Тётя Аня или чеченский след
(отрывок автобиографической повести "Уроки любви")
«Чем чище жизнь, тем тише слово»
(Неизвестный мудрец)
В раннем детстве Кира видела в основном два цвета: черный и белый; черный – цвет угольной пыли и терриконов и белый – сибирских снегов, которых все-таки было не меньше, чем добытого и рассеянного угля. Наверное, поэтому было всё очень просто: есть плохое и есть хорошее.
Хорошего было очень много – гораздо больше чем плохого. И это хорошее было Любовь, хотя тогда девочка еще не могла определить этим словом подробности, создающие фон ее детской жизни. Главное – оно, это хорошее, никуда не делось, оно поселилось во всем существе Киры. И хотя со временем стерлись многие мелочи, детали, штрихи, всё это хорошее превратилось просто в огромный солнечный, разноцветный шар, который неизвестно как помещается внутри Киры до сих пор. Иногда Кире кажется, что он даже растет, безмерно, на всю Вселенную, но почему-то есть твердая уверенность в том, что он не лопнет, как воздушный шарик, пугая концом чудо-мира, а наоборот, став совсем огромным, поднимет ее когда-нибудь над землей высоко-высоко, приблизив к единому для всего сущего источнику Любви.
Любовь заполняла детство Киры примерно так же, как вода аквариум с рыбками. Она жила везде - в солнечных лучах по утрам, которые будили Киру через прозрачные занавески, в белом плюшевом зайце, преданно спавшем рядом, на мягкой подушке, в самой этой подушке, вышитой для Киры бабушкой, в теплой ласке дощатого крыльца, на которое так приятно было выбегать босиком и слышать ласковое бабушкино «С добрым утром! А ты у нас сегодня кто, ландыш? Или незабудка?» По краям крыльца в узких ящиках росли любимые Кирой анютины глазки, которые они с бабушкой заботливо выращивали и которые знали чуть ли не каждую «в лицо». Кира здоровалась с каждой из них поочереди. В анютиных глазках тоже жила любовь.
И, наверное, не случайно одним из символов доброты для Киры навсегда осталась тетя, которую тоже звали Анюта или Аня. Степень ее родства с семьей Киры была крайне неопределенной, но это было совсем не важно. Позже она узнала, что тетя Аня еще в конце двадцатых прибилась к семье бабушки Сиводед, бывших не простыми смертными – дед служил в ГПУ и был в Гражданскую героическим командиром Красной армии, похожим на Котовского, но излишне критически интересующимся трудами марксизма-ленинизма, за что и получил вышку в 37-м. Простая женщина, у которой не было ничего, кроме доброго сердца и пары не очень сильных рук и никого, кто мог бы помочь ей выжить в дьявольском водовороте той вечно военной жизни, Анна Васильевна помогала по хозяйству бабушке, пристроившись тут же, в углу, отгороженном занавеской. Она приехала из-под Иркутска и постучалась в дом к бабушке, когда ей уже ничего не оставалось - кроме как в ледяную Ангару... Так и осталась в нем, этом доме. Пока не дали ей комнатенку в бараке - крошечную, полутемную, которую она убирала трогательными букетиками и маленькими вышивками. Но эти несколько вместе прожитых лет соединили бабушку и тетю Аню на всю оставшуюся жизнь: и в горе, и в радости. И после расстрела деда, в 39-м, уже наоборот - тетя Аня приютила у себя с риском для жизни Кирину бабушку - вдову "врага народа" с четырьмя (!) детьми...
Помимо степени родства, совершенно неопределенным был также возраст тети Ани. Она его просто не имела. Потому что возраст - это прежде всего накопившийся хлам в голове и яд в сердце человека. А тетя Аня так и осталась большим ребенком, непостижимым образом сохранив детскую доверчивость к миру и ангельское простодушие. Ведь только ангелы всё понимают буквально. Значит, им можно рассказать про свои секреты, поделиться открытиями ("А знаете, тётечка Анечка, вчера вечером кукла Лариса плакала, а Петрушка ее утешал!"), и они не посмеются над тобой, как взрослые...
И видимо поэтому приход тети Ани с Галей, ее дочерью-подростком был несказанной радостью, огромным событием для маленькой Киры. Еще издали, завидев две фигурки, движущиеся по пустырю со стороны «города» (дом Киры стоял на окраине, в ряду таких же одинаковых, довольно приличных домов на двух хозяев, построенных для шахтеров в 1957-1958 годах), девочка возбужденно-звонко кричала, проносясь по двору к дому и влетая на крыльях радости на крыльцо: «Киселевские идут! Киселевские идут!» Фамилия тети Ани была Киселева, но так звала их баба Нина.
В светло-коричневых глазах тети Ани, окруженных лучиками морщинок, всегда, невзирая ни на что, разливалось теплое бездонное море доброты, она вся светилась спокойным лицом, неспешными движениями сухонького, не очень здорового тела, белым платочком, неизменным на ее сереньких невзрачных волосах.. У тети Ани было две дочери: старшая Лида – миловидная девушка с ямочками на свежих щеках, светлыми как у матери, но молодыми волосами, стройной фигуркой, училась в институте «на экономиста». Это было что-то совершенно непонятное, но значительное и составляло предмет законной гордости и для тети Ани, и для Кириной родни. С отцом Лиды тетя Аня так давно разошлась, что его не помнил никто, включая Лиду, и в силу своего бескорыстия и терпеливости никогда не рассчитывала на его помощь. К тому же он изрядно и смолоду пил, как многие жители славного городка Черемхово и всей советской страны.
Но самым большим чудом была младшая - Галка, магически действующая на Киру и представлявшая собой юное угловатое, большеносое и большерукое существо, без признаков принадлежности к женскому полу, типичное недокормленное послевоенное дитя, обладающее однако мощной энергией, переданной ей по наследству от отца-чеченца.
Дело в том, что в сибирских краях сосланные представители нацменьшинств не были редкостью (их называли «чеже», и Кира долго не могла понять значения этой аббревиатуры), и как-то зимой 1947-48 года один из них коротал долгие темные вечера вместе с сердобольной, тогда еще не старой, но неброской Аней. Потом он исчез так же, как появился: его пассионарность и горячая кровь, которую не могли остудить даже сибирские морозы, не давала ему засиживаться на одном месте. И даже родившаяся Галка не могла остановить его траектории, начавшейся за тысячи километров - от жарких предгорий Кавказа до ледяного Байкала. След его затерялся для тети Ани, да она его и не разыскивала, хоть это вызывало явно выражаемое неодобрение со стороны бабы Нины («И чо ты такая растяпа-то?»), по привычке надеясь только на себя.
Мог ли знать отец Галки, сей вольный сын чеченского племени, что спустя полвека тете Ане придется пройти через ад зверского теракта в Буденновске, куда в конце 70-х занесла Киселевых судьба (Галка вышла замуж за жителя этого городка)? Что она, тетя Аня, будет в числе обезумевших от ужаса и крови заложников больницы и что этот пережитый шок, а также разрывающий и без того измученное сердце страх за дочь и двух внуков сведут ее вскоре после этого в могилу?
Так ломовая национальная политика Советского государства самым прямым образом прошла-прокатилась через судьбу, жизнь и смерть этой святой русской женщины.
Брошенная мужиками несколько раз, испытавшая лишь жалкие крохи ласки со стороны природы, людей и властей, вынимавшая из петли соседа по бараку (больше некому было!), тетя Аня тем не менее светилась любовью насквозь, и оттого была похожа на святую. Или блаженную - от слова благо и благодать. Теперь Кира нашла для нее самое подходящее слово, а тогда его не было и не могло быть в ее лексиконе. Иконы были не в ходу - и у бабушки Нины, и у тети Ани. Молитвы тоже - "Отче,... избави меня от лукавого"... Но как не лукаво прожила свою жизнь эта маленькая героическая женщина! "Господи, дай мне творить волю Твою!..." Как дарила себя без остатка, свои дни и ночи - нашедшемуся в 50-х инвалиду-племяннику, собирая крохи своего жалования и отдавая ему - на учёбу. "Сердце чисто созижди во мне, Господи" - взывает псаломщик, - "и дух прав обнови во утробе моей!" Тете Ане не надо было просить об этом - глаза ребенка видели его насквозь. Видели, как непритворно радовалась тетя Аня, когда ее угощали совсем не изысканными яствами, например, круглыми белыми карамельками, обсыпанными сахаром! Она радовалась, хотя есть их практически не могла - зубы. Как благодарна была за подаренный ей носовой платочек! Иногда, прийдя в гости к бабушке, она тихонько-блаженно засыпала на минутку в уголке кожаного дивана, хотя тут же упорно отказывалась признать этот факт. Но ни разу Кира не слышала от нее слов осуждения в адрес кого-то из знакомых, недобрых грубых слов, жалоб на судьбу или власть предержащих. Безропотность и милосердие были ее сущностью. То есть любовь.
Галка же буйствовала, даже если сидела на месте: тогда сверкали неукротимым озорством ее антрацитовые глаза. И уже через пять минут превращалась в лошадку (Ииго-гоо!), сажая на спину Кирюшку, с которой тут же слетала панамка, а с Галки соскальзывал шелковый шарфик, которым тетя Аня пыталась чинно покрыть Галкину бритую после кори голову. Или же играли в прятки (а в большом доме было где надежно спрятаться), или же в камешки, но это было для Киры совершенно пока не подвластным искусством, доступным только всесильной Галке. Во все стороны летели брызжущее веселье пробуждающейся юности, флюиды настоящей, не суррогатной жизни-радости. И тоже любви...
Так до семи лет Кира была окружена ею как непробиваемым кольцом, надежно защищающим от жестокости и несовершенства безбожного мира - что может служить подтверждением теории семилетних циклов. По слову Василия Великого, каждые семь лет в человеке умирает одно существо и рождается другое.
И только один раз безбожный мир все же (предвестником?) прорвался сквозь эту защитную стену, когда Кира с ребятами – Борькой и Людмилкой (тоже шахтерские дети, а Борька к тому же еще и «ЧЕЖЕ») – увидела однажды утром розовато-белую кашицу на столбе электропередачи – это были кошачьи мозги. Оказывается, сосед в слепой злобе, размахнувшись что было сил, ударил бедное животное головой о первый подвернувшийся твердый предмет, чем и преподал урок крайней нелюбви онемевшим от ужаса и горя детям. Это сейчас, через столько лет, Кира начала понимать причины той жестокости, осознала, насколько может быть несчастна и омертвлена душа человеческая, на какое количество любви обделена. Не душа это уже, а полусгнивший дом с забитыми навечно окнами. А тогда прощения детского ему не было и не могло быть...
Весы любви и нелюбви, две чаши, уготованные каждому из живущих… Но чаша первая всё-таки оказалась для Киры полновеснее – потому что на ней была, Царствие ей Небесное, тётя Аня. Она не причастилась перед смертью, но пусть Господь простит ее - за чистилище Буденновска, да и всего ее жития...