Ну, выпил немножко. Повесть о жизни

               

           Раздался звонок домофона. Голос Вячеслава был неуверенным, со знакомыми интонациями. Валентина открыла дверь, уже заведомо зная, что сейчас последует.
  – Опять? Из какой рюмочной на сей раз?
  – Ну, выпил немножко. – Он пошатнулся, схватился рукой за дверь, послышался лёгкий стук. – Я маленькую купил, – сказал он, доставая из кармана четвертинку коньяка «Золотые купола».
   – Не хватило? По какому поводу?
         Не отвечая, он протянул ей торт, снял туфли, бросил на стул в прихожей пальто и уже через секунду отвинчивал пробку. Мокрое пальто было тяжёлым.
  – Хоть бы пальто повесил сушиться, насквозь промокло!
  – И так высохнет. Дождь. Четвёртые сутки подряд. Льёт, не переставая. Ты что, сегодня не выходила?
       Она отрицательно покачала головой. Вячеслав прошёл в кухню, чуть покачнувшись, задел микроволновку, стоящую на тумбочке рядом с мойкой, стукнулся о холодильник, наконец, дошёл до стола и тяжело опустился на стул. Приподнялся, достал из настенного шкафа две рюмки, налил коньяк. Валентина с нескрываемым раздражением спросила:
  – Опять какую-то гадость купил? Сколько раз говорила: дешёвый коньяк - подделка. Ещё отравишься.
  – Валюшенька, любимая моя, плохого коньяка не бывает. Я специально для тебя. Ты же водку не пьёшь. Вот торт тебе купил,  – и он разрезал бечевку на коробке.
  – Торта мне только  не хватает. Вот и ешь его сам. Ну, купил бы шоколадку с орехами, или пару пирожных…. Ананас, в конце концов. А то целый торт!
   – Хватит! Давай выпьем! Я сегодня пособие получил по безработице. Аванс. Целых полторы тысячи перечислили.
  – Да! Вот это деньги, – съехидничала она. – И сколько же осталось?
  – Сколько осталось, столько осталось. Не разговаривай. Пей и ешь торт.
     Он залпом выпил ещё рюмку и тотчас же налил следующую.
   – А ты закусывай. Опять только пьешь,– она поставила на стол мясной салат, налила тарелку ухи, отхлебнула глоток из рюмки и замолчала.
 
         Слава Рябинин… Они,  девчонки- первокурсницы, сидели на подоконнике перед аудиторией, ожидая начала «второй пары», когда  из аудитории вышел он. Высокий, атлетически сложённый, с густыми коротко подстриженными тёмно-русыми волосами, он спускался по ступенькам, как бы скользя по ним, от бедра разворачивая длинные стройные ноги. Девчонки замерли, уставившись на него. Он небрежно мимоходом окинул взглядом всю группу, и, не задержавшись ни на ком, направился к деканату.
   – Какие чувственные губы! Какой красавец! – восхищённо с придыханием вымолвила, наконец, Зойка, её подружка по группе. – Кто это?
      По расписанию перед ними пятикурсникам читали спецкурс по радиохимии.
   –  Радиохимик, наверное. Пятый курс.
        А сейчас? Перед ней сидел худой, неухоженный мужчина чуть за пятьдесят с большими залысинами. Сквозь редкие волосы просвечивала кожа головы, лоб был испещрён морщинами, вот только разрез губ оставался таким же – чётко очерченная верхняя с взлетающими вверх уголками, всегда как бы с лёгкой улыбкой.
       
    Он положил вилку на стол и замолчал, задумавшись.
  – И сколько же мы опрокинули рюмочек?
  – Это бестактный вопрос. Ну, выпил немножко. Посидел у стойки. И к тебе.
  «Долго же ты шёл ко мне, - с грустью подумала Валентина. - Долго». Она заканчивала первый курс, а он – пятый. Говорили, что его распределили на секретный завод куда-то под Уфу. Два года о нём ничего не было известно, и вдруг он объявился осенью в общежитии – приехал сдавать экзамены в аспирантуру. Они встретились уже на кафедре: его назначили руководителем её курсовой работы. Как ей завидовали! Ну, все девчонки с курса нет – нет, да и забегут к ней будто бы по делу или просто поболтать, а на самом деле – покрутиться перед Славой. А он, казалось, даже и не замечал никого из них. А на неё смотрел вообще как на пустое место. Даст задание, потом посмотрит результат и … Ну, хоть бы пошутил когда-нибудь, улыбнулся… Никогда. В общежитии тоже держался особняком, на танцах почти не появлялся. Но не устоял – таки против чар женщины востока. Мамлякат Сагоева, когда он вернулся в аспирантуру, заканчивала четвёртый курс. И её натиск он не выдержал,  крепость пала. Была она дочерью какого-то большого начальника в Узбекистане, не знаю, какими путями, но купил он ей кооперативную квартиру в Сосновом Бору под Ленинградом в качестве свадебного подарка. Катя, как она называла себя, знакомясь, (на курсе-то её преимущественно величали Мямлей) была довольно высокой и статной девушкой среднерусского типа с миндалевидными тёмно-карими глазами, задорно вздёрнутым носиком. Пожалуй, только глаза выдавали её принадлежность к «женщинам востока», да ещё чёрные как смоль прямые волосы, которые она обесцвечивала перекисью водорода: блондинка с карими глазами, живая, раскованная в общении. На неё засматривались и сокурсники, и старшекурсники. Училась она средне, да, впрочем, особенно в науку и не стремилась. Но, пока жила  в общежитии, на праздники всегда готовила вкуснейший плов, как говорили её соседки. Слава как-то сказал на кафедре, что его русская тёща готовит «божественный» плов. Видно, и дочь не отставала в искусстве кулинарии. Впрочем, в студенческие годы и хлеб с горчицей в факультетском буфете порой казался лакомством…

         Он налил ещё рюмку.
  – Валюш, сейчас такую сценку наблюдал на улице. Иду, передо мной колоритная пара: мужчина лет пятидесяти пяти, высокий, тощий, вроде артиста Филиппова, ведёт под руку толстую – претолстую бабу ростом сантиметров 155. На ней короткая куртка и юбка выше колен. А на голове – тирольская шляпа. Колобок на коротких ножках. Идут чинно так, медленно. Вдруг их обгоняет девушка. Сапожки на каблучках, стройная, джинсы в облипочку, ягодички аппетитно так перекатываются. Блондинка, волосы блестящие, до лопаток. Каблучками тук-тук. Мужчина потихоньку так высвобождает свою руку. А его бочонок как завопит: «Ты куда смотришь, гад?». Привстала на цыпочки и бац его по морде. А потом ей вслед: «А ты, сволочь, вертишь тут своей жопой». Мужик смутился, оглядывается по сторонам и бормочет: «Что ты? Что ты? Никуда не смотрю». Девица обернулась, посмотрела на эту бабенцию, покрутила пальцем у виска, и снова каблучки застучали: тук-тук-тук….
  – Ну, а ты что же? Побежал за ней? Пригласил в рюмочную?
  – Валюша, родная моя. Как ты можешь? В какую рюмочную? Я в магазин и прямо к тебе, - поднял рюмку отпил глоток. – Мне, кроме тебя, никто не нужен.
    Помолчал немного.
  – Никто. Честное слово, никто.
  – Да неужели? Даже бутылка? А я-то думаю, что для тебя весь смысл жизни в ней.  Так и ищешь его на дне. Или у тебя это протест против алкогольной мафии? Цель жизни – всю водку выпить.
  – Опять начинаешь? – он грустно вздохнул. – Как не стыдно! Мне хочется выпить с тобой, поговорить…
 – Ты ешь, а то опять не закусываешь. Здесь же не рюмочная.
       Он снова выпил, доел салат и принялся за уху. Она посмотрела на него с жалостью, достала мелкую тарелку, открыла крышку латки, положила на тарелку плов и поставила его разогревать в микроволновку.
  – Я плов сегодня приготовила, с курицей и креветками. По новому рецепту. Попробуй.
  –  Плов? Это хорошо. Тёща так готовила его, - пальчики проглотишь.
  – Не проглотил? А Мамля хуже?
  – Катя-то? Нет, тоже хорошо. Да недолго. Ты же знаешь всё.
       Она поставила перед ним тарелку с пловом. Он налил ещё одну рюмку, посмотрел на бутылку. Коньяка там осталось чуть-чуть на донышке.
  – Надо сходить. Ещё граммов сто купить. К плову.
  – Хватит, хватит. Потом напьёшься, и начнётся…
  – Валюшенька, я мигом. Мне только граммов пятьдесят, сто. Клянусь, не больше. Пойми: душа болит…

       Она безнадёжно махнула рукой, горестно взглянула на него, ничего не говоря. Когда речь заходила о душе, уговоры были бесполезны. Он ушёл, а ей вспомнилась женитьба Славы. Недели за две до свадьбы Мамля в очередной раз обесцветила свои волосы перекисью водорода, которую попросила у лаборантки на кафедре. А перед свадьбой решила «убить» всех, сделав себе «перманент». Обычно она волосы не завивала, а тут… Зашла в парикмахерскую, молоденькая парикмахерша накрутила её, а когда волосы высушили, они все отвалились. Что уж там произошло, разбавила перекись не как обычно, или перекись оказалась технической, но факт остается фактом: к свадьбе невеста облысела. Нет, она не заплакала, твердо веря в свою звезду и неизменность чувств Рябинина. На факультете в эти дни появлялась в косынке, а к свадьбе заказала себе не фату, а роскошную шляпу, скрывавшую отсутствие волос на голове. Как злорадствовали его отвергнутые поклонницы! А его, ну, все, решительно все, считали своим долгом спросить, не перенесёт ли он регистрацию, не передумал ли он… Нет, он не передумал. Но по сравнению с тем, что готовила ему судьба, облысевшая невеста  на свадьбе –  это были только ягодки.
Он вернулся минут через пятнадцать, открыл новую бутылку водки.
  – Выпей со мной. Хочется посидеть, поговорить.
  – Ты же знаешь, не люблю я водку. Ну, ладно, полрюмки. Он тоже выпил половинку стопки, поставил её на стол и приступил к плову.    
  – Вкусно! Но всё-таки это не плов. Плов только с барашком, в большом казане. Полулежишь на ковре. Рукой, конечно, я есть не привык. Мне всегда вилку подавали.    
  – Иди в комнату, улыбнулась она. – Ложись на палас, тарелку тебе принесу.
           Он ничего не ответил, только поел немножко, задумался, молча допил стопку и посмотрел в окно. Шёл снег. Его крупные хлопья медленно, как бы лениво, опускались на крыши, стволы деревьев, подоконники и землю. Уже темнело, но фонари ещё не включали. И они в кухне сидели без света, каждый погружённый в свои думы.

           Айна, дочь, похожая на него как две капли воды. Где она сейчас? Ей было пять лет, когда Кати не стало. Работала Мамлякат в лаборатории на атомной станции, а он ещё два года жил в общежитии для аспирантов, обязательно приезжая к ней с пятницы до понедельника и пользуясь любой возможностью побыть в дома, когда нужно было поработать с литературой, написать статью… В эти дни он погружался в атмосферу такой заботы и уюта, такой теплоты и любви, ласки и покорности. Она никогда ему не перечила ни в чём. Он всегда шутил, делясь опытом семейной жизни: «Жениться нужно только на женщинах востока». И тут…. Снова вспомнился тот проклятый день. Попалась горящая путёвка в пансионат в Планерское. Купили билеты, но за день до отлёта его вызвали в Москву на двухдневное совещание. Дочка была у бабушки, – её отправляли на всё лето в Узбекистан. Пришлось менять билеты. Он накануне полетел в Москву, а жена на следующий день – в Симферополь, где они должны были встретиться уже в пансионате. Совещание было скучным, доклады пустые, он задумался. И вдруг ему послышался голос Кати: «Слаааава!». Он вздрогнул, оглянулся, пришёл в себя: «Задремал я что ли?»,– подумал он, взглянул на часы: шестнадцать тридцать. В эти минуты в районе Запорожья разбился её самолёт.

  – Ешь, плов остынет. Что задумался?
  – Да, так. Доченьку вспомнил. Где-то она сейчас? Какая? – ответил он, нехотя прикоснулся к плову и залпом выпил две стопки водки, одну за другой.
        Она встала и вышла из кухни, оставив его наедине с недопитой бутылкой и горестными воспоминаниями.  Вошла в комнату, села в кресло, включила торшер. Взяла открытую книгу. Это был проза Дюрренматта, пробежала глазами несколько строк, и вдруг поймала себя на мысли, что она не понимает, что читает. Отложила книгу в сторону: «Что делать? – подумала она. – Как заставить его лечиться?». Она понимала, что сейчас снова начнётся запой, – дней пять ежедневного приёма «маленьких», а то и «больших» гарантировано, а потом… Потом дня три апатии, бездумного лежания целыми днями на диване, тупо уставясь в одну точку, слова извинения и стыда, спокойная неделя  или дней десять мирного и тихого счастья, ласки, а потом снова… Сколько раз уже это было! «О такой ли любви с тобой мечтала в университете. Могла ли просто представить тебя таким?». Она вздохнула, вспомнив молодость. Да тогда она и в мыслях не могла подумать о взаимности со Славой. Так он был высоко от неё – соруководитель диплома, аспирант, красавец, а после женитьбы… О чём тут было говорить?

           А за ней ухаживал сокурсник, ленинградец Борис Степашин. На третьем курсе прошёлся слушок, что собирался жениться на Верочке Иваненко, приветливой болтушке из-под Харькова, одной из самых красивых девушек на курсе, но был отвергнут сразу, резко и безоговорочно. И ленинградская прописка не помогла. Был он с детства хромым – врождённый вывих, поэтому в армии не служил, а после школы пару лет работал на металлическом заводе. Поэтому поступал как производственник – с 18 баллами зачисляли. Школьники должны были получить три пятёрки и две четвёрки. Большой был конкурс. Но она выдержала. Только по физике и за сочинение поставили четвёрки. Учился средне, при специализации выбрал кафедру аналитики, говоря всем, что аналитическая химия есть везде, на заводах, в институтах и только в городах. С такой специальностью учителем в школу не пошлют. Оказался прав, распределили его в водоканал, где он быстро стал сначала старшим инженером, а потом и руководителем группы. После отказа Верочки, он начал атаку на Валентину. Где бы они ни собирались, Борис всегда сидел рядом с ней, провожал в общежитие, постоянно приглашал то в кино, то в театр, то в музей, показывал пригороды, познакомил с матерью. В пятикомнатной коммуналке у них были две комнаты. Отец ушёл из семьи, кода Борису было пять лет, уехал в Молдавию, где женился второй раз. Его мать замуж больше не вышла, посвятив себя единственному обожаемому сыну. Валентину она встретила вроде бы приветливо, но с холодком и оценивающе. Конечно, в сравнении с Верочкой она проигрывала и внешне, и по манере общения – более сдержанная, замкнутая, неразговорчивая. Да к тому же из общежития – провинциалка! После замужества направили её работать старшим лаборантом в  академический институт. «Лаборантка! А Боря-то уже был старшим инженером!».       
        Замужество вспоминать не хотелось. После пяти лет бездетного брака, она обследовалась в институте Отта. Пришлось и Борису сдавать анализы. Результат был ошеломляющим – причина бесплодия в нём – в детстве переболел свинкой. Он был оскорблён, свекровь с таким диагнозом не могла смириться. Скандал следовал за скандалом. Она не выдержала и ушла в общежитие, тем более, что к этому времени заканчивала второй курс аспирантуры. Но на развод не подавала, да и Борис не торопился – боялся за карьеру. Когда же он подал на развод, то пришлось разменивать их комнату. И она получила девятиметровую комнатушку в трёхкомнатной коммуналке на улице Восстания шириной метра два и длиной четыре с половиной. Но всё-таки был собственный угол. Она купила небольшой диванчик, крохотный столик, два стула и узенький шифоньер. Ещё оставался проход. Как-то на кухне она пожаловалась соседке, что жить в таком купе невозможно. Соседка возразила ей, что она одна, а здесь жил  лётчик с женой и дочерью. В комнате стоял диван-кровать и большой трёхстворчатый шкаф. В этом шкафу спала  их дочь, пока они не построили кооперативную квартиру. Вот тогда-то и родилась у Валентины мысль построить кооператив. Завербовалась на север – преподавателем в техникуме – и проработала там три года. Всё это время она сдавала комнату соседке, у которой дочь поступила в институт. Через год после возвращения она переехала в однокомнатную квартиру, где и жила одна, пока случайно не встретила у метро на площади Мужества Вячеслава. После университета прошло двадцать три года, тогда ей исполнилось сорок пять. И эта роковая встреча…

              В кухне раздался грохот отодвигаемого стола, падающей посуды. Перепуганный  кот с дыбом стоящей шерстью и увеличившийся в объёме раза в два, стрелой влетел в комнату и с разбега впрыгнул на секретер. Она вскочила и побежала в кухню. Всё как всегда  –  Вячеслав лежал на полу между столом и холодильником.
 – Слава, Слава! Ты не ушибся? Вставай!
Она попыталась его поднять. Но, куда там!
 – Никуда не пойду. Я здесь полежу, - пробормотал он нечленораздельно.
Она с трудом оттащила его безжизненное тело, чтобы протиснуться к холодильнику и достать нашатырный спирт. Намочила им уголок попавшегося под руку кухонного полотенца и со злостью сунула его к носу этого полутрупа: «Дыши!». Он замотал головой, отталкивая обеими руками этот назойливый раздражающий запах: «Лю-юю-дка! Отста-аа-нь!». Но открыл глаза, пришёл в себя.
 –  Что случилось? –  Мутным взглядом он посмотрел по сторонам. – Валюша! Я, кажется, упал.
 – Кажется? Да неужели? А я-то подумала, что ты прилёг отдохнуть! Вставай, алкаш!
Он попытался встать, но снова упал.
 – Господи, – вскрикнула она. – Ну, сколько можно! Ползи в комнату!
Он с трудом встал на четвереньки и пополз, бормоча: «Валюшенька! Любимая моя!».
Дополз. Положил руки  на диван, попытался подняться, она подтолкнула его, и он плюхнулся поперёк дивана. Она приподняла его ноги, забросила их на диван и ушла в кухню, погасив свет. Подняла упавшую пустую бутылку, собрала осколки от рюмки и тарелки, вытерла лужу на полу от разлившейся бутылки с «Ессентуки». Присела на её любимый «уголок», обитый флоком, и задумалась.

             «Людка». С Людкой он встретился после смерти Кати и прожил с ней почти шесть лет. Шесть лет, о которых он сказал: «Шесть лет на галерах». Познакомились они в электричке, когда возвращался от приятеля, отмечавшего день рождения на даче в Васкелово. Миловидная женщина c призывным блеском карих глаз привлекла его внимание; он пригласил её составить ему компанию – продолжить начатое празднество: купленная в привокзальном ларьке бутылка  приятно ожидала своего часа. Спутница  согласилась сразу и охотно, без ломанья и колебаний. Слава к этому времени жил в Ленинграде в небольшой комнате в коммунальной квартире у метро Чернышевская. Отец и брат Кати, приехавшие на её похороны, потребовали разменять квартиру. После размена он переехал в Ленинград, пройдя по конкурсу начальником сектора в оборонном институте. Первая же ночь с Людкой потрясла его страстностью и ненасытностью партнёрши. Через неделю он переехал к ней на Васильевский остров, где у неё были две комнаты в большой пятикомнатной коммуналке. Иногда неделю-две они жили у него, потом снова возвращались к ней.
           Потом оказалось, что у неё был сынишка, но в момент их знакомства он жил почему-то в детском доме, появляясь у матери иногда по выходным или во время каникул. Пять лет спустя Слава подготовил его для поступления в суворовское училище, а потом - в Военно-медицинскую академию, где тот и служил. «К нему бы обратиться. Может, убедил бывшего отчима закодироваться, полечиться от алкоголизма», – не раз думала Валентина. И даже несколько раз говорила об этом Славе. Но тот был непреклонен: «О чём ты? Я не алкоголик. Ну, выпил немножко….».
             Людмила же была шизофреничкой, состояла на учёте в психдиспансере, почему и жил её сын в детском доме. Когда Слава это понял, было уже поздно: так он к ней прикипел, что просто не мог вырваться из её душащих объятий. Вспоминая, говорил, что мучился с ней невероятно. Чего она только не делала: то выпрыгнула из окна, то вскрыла себе вены, то, выпив две-три рюмки, валялась по полу и билась в истерике. Каждый приступ заканчивался вызовом психиатрической скорой и очередным помещением её на Пряжку или в больницу Степанова-Скворцова. После очередной выписки она несколько дней была тихой, смиренной, нежной. Но через два-три дня начинался всплеск ночных страстей. Тут она позволяла себе всё. После наступала депрессия, безразличие ко всему, где-то витала её мысли, а потом – взрыв и очередная истерическая выходка. Как-то она сказала ему тихим голосом, как бы  в раздумье, что хочет зарезать своего сына. Он вздрогнул, буквально похолодел: «Люда, Люд! Опомнись! Что ты говоришь?».  Но вначале он не понимал, что с ней происходит, ему казалось, что это просто экзальтация, эдакая эпатажная манера поведения, пока лечащий врач не объяснил ему, что за ней нужен постоянный контроль, так как поступки таких больных непредсказуемы. И с этой минуты постоянный страх гнездился в его душе, не покидая ни на минуту. И он жил в непрерывном ожидании чего-то неведомого и ужасного, не зная, жива она в данную минуту, или бросилась под машину. А уж угроза зарезать своего сына… Он умолял её звонить ему на работу три раза в день, звонил сам, сообщил свой телефон всем соседям, попросив сразу ему звонить –в случае чего. И каждый раз вздрагивал при звонках.
            Обстановка же психиатрической больницы, где он был впервые, произвела на него тягостное впечатление: вход по пропускам, железные двери в каждой палате без ручки с и внутренними замками, какие-то бледные тени, бывшие раньше женщинами, бродили с полубезумными глазами по громадной палате или лежали  на кроватях. Это были «тихие» больные. Санитарки… Да, с такими женщинами не поспоришь, чемпионки по тяжёлой атлетике в отставке… А один досмотр чего стоил: что можно, что нельзя! От грозного вопроса: «Кто такой?» он внутренне холодел,  представляясь её сожителем.  А она, Людка, бросалась к нему на грудь, рыдая: «Славусик! Возьми меня отсюда! Я боюсь! Я их всех боюсь! Мне пло-ооо-хо здесь!». Раз пять её отпускали под его расписку после месяца- полутора лечения. Потом снова  депрессия, новая необузданная выходка, скорая помощь, и всё повторялось сначала.   
              Избавление пришло неожиданно. Однажды, вернувшись из командировки, он застал её в объятьях негра лет тридцати. Оторопев, лишился дара речи. Она вскочила с кровати, бросилась на него с кулаками с криком: «Убирайся! Пошёл вон!» – и, совсем голая, бежала по коридору, пока не вытолкала его на лестницу. Негр спокойно почивал на их почти семейном ложе, даже не пошевелившись. На следующий день ему позвонила соседка: Людка дралась с негром, оба, нагие, бегали по коридору. Добежав до кухни, она схватила со стола нож и пыталась его ударить в шею. Обезумевший негр влетел в комнату, захлопнув замок. А она тарабанила в дверь руками и ногами, пытаясь её выломать. Приехавший наряд милиции вызвал скорую. Смирительные рубашки…. Их обоих отправили на Пряжку. Слава недели через две всё-таки позвонил лечащему врачу –Доре Иосифовне Шляхтман,– поинтересоваться судьбой. Ответ был убийственным: она пролежит в клинике месяцев шесть-семь. Это был и конец, и освобождение, но освобождение тягостное и мучительное. Ему безумно её не хватало, у него началась бессонница. А стоило ему забыться под утро, так она приходила к нему во сне. Месяца четыре он жил один, отвлекаясь только на работе, и погружаясь в депрессию дома. Вот тогда он начал пить понемногу, чтобы заснуть. Помогало не всегда. Но сниться она стала пореже. Но долго жить без женщины он не мог, а потом не мог и остановиться ни на ком, меняя одну за другой, благо, что мужчина он был весьма представительный, и женщины ему не отказывали в любовных утехах.
           На работе его повысили, он уже возглавлял отдел, когда однажды ему принесла  какое-то предписание инспектор отдела кадров. Новенькая, раньше не видели буквально замер от изумления, когда она вошла, – так она была похожа на повзрослевшую  и пополневшую Катю, только в расцвете её тридцатилетней красоты. Дилеммы не было: выбор был сделан моментально, где-то на уровне подсознания. Три дня спустя он позвонил ей с просьбой зайти к нему в кабинет за документами. Она вошла, он встал из-за стола, предложил ей сесть и чашку чая. От чая она отказалась.
  –Хочу поговорить с вами. Я вдовец уже много лет. Жена погибла в авиакатастрофе. Вы, кстати, очень похожи на неё. У меня есть дочь, но она живёт в Узбекистане у бабушки. Не удивляйтесь тому, что я вам сейчас скажу. В прошлый раз, когда вы зашли ко мне, я, ничего ещё не зная о вас, решил вам сделать предложение: Выходите за меня замуж.
        При этих словах она вспыхнула, подняла на него изумлённые глаза, их взгляды встретились. А он продолжал:
 – Понимаю, что это для вас неожиданно, вы удивлены. Но говорю совершенно серьёзно: прошу Вас стать моей женой. Всё, что вас интересует, можете у меня спросить. Не отвечайте сейчас. Подумайте, посоветуйтесь с родными. Если решитесь, позвоните мне через три дня. Я как раз вернусь из Москвы. Поймите меня правильно и без обиды, у меня нет времени на ухаживания, свидания, встречи. Буду ждать вашего звонка, Елена Васильевна, с надеждой, – и он встал, давая понять, что разговор окончен.
 Она, заикаясь, пробормотала только что-то вроде «хорошо», и вся залившаяся краской,  выскочила из кабинета. Но позвонила сразу же после его возвращения из командировки. Это были самые счастливые годы в его жизни, тихого умиротворения, атмосферы взаимной любви и обожания. Рассказывая о них Валентине, он повторял иногда, что они посланы ему за страдания с Катей и Людкой.

          А Валентине и рассказать ему было особенно нечего. Брак с Борисом – не по любви – был ошибкой, несколько кратковременных романов не принесли  ни радости, ни, тем более, счастья, осталось чувство неудовлетворённости и горечи. Потом она поставила точку на личной жизни, погрузившись в работу, книги, театр, племянников, и завела себе роскошного сибирского кота Пуфика, необычайно ласкового и разговорчивого. Поначалу он доставлял ей массу неприятностей. Уж очень у него была развита фантазия: каждый день она ожидала  от него новую пакость: от лужи на диване, до разорванной шторы, разбитых ваз, а однажды он даже ухитрился вырвать карниз вместе с дюбелем, взлетев под потолок  по шторе и пытаясь поймать свой хвост – этакое   сальто на середине карниза. Он так испугался, падая, что забился куда-то, и долго не выходил. Но все его детские шалости искупались его необычайно ласковым и доброжелательным характером: кто бы ни заходил, он первым бежал в прихожую, тёрся об ноги, а стоило его похвалить за красоту, начинал громко мурлыкать и пытался посидеть на коленях. Спал он только в ногах у Валентины. А когда вышел из детского возраста, забыл свои проказы, доставляя хозяйке только радость. Появление Славы Пуф воспринял как должное, оказывая и ему знаки внимания и проявления любви. Но привычке спать вместе с Валентиной не изменил, что вызывало у Славы раздражение: «Не понимаю этой зоофилии», на что она отвечала обычно, что ему должен импонировать «секс втроём». Но он так и не привык к коту, каждый раз стряхивая его с дивана с какой-то брезгливостью, особенно  грубо в нетрезвом состоянии. Тогда он брал этого великана за шкирку и сбрасывал его. Бедному Пуфу было больно, он мяукал сдавленным голосом. А Валентина протестовала, порой даже пыталась ударить Славу по руке. Но ещё больше кота он терпеть не мог маленьких собачонок, болонок с бантиком, той-терьерчиков, и прочую собачью «мелочь», а ротвейлеров просто ненавидел животной ненавистью: при встрече с ними желваки ходили у него по скулам и как бы инстинктивно сжимались кулаки, как-то он сказал, что лично расстрелял бы всех ротвейлеров, и у него не дрогнула  бы рука. А Валентина любила и кошек, и собак, с самого детства. Но не «зоофобия» Славы огорчала её, а то, что он пил – пил часто, по нескольку дней подряд, пил без повода, частенько не закусывая, пил, не зная меры. И не мог равнодушно пройти мимо рюмочной, тянуло его туда как магнитом: выпить стопку – другую; казалось, для него не было больше наслаждения.  Что за этим стояло? Когда появилась эта страсть? Она так и не могла узнать. Но что-то стояло. После рюмочной, если не следовало продолжения в виде маленькой или поллитровки, которую он доставал из кармана пиджака или плаща, пообедав, ложился на диван, включал магнитофон и всегда слушал одно и то же: это было «Одиночество» Дольского: «Но одиночество прекрасней».
           Валентине тоже нравился этот романс, хотя ей одиночество отнюдь не казалось прекрасным. Прекрасным было другое – нет, не столько секс, сколько тепло человеческого тела рядом, его рука, обнимавшая её, и нежность, нежность прикосновений. Она прижималась к нему спиной, и сразу будто погружалась в нирвану, все заботы и волнения моментально улетучивались, и она засыпала и крепко спала без сновидений. А примостившись и помурлыкав для порядка,  у неё в ногах крепко спал Пуф. Вячеслав засыпал с трудом, иногда часами лежал без сна, особенно в полнолуние, когда даже плотные шторы не спасали от любопытных взглядов луны, то с одной, то с другой стороны окна пытавшейся проникнуть к ним и посмотреть, что же там происходит, у этой мирно спящей троицы. Правда, всё это было, когда он был трезв или позволил себе только сто граммов перед обедом, ну, маленькую, на худой конец. Когда же предел был превышен, он смотрел на неё с собачьей преданностью, но твердил одно: «Схожу за маленькой. Мне нужно ещё сто граммов… А рюмочная уже закрыта. Или банку пива куплю». И не было ни сил, ни доводов отговорить его от очередного похода в магазин. «Я схожу. Мне просто необходимо. Совсем немного. Одну-две рюмки». Пива она не переносила на дух – от одного запаха её мутило. А у него так начинался запой: три-четыре, иногда пять дней он не мог обойтись без водки. Утром ничего не ел, только пил минеральную воду с апельсиновым соком, потом заходил в рюмочную, выпивал натощак несколько рюмок, подпрыгивающей нетвёрдой походкой возвращался домой и падал на диван, куда тотчас же приходил Пуф – помурлыкать, убаюкивая своего сожителя по общему дивану. Так они дружно и спали рядом, часов по восемнадцать в сутки. На четвёртый – пятый день ему становилось совсем плохо. Кружилась голова, подташнивало, весь свет был не мил, вставать не хотелось, только воды… Но и от воды было плохо, лежал он с мешками под глазами, одутловатым опухшим лицом  и в полной прострации.
          Когда это произошло впервые, Валентина испугалась, схватила тонометр и ахнула: «Да у тебя же гипертонический крис! Я вызову скорую». Но от скорой он категорически отказался: «Отлежусь, –не впервой.». Она перебрала аптечку и дня три подряд пичкала его лекарствами, пугая рассказами о том, что его парализует, уговаривала, просила,  со слезами, умоляла остановиться. Вначале помогало – следовал антракт, но потом, что-то угнетало его, он уходил в себя, напряжённо о чём-то то ли думал, то ли вспоминал, и молчал, молчал, молчал, пока не наступала разрядка в виде очередного захода в рюмочную и появления бутылки в квартире. И всё повторялось. С годами антракты становились всё реже и реже.
          Валентина тоже страдала, её мучила эта какая-то неизвестность, что произошло, когда, где, с кем? Почему он, так откровенно рассказывающий о своей жизни. вдруг резко обрывал разговор на какой-то ему одному известной ноте. Почему? Она даже почитала Фрейда, пытаясь в лекциях по психоанализу найти какую-либо зацепочку, отправную точку, надеясь, что, узнав её, она сможет помочь ему избавиться от мучительных запоев. В дни запоев состояние его было действительно мучительным, порой он бредил, иногда вскрикивал, звал кого-то, кричал: «Стой! Куда?», иногда прорывались рыдания, всхлипывания… Или это был просто хрип? Но речь становилась нечленораздельной, бормотание, отдельные слоги, обрывки фраз… И лишь однажды она услышала слова: «Лена, Леночка, я с тобой». О смерти Елены Васильевны он никогда не говорил. «Она погибла. Никогда не спрашивай меня об этом». Она и не спрашивала. Но случайно при встрече с сокурсницей узнала о произошедшей трагедии.
         В семье Рябинина детей не было, а для Елены Васильевны, которая росла болезненным ребёнком, родители, а позже  и она сама,  покупали маленькую собачонку, чтобы девочке было не так грустно дома. Когда она вышла замуж за Славу, у неё жили два плюшевых мопсика, после их смерти она купила себе крошечного абрикосового той-пуделя Жюльена.  Однажды, когда она гуляла с ним во дворе дома, туда влетел огромный ротвейлер Франк и набросился на игрушечного пуделя. Елена Васильевна пыталась схватить своё сокровище на руки, но не успела – споткнулась и упала. Уже лёжа на земле, вцепилась в ошейник Франка, перекусившего у Жюльки позвоночник. Чудовищный пёс гулял без намордника, правда, со строгим ошейником. Он разжал челюсти, безжизненное тельце пёсика упало на землю, а сам зубами вцепился ей в плечо. Проходивший мимо мужчина побежал ей на помощь, оттаскивая разъярённого пса от женщины, когда в воротах появился с банкой пива в руках хозяин ротвейлера. Елена Васильевна в шоковом состоянии даже не почувствовала в первую минуту боли, схватив окровавленного Жюлю на руки, который только слабо повизгивал. Гулявшая на детской площадке мать с двумя детьми, подхватив их, влетела на горку и оттуда по мобильнику вызвала милицию. Хозяин держал за ошейник хрипевшего от ярости Франка, который вцепился уже ему в руку. Через несколько минут прибыла милицейская машина, и милиционер застрелил Франка. В эту минуту окровавленная Елена Васильевна с Жюльеном на руках упала, потеряв сознание. Не выдержало сердце. Оказалось, что у неё с детства был порок сердца, но она это от мужа скрывала. Она умерла в Институте скорой помощи на третьи сутки. Рябинину позвонила соседка, и он сразу помчался в больницу, поместив её в отдельную палату интенсивной терапии, и не выходил из больницы до её последней минуты. «Роковой мужчина!», - закончила рассказ сокурсница. «Да, роковой!», - согласилась Валентина, потрясённая рассказом. Теперь ей многое открылось в его поведении. И в строках любимой песни о том, что «одиночество прекрасней» стояла  и неутихающая непереносимая боль? и внутреннее чувство вины перед любимыми женщинами, хотя вины-то и не было. Это была судьба, роковая судьба. 
           По дороге домой Валентина никак не  могла отбросить впечатления от услышанного, воображение живо в красках рисовало и сцену во дворе, но особенно ярко ей представлялся Слава в больнице, не отходящий от умирающей жены несколько суток. «А я? Что я для него? Так, тихая пристань. «Армия спасения ». Да и спасти я его уже не могу. Поздно. Он спивается. Слава, Слава! Ты ли это? Что с тобой стало!».
          Что стало, она знала досконально. Девяносто третий год. Разгул суверенитетов, развал страны, армии, крушение идеалов под жёлтыми знамёнами свободы и демократии. Институт хирел на глазах, исчез госзаказ, остановились без финансирования заводы, а с ними исчезли и хоздоговора и зарплата. Уходили в челноки отчаявшиеся и изголодавшиеся ведущие научные работники. А он ничего не мог сделать в образовавшемся вакууме. К нему обращались за помощью, в него ещё верили, он пытался помочь, стучался в какие-то двери, за которыми тоже было пусто, в бессилии опускались руки. Уходили из жизни сверстники и друзья , не выдержавшие перестроечных перегрузок. Мир рушился, а вместо надёжного раньше тыла свербела незаживающая рана. Вот тут-то он и начал пить по полной. Сначала ему сочувствовали, потом у администрации появились нотки раздражения, а когда научное руководство института сменилось на финансово-рыночное, ему предложили уволиться по собственному желанию с альтернативой увольнения по статье. Спорить он не стал и оказался на улице. Первое время не работал, ожидая лучших времён и проедая небольшие сбережения. Не было ни у него, ни у Елены тяги к стяжательству, жили они легко и радостно, в полном доверии и друг к другу и с оптимизмом смотрели в завтрашний день. Потом пришлось искать работу. Это была пора унижений – чувствовать себя товаром и рабочим  быдлом, выдерживать оценивающие взгляды сверху вниз новых хозяев жизни, видеть их скептические усмешки при знакомстве с его трудовой книжкой, дескать, видели мы таких «начальников», - это было выше его сил. А предлагали–то ему, специалисту, проработавшему столько лет на оборону страны, то работу кладовщика на складе масел и растворителей, то так называемого технолога, где вся технология сводилась к перекачке из одной бочки в другую. Но приходилось терпеть. Работал то охранником, то перебивался разовыми консультациями у невежественного бизнеса. Пока… пока однажды не встретил своего бывшего аспиранта, успешно вписавшегося в рыночную экономику и получившего госзаказ на работу по экологии – нужно было разработать технологию очистки стоков города и спроектировать завод по переработке отходов. Сроки поджимали, материальной базы не было, но: «Надо, Федя, надо». Он отдался работе, искал и находил исполнителей, с утра до вечера крутился, заключая договоры, проверяя данные исполнителей, находя проектировщиков среди того круга оборонщиков, кто не изменил профессии, предпочитая нищенское существование денежной роли спекулянта, теперь гордо именовавшегося «бизнес»-меном. В эти пять лет он воспрянул духом и даже забывал про рюмочные. Правда, часто по тривиальной причине – они уже быдли закрыты, когда он поздним вечером возвращался к себе. Да время делало своё дело – острота утраты всё глубже и глубже пряталась в душе. Казалось, всё устаканилось, но…
             Неожиданно на Выборгском шоссе погиб в автомобильной катастрофе глава фирмы, его бывший аспирант, возвращаясь с детьми с дачи. Неожиданно ли? Была ли это трагическая случайность или… Он иногда шутил, что ему нельзя проходить по Каменноостровскому проспекту мимо офиса конкурирующей фирмы, чья технология была «зарублена» им в комитете по экологии, говорил, что опасается, что кирпич упадёт ему на голову. Кирпич не упал, а вот тормоза отказали как раз в тот момент, когда на полной скорости навстречу его машине вылетел лесовоз с карельской берёзой. Случайность или всё было предопределено? Похороны, следствие, полный крах фирмы и крушение надежд. Снова без работы, снова в прострации, снова рюмочные, снова полёт в пропасть… В минуту полного безденежья продал свою квартиру, и снова оказался в коммуналке, выменяв большую двадцатипятиметровую комнату на Песках с видом на садик Чернышевского. Но и эти деньги таяли, а тут ещё августовский дефолт помог. И новый всплеск надежды, когда он встретил Валентину, выходящую из метро.  И новый пик на его жизненной синусойде.
 
             Валентина сумела пережить все эти годы без особенных провалов в бездну, впрочем, и без особенных подъёмов. Когда и её НИИ попал в лапы приватизаторов, она, получив свою долю чубайсовской собственности – две акции по цене пятьдесят копеек за штуку, долго раздумывать не стала и ушла преподавать химию в техникум, теперь на западный манер переименованный в колледж. Конечно, с зарплатой было не густо, но и не пусто, можно было жить, не шикуя, но и не собирая бутылки по помойкам. Университетское образование, кандидатский диплом, да ещё и подрабатывала почасовиком в школе в Красносельском районе. Одинокую бесцветная жизнь серенькой мышки перевернула встреча с Рябининым, любимым Рябининым студенческой юности. Жизнь заиграла новыми красками, иногда радостными, большей часть болезненно горькими, но это была жизнь, жизнь с самоотдачей, жизнь во имя спасения, жизнь для другого. Просто жизнь.
          
           Случайная встреча у метро. Его только что уволили на сей раз из института кардиологии, где он работал охранником – за появление на работе в нетрезвом виде. Он не спорил с начальником охраны, только пробормотал: «Ну, выпил немножко. Я напишу заявление по собственному». Ему сразу выдали трудовую книжку, а вот за расчётом нужно было придти через три дня. Но, во-первых, приходилось не идти, а ехать метро-автобус. Транспорт в Санкт-Петербурге больно бил по его карману, поэтому он старался пользоваться только подземкой, а потом добираться пешком, благо, что длинные ноги позволяли. Когда они шли рядом с Валентиной, ей приходилось семенить, делая на два его шага целых три. Случайная встреча. Они бросились навстречу друг другу как влюблённые после разлуки, он обнял её, поцеловал:
 – Валя! Ты? Ну, совсем не изменилась! – Потом, как бы вернувшись в сегодняшний день, уже другим тоном: – Рад! Честное слово, – рад.
 – Слава! Как вы изменились, – произнесла она, запинаясь, – вот уж чего не ждала. Где вы? Чем занимаетесь? Давно о вас ничего не слышала.
 – Да ничем не занимаюсь. Вольная птица. Сегодня с работы уволился.
       Она внимательно посмотрела на него: давно нечищеные ботинки, старые выцветшие джинсы, потрёпанная куртка с оторванной пуговицей, небритый, мешки под глазами, неухоженный какой-то, полуопустившийся. И это он? Слава Рябинин! Всегда гладко выбритый, с безукоризненным пробором гладких густых волос, стрелками на брюках и просто сияющими чистотой туфлями.
 –  А где вы работали? Кем?
 –  Странный вопрос, Валечка, кем? Кем может работать сейчас человек, отдавший себя оборонке? Охранником, конечно. Опыт-то большой: раньше стране, а теперь – олигархам послужим. Да, ну их к чёрту! Пойдём, посидим где-нибудь, пропустим по рюмашке за встречу. Что тут у вас поблизости?
 –  Поблизости? Ближе всего мой дом. Пойдёмте.
        Они вошли, она накрыла стол в комнате, приготовила дежурный салат из консервированной горбуши с красной фасолью, открыла банку огурцов с помидорами собственного консервирования, достала бутылку «Менделеевской», оставшуюся нераспечатанной  со дня рождения. Выпили за встречу, говорили, говорили…
 – Как вкусно, Валюша! Я так давно не ел домашнюю пищу, даже вкус, кажется, забыл.
        Она быстро вышла в кухню, чтобы он не заметил навернувшиеся слёзы. После обеда и выпитой бутылки у него закрывались глаза,  он пересел на диван, посмотрел просящее на Валентину:
  – Я останусь у тебя сегодня. Можно?
         Она утвердительно кивнула. И он остался на долгие семь лет. Семь лет сражений за него, семь лет взлётов и падений, семь лет неизбежных поражений. В эти годы он то работал, то искал работу, то подрабатывал где-то, иногда получал статус безработного. Неизменной была только любовь к бутылке, непреодолимая страсть. Выпив, он никогда не был агрессивным, наоборот становился ещё более нежным на ранних стадиях опьянения, а потом впадал в тяжкое забытье, снилось ему что-то страшное, он вздрагивал, кричал во сне, пугая дремавшего рядом кота. Похмелье было ещё более тяжёлым, болезненным, у него начинали трястись руки, да ещё было стыдно. Просил прощения, просил не выгонять его, чего он просто страшился: «Мне тогда проще в окно выброситься… Прости!.».  Но даже мысли не допускал о лечении. «Я не алкоголик. Ну, выпил немножко». А в ней с каждым годом, с каждым днём нарастало раздражение, особенно в дни запоев. Но сделать решительный шаг она не могла: жалость не позволяла, и где-то в глубине души ещё теплилась надежда увидеть его тем, университетским…, трезво сознавая при этом её несбыточность. «Не могу я его выгнать, погибнет он без меня, погибнет». Переехав к Валентине, он стал сдавать свою комнату соседке с двумя детьми, так что уехать даже на несколько дней было некуда.
           В декабре ему позвонила соседка, попросила зайти за письмом. Айна разыскала его адрес и хотела приехать с пятилетним сынишкой в Петербург на недельку. Он воспрянул духом : «Дочь! Приедет дочь! Узнаю ли я её?». Но узнал сразу же, как только она появилась показалась на эскалаторе. С годами она стала ещё больше похожа на него, вернее не на него, а на его мать. Всю неделю он не расставался с ней и внуком. Айна, воспитанная русской бабушкой, не восприняла восточные традиции, замуж вышла за русского, сказала отцу, что они с мужем хотят перебраться в Россию.  И сына назвала Дмитрием, по имени отца Славы, хотя она никогда его не видела. Слава без минуты колебаний согласился прописать её к себе, пообещал помочь им с работой, за все эти дни ни выпил ни рюмки водки, только шампанское при встрече. Айна думала, что он стал большим начальником. За все эти дни ни выпил ни рюмки водки, только шампанское при встрече. Перед отъездом вчетвером съездили на кладбище. Валентина приучила его ухаживать за могилой, летом всегда сажала цветы, и порой одна заезжала их полить, благо что похоронили Катю на Охтенском кладбище, почти в центре города. Длинные новогодние каникулы закончились, наступило время отлёта. В аэропорту, прощаясь с Айной и поцеловав внука, он растрогался и заплакал. Вытирая слёзы, махал им рукой, пока их силуэты не стало видно. Они с Валентиной вышли из здания аэропорта и долго стояли  ворот, ожидая, когда взлетит самолёт. Минут через тридцать помахали рукой вслед взлетавшему Боингу и поехали домой.
           Каникулы закончились, он два дня дежурил, а на следующий день в свой выходной с утра долго листал Жёлтые страницы, разыскивая телефон нотариуса, дозвонился, записался на приём. В этот день он вернулся с бутылкой коньяка и тортом.
 – Валюша! Давай посидим. Я написал завещание. На всякий случай. Мало ли что… Пусть Димка поживёт в Ленинграде. Первый раз сейчас пожалел, что продал тогда квартиру. Да назад ничего не вернёшь.
           В этот раз он даже не допил бутылку, оставил больше половины, ушёл в комнату и включил магнитофон с записью Дольского. Долго сидел, снова и снова слушая «Но одиночество прекрасней». Два дня после работы возвращался трезвым, на третий запил. Когда Валентина вернулась с работы, она увидела его распростёртым на полу в кухне. Две пустые бутылки дешёвой водки валялись под столом. Бросилась к нему, пытаясь разбудить, поднять… Бесполезно. Не пришёл в себя он и от нашатырного спирта. Минут через пятнадцать приехала скорая, врач сделала какие-то уколы, но он был по-прежнему без сознания. Десять дней в реанимации в Институте скорой помощи под капельницами, обследования, томография, анализы. Бесполезно – он не приходил в сознание. «Готовьтесь к худшему. Сильная алкогольная интоксикация. Его мозг умер». Она вздрогнула от боли, как будто её ножом ударили в сердце, и ничего не могла сказать, только безучастно кивнула головой. Вернувшись домой, позвонила Айне, сообщив, что у отца обширный инфаркт, рассказала про завещание и пообещала позвонить ещё, в случае чего. Села, выпила рюмку коньяка из недопитой бутылки и включила магнитофон с записью Дольского. Разобрала диван, выключила свет и легла спать, ожидая худшего.
         Но худшее не наступало. Через два дня его перевели в общую палату. Она упросила директора , чтобы ей дали отпуск на две недели, и переселилась жить в институт скорой помощи; приходила в 7 часов утра, и уходила в 9 вечера. Часть капельниц отменили, и теперь его нужно было начинать кормить. Какие-то проблески сознания возвращались к нему, но говорить он ещё не мог, только показывал пальцем на рот, что хочет есть. Но едой это было назвать трудно. В первый раз он проглотил половину чайной ложечки бульона с протёртым мясом, потом постепенно порция доходила до четырёх- пяти ложек. И это был успех, и теплилась надежда. Но время пребывания  в больнице подходило к концу, врач сказал, что они готовят его к выписке.
 – К выписке? – Переспросила Валентина, ей показалось, что она ослышалась.
 – Да, – ответил врач,- сейчас закончим анализы для перевода на инвалидность, и выпишем его.
 – Но как же так? Он же не моет без уколов, капельниц.
 –  Участковая медсестра должна приходить. Медицина бессильна. Большая часть мозга умерла. А пока работает сердце…., – он развёл руками и замолчал.
        Ей тоже было нечего сказать. Не взять его из больницы, чтобы перевели в неврологический интернат? Врач сказал и об этой возможности, но она замахала рукой: «Нет, нет, никогда». А дома, посмотрела на диван, подумала о том, что нужно  купить  для себя  кресло кровать, попросила племянницу срочно купить его, поставила рядом. «Худшее. Что такое худшее? Уход из жизни или… или жизнь только тела: сердце стучит, какие-то рефлексы остались и всё.». Но думать о его смерти она не хотела. Накануне выписки ей показалось, что ему стало легче.
 –  Славик, ты узнаёшь меня?
Он кивнул головой и попытался сказать, но она расслышала только «Ва».
 - Да, правильно. Валя, я Валя.
Вечером они с нянечкой переодели его; она сидела на стуле, ожидая сестричку с последними уколами. Он потянулся к ней. Она гладила его руку, как вдруг он произнёс слабым голосом, но довольно чётко: «Ну, выпил немножко». Валентина улыбнулась, первый раз за время его болезни. «Может, обойдётся,  - подумала она,– бывают же врачебные ошибки. Пришла домой и тотчас же заснула крепким спокойным сном. К утру ей приснился сон. Они со Славой танцевали вальс. Было лето. Открытая веранда какого-то ресторана, вдали виднелось море, камелии росли у веранды, и цвели канны. Вокруг никого. Они были одни и кружились, кружились. Ей было легко и радостно танцевать с ним; его рука обнимала её талию, и оба улыбались друг другу. Вдруг он оторвался от неё, перелетел через ограду веранды и взмыл ввысь, как лёгкий воздушный шар, всё выше и выше в небо. «Лети ко мне! - Воздушный шар лопнул. – Вааа…». Его голос оборвался. Она так ясно услышала это «Вааа», что вздрогнула и проснулась. Шесть часов утра! Надо торопиться, ещё успеть переодеть его, вымыть.
            Она немножко опоздала. Когда вышла из дома, к остановке уже подъезжал автобус. Быстро перебежала улицу, махнув рукой водителю, чтобы подождал. Тот вроде бы ждал, но, когда до автобуса ей осталось шага три, закрыл дверь и уехал. Следующий автобус пришёл минут через двадцать.
             Валентина вошла в палату и остолбенела – ни тумбочки, ни Славиной  кровати не было. Три кровати вместо четырёх. В первую минуту ей показалось, что она перепутала палаты.
 -  А где, - она остановилась на полуслове и, не дожидаясь ответа, всхлипнула и выскочила  в коридор.
 - Он умер в шесть часов утра, - сказала ей постовая сестра.- Подождите лечащего врача. Около восьми будет.  Документы  подпишут к  двенадцати. Вещи у кастелянши.
      Она сказала, что ждать не будет, а приедет  к полудню, вытерла слёзы и пошла к лифту, опустошённая, ещё даже не осознав произошедшего. Как она ехала домой, не помнила. Машинально открыла дверь, вошла, разделась села на диван.  Кот потёрся об её ноги и прыгнул, замурлыкав, к ней на колени.  Задремала, наверное. Вдруг ей послышался голос Славы: «Ну, выпил немножко!». Она вздрогнула, открыла глаза, огляделась по сторонам. Никого. «Господи! Галлюцинации у меня что ли?» И только тут, в эту минуту осознала, что его нет, никогда больше не будет, и заплакала навзрыд.