Полети на небко

Сергей Князев
У меня остается минут сорок, и я думаю, что теперь могу отдохнуть.
Дневной зной спал, солнце уже не печет голову, оно просто греет, медленно скатываясь мне за спину. Солнце сегодня за меня, оно будет слепить глаза чехам, когда, покинув распадок, они должны будут полезть вверх по пологому и не слишком длинному склону, поросшему на вершине подлеском, а на подъёме напоминающему высотой травы футбольное поле.
Я срываю пару ягод – их здесь пропадом, нежный вкус тает на языке, нёбу становится щёкотно. Перед домом деда растет луговая клубника. Тополя, вечерний свет, треск кузнечиков, идущая по траве к дому Саша. "Зачем тебе это надо? Останься". Но я вернулся.
Уже было. Дежа вю. Сегодня солнце и июль, лёгкий ветер чуть слева и чуть сзади - можно стрелять без поправки по курсу, и уклон, который мог бы быть покруче. Но позиция и так не плоха. Как далеко могли уйти ребята? Прошёл почти час, пройдёт ещё минут двадцать, если чехи сильно поднажмут, и ещё какое то время – за сколько я сожгу три коробки патронов? И не окажется ли среди чехов кто-то лучший, чем я? Глупо здесь мерить расстояния километрами. Помощи ждать не приходится, мы на сопредельной стороне, нас здесь нет и быть не может. Но если всё пройдёт нормально, ребята перейдут границу утром и сразу включат маяк. И прилетят вертушки. МИ – шестой и два крокодила. Шестой прижмётся к земле, а крокодилы будут ходить выше на встречных курсах, строя противозенитный маневр и отстреливая тепловые ловушки. Первым вертолётчики примут на борт эмира. Ещё через час - вернутся на базу.  И если всё пройдёт нормально, кто-то скажет "Долго держался". Но знать точно никто не будет. Нелегалы получат запрос, оперативникам доведут информацию о якобы имевшем место бое тогда-то и там-то. Будет проведена стандартная процедура, и рано или поздно будет получены косвенные данные или показания очевидца. Обстоятельства лягут на стол генералу. А потом кадровик закроет личное дело и сдаст его в архив. Дальше – тишина.
Я глажу пулемет по крышке ствольной коробки. Кончикам пальцев тепло, их чуть покалывает. На указательном и среднем пальцах ногтей нет. Мне вырвали их в очень тёмной комнате, где единственная лампа была направлена мне в лицо. Меня должны были убить сразу, но вместо этого спрашивали, спрашивали, спрашивали… А я хотел, что бы всё кончилось, потому что мне было больно, кожа на лице вздулась волдырями, а на веках они лопнули и поджарились, и двое суток назад я убил  Женьку – своего друга, брата и лучшего парня на Земле.
До места, где тропа выходит из распадка, метров восемьдесят. Плохо то, что выход зарос кустарником. Хорошо то, что он очень узкий. Чехи не смогут рассредоточиться в кустарнике по фронту. Опасаться мне надо снайперов, РПГ и миномётов, если они тащат их с собой. Минировать выход на склон мы не стали, не стали ставить даже простейшую сигнальную растяжку. Чехи – не дурнее нас. От этого места так и тянет засадой, и чехи будут очень осторожничать, прежде чем выйдут на склон. А мне надо, что бы они на него вышли и прошли по нему вот до того кустика, но не больше. Иначе могут смять в атаке, если их будет много. А мне надо загнать их  в распадок с первой коробки, ошеломить, расстрелять в упор, перезаряжаться мне будет некогда. Конечно, есть ещё мой табельный "винторез" и полсотни патронов. Может и пригодится, если суждено отходить. Сейчас же вся надежда на пулемёт – с ним я обращаюсь не хуже.
Когда-то давно я стал снайпером. К снайперам отношение особое даже у своих. Правильное слово - холод. Снайперов не берут в плен.
"Откуда у тебя это?" Сашин палец ползёт по моему запястью.
Скорпион. Особые приметы. Позывной. Анкин знак. Татуировка.
По ней меня опознают чехи. Я читал ориентировки их службы безопасности. "Правая рука. Отсутствуют ногти на указательном и безымянном пальцах, на запястье татуировка – скорпион … Предположительно офицер спецподразделений".
Холод. Это бесконечные беседы после состоявшегося обмена. Как погибла группа? Что делал ты? Как оказался на блоке в шестидесяти километрах от места высадки двое суток спустя? Что с Шавровым? Если погиб, где тело? Ты был завербован? Участвовал в боях с федералами? Пройдёшь проверку на полиграфе?
Последний вопрос риторический. Прошёл полиграф. Вывод в резерв, санаторий, бег по утрам, бассейн вечером. Возвращение домой, в квартиру с катышами пыли в углах, с мёртвой тишиной стеклопакетов, с двумя пачками сигарет за ночь, с кошмарами дневного больного сна.
На ствол садится божья коровка. Я перекатываюсь на живот, припадаю к пулемету, приклад привычно ложится в плечо, легко повожу стволом слева направо. Я готов, осталось опустить предохранитель. Чуть вспотели ладони, но сердца не слышу, адреналин ещё не рванулся в кровь. Дистанция ближнего боя. Мне виден каждый листик. Я очень близко, слишком близко, но это единственное на этом склоне место, пригодное для меня. Чуть правее и выше подлесок гуще и стрелять оттуда удобнее, и позицию менять тоже, и именно то место должно притянуть к себе глаза чехов, когда они будут скрытно осматривать склон.
"Возьми меня замуж…" Светлые волосы, серые глаза.  Если б у нас родился сын, я назвал бы его Женькой.
Солнце прячется за облако и по траве бежит рябь. Облаков сегодня много – они легко и невесомо плывут к дому, на север. Ребята тоже могут их видеть, если посмотрят в небо. Я представляю, как они идут – двое впереди в охранении, двое ведут эмира, и последний прикрывает группу сзади. Фактически они ползут как черепахи, всё время шагом, лишь изредка переходя на бег. У эмира начинают заплетаться ноги, он выкатывает глаза и на губах пузырится слюна. Его подталкивают, но он останавливается и сгибается в поясе, начинает колотить себя ладонью в грудь и кашлять. Ему сорок шесть лет, у него четыре жены, одиннадцать детей, шрам на животе от пулевого ранения, полученного под Пянджем в начале восьмидесятых, и именно он ответственен за канал связи между Аятоллой и командованием боевиков в Чечне. И его обязательно надо довести.
Хороший сегодня день. Нам всё удалось и обошлось без потерь. И хорошо, что я успел всё сказать Саше. Я знаю, что люблю её, и она любит меня. Я очень хочу вернуться к ней, да только, наверное, не смогу. Не получится. Не дадут. Я срываю травинку и покусываю толстый и сочный стебель, глядя вниз, на кустарник, в котором мелкие птахи перелетают с ветки на ветку, срываются в полёт над склоном и стремительно возвращаются обратно.
Отец умер три года назад в самом конце лета. Я пришёл на могилу через два месяца – в ноябре. Пропархивал снег, деревянный крест чуть покосился в уже промёрзшей земле. В том, что отца похоронили отдельно от матери, винить было некого. На соседний столик села ворона и нетерпеливо каркнула, распушив перья. Я налил водку в два пластиковых стаканчика – себе и отцу, слов у меня не было, и водка тепло ударила в голову. Когда я пошёл к могиле матери, снег повалил большими хлопьями. За моей спиной ворона опустилась на могилу и раздраженно перевернула стаканчик.
Я думаю о том, что много раз был готов к смерти, и однажды, лёжа в горячей ванне, хотел её сам. Её ежедневная возможность являлась спецификой дела, которое я выбрал. То, что именно я лежу сейчас за пулемётом, имеет простое и ясное объяснение для ушедших. Поймёт ли это Саша? Что от меня останется в ней? Что осталось во мне от Женьки?
Если души наши живут дольше тел, то, наверное, скоро мы с Женькой встретимся. С ним, с Чижом, с остальными ребятами, бывшими с нами, и с теми, кто был до нас. Ствол пулемёта смотрит в распадок, и я знаю, что всё правильно, что всё идёт как надо. Я спокойно взгляну им в глаза, я не отведу взгляда.
Где-то, за тысячи километров отсюда, над Семиёлками начинается солнечный дождь. Крупные тёплые капли стучат по потемневшей крыше, по старой завалинке, на которой я сидел много лет назад, не доставая ногами земли, по веткам вековых клёнов и тополей, по созревающим яблокам неизвестного мне сорта, которые так нравятся Саше, по дороге, которая уже и не дорога, а напоминание о ней, по лугу, на котором растёт клубника, по обрыву с кустами вереска, по густому еловому лесу под обрывом, по речке, величиной с ручей, с крупными пятнистыми пескарями, по городу за лесом, по куполу городской церкви, который только и виден с обрыва. За тысячи километров отсюда солнце пронзает дождь косыми лучами, и над лесом и городом висит огромная радуга. Где-то за тысячи километров отсюда в раскрытое настежь окно смотрит на радугу Саша, на столе за её спиной в трёхлитровой банке стоит букет полевых цветов и воздух в единственной комнате свеж и напоен летом… Но здесь и сейчас все птицы с шумом поднимаются из кустарника в воздух.
Когда первые двое появляются в прорези прицела, я кладу палец на спуск. Чехи всё выходят на склон, рассыпаясь в цепь, они уже почти на линии огня, и их много. Красное пятнышко закрывает мне мушку – божья коровка готовится спуститься с целика на приклад.  Я дую на неё, и она расправляет крылышки.
Всё.
Полети на небко…