– Что-то ты сегодня выглядишь не очень весёлой. Может, в школе что случилось? Не обидел ли кто?
– Папуль, эти мальчишки, балбесы лысые… Помнишь, ты мне про волосы рассказывал?
– Так что же? Ты их решила просветить в этом вопросе.
– Ну да. Только они этому, кажется, не поверили, да ещё меня и осмеяли.
– Ничего, дорогая, это только подтверждает истину, что быть непонятым и осмеянным – удел почти всех просветителей. А что касается этих мальчишек, то нам остаётся им только посочувствовать. Правда, единственный положительный момент в их положении, это то, что им не грозит печальная участь Авессалома.
– Ах, папуль, какая ещё там солома?
– Да не солома, Авессалом – имя такое.
– А-а. Ни разу не слышала.
– Какие твои годы.
– Ну и что же этот Авессалом, кто он такой?
– О, этот парень был завзятый модник, да ещё и царский сынок. У него была пышнейшая шевелюра, как ни у кого. Немало щёголей завидовало ему.
Но вот, как-то возомнив, что он уже большой мальчик и пора ему самому оседлать трон, а папашу отправить, в лучшем случае , на пенсию, Авессалом решается на дворцовый переворот.
Вначале фортуна ему сопутствовала. Заговорщики собрали достаточно сил, и не сдобровать бы царю-отцу, если б, предупреждённый о таком коварстве, он не пустился в бегство.
А ведь это был человек-легенда, храбрец, каких мало. Как-то в дни своего отрочества послан он был отцом доставить провиант в действующую армию, где в ратных трудах скучали его три старших брата. На голодный желудок не больно-то весело воевать. Да ещё, на беду, в стане врагов был некий Голиаф – детина трёх с лишним метров росту. Весь закованный в доспехи, с огромным копьём – не человек, а стенобитная машина. Он взял обыкновение выходить к укреплениям противника так, что бы его достаточно хорошо видели и слышали, и начинал насмешками и оскорблениями раззадоривать своих визави, вызывал на поединок любого желающего. Но не нашлось до сих пор ни одного смельчака – такой ужас внушал этот великан.
Давид разыскал братьев, которые обрадовались пищевому подкреплению и, вероятно, не упустили случая похвастать своими подвигами. Но, к их досаде, приятное времяпровождение было прервано появлением Голиафа. Тот стал потешаться над трепещущими врагами и изощрялся, придумывая новые оскорбления.
Давид с изумлением смотрел на этого монстра. Наконец, возмущённый непарламентарными выражениями, долетавшими до его слуха, он сказал:
– Пойду-ка я попрошу, что б этот дяденька замолчал.
Все стали отговаривать его от этой безумной затеи, советовали, на худой конец, облачиться в доспехи и вооружиться добрым мечом.
Но Давид отказался от всех этих военных причиндалов. Прихватил с собой лишь пращу – этакое нехитрое приспособление для метания камней, подобрал пяток увесистых голышей у ручья и направился навстречу Голиафу. Тот просто обезумел от злости, видя перед собой не достойного противника, а безоружного юнца.
– Раздавлю как козявку! – прорычал он. Это были его последние слова.
Камень из пращи угодил прямо в лоб и пробил его. Великан оказался слаб головой.
В таких случаях просто падают и молчат – других вариантов нет.
Давид подбежал к поверженной горе и отсёк голову трофейным мечом.
Наблюдавшие за поединком враги ужаснулись и обратились в бегство.
Победа, победа!
Но это тогда, а вот теперь приходится самому бежать, да и от кого – от собственного сына.
И всё же Авессалому не удалось в полной мере насладиться монаршим положением. Многие сохранили верность Давиду, перевес сил изменился и дела у бунтующего сына уже ох, как плохи.
Бежать, бежать, чтоб не лишиться роскошной причёски совокупно с головой. Резвый мул уносит его от погони. Вот и роща, она укроет, она спасёт.
А-ах! Что это, что такое?
Будто рука великана, мощная ветвь дуба схватила его обожаемые волосы.
И нет уже под ним седла. И уносится дальше глупый мул, дробно стуча копытами. А он, беспомощный, охваченный ужасом и отчаяньем, висит, вслушиваясь в приближающийся шум погони.
Долго плакал царь Давид и корил военных начальников за их жестокосердие, в глубине сознания всё-таки понимая, что причина нынешнего, а возможно, и будущего мятежей вырвана с корнем.
– Ах, папуль, как жалко.
– Кого, дорогая? Папу или сына?
– Да… обоих.
– Ну что ж, воистину, сыну вечная память. А папаша, надо сказать, скоро утешился – свою родительскую любовь он перенёс на своего младшего сына Соломона. Этот против отца не бунтовал, законно унаследовал престол и, царствуя, прославился на весь свет своей мудростью.
Давид же, под бременем годов и воспоминаний, занялся сочинительством и много в том преуспел, написав полторы сотни псалмов, которые до сих пор популярны и распеваются в церковных храмах ревностными прихожанами.