огорожи. Возле здания конторы стояли несколько лошадей, доносились возбуждённые голоса. «Что-то они затевают…» – механически отметил про себя. На четвереньках, упираясь бесчувственными руками в снег, пополз к террикону.

     Но вскоре не выдержал, поднялся и, доверившись сумеркам, попробовал бежать. Его бросало из стороны в сторону. Пробежав, а вернее сказать – напрыгав таким образом сотню-другую метров, наловчился попадать в такт, когда его «вело». Потом почувствовал боль в ступнях, портянки остались только на щиколках.
    Дёргался он отчаянно, хотя бежал не очень быстро. И лишь когда террикон Третьего номера и скрытые за ним строения остались далеко позади, с удивлением понял (будто ему кто-то иной сообщил это), что бежит он не домой в Назаровку, а на Листовскую, к Анне… Представил себе, какими словами должен будет рассказать ей всё, что произошло, – и сразу улетела боль, перестал чувствовать снег под босыми ногами, не осталось никаких ощущений извне, только смертельная тяжесть в груди. Захотелось сесть прямо в снег, и чтобы ничего не было. Ничего! И его тоже чтобы вдруг не стало. Он не играл в отчаяние. Утопал в нём, как в свинцовой воде ствола.
 
    Но Шурка, вроде он был живой, наваливался всей тяжестью на плечо и заклинал: «Нельзя нам двоим помирать. Исключительно невозможно!»

       И он бежал дальше, пока в тусклом мерцании лежалого снега не увидел домики Технического посёлка. Пошатываясь от тяжести чёрной вести, которую нёс, открыл калитку и пошёл по дорожке. Казалось, совсем недавно по ней пробегал подросток в драной шапке, потом давным-давно они с Шурупом, держа босые ноги на тёплом полу, пили чай с сахаром, а Анна шуровала в печи… Не выдержал, подкосились ноги, и он уселся на порожек под самые двери.

     Только теперь понял, что такое настоящая боль, настоящий страх. Подумал, что если переживёт это, переможет, то не останется в его жизни ничего, достойного страха и суетного смятения. Хорошо, что не видел он себя в эти минуты, только чувствовал, как ползёт тёплое по щекам, да на губах появился вкус соли. С трудом, как будто в ней был зажат пудовый молот, поднял руку и кулаком постучал в дверь…






ЭПИЛОГ
     У меня в комнате висит портрет деда Ивана Ивановича – сельского кузнеца. Портрету больше ста лет. Он сделан в 1905-м году, ещё до того, как заезжий барин, не одолев кузнеца с первого раза, дал ему подножку, завалил боком на межевой камень и отбил лёгкие. Тогда ещё был жив мой прадед Иван Власович, купеческий сын, отданный в солдаты, которому за участие в обороне Севастополя на семь лет скостили срок службы.

      Да и другие герои романа во многом списаны с некогда живших людей. Так у Романа Саврасова был конкретный прототип – Иван Доскин, бывший коногон, который впоследствии стал первым советским управляющим треста «Макеевуголь». Дотошные краеведы могут это проверить. С конкретного типа взяты характер и судьба Клевецкого. А Штрахову, своему двоюродному дядьке, я даже не стал менять фамилию. Правда, имя и отчество изменил – а вдруг где-то объявятся его потомки и что-то им не понравится в моём описании…

     А вообще-то Степан Савельевич был мужик более жёсткий, куда более способный на крайности, чем я позволил себе показать в романе. Когда умирал, а это было уже при Советской власти, в тридцатые годы, он подозвал к себе жену и попросил наклониться к нему поближе. И когда она это сделала – вцепился ей в шею, чтобы задушить и забрать с собою в могилу. Но… сил не хватило.

    Его старшая дочка Соня и в советские годы работала учительницей почти до конца жизни, а вот Худякову, её мужу, не повезло. В 1928-м году он, как тогда говорили, «загремел» по Шахтинскому делу, отсидел года три, вернулся, но в 37-м его «замели» уже окончательно.
Екатерина Васильевна – мать Шурки и Сергея, моя бабка, последние годы жизни провела в нашей семье. Она была жива ещё в пятидесятые годы прошлого века, когда я заканчивал университет…

    Мне трудно об этом писать, но в годы Гражданской войны Шуркина жена – Анна – погибла. Она пошла работать в тифозный барак, как тогда говорили, сестрой милосердия. Заразилась и кончила в общей яме, залитой хлорной известью.

    А Шурка выжил! Когда Сергей прибежал к Анне, они подняли соседей, взяли на конном дворе подводу и привезли Шурку, чтобы, как они думали – похоронить. Но то ли Сергей удачно сделал ему перевязку, то ли низкая температура, при которой он лежал в беспамятстве, не дали остановиться его бычьему сердцу. Так что он выжил, да ещё и не раз. Уже в 1925-м году в него однажды всадили шесть пуль из револьвера. Но и после этого выкарабкался.

    Откровенно говоря, я люблю, во всяком случае, вполне понимаю, своих героев. Всех. Сколько горькой и, скажем так, голой правды в рассуждениях Абызова! Не станем осуждать и господина Нечволодова, бывшего эсера, ставшего неким Шульцем, который раньше других покинул беременную кровавым бунтом Россию. Можно ли в чём-то упрекать Романа Саврасова? А как жаль, что братья не прислушались к словам Худякова и Сони, которые на личном горьком опыте познали оборотную сторону партийной романтики… Но – Шурка и Сергей искали свою правду.

     Мои друзья, да и первый редактор романа Ю.Чикирисов, настоятельно рекомендовали мне писать продолжение – вторую часть книги. «Не упускай такую возможность, – говорили мне, – ведь, считай, полдела сделано: готовые характеры главных героев, богатейшая интрига – Гражданская война, вхождение в новую жизнь, освоенные пласты исторического материала…»

    Но сколько я ни думал – увы! – приходил к мысли, которую на разные лады высказывали и до меня: революцию задумывают высоколобые, но безответственные авантюристы, совершают её наивные романтики, а пользуются плодами революции негодяи.

     Не нашёл я в себе желания написать об этом. Тот Шурка, мой дядя Шура, Александр Иванович, прошёл, как говорят, и Крым, и Нарым, и медные трубы… ( я сам ещё мальчишкой видал его голую спину в шрамах, похожих на вареники, когда он у колодца фыркал, обливаясь ледяной водой). Но с ребятами в штатском из НКВД он разминуться не смог. Его тихо «изъяли» из этого мира, не оставив ни следа, на зацепки. Было тогда Александру Ивановичу сорок пять лет.

    Сергею Ивановичу, моему отцу, повезло больше, хотя он несколько раз был искалечен в шахте. Его исключали из партии, потом снова принимали… Он прошёл две войны, но из-под земли так и не вылез, отдав шахте почти полвека. Самое большее, что ему удалось в советские годы, это закончить курсы механиков-практиков. Он прожил восемьдесят три года и до последнего дня носил в себе какую-то жгучую, неутолённую обиду. Когда бывал, как он сам выражался – «под баночкой», мог рассказать анекдотец про Сталина (в кругу семьи или родственников), а советское кремлёвское руководство, которое, по его словам, «живёт по тем же понятиям, что и уголовники» называл «братвой», «бражкой», Более подробно о дальнейшей судьбе братьев я всё же рассказал, но не в романе или повести, а в своей книжке воспоминаний «ОТПЕЧАТКИ НА СЕРДЦЕ». В ней нет какого-либо вымысла, точно названы все имена, время и места событий. Её суть я определил в подзаголовке: записки свидетеля ХХ века.

1983 ––1986,   2004.