Ты думаешь, она стоит безглазо здесь, пока не источится её век? Понуро, выгорбивши спину, натружено постанывая под тобой?
Замри и посмотри! Ее бока - как битый веками изумруд, усталые морщинки краски сбегаются и мчатся вдоль по ребрам, стараясь будто исщекотать излишне застоявшуюся кобылицу. По этим линиям судьбы, коли захочешь, прочитаешь, как жил на свете кто, творил ли, лгал ли, какие драмы разыгрались здесь на месте... Скамья стоит с хитринкой, как слуга, который долго угождал семье - она вся ваша, вся ничья.
Её колени часто обновляли, протертые до дыр одежды латали руки разных лиц - то дворник старый здесь её уважит, то молодой студент, на отработке, лихо промахнет мазком.
Свой хриплый голос подает она, когда присядут ей на плечи одновременно многие - тогда, будто с укором треснутым, едва-едва пропискнет и опять замолкнет.
Ты можешь отличить её от прочих. Иные, будто пьяные девицы - сперва манили крепостью фигур, потом, испив внимания прохожих, разлягутся, полуприсев. А эта, хоть худа, стоит, выдерживая ношу, из украшений - только лишь аскеза и ровный, длинный стан.
Она не зыркает потухшими глазами, выискивая повод к раздраженью, а только вглядывается слегка на новые всё лица.
Зимой тоскует она молча, и рада приютить бы прочих, да стылые канаты жил отпугивают многих, а потому, достав вуаль из шкафа, а то и толстенькую шаль, укрывшись, терпеливо дремлет.
Весною зелень, раньше срока, как знак всем прочим догонять, от зимних белых одеял освобождается в ладонях у этих тихих старожил.