По правую руку от Анны тянулись дощатые заборы Цыганского поселка, обсаженные изнутри вишнями, яблонями, кустами смородины и малины, на голых ветках которых еще белели клочья ночного снега.
Лет пятнадцать назад в поселке жили в основном цыгане, получившие от горсовета ссуды на строительство домов и все необходимые стройматериалы.
Цыгане построили и заселили добротные кирпичные дома, накупили мебели и детских колясок. Но однажды в горисполком явилась делегация старейшин просить разрешения на продажу домов.
-Помилуйте, да чем же вам не живется?-возмутился председатель горисполкома.
А ты,хозяин, проезжал по нашему поселку?-
-Проезжал, видел ваши каменные палаты. Неужели в поле под дождем и ветром удобнее?
--А раз проезжал, то видел во дворах у нас такие вот,-цыган изобразил руками купол,-такие вот красный, желтый, разный материал.
Видел,-признался председатель.-
-Это наш старый цыганский шатер. И живем мы не каменный дом, а шатер. Наши дети задыхаются в каменных домах. Боятся спать голубые коляски, просыпаются ночью и кричат от страха так, что наши цыганки не могут их успокоить и кладут на пол, рядом с собой. Вот как живется
цыганам в каменных домах. Так разреши нам продать дома и уехать. Ссуды мы тебе вернем. Деньги есть всегда у цыган.
Цыган в поселке становилось все меньше и меньше. Так продолжалось несколько лет. И наконец из поселка выбрался последний цыган- Ромка, славный парень, не пускавший свою жену гадать на городском рынке и твердивший соседям что цыганская жизнь ему не по душе.
Вывел однажды Ромка свою лошадь со двора, запряг ее в телегу, сложил на телегу весь свой скарб, посадил сверху жену и троих цыганят, надел на лохматую собачонку ошейник с длинной цепью, прикрепил цепь за кольцо к подводе, уселся впереди, натянул вожжи и взмахнул кнутом. Лошадь тронула, собачонка засеменила, приноравливаясь к лошадиному шагу.
--Что ж ты, Ромка, нужно было и пса подковать,-бросил кто-то насмешливо цыгану вслед.
Но Ромка не обернулся, не ответил. Лишь подхлестнул свою приземистую лошадку, свернул с асфальтовой на грунтовую дорогу и вскоре цыгане, лошадь и собака скрылись навсегда за глинистыми холмами, покрытыми зелено-золотистым мелкоцветьем гусиного лука.
Почти все построенные цыганами дома купили переселившиеся в город жители близлежащих деревень, среди прочих и семья будущего мужа почтальонши Анны.
Вокруг поселка, сохранившего название Цыганский, была в то время сплошная степь, и чтобы попасть в город, приходилось проити до ближайшей трамвайной остановки километров пять пешком.
В конце пятидесятых годов в этом районе началось строительство большого завода, а напротив Цыганского поселка был заложен новый жилмассив.
В то время когда шестнадцатилетняя Анна приехала в город из деревни, в виду Цыганского поселка, возвышаясь над пустырем бывшей городской свалки, стояли три пятиэтажных дома.
С тех пор перед окнами поселка вырос многоэтажный район, слившийся с городом в одно целое.
Дома Анна поела картофельного пюре с тресковыми котлетами, приготовленными по рецепту Айши, попила яблочного компоту собственной закрутки, удостоверилась, что дочь Ирина сняла и сложила вывешенное во дворе белье, принесла из магазина булку, сахар и молоко и занята приготовлением уроков по математике.
В длинных щелках, обрамляющих чугунную дверцу топки, горели малиновые отблески гудящего в недрах печи пламени, да светилось, точно занимающаяся зорька,освещенное выпавшим сквозь внутреннюю решетку красным угольком, открытое поддувало.
Наказав дочери перекрутить на пельмени купленную у соседа, недавно вернувшегося из деревни, баранину, разомлев от еды и тепла, только теперь почувствовав, как гудят тяжелые ноги, Анна решительно поднялась со стула.
От ночного ледка не осталось и следа, за день дорожку вдоль изгородей развезло, на жидкой темной грязи лежали бледные отблески солнца, невидимого за низкой тучей, сбитой из нескольких слоев клочковатого расплывающегося дыма.Туча шла и иногда сквозь нее просвечивало маленькое серебристое солнце.
Вся улица Рижская была разворочена до основания-прокладка труб к недавно разбитой строительной площадке затянулась еще с самой весны, так что целое лето поселок был отделен от города огромной непросыхающей зловонной лужей, подернувшейся перламутровой прозеленью.
Выискивая место, где можно было бы перебраться на противоположную сторону улицы, замощенную асфальтом, но тоже сплошь покрытую жидкой грязью, замешанной на копоти, извергаемой толстыми короткими обкуренными трубами районной котельни, Анна узнала в
приближающейся коренастой фигуре, в ватнике и высоких кирзовых сапогах, своего мужа Володю.
Увидев ее, Володя заторопился ей навстречу, замахал своей палкой с привязанным на конце мешком и тем привлек внимание двух собак, слонявшихся посреди разрытой улицы,- черной гладкой с подпалинами и другой, рыжей косматой с пушистым хвостом и лисьей мордой. Собаки деловито переглянулись и с оглушительным лаем дружно бросились ему под ноги.
-Шарик, Жучка!-закричали с другой стороны улицы две девочки, опасаясь, как бы их любимцев не прибили.
Обе собаки были бездомные, жили в подвале одной из пятиэтажек, у теплых водопроводных труб, и питались в основном конфетами, печеньем и мороженым, которыми с ними делились дети. Уже несколько раз они были спасены своими маленькими друзьями от рук собачников, приезжавших на отлов бродячих собак на старом разбитом грузовике, с большой клеткой в кузове. Дети зазывали собак в подъезд, заводили на верхнюю площадку и стерегли, говоря при этом шепотом и стараясь не шуметь, чтобы какая-нибудь вредная старуха не выставила их вместе с собаками на улицу. При всяком удобном случае Шарик и Жучка со страстью и пылом демонстрировали свои не нашедшие применения, бесполезно пропадающие способности сторожей и часто во время игры с детьми вдруг дружно замирали на месте, навострив уши, очевидно, соревнуясь в остроте слуха, и пронзительным лаем пугали прохожих, угрожавших, по их мнению, безопасности детей.
-Не бойтесь, они не кусаются,- прокричала с тротуара одна из девочек, в мальчишеской ушанке с развязанными ушами.
Володя топтался на месте, подставляя черной, особенно яростно лающей собаке конец палки.
-Чего расшумелись? Ну прошел мимо, так сразу уж и кидаться,-стыдил он собак.-Так и заработать можно.-Он приподнял тяжелый, с комками налипшей грязи, сапог и помотал им в воздухе,-ошметком как запущу в тебя.
Собаки смолкли и в нерешительности смирно встали перед большим человеком в рабочей робе.
Он запустил руку в карман и выгреб горсть крошек.
Вот вам семечка.-
Обе собаки, уже совсем успокоенные, нюхнули землю.
Более проворная Жучка слизнула черную семечку, поместила ее кончиком языка на боковой зуб и задрав морду вверх так, чтобы семечка не вывалилась из ее
розовой пасти, старательно прожевала ее, сглотнула, завиляла обрубком хвоста и еще раз обнюхала, втягивая воздух, то место, где семечка лежала.
-Вот так-то лучше,- сказал Володя и улыбнулся подошедшей жене.
На обед, строитель.-
На обед, жена.-
А улицу кто мостить будет, Пушкин?-
-До нашей улицы руки у начальства еще не скоро дойдут. На стройплощадке работа стоит. Технику пригонят-матерьялу нет. Матерьял привезли, техника, где она. Сегодня щебенки привезли, бетон рядом вывалили. Ну и что? Бетон есть, бордюрного камня на укладку нет. Трактор поползал, поползал и отвалил, а бетон лежит стынет, уже почти затвердел весь, и никому дела нет.Подумаешь, велика беда, завтра опять привезут. Охо-хох! Дела, дела.
-Так что извини, жена, придется тебе еще долго по грязи на работу добираться. Смотри, вечером не задерживайся.
Если к вечеру приморозит, быстрее дойду.-
Анна продолжала свой путь по улице Рижской, уже жалея, что, обрадовавшись встрече, забыла напомнить мужу чтобы прогулялся с ведерком до угловой водокачки и протопил к вечеру баньку.
"Не маленький, сам догадается",-подумала она, и в уголках ее губ задрожала легкая неосознанная улыбка.
Со своим мужем Анна познакомилась осенью 58-го года, четырнадцать лет тому назад.
Она обжилась в городе, начала зарабатывать, приоделась, постриглась, научилась делать себе прическу и маникюр.
Однажды подруга пригласила ее на день рождения.
Анна задержалась на работе, придя в общежитие, помыла голову и накрутила бигуди. Чтобы волосы просохли побыстрее, сушила их над газовой плитой и даже высовывала голову в окно,- но волосы все не сохли и другим девчонкам надоело ее ждать.
Ну и идите, дорогу и без вас найду,-сказала им Анна.-
Оставшись одна, она уселась перед зеркалом и, нисколько не огорченная, принялась за прическу.
Отстегнутые бигуди, как только она освобождала резинку, натянутую между двух рожков, отскакивали сами собой и
кудри получались твердые и круглые и вздрагивали, как стружка, при каждом движении.
При помощи толстой капроновой расчески с несколькими рядами зубцов она распушила волосы, сделав модную тогда шаровидную прическу. Длинной заостренной ручкой
расчески выложила вокруг всей головки тонкие язычки, а надо лбом и висками загнутые вниз валики.
Уложив последнюю завитушку, слегка встряхнула головой, ощутив всю плотную массу волос, и ни один завиток не изменил своего положения, прическа осталась, как и была, слитной.
Тут она спохватилась, что нужно было вначале натянуть платье, так как ворот нового, пошитого в ателье из плотного марокена платья фасона "капелька" с гроздьями рябиновых ягод по темно-серому фону - был узким. Но все обошлось.
Анна неслась на всех парах, потому что изрядно запаздывала, оставляя своими шпильками на разогретом асфальте острые маленькие вмятинки(точно курица асфальт поклевала), и не глядя, видела, как засматриваются на нее встречные прохожие и стоящие у своих калиток молчаливые старухи.
Она летела, точно небольшая хорошенькая лодочка под надутыми парусами, и не обращала ни на кого внимания, гордая, уверенная в успехе и восхищении, ожидающих ее в хорошей веселой компании, где, как обещала подруга, должны были быть двое курсантов из высшего химического училища.
Она свернула на улицу Рижскую, тогда только что обсаженную узкими, точно спеленутыми, тополями, теми, что теперь вымахали вровень с окнами пятых этажей, и, проходя мимо одного из особнячков Цыганского поселка, краешком глаза заметила во дворе белобрысого всклокоченного паренька в белой, навыпуск, рубахе, с закатанными штанинами. Парнишка стоял босой над цветочной грядкой и во все глаза глядел на нее.
Она уже почти прошла мимо, когда услышала высокий мальчишеский голос:
-Девушка! Посмотрите, какой у меня распустился красивый махровый пион.
Она весело качнулась на ходу, но с шагу не сбилась, скорости не сбавила, продолжая свое победное шествие-нос морковкой, грудь вперед.
-Значит, вы, девушка, не любите цветы,-услышала она за собой глубокий огорченный вздох,- жаль…очень жаль…
Она не успела разглядеть его как следует, заметила только, что он невысок ростом, но ловко сложен и белобрыс. В душе она уже жалела, что гордо прошла мимо, не откликнулась, не остановилась, повторяла про себя слова парня, удивляясь интонации, с которой они были сказаны.
На дне рождения подруги за ней весь вечер ухаживал курсант, прижимал ее к себе во время танцев, говорил намеками, а когда пошел ее провожать, начал распускать руки, обещал жениться и предложил "попробовать", чтобы узнать, подходят ли они друг другу.
Со словами: -Я тебе узнаю, трепло,-она вырвалась и, вся измятая, с полуоторванным болтающимся рукавом, с испорченной, недавно еще такой чудесной прической, убежала, поставив своему кавалеру изрядный синяк под глазом.
Прошло месяца три, опали листья, зарядили осенние дожди, девушки сменили легкие платья на плотные юбки и свитера, потом сменили плащи на пальто.
Однажды она пошла с девчонками в дом культуры на танцы и увидела того самого белобрысого паренька, который звал ее летним вечером полюбоваться цветами на его клумбе.
Он стоял с товарищами, одетый по последней моде: брюки дудочкой, на голове взбитый хохолок, на тонкой шее зеленый шарф, вид важный и неприступный, взгляд скучающий.
Когда заиграли танго "Бе са ме, бе-са-ме-муччо", она толкнула локтем стоящую рядом подругу.
-Слышь, Зин, сейчас пойду и приглашу того с шарфом.
Вот еще, сдался тебе этот стиляга.-
Он не стиляга. Я его знаю.-
-Подожди, пока объявят дамский танец, тогда и приглашай, а то еще осрамишься.
Не слушая, она легко, на носочках, перебежала через весь зал и остановилась напротив него.
Можно вас пригласить?-
Парни прервали свои разговоры и обернулись в ее сторону. Он тоже молча смотрел на нее и не двигался с места. Рядом уже ехидно хихикали девчонки-малолетки. Но она знала, что он ее не подведет.
Он глядел на нее, как будто испытывал ее выдержку, и она увидела, что ресницы у него совсем белые, как у новорожденного поросенка, и глаза поэтому казались круглыми, незащищенными от света.
Наконец, выдержав достаточную паузу, все так же солидно он выступил вперед, одной рукой обнял ее за талию, другой прижал ее ладонь к своей груди чуть повыше сердца и они медленно затоптались на месте.
-Ты узнал меня?-спросила Анна, с улыбкой подняв голову.
Он не ответил, только пожал легонько ее ладошку и все так же непонятно смотрел на нее сквозь свои белые ресницы. Анна чувствовала, что ей с ним хорошо и легко.
После танцев он предложил зайти к нему: "Посидим, поговорим, с матерью познакомлю, она у меня не совсем здорова".
Анна пошла. Посидели, поговорили, попили чаю, она узнала, что он всего несколько месяцев назад как из армии, где получил сразу несколько профессий.
Вышли поздно, и она снова спросила, признал ли он ее. И напомнила, как он позвал ее смотреть георгины. Он снова не ответил.
А через неделю предложил расписаться. Только предупредил: "С матерью не ругайся. Она у меня хорошая, обижать тебя не будет. А если что и скажет, можно ведь и смолчать, правда ведь?".
Они подали заявление в загс и в этот вечер она у него осталась.
За четырнадцать лет много разного было, и радость и печаль, но никогда она не пожалела о том, как на виду у всех перебежала через весь зал и пригласила щеголеватого паренька с зеленым шарфиком на шее, вопреки правилам, на мужской танец.
-Нет, скажи, Володя, ты правда помнишь тот вечер, когда я прошла мимо твоего двора? На мне еще было платье фасона "капелька", с белым воротничком,-часто допытывалась она по вечерам, лежа в постели.
Он глубокомысленно молчал, обнимая ее одной рукой за голые плечи, и смотрел в темный потолок.
-Дай скажу на ухо,-поворачивался он, глядя в ее лицо:
Ты моя капелька.Ты моя неоценимая.-
Или говорил: "Ты мой белый лотос".
А что это такое, лотос,- спрашивала она.-
Лотос это такой очень прелестный цветок.-
Иногда после горячих ночных объятий, или на рассвете, когда уже пора, а не хочется, вставать, и оконце, заставленное ветвями той самой разросшейся яблони, под которой она его впервые увидала, углубляется от прибывающего света, сквозь сон до нее доносятся слова мужа:
-Слышь, Анна, мы с тобой счастливые,-по звуку голоса она чувствует, что он улыбается.
-Мы с тобой как две большие лошади, которые на лугу ласкаются, обнимаются шеями…
На почте Анну дожидались газеты второй доставки.
Дневная доставка была введена недавно, после общего собрания, на котором заведующая зачитала приказ по министерству, сообщавший, что "авторитет почты среди населения во многом определяется работой ее основных кадров-почтальонов" и что "в целях повышения культуры обслуживания населения районные почтальоны должны работать с еще большим трудовым подъемом".
-И это за те же деньги? Не будем,-сказали все почтальоны в один голос.
-Начальники только задница об задницу стукаются. Пусть сами почту дважды в день по этажам таскают, хоть жир растрясут.
Работники 64-го почтового отделения любили и жалели свою заведующую.
Валентина Семеновна-бывшая учительница, бывшая офицерская жена- все у нее в прошлом. Муж уехал учиться в академию, нашел в Москве другую, моложе на десять лет и бросил жену с двумя маленькмими девочками. Приехала она к нему погостить, так он ее прямо с вокзала назад отправил. После этого у Валентины Семеновны сделалось что-то с нервами, преподавать в школе она больше не могла, вот и очутилась на почте.
Если заведующая иногда и поругает кого-то сгоряча, то быстро отходит и не знает потом, чем лучше его задобрить, ходит вокруг, заглядывает в глаза как маленькая, угощает шоколадными конфетами.
Но в случае со второй доставкой ни любовь,ни жалость подчиненных Валентине Семеновне не помогли ничуть
и пришлось заведующей съездить на главпочту за подкреплением.
На следующий день приехало высокое начальство в виде щуплого узколицего старичка с водянистыми мечтательными глазами, в темном галстучке и выцветшем коричневом костюме.
Старичок сказал то, что почтальонам уже было известно- необходимость дневной доставки продиктована жизнью, которая не стоит на месте, а неуклонно движется вперед.
В связи с перегрузкой местной типографии на работников почты возлагается почетная обязанность трудовой самоотдачей, сплоченностью и коллективизмом ответить на рост культурных запросов населения.
Хорошо говорит,- вздохнул кто-то из почтарей.
-А мы со своей стороны обещаем сделать все от нас зависящее для того, чтобы в ближайшем будущем был рассмотрен вопрос о повышении заработной платы работникам районных почтовых отделений,-закончил представитель главпочтамта свое выступление.
Прошло несколько месяцев, зарплату пока не прибавили, но вторая доставка прижилась, став неотъемлемой частью рабочего распорядка.
-Ну как новенькая,-спросила Анна у занятых комплектовкой подруг,-справляется?
-Кто ее знает. Так вроде бы женщина шустрая, хватается все сама делать.
--А я вам так скажу,-сказала Нина Ефремова,-работать она не будет, покрутится тут с недельку да и поминай как звали. Женщина она уже в годах, да и видать, образованная, из цыпочек, куда уж ей.
Анна раскомплектовала газеты по подписчикам, смыла с рук типографскую краску, сходила в операционный зал за заказной корреспонденцией и пенсионными листками, выписала деньги и сложила все, кроме денег в почтовую сумку, а денежную пачку спрятала во внутренний карман куртки и уже направилась к выходу, но тут в дверях сортировочной встал пожилой представительный мужчина.
-Вам кого?-бойко выскочила вперед Нина Ефремова.
Мужчина не торопился с ответом, зорко оглядывая комнату темными глазами, из которых один был неподвижный.
--А где ваш бригадир?-он глянул на ручные часы,-время рабочее, перерыв кончился.
--Заведующая сейчас подойдет, вы пока присядьте,-гостеприимно предложила Ефремова.
Старик не выразил никакой благодарности.
-Прежде всего я бы хотел знать, кто обслуживает улицу Электронную.
Наш новый почтальон, а что случилось?-
Старик порылся в кармане своего пальто и у него в руке появился голубой нераспечатанный конверт.
-Так вот, -зазвучал его густой голос,-я Шаров Николай Афанасьевич, проживаю в доме номер пять, квартира семь. Я бы хотел узнать, каким образом в моем почтовом ящике очутилось письмо на имя,-он неторопливо, со вкусом вытащил из кармана светлокофейного цвета овальный футляр, раскрыл его, нацепил на нос очки, отстранил на вытянутую ладонь письмецо и торжествующе прочитал:
Солодуха Антонина Игнатьевна.-
-Уверяю вас, что никакой Солодухи в нашей квартире не проживает, и никакой Солодухи я знать не знаю.
-Ну наверное дом перепутали или квартиру, покажите-ка,-Ефремова протянула руку за письмом.
Но старик и не думал отдавать письмо и убрал его в карман, так что протянутая рука Ефремовой повисла в воздухе.
-Вот как у вас получается.Мне бросают чужие письма, значит и мое могут бросить в чужой ящик.И это еще не все.Я выписываю газету "Правда". Как мне известно, или может быть я ошибаюсь, тогда вы меня поправьте, "Правда" выходит каждый день без выходных.
-Каждый день, без выходных,-подтвердила Ефремова.
--Каждый день,-удовлетворенно хмыкнул Шаров,-значит, я не ошибся. Так вот, неделю тому назад, в понедельник мне газету не принесли.
Как, вы не получили этого номера?-
-Получил, но только во вторник. Мне бы хотелось знать имя почтальона, который в тот день обслуживал наш дом.Каждый за свою работу отвечать должен.Ей деньги народные платят, -с каменным лицом произнес Шаров.
На этом участке три недели не было постоянного работника, мы все работали с дополнительной нагрузкой,-голос Ефремовой дрогнул.
-Так вы еще и покрываете друг друга! Я думал, у вас коллектив, а у вас шайка, -старик явно обрадовался.- Я этого так не оставлю.
-Дедушка, идите себе домой, но только осторожно, ведь на улице грязь по колено, -вмешалась в разговор Анна, стоявшая у двери с сумкой через плечо,-а по дороге бросьте письмо в ящик вашей соседке, Солодухе Антонине Игнатьевне. Она его очень ждет.
Почта облегченно засмеялась.
Когда дверь за стариком захлопнулась, из своей комнаты показалась Валентина Семеновна с папиросой в длинных наманикюренных пальцах . Помяв ей головку, она жадно затянулась.
-Ведь кажется всю душу работе отдаю.Он же в райком звонил.Уйду, ей богу уйду.
-И прибавки к зарплате ждать не будешь.
-Ой не буду.Уборщицей, дворником, подсобницей на завод, куда угодно,-в глазах у нее стояли неподвижные слезы.
-Э брось, Валентина, себя пожалей,- Валя Егорова подошла к ней почти вплотную.
-Все куришь.Смотри, рак себе наживешь.Вон у тебя уже шишечка на нижней губе.К врачу сходи.
-Да отвяжиь ты от меня.Во прицепилась. И так на душе тошно.Ну рак, ну помру.Нажилась уже.Сорок пять, разве ж это мало-запрокинув голову, она медленно выпустила из ярко накрашенного рта тугое сизое кольцо дыма, на глазах успокаиваясь.-Не все ли равно, десять лет больше, десять лет меньше.
Всего у нее в этот день было девять заказных писем, одно со штампом о доплате, двенадцать пенсий, два перевода, одни алименты, да две повестки в суд в одну квартиру-видно, по поводу развода вызывают как ответчиков и мужа и жену, заказная бандероль,-смертных телеграмм,к счастью,не оказалось.
Вначале почтальонша разнесла письма, повестки и бандероль, не забывая взглянуть и на ряд почтовых ящиков в пролете между первым и вторым этажом,-многие из них были уже пусты, в некоторых сквозь дырочки еще белела невынутая корреспонденция.
Шесть писем она сдала адресатам на руки, отсутствующим хозяевам оставила уведомления в почтовых ящиках, по пути обнося пенсией стариков, дисциплинированно дожидавшихся ее в своих квартирах.
Когда Анна постучалась в квартиру Кондратьевой, в кармане у нее уже позванивало несколько "шальных" гривенников, как называли почтальоны мелочь, полученную в благодарность за труды от песионеров.
Поначалу, только поступив в почтальоны, она отказывалась брать у старушек. Испытывала стыд и неловкость. Но потом привыкла.Думала, что это в общем законно и справедливо.На десять-двадцать копеек-что может старушка купить?А у почтальона, глядишь, набежала за месяц десятка. А то и все пятнадцать рублей.Деньги небольшие, а все прибавка к зарплате, не лишние деньги.Анна никогда не тратила их вместе с другими, а бережно откладывала, и брала на жизнь только когда не хватало дотянуть до получки.
Клавдия Назаровна Кондратьева, самодеятельная художница, грузная женщина с больными ногами и не по возрасту зоркими глазками насильно всунула ей в руку целый полтинник из своей тридцатирублевой пенсии.
-…И не благодарите, это я вас должна благодарить, ведь вы ради меня подымались на третий этаж,-Кондратьева замахала на Анну обеими руками.
-Клавдия Назаровна, а мы с мужем ваши картины видели в кинотеатре. Висят в фойе на самом виду,-сказала Анна с улыбкой.
Кондратьева замерла, глаза ее вспыхнули, щеки зарумянились. Очевидно, стыдясь своего смущения и не в силах справиться с ним, она отвернулась к окну.
-Да? Ну и как вы находите?-спросила она с деланным равнодушием. И, не в силах совладать с обуревавшими ее чувствами, повернулась всем своим грузным корпусом к Анне и сбивчиво забормотала:
-Я тут недавно закончила новую работу, мне было бы интересно узнать ваше мнение, мнение нашего простого человека. Но вы, конечно, очень заняты.
Мне было бы интересно посмотреть.-
Клавдия Назаровна бросила на Анну испытующий взгляд и быстро заковыляла со своей палкой к окну, у которого стоял стул с подрамником, задернутым куском ситца.
Отдернув занавеску, она отошла на шаг и замерла, разглядывая полотно, слегка наклонив голову с заколотой гребешком жидкой косицей мышиного цвета.
На холсте была изображена молодая мать с уложенными вокруг головы светлыми косами, с открытыми полными руками, которыми она прижимала к себе толстого розового младенца в ярко-розовых ползунках и шапочке с помпоном.
Оба, и мать и дитя, смотрели перед собой одинаково неподвижными пристальными взглядами.
-Мне очень важно знать ваше мнение, Анечка, не специалиста, а, так сказать, народа в вашем лице,- от волнения Клавдия Назаровна не смогла устоять на ногах и плюхнулась на стоящий рядом старинный темный стул с высокой резной спинкой.
Платье женщины, ее лицо и руки были нарисованы хорошо, но вся картина целиком нравилась Анне не очень- вон и ручка у ребенка как-то вывернута, и пальцы растопырены как у пупса, и короткие слишком. И глаза у младенца вроде немного косят в
сторону. Нет, солнечная полянка с березками, букет крупных садовых цветов и автопортрет Клавдии Назаровны, что она рассматривала вместе с Володей в фойе кинотеатра, гордая и немного удивленная тем, что знает художницу в лицо и видела картины еще не законченными, нравились ей больше. Но что она в этом понимает. Те картины, почтительно разглядываемые публикой в светлом фойе, тоже понравились ей больше, чем в этой тесной комнатушке, заставленной темным трехстворчатым шкафом с антресолью, напоминающей пышно украшенное надгробье, квадратным некрашеным столом, широким клеенчатым диваном и прислоненными к стенам подрамниками.
Оглядевшись, Анна обратила внимание, что в комнате висит лампочка без абажура, а к форточке снаружи приделана проволочная клетушка с бумажными свертками, по-видимому, заменяющая хозяйке холодильник,-и незаметно положила пятьдесят копеек на краешек стола.
-Что бы вы могли сказать об этой женщине? Кто она, чем занимается, к какому слою населения принадлежит, - темные живые глаза под красными дугами почти вылезших бровей жадно впились в ее лицо, наблюдая движение каждого мускула.
Анна вгляделась в женщину на картине внимательнее.
-Я думаю,она живет в городе.
Клавдия Назаровна напряженно слушала, так напряженно, что даже глаза зажмурила. Губы ее шевелились, точно повторяя услышанные слова, или подсказывая правильный ответ.
-Я думаю, это простая женщина, служащая или рабочая…
Клавдия Назаровна больше не дала ей говорить. Она вскочила, счастливая и возбужденная.
-Да! Это рабочая женщина, простая советская женщина-мать. Видите, на ней ситцевое платье. Скромная прическа. А я ведь могла бы разодеть ее как угодно! Могла бы, я вас спрашиваю? Вы обратите внимание. А ребеночек у нее нарядно одет. Да, это наша современница-труженица.
-Вот смотрите.
Клавдия Назаровна принялась быстро поворачивать холсты, стоявшие лицом к стене.
-У меня уже есть целая галерея наших современников. Жизнерадостная советская девушка. Пенсионерка. Капитан милиции, герой войны-видите, у него ордена,- мужественный борец со всем тем, что мешает нам жить. Все простые хорошие люди.
В увлечении она забыла, кажется, обо всем на свете. Но вдруг замолчала, призадумалась. Коротко вздохнула:
-Только одно меня угнетает. Пропадут мои картины. Одинокий я человек, некому мне их оставить.
-Но ведь картины можно продать, Клавдия Назаровна.
-Это очень трудно в наше время. За сорок лет я продала три свои вышивки, и одну вышивку у меня украли, прямо с выставки. А картины я никогда не продавала, я ведь не
считаюсь профессиональным художником, училась в студии. Профессионалы могут выставлять работы для продажи в художественном салоне, в центре города, на проспекте Кирова. Раньше и нам, любителям, там выделяли одну стенку, но профессионалы запротестовали, потому что не все люди разбираются в искусстве, и вышло так, что работы любителей шли бойчее. Вот нам, любителям, выставляться в салоне и запретили.
-Это несправедливо, если людям нравится, пусть покупают, им же никто эти картины не навязывал.
-Все справедливо!-живо возразила Клавдия Назаровна, проворно подымаясь с дивана.-Профессионал он и есть профессионал. А мы так, самодеятельность…Ну, спасибо, милая, за беседу. Если хотите, я и вас нарисую, очень мне ваше лицо нравится.
Старик Налимов никогда не отступал от своих принципов.Принял пенсию, надел очки, молча пересчитав свои сто двадцать рубчиков, сказал:
-Все правильно,-и учтиво проводил ее до двери.
Анна поднялась этажом выше и отдала пенсию Латухиной, которая попросила выдать ей все деньги пятерками, а одну из них разменять рублями.Снова подумала и протянула еще одную синеватую бумажку.
-Разменяй еще и эту.
Затем подумала еще и, искательно заглядывая Анне в глаза, сказала:
-А может, отдашь мне и пенсию старика,? Говорила ему. Не уходи, говорила. Нет, не послушал.Вот теперь пускай идет на почту и в очереди стоит…
А может, отдашь?
-Не могу.Вы же знаете, не положено.
-Да что там не положено.Он шуметь не будет.Он ведь у меня тихий, рта лишний раз не откроет.
Жалко мне его.Даром у окошка два часа простоит.
Ты не думай, он мне и так все до копейки отдает, и так всю жизнь.
-Сказано, не могу,-неприступно молчала Анна, поджав губы.
-Ну что ж,-глубоко вздохнула старуха.Нельзя так нельзя.
Пылаева встретила Анну как обычно, без суеты, словно вовсе и не думала о принесенных деньгах, а просто была рада видеть ее.
-Вот, значит, и встретились опять.Выходит, уже месяц прошел с того дня, когда ты ко мне заходила. Ой-ой-ой, и верно, месяц,-сказала Пылаева, очевидно, высчитывая и припоминая какие-то свои особенные события. Ну, проходи, проходи.
Комната бабушки Пылаевой отличается своей пустотой и чистотой. Узкая койка застлана серым одеялом, стул, непокрытый стол, на подоконнике жестянка из-под консервов с надписью "Баклажанная икра", с поднимающимся из нее стеблем алоэ, подвязанным к щепке. Окно не прикрыто ни гардиной, ни занавеской. На столе чашка с недоеденной простоквашей и кусок черного хлеба.
Отсчитанные Анной деньги она завернула в белый платочек, где уже лежали несколько пятирублевых бумажек, затем порылась в кармане, достала пригоршню мелочи и выбрала новенькую двадцатикопеечную монету: -Вот тебе, доченька.
Что вы, бабушка, хватит и десяти,-отказалась Анна.-
Но у старушки возникла новая идея.-
Она быстро-быстро распутала завязанный узелок и, вынув только что полученную хрустящую трехрублевку, с лукавым выражением лица протянула ее почтальону.
Анна отстранилась: -Что вы, что вы. Мне столько не надо, да и вы не миллионерша.
Старушка смотрела на нее лучистым взглядом.
-Бабке деньги уже ни к чему. Может, бабка помрет скоро.
В ее голосе не было ни грусти, ни страха, ни сожаления, а напротив, удивление и даже чувство уважения к самой себе, от мысли, что с ней, с которой десятки лет ничего не случалось, должна произойти столь великая перемена.
-Что вы, бабушка, купите себе лучше на эти деньги фруктов. Вам витамины нужны.
-Бери, доченька, не сумлевайся. Купи себе …- она подумала, и ее сморщенное лицо озарилось ясным и кротким светом, словно идущим из долга-далека, - купи себе самые хорошие, самые дорогие чулки, и летом их надень, когда с мужем в кино пойдешь.
Анна поняла, что должна принять старухин подарок.
Сестры Сохоры, две неразлучные маленькие шустрые старушки, летом разгуливающие в шелковых белых развевающихся пыльниках и низких шляпках из черной блестящей соломки, вечно препирались по пустякам, даже при почтальоне, но очевидно, не могли жить друг без друга.
Получив причитающиеся им, очень небольшие деньги, сестры обычно угощали Анну чаем с покупным печеньем и пересказывали ей свои сны.
Выйдя из их квартиры и спускаясь по лестнице, Анна вспомнила свой собственный недавний сон, которым не успела еще поделиться ни с кем, даже с мужем.
Во сне она долго-долго летала, подобно бабочке, приставала к крышам, цеплялась к проводам, раскачивалась на них и так устала, что крылья у нее онемели.
-Заходи дочка, мы с котом тебя давно в окно высматриваем. Мне за хлебом бежать надо, невестка сейчас на обед придет. А в кошельке последняя трешка, да ребятам еще пять дней до получки,-радовалась, заглядывая в глаза Анне маленькая сухонькая Левицкая,-хорошо, что не разминулись.
Получив пенсию,старушка,рассыпаясь в благодарностях,проводила Анну до дверей.
-Ох!
-Что такое?
Старушка пристально смотрела ей куда-то повыше лба, так что глаза у нее даже немного скосились.
-Это ты в такой-то шапчонке.И не холодно тебе-лицо ее выражало целую гамму чувств: изумление, восхищение, ужас и немного зависть.
-Ой, батюшки, как погляжу на улице, как девки бегают, так у меня даже дрожь идет по спине.Смотри,не застудись,дочка,береги себя ради твоих деток и ради нас,стариков.
Почтальонша вышла из подъезда, осмотрелась по сторонам и с удовольствием вдохнула свежий воздух. Все свои дела она на сегодняшний день уже закончила, деньги все раздала и ею владело чувство радостной освобожденности.
Над крышами пятиэтажек уже по-вечернему голубело чистое небо, подсвеченное снизу лимонно-апельсинным льдистым закатом, и по нему все выше и выше поднималась над городом стайка голубей и они превращались на глазах в пульсирующие дымящиеся точки.