Глава 16.
(В которой читатель окажется в атмосфере уральской свадьбы)
И тут, как будто кто-то взмахнул волшебной палочкой, выпустил сигнальную ракету и гаркнул в мегафон «Начали», одновременно, стали сами собой происходить совсем невиданные вещи, просто чудеса.
Весь палисадник у ветеринарного пункта в мановение ока покрылся цветами.
На ёлках с хлопками лопающихся мыльных пузырей распускались розы, астры и всякие прочие цветы, наполняя воздух сладким дурманом.
Отовсюду сами собой появились радостные нарядные люди. Мужчины жали руку, дружески хлопали счастливчика по плечам, кто дотянулся, все больше по животу, искренне радовались и поздравляли его с счастливым событием и желали счастья и долголетия. Некоторые даже не в силах были скрыть скупую мужскую слезу, предательски поблескивающую в уголках глаз или цинично ползущую по суровому непривычно гладко выбритому мужественному лицу.
В них трудно было узнать знакомые угрюмые морды местных безбашенных браконьеров, бывших наших заклятых классовых и профессиональных врагов. Они, в большинстве своем казались милыми вменяемыми радушными людьми. Практически родственниками. Все, поголовно, прилично одетые почтенные отцы семейств и натуральные столпы правопорядка, и опорные пункты нравственности. Как будто и не в Собаково мы уже.
Часть радушия и искренних благожеланий шедрыми брызгами окатили и нас. Они тоже, во всяком случае, до конца праздника забыли, что мы представляем собой вооруженных наймитов незаконно правящей клики угнетателей.
В веселой шумной суете праздничных женщин чувствовался веками заведенный порядок, навык, многолетние традиции. Очень быстро эта суета оформилась в нечто конкретное. Сами собой накрылись белыми скатертями праздничные столы.
Разнообразные ингредиенты будущего пиршества складывались в сложную мозаику блюд кушаний и лакомств. И даже прощальные крики домашних животных, вызвавшихся разделить радость свадебного пира с людьми, не омрачали общей радости и звучали особенно празднично.
Праздник, яркий и неотвратимый как степной пожар быстро набирал обороты, зрел и решительно входил в свои безграничные полномочия. Собаково наполнилось радостью и ощущением единства, и неизбежное в отдаленном будущем похмелье не казалось таким уж большим и всепоглощающим.
Дальше все понеслось еще быстрей. На свет божий вышла при полном параде нарядная и замакияженая Медвежка, с прической и фатой на голове.
Святой Отец пробубнил своё заклятье, толстая тетка с халой на голове приложила намазанные чернилами пальцы брачующихся к гербовой бумаге, Пистолетыч бабахнул в воздух, грянул оркестр, хлопнуло шампанское, хором заголосили старухи, мужчины накатили по первой.
За стол все сели дружной сплоченной семьей, в которой не было ни одного урода, ни одной паршивой овцы портящей стадо, и в жбанах стоял только старый цеженый мед, без единой капли дёгтя. И меня, да и моих пацанов, накрыло.
Накрыло ощущением дома. Как будто здесь он всегда и был. Здесь, а не в Мочилово, где осталась моя квартира в общежитии комсостава, все нажитое имущество, моя работа и машина. Как будто сюда я всегда и хотел попасть.
Я почувствовал себя непутевым усталым блудным сыном, чье вынужденное путешествие закончилось. Как будто оказался я там где всегда и должен был быть. Где тебя всегда примут такого как есть, с грехами и татуировками и внезапными командировками. Строго пожурят, но обязательно помогут, потому что ты свой. И ничего больше не хочется, ничего иного не нужно.
- За здоровье молодых! – произнес священник и раздавил в кулаке на счастье граненый стакан. Все выпили.
Пистолетыч бахнул в воздух и проорал «Горько» Молодые неуклюже стукнулись губами и отдернулись как от кипятка назад. Оба моментально взопрели и покраснели.
- За здоровье молодых! – произнес Пистолетыч. Все повторили. И все повторилось.
Молодые, в этот раз уже довольно уверенно нашли губы друг друга.
- За здоровье молодых! – на правах посаженного отца жениха произнес я. Ни один, ни пропустил. А Дитрих и Медвежка по команде «Горько» слились в таком долгом и смачном поцелуе, что все взопрели, покраснели, и постепенно стали сильно интересоваться содержимым своих тарелок. Это привело всех к открытию того замечательного факта, что и рюмки давно уже опустели.
- Да закусывайте же, черти. – грозно сверкнув золотой фиксой крикнула толстая тетка с халой на голове. И это тоже все посчитали за тост. Кроме Пистолетыча. Тетка оказалась его женой и в подтверждение своих слов сунула ему под нос красный волосатый увешанный золотыми кольцами кулак. Он вздохнул и выстрелил. Выстрел не удался как-то уж очень тихо и жалко он прозвучал. Да и вопль «Горько» вышел тоскливей обычного.
Пока все с аппетитом закусывали, я с любопытством и удивлением разглядывал молодых.
Передо мной сидели, нежно прижавшись, друг к другу могучими плечами два совершенно счастливых человека. А у Дитриха, оказывается очень мягкая улыбка. И очень развитое чувство долга. На эту мысль меня навел топор, заботливо укрытый салфетками под правой рукой счастливого жениха. На куске обуха, торчащим из-под края салфетки отчетливо проступал надпись «Стрела 3м» И еще, оказывается, я чуть-чуть завидовал немцу. А может и не чуть-чуть.
Следующий тост, на правах моего нелюбимого сына, то есть приемного брата близнеца от первого брака, провозгласил как обычно, не трезвый Новосельцев.
- Желаю молодым столько счастливых лет, сколько будет после свадьбы больных голов.
- Ах! Да ты Мишенька, поэт. – томно подняв на него нежные глазки и надежно зафиксировав его левую руку в объятиях сказала с придыханием одна местная красавица.
- А кто ценит? – капризно взмахнул аристократическим запястьем бывший участковый. – Для моих соратников я всего лишь самоходный привод к пулемету, и, когда Дитрих жениться или занят, прибор для открывания дверей. А я, между прочим, ранимая, артистическая натура.
- Ах, какой же вы одинокий! Ах, как вам нужно понимание близкой души! – всплеснула длинными густыми тяжелыми коровьими ресницами местная красавица и потуже втянула в упругий бюст разомлевшего рейнджера - диссидента.
После слово взял еще один брат - подкидыш жениха и, вследствие этого прискорбного для человечества факта, самозваный деверь невесты. Если вы запутались в степенях родства – это Пол Пот.
- Желаю счастья молодым, а остальным напиться в дым. – эти простые, но в то же время, проникновенные лирические строки нашли широкий отклик среди местного электората.
Оратора поддержали длительными бурными, местами переходящими в овацию, возлияниями и воплями. «Еще» «Даешь» «Хватит, скотина, пить» «Молчи, женщина» «Дома, алкаш, поговорим»
Потом опять был выстрел в воздух и команда, отданная уже совсем другим голосом.
Пистолетыч, став жертвой шантажистки с халой на голове, интерес к происходящему утратил.
Он, задумчиво водя вилкой, складывал на тарелке сложную мозаику из элементов оливье и крабового салата.
Молодые, выполнили команду с еще большим рвением и слились в поцелуе, который, казалось не кончиться никогда.
Те, кто вел счет, бесцветными голосами скучая, выкрикивали по инерции «две тысячи девятьсот девяносто девять, три тысячи» а новобрачные только входили во вкус и распалялись. Всем остальным за столом стало не по себе. Одни, скромные, не знали, куда деть глаза, другие, бесстыжие, стервенели от зависти.
Ситуацию спасли друзья брата жениха. Пол Пот, пользуясь тем, что мне не до него и злая судьба развела далеко друг от друга мой ботинок и два нижних полушария его головного мозга, ну думает он этим местом, я здесь причем, пошел в отрыв.
На дальнем конце стола он собрал целую неформальную группировку из самых неженатых выпивох и самых аппетитных с их точки зрения бутылок. Для них свадьба была интересна, только пока наливают.
- А давайте выпьем! – произнес этот дегенеративный социопат с правом на ношение любого огнестрельного оружия поверх трусов и даже в бане.
Это был удар ниже пояса. Выпили все. Даже я с Отцом Кириллом. И хорошо выпили. Мы оба заливали зависть. Не то, чтобы я очень хотел жениться, но когда у тебя на глазах столько счастья. Тяжело это.
Я украдкой поглядывал на молодых. От них просто разило счастьем. Без всяких вопросов было понятно, что Дитрих останется в этом доме встречать старость. Что теперь его ждет только любовь и покой. Ах, как же мне стало завидно. Тем более, если кто помнит, по первоначальному плану, на его месте должен был быть я. Мне стало горько. Чтобы разбавить накатившую внезапно тоску я крикнул.
- А давайте …
- Ура!!! – подхватили мое предложение на местах.
А дальше события закружились в хмельном калейдоскопе. Вспоминаю их только урывками и никак не могу составить их в хронологическом порядке.
Помню, как кого-то качали на руках, но не помню кто.
Помню, как плясал на столе голый Новосельцев в окружении трех нетрезвых русалок в венках, временами, стреляя от счастья из моего автомата в луну, временами просто воя. Не помню, что его так радовало, но в луну этот мазила почти ни разу не попал.
Отчетливо помню, как наряжали попа в Деда Мороза и водили вокруг него хоровод с фальшвеерами, а он, противный, вместо того чтобы подыграть, монотонно орал – Отвяжите сукины дети, а то прокляну.
Помню, как боролся с кем-то на руках. С кем точно сказать трудно, только очень уж у него лапа когтистая, бородища псиной пахнущая, холодный нос и шершавый язык. Не исключаю, что это мог быть даже Алоиз-лапушка.
Помню, что кого-то били ногами, весело, дружно с удалецкими прибаутками, частушками и даже некоторым импровизированным социалистическим соревнованием. Кого, не помню, не исключено, что и меня. Хотя меня вроде и не за что.
Потом еще пели, и пили, и пели опять. Потом просто пили, так как петь уже не могли. А пить могли. Могли еще очень даже как.
Потом Ференц, наряженный Дон Жуаном с зонтиком стоял на одном колене пред прекрасной дамой, которую пьяный Потапов загнал на табурет. Что конкретно он ей предлагал, о чем молил понять и объяснить не мог уже никто.
Электронного переводчика мы, по закону военного времени, судили и за противоестественную и антинародную связь с китайской разведкой своей суровой рукой привели строгий, но справедливый приговор в исполнение над обрывом за ветеринарным пунктом. Но без зверств.
И даже не выходя за рамки законности. Расстрелом командовал натуральный, ну если не вдаваться в интимные подробности, прокурор. Осужденному дали возможность сказать последнее слово и исповедаться. Мы ему даже монитор салфеткой завязали и предали потом земле под цветущей елью.
Потом наш дважды мать его гвардейский добровольческий трижды ордена имени Сутулого отдельный чернокрылый бессмертный бронекопытный самопровозглашенный карательный бубновый взвод огнестрельного сочувствия пил за помин его силиконовой грешной цифровой души оптом и каждой микросхемы по списку в розницу.
А потом над речным обрывом летела вдаль песня.
Грустная русская песня про то, что жизнь порой бывает неоправданно жестока. И сделать с этим ничего нельзя. Про то, что не сохнут никогда только материнские слезы, а кровь быстро становиться травой. И про то, что мир в любую минуту может стать тюрьмой или плахой. И с этим тоже ничего сделать нельзя. И, вообще, все в этом мире внезапно может стать зависящим только от тебя самого и с этим тоже нельзя ничего уже сделать.
Летела песня над рекой, над серебреной от лунного света полоске воды, убегающей вдаль к самому батюшке Ледовитому Океану, чтобы навсегда пропасть в нем и стать его частью.
Когда я смотрел вслед утекающей воде, мне стало ясно, о чем грустит стоящая на спинах слонов черепаха. Грустит она о том, что ничего уже не вернется, так же как и вода речного потока и дремлет она успокоенная тем, что ничего в нашем мире не исчезает, а просто меняется, как струйка воды, втекающая в Океан. И продолжается это всегда.
Пока я сочувствовал мудрой черепахе Потапов, однозначно не Карузо, а уж тем более не Красная Шапочка, затянул еще одну песню.
- Там далеко, далеко, кто-то пролил молоко, и получилась лунная дорога. – выли два десятка сиплых пропитых и луженых глоток. Особенно выделялся пароходный бас мичмана Парамонова и забавное заикание Кляца. После тяжелой контузии он заикался, когда пел. Пел он, поэтому редко. В самых крайних случаях. Например, в качестве самообороны.
- Там на луне, на луне, на голубом валуне лунный медведь вслух читает сказки. – ревели мужские грубые голоса и от этого песня казалась еще ласковей и мудрей. И каждый в её словах находил нечто, описывающее происходящее и что-то сугубо личное. Только свое.
Многим не удавалось сдержать слезу.
От этого медленного колыбельного ритма сердце мое успокоилось. Все черные мысли сами собой улетели к великому океану космоса, где пропали навсегда, стали частью непроглядного холодного пространства. Убаюканный дыханием милых и спокойных людей, ставших моей родней и сделавших меня частью своего огромного мира я задремал. Пьяный, усталый, но имеющий еще полную грудь надежды на чудо и веры в будущее. Вернее почти задремал. Издалека внезапно явилась, какая то необратимой силы волна деятельного насилия, увлекшая меня за собой.
Потом ни помню больше ничего.
Ничего.