Анатолий Максимов. ТАК БЫЛО... 62. Книга вторая. Франция–СССР. Часть XI
«Дружественная беседа» (1)
В 1965 году я был в Москве на Международной выставке, расположенной в парке Сокольники. Cерьезных посетителей было много, да и зевак было не мало…
Недалеко от нашего стенда стояла большая жаровня, и человек «кавказской внешности» нанизывал кусочки мяса на прутики – это была полевая шашлычная. Немного поодаль, под открытым небом, стоял огромный немецкий агрегат красного цвета. Он безостановочно «выпекал» и бесплатно раздавал пластмассовые изделия для домашнего обихода. Одни посетители, отстояв очередь, расходились по аллеям парка с дефицитным товаром, другие же стояли в очереди с надеждой что-то принести домой с выставки.
В центре парка был ресторан. Попасть в этот ресторан было почти невозможно: у входа была такая очередь, которая отбивала желание идти обедать. Приятели, которые побывали в ресторане, рассказывали, что войти в ресторан – сущие пустяки. А вот очутившись в ресторане, дождаться официанта или официантки, получить меню, заказать блюдо и потом расплатиться – это полдня трепки нервов.
В день официального открытия выставки премьер-министр А.Н.Косыгин, окруженный советниками и «придворными», обходя французский павильон остановился на нашем стенде. Я его встретил, представился и представил ему своих коллег.
– Скажите, господин Максимов, я действительно во французском павильоне? На какой бы стенд я ни зашел, везде слышу русские фамилии!
– Вы не ошиблись, Алексей Николаевич. А кто лучше русских может представить французские фирмы в Советском Союзе?
На следующий день после визита Алексея Николаевича на наш стенд пришел директор некоего научно-исследовательского института, которого заинтересовало наше оборудование. Он внимательно просмотрел наши каталоги, задал еще несколько технических вопросов и сказал: «Нам надо будет встретиться». На этом мы и расстались.
Через два дня после этого разговора на стенд пришел человек и сказал, что директор НИИ приглашает меня на обед к часу дня. Я согласился.
– Я сейчас позвоню моему директору и скажу, что вы согласны приехать на обед, и приду за вами около двенадцати, буду вашим гидом. Идет?
В то утро, за несколько часов до прихода «гида» на стенд, я сел за руль машины и отъехал от гостиницы. Посмотрел в зеркальце и увидел, что за мной выехали одновременно две машины, которые мне «сели на хвост». Для проверки я подъехал к тротуару и остановился. Машины проехали мимо меня и остановились немного дальше.
Все ясно! Получается – как в криминальных романах! Но что им от меня надо?
Я, как житель Запада, привык к определенной форме законности. Но знал, что в Советском Союзе дело обстоит по-иному: правила игры однобоки и всегда в пользу сильного. В то утро эту деталь я выпустил из виду.
«Играть так играть»! – подумал я.
Отъехав от тротуара и обогнав моих «соучастников» по игре, я свернул в первую улицу и затем моментально сверкнул еще раз и, в конечном итоге, выехал в тыл еще не успевших отъехать машин. Они свернули по моим следам, а я поехал прямиком в Сокольники.
Когда меня пригласили на обед, я, по наивности, не связал его с тем, что произошло утром. Только много позже, уже будучи в Париже, я попытался проанализировать происшедшее этим утром, понять, почему было такое нагромождение фактов. Должен признаться, что мне была непонятна эта кинематографическая постановка. Органы могли подойти ко мне в любой момент и в любом месте и взять меня «под протекцию». Тем более, что они у себя дома! Так нет, нужно было ввести в игру две машины с водителями – того, который выдал себя за директора института, и того, который мне передал приглашение. Наверное, были еще и другие «актеры», но я их не заметил.
Ровно в двенадцать «гид» зашел за мной. Мы сели в машину и поехали тыльной стороной парка, вдоль каменной стены. Перед нами по дорожке шли с выставки двое мужчин с рекламными мешочками. Мой «гид» сказал, что это его коллеги, и попросил их подобрать. Я остановил машину. «Гид» быстренько шмыгнул из машины, а его коллеги заняли заднее сиденье.
Один из них протянул руку и повернул зеркальце.
– Езжайте прямо, не поворачивайтесь.
В моей голове что-то блеснуло, и тайна утренней гонки раскрылась.
Мы приехали в незнакомый мне квартал города.
– Выключите двигатель и дайте мне ключи. Снимите очки и наденьте эти.
Мне протянули очки с темными, как у сварщика, стеклами. Потом я вышел из машины, меня подхватили под руки и подвели к другой машине. Я таращил глаза, но ничего не увидел. Мы сели в машину и поехали.
Но куда?
Сколько времени длилось наше путешествие – не знаю. Мне оно показалось долгим. Наконец, машина остановилась. Меня опять взяли под руки и повели к лифту. Мы поднимались недолго: мне показалось, что мы остановились на третьем этаже. Меня ввели в какое-то помещение с острым специфическим запахом олифы и сняли очки сварщика. В комнате был полумрак. Я различил большой стол и кресло рядом с ним. Мои сопровождающие отошли в сторону.
Я попытался рассмотреть окружающую обстановку, но из за моей очень сильной близорукости увидел только силуэты сидящих по другую сторону стола.
– Садитесь, Анатолий Федорович, в кресло, так вам будет удобней. Так вот, я судья-следователь и мы вас пригласили на дружественную беседу, для знакомства, и хотели бы знать, чем вы занимаетесь в Советском Союзе.
Я знал, что, прежде чем мне выдать визу, соответствующие инстанции наводили подробные справки о кандидате на въезд в Советский Союз. По логике вещей судье-следователю должна была быть известна моя биография со всеми подробностями. Поэтому я решил придерживаться правдивых вариантов, чтобы меня не могли обвинить в обмане, и не дать судье лишних козырей.
Я знал, что органы исходят из постулата, что сила за ними и «жертва» не может вести себя иначе, как стать на колени, признаться во всем, что было и чего не было, и вдобавок просить прощения. Задавать вопрос «за что просить прощения?» – сплошная бессмыслица! Раз признался – значит, «рыльце в пуху»!
Иными словами, сопротивляться органам – абсолютная нелепость!
Несмотря на такую «железную» логику, я решил не становиться на колени и прощения не просить. Пускай органы привыкнут к мысли, что можно вести себя по-иному – без страха, и разговаривать с ними на равных!
– Сказать, что я польщен знакомством с вами, не скажу. Кроме того, я впервые столкнулся с такой формой приглашения. Что же касается моей работы в Советском Союзе, предполагаю, что она вам известна.
– Вы, я вижу, разбираетесь в формах приглашений, – съязвил судья. – Но вам, видимо, еще неизвестно, что вопросы задаю я, а отвечаете на них вы! Ясно?
На замечание судьи я не отреагировал. Я считал это как «нормальное нагнетание морального давления на кролика», роль которого выпала мне. Должен сказать, что на протяжении девятичасовой «дружественной беседы» судья был моим единственным «собеседником».
– Что касается ваших занятий мы, например, знаем, что вы часто бываете в вашем консульстве. Скажите, с кем вы встречаетесь и какие вам дают указания?
– Я не знал, что хождение в консульство подвергнуто квоте. Я хожу в консульский отдел для передачи информации о прибывающих и уезжающих специалистах.
– Только ли?
– Только!
– А насчет заданий? Кто? Какие?
– Никто и никаких!
– Ну, а все же?
– Все посольства чем-то занимаются. Чем именно – я не знаю. Как правило, в посольствах работают граждане той страны, которую они представляют. Но бывают и исключения – как, например, во французском посольстве в Москве, в котором работают советские граждане. Они, по всей вероятности, знают больше меня.
– Кто вам сказал, что это наши граждане?
– Их выдают духи «Красная Москва»!
– Вы так же отмечаете приезды и отъезды итальянцев?
– Нет. У итальянцев свое консульство и свои правила. Нас они не касаются.
– Как вы относитесь к тому, что находитесь на родине, на родной земле? Вы же русского происхождения, да? Образование у вас хорошее, способности тоже есть, иначе вы не продержались бы на фирме. Таких людей как вы, да еще русского происхождения, мы очень ценим. Вы на Западе, а мы здесь, могли бы общими усилиями помочь нашей Родине. Как вы на это смотрите?
«Ага, вот куда начинают гнуть»! – промелькнуло в моей голове.
– Во-первых, это не моя родина, а мое отечество, что не одно и то же. Во-вторых, я ни в какой организации не состою и поэтому считаю себя человеком свободным, не связанным никакими сотрудничествами и не считаю необходимым связывать себя таковыми и в будущем.
– В таком случае, давайте говорить напрямую: до нас дошли сведения, что вы занимаетесь диверсионной пропагандой на заводе. Что вы на это скажете?
– Диверсионная – это антикоммунистическая? Я вас правильно понял? В чем конкретно вы меня обвиняете? Что вы подразумеваете под «пропагандой»?
– У меня, например, есть письменные доказательства, что вы оспаривали доводы относительно бедности парижского населения. Вы утверждали, что можете купить машину за трехмесячную зарплату. Вы говорили, что ваше пребывание в больнице оплачивается не вами, а социальным фондом и т.д. Как знаете, у нас порядки иные, чем во Франции, и поэтому всякое утверждение, не совпадающее с нашим устоем, является пропагандой.
– Мне трудно согласиться с вами относительно вопроса о пропаганде. Известно ли вам, как объяснило причину постройки Берлинской стены Агентство печати «Новости», издающую периодику на сорока языках? Знаете ли вы, как агентство печати «Новости» издает периодику на сорока языках?
– Нет.
– Вот что было написано: «Берлинская стена построена, чтобы оградить страны социалистического блока от голодного населения Запада»! Является ли это утверждение пропагандой? Так ли это на самом деле?
Судья сделал вид, что не слышал процитированную мной выдержку из Бюллетеня АПН, и продолжал настаивать на своем.
– … Кроме того, наши граждане могут, на основании того, что вы им говорили, вывести неправильное заключение о жизни в Советском Союзе. Что вы на это ответите?
– Что касается нежелательных выводов, то разговоры со мной будут бесполезными: вам нужно будет говорить с ними! Правдивость же моих утверждений нетрудно проверить. Меня удивляет однотипность прочитанных вами обвинений.
– Вы на что намекаете? На то, что это писали мы?
–Я не намекаю, а констатирую, что во всех школах обучают однотипно, по проверенному временем шаблону и только. Мимоходом замечу, что во Франции не считают пропаганду или антипропаганду преступлением, а относятся к ним как к противостоянию идей.
-Ах, в-о-о-т как! Противостояние идей! Скажите, Анатолий Федорович, почему вы не коммунист?
– А почему вы не поп?!
– Вот как! Это очень интересно, объясните вашу мысль.
– Моя мысль очень проста – я не коммунист, потому что я сын офицера Корниловского полка Белой Армии. В каком духе он мог меня воспитать?
– А причем тут поп?
–Христианство и другие религии утверждают, что на небесах устроен рай для тех, кто его заслужил. Причем в рай можно попасть только после смерти. По сей день нам неизвестно, был ли в раю хоть один человек, который мог бы нам рассказать что-либо о нем. Другими словами, пока нет тому никаких доказательств, и поэтому история «небесного рая» остается для меня мифом. Коммунизм обещает построить рай материальный, социалистический, но не на небе, а на земле и не после смерти, а при жизни! Но никто не знает, как будет выглядеть этот рай, хотя его раскрашивают во всевозможные тона, и никто такого рая еще не видел: он не существовал и не существует – следовательно, никто не может утверждать, что проектируемый рай будет действительно раем! Как видите, у коммунистов и у верующих существует некоторая общность во взглядах и в действиях. И те, и другие обращаются к очень бедным людям, суть жизни которых заключается в надежде на лучшее будущее! Таким людям и обещается нечто далекое, неощутимое, несуществующее!
– Ваш магистерский доклад выявил неадекватность наших взглядов на вещи.
– Это нормально, мы находимся на противостоящих полюсах!
Продолжение следует.