Утром тридцатого августа Тимофей Кондратьев еще не знал, что всего через несколько лет станет известен не только на весь мир, но и войдет в учебники по Истории. Он и о том, что в родном институте произошло что-то из ряда вон выходящее, догадался только по второстепенным признакам. Уж больно все кругом суматошные были, а когда прибыл из аэропорта завлабораторией Нивицкий и вовсе забегали.
Сам Кондратьев сенсаций не любил, и ошарашенных толп ученых – тоже. Поэтому заперся в кабинете, включил компьютер и принялся просматривать статистику.
Институт универсальной биологии рассекретили в девяностые, и не было пятилетки, когда бы директорат не заявлял о сенсационном открытии. Хорошо, что хоть журналистов не информировали, и так о спокойной работе только мечтать приходилось. Впрочем, возможно ли было иначе, если занимался институт проблемой, волновавшей людей почти со дня сотворения мира, если, конечно, был он когда-нибудь на свете?
Алхимики, искатели Грааля, колдуны, шарлатаны и, куда уж без них, ученые – кто только не занимался поиском панацеи. Кондратьев, и сам, вероятно, не мог объяснить, кем является, тем более что одно из сенсационных открытий прошлого было и на его совести.
В дверь настойчиво постучали, и, не дожидаясь ответа, заглянули.
- Кондрат, ты, где потерялся? – Нивицкий был странным.
Пожалуй, если бы не высокий мальчишеский голосок, который ни с чьим чужим не спутаешь, Тимофей его не признал. Бородатый, всклокоченный, с бегающими блестящими глазами и в телогрейке с чужого плеча. Нет, Кондратьев привык видеть завлаба одетым пусть не по последней моде, но в деловом костюме при галстуке.
- Хорошо же ты отдохнул, - заметил Кондратьев. Впрочем, когда полгода назад Нивицкий ушел во внеплановый отпуск, сразу заподозрил что-то неладное. – Ну что, Стёпа, есть?
Завлаб кивнул и, наконец, полностью протиснулся в кабинет:
- Еще как! Не поверишь, я уж думал, умру в этой пустыне. Ты только прикинь, я жрал змей и кактусы, меня скорпион кусал!
- Мясо большинства земноводных похоже на курицу, - отрешенно заметил Тимофей.
- Издеваешься?!
- Нет. Просто ты слишком возбужден, чтобы я воспринимал твои слова серьезно. Ладно, извини.
Нивицкий хихикнул, взял стул и придвинулся к компьютеру.
- Да, знаю я, знаю, но на этот раз, действительно, есть! Лекарство от смерти. Бессмертие! Кто бы знал, что оно вообще существует на Земле. А мы его отыскали, причем довольно близко.
Кондратьев кивнул.
- А все ты и твоё увлечение древними философскими традициями, - Нивицкий потёр руки, спрятал под мышки и недоуменно уставился на друга. – Я ведь нашел его! Отыскал, отрыл бессмертный источник!
- Я тоже когда-то так думал, - Тимофей покосился на компьютер.
- Сколько? – помрачнел Нивицкий.
- Сто процентов. Все до единой.
Когда-то он также бегал по институту, плакал и смеялся. Открывал окно и кричал в ночь, потому что сердце наполнял восторг и предчувствие чуда. И чудо это создал он, своими руками, и уже примерял на себя лавровый венок победителя и спасителя человечества. Спасителя от самой ужасной беды, от неминуемого зла, которое только может существовать во Вселенной – смерти.
Лабораторные крысы выжили все, даже слабые, даже больные. Их организмы не старились, иммунная система не пасовала перед любыми вирусами и, главное, давали они вполне жизнеспособное потомство, несущее в себе ген антистарения.
А потом было первое фиаско. Его невозможно было спрогнозировать или понять. Мышь не страдала, не заболела, не отказывалась от пищи и даже не засыпала. Вот она энергично носилась по клетке и вдруг отключилась. Умерла без видимых причин.
Первое поколение подопытных не поддавалось болезням и старению и прожило вдвое дольше обычного мышиного срока. Но уже их дети не дожили и половины положенного, а внуки умерли младенцами.
Такую панацею не то что обнародовать, ее необходимо было запретить, изничтожить, сжечь все наработки, а самого Кондратьева кинуть в жерло вулкана. По крайней мере, именно такую смерть ученый придумал сам для себя – чтобы и клеточки не осталось, из которой потом какой-нибудь умелец извлек бы генетическую память и формулу «псевдобессмертного» эликсира.
- Ты не расстраивайся, - подбодрил Нивицкий. - Твое средство, в принципе, могло бы принести пользу. В конце концов, человек сам должен отдавать себе отчет в содеянном. Ты создал панацею от всех болезней и старения, но, как и у любого лекарства, у нее есть побочные эффекты, о которых мы, естественно, проинформировали бы клиентов.
- Ты говоришь как менеджер.
- Фи, - Нивицкий состроил обиженную гримасу. – Мы Творцы! И ты, кстати, в гораздо большей степени, чем я. Потому, что «Листопад» плод твоих опытов и сил, а мой Элегиум – находка, сделанная на основе древних легенд и свитков. Я только разобрался, как она работает и только.
- Мой «Листопад» привел бы к вымиранию людей как вида.
- Ой, - махнул рукой Нивицкий, - мало ли ты знаешь людей, живущих одной работой? А мало ли тех, что ради детей живут?
- Но от всех болезней, от всех! У каждого человека на Земле когда-нибудь что-нибудь болело. И в этот миг он бы согласился на все что угодно, чтобы почувствовать себя полным сил. А тут еще и молодость… - для себя Тимофей уже все и давно решил и зарекся когда-либо изобретать панацеи.
В своих изысканиях он направился в противоположную сторону, и, кажется, всем сердцем проникся к тому, что когда-то ненавидел.
- Не сойдемся, - поспешил он остановить уже было раскрывшего рот Нивицкого.
- Хорошо-хорошо, - завлаб примирительно поднял руки и захихикал. - А ты чем занимаешься теперь?
- Листопадом, Стёпа.
Глаза Нивицкого округлились, а рот снова раскрылся:
- Ну, я же говорил!
- Не тем, - Тимофей вывел на экран несколько графиков и показал другу.
Нивицкий посерьезнел, некоторое время вглядывался, вывел статистику за последние тридцать лет. Нахмурился сильнее.
- И что? - наконец, проговорил он.
- Клеточный суицид. Раньше мы думали, что клетки умирают, только если больны, но я могу утверждать, что это не так. Для их смерти нужна жизнь и энергия.
- И к чему ты клонишь-то?
- К тому, что процесс слишком сложен, чтобы тормозить его искусственно. Слишком много энергии тратиться на смерть, чтобы она была концом.
Нивицкий встал, прошелся по кабинету и, скрестив на груди руки, поинтересовался:
- Ты поверил в Бога? Ушел в изучение религий? В сектантство ударился?
- Нет, - Кондратьев покачал головой. – И именно потому мне иногда очень сложно жить. Это только наука, Стёпа, не больше и не меньше.
Нивицкий опустил руки и неожиданно громко захохотал:
- И именно сегодня, когда человечество стоит на пороге удивительнейшего из открытий, Чуда, исполнения великой мечты! Ты пытаешься меня убедить в том, что Морана, Кали, Дзигокудаю и черт знает, как она еще обзывается, нужна?! Да, это, по меньшей мере, некрасиво, друг мой.
Тимофей пожал плечами.
- Но, ты можешь попытаться меня убедить. Пока я стану испытывать свою установку, - подмигнул Нивицкий и умчался к себе.
Тимофей долго сидел с закрытыми глазами, борясь с совестью.
Со Степаном они были одногодками и, как говорится, выросли из одной песочницы. Однокашники, однокурсники, коллеги. И даже научные направления схожи.
Первый с кем поспешил поделиться открытием Нивицкий, был Тимофей, а он вместо того, чтобы порадоваться за друга, каменную стену выстроил и принялся долбить. Не по-товарищески. Если бы на месте Степана был кто-то другой, наверняка решил, что Кондратьев завидует. Вот только Тимофей не мог избавиться от сковавшей душу холодной тоски, беспросветной, колкой и пустой. Он не мог понять почему, но сердцем чувствовал, что вовсе не несут ему Чудо, наоборот, отнимают.
Директор института универсальной биологии был весьма удивлен, когда Кондратьев позвонил ему в два часа ночи и попросил об отпуске. Однако, дал, не раздумывая: попросил – значит, нужно. В институте не работали люди, жившие чем-то другим, кроме работы. Так получалось само собой: ученые, их нормальному человеку не понять.
А Тимофей улетал на Восток, до конца сам не осознавая, куда и зачем.
***
Солнце садилось за старинной полуразрушенной стеной, каким-то чудом простоявшей десяток веков, когда из ворот монастыря вышли двое: европеец и индус. Друг от друга они отличались только ростом и цветом глаз, которые у индуса неожиданно оказались ярко-синими, а у европейца – насыщенного чайного оттенка. Но, в конце концов, индус жил здесь целую вечность, он привык всматриваться в высокое гордое небо гор, когда как европеец родился и вырос в Градорике, где слишком много людей, чтобы их любить, и очень много суеты, чтобы хотя бы изредка вглядываться ввысь.
- Зачем ты посетил нас? – в который раз за прошедшие три года, спрашивал индус. – У тебя теперь достаточно материала и не нужны наши знания.
- Для работы, наверное, - кивал европеец, но дотрагивался до сердца и продолжал, - только понять хочу и увидеть.
Кондратьев уже был здесь. Давно, еще в студенческие годы. С Нивицким их забросили сюда на практику для исследования миграции насекомых. Но разве могли сравниться бабочки с загадкой, уже тогда завладевшей умами будущих ученых?
Тимофей увлекался химией, а Степана манили древние свитки, мифы и притчи, обильно разбросанные по этой земле. Он и откопал упоминание о монастыре, знающем путь в храм бессмертных.
Это была, вне всяких сомнений, самая захватывающая их практика. И самая опасная. Даже последняя экспедиция Степана не шла ни в какое сравнение со скользкими склонами, обвалами, местными жителями, ни с того ни с сего ополчившимися на скромную экспедицию биологов, и плачевным итогом, когда Стёпа сломал ногу, а Тимофей тащил его пятьдесят километров до лагеря через непогоду. Он с трудом помнил переход, и что предшествовало падению. Слишком испугался за друга, и за несколько дней пути физически и морально вымотался настолько, что по приходу попал в реанимацию.
Нивицкий старался не вспоминать о случившемся, хотя в полубреду, изнывая от боли, клялся, что помогли ему с десятиметровой высоты упасть. Тоже завлаб повторял и при сильном опьянении, хотя Тимофей давно махнул рукой на эти россказни. Во-первых, некому было скидывать. Настоятель монастыря, индус с голубыми глазами, которого Нивицкий настойчиво называл «китайцем», был в тот день за сотню километров от монастыря и видели его минимум человек триста. А ведь именно его Степан обвинял в попытке убийства. Да и не было там десяти метров, если бы Нивицкий сверзился с такой высоты на голые камни, то больной ногой точно не отделался бы.
- Тогда, храм бессмертных, там, - монах указал на гору. – Не придется далеко идти, сам все увидишь.
- Помнится, нас туда не пустили когда-то, - заметил Кондратьев.
- И правильно сделали, - хмыкнул индус, - я и сейчас не вполне уверен в том, что поймешь.
Странное это было возвращение. С полпути к пустыне Гоби Тимофей заставил развернуть самолет. Он словно почувствовал, что завершиться путь должен именно там, где когда-то начинался.
Умом он понимал, что монахи его не узнают, а если и вспомнят, то, тем более, выгонят взашей. Но его словно тянуло, звало. Больницы, морги, кладбища... черт побери, ему хотелось покоя.
И его встретили. Как старого друга. И ни один старик не помнил зла, и почти не изменившийся за годы «китаец» открыл ради него ворота монастыря.
- Но дорогу указываешь, - заметил Кондратьев.
Индус поднес руку к цветку, Тимофей прищурился. Старческая дальнозоркость не спешила улучшить его зрение, а очки он никогда не носил.
К стебельку прирос крохотный кокон, но прежде чем Тимофей успел рассмотреть его внимательнее, ветер кинул в лицо горсть пыли. Кондратьев выругался, принялся моргать, а когда снова обрел зрение, кокон был пуст. Быстрая, однако, бабочка – та, от изучения которой он когда-то отказался. Впрочем, был ли в коконе вообще кто-нибудь?
- Очередная жизнь, - заметил монах.
- Да, - согласился Кондратьев, - но осталась ли она прежней?
Индус развел руками, а Тимофей подумал о том, что, наверное, именно этого боялся: продолжения жизни после физической смерти. И неизвестно чего больше: потери памяти или, наоборот, сохранения ее.
Он сделал шаг, второй, третий. Он мог оглянуться, но не захотел. Шёл и размышлял о том, что у бабочки, наверняка, изменился гормональный фон, поэтому ее чувства иные, нежели у гусеницы. Потом понял, что думает вовсе не о насекомом и, обозвав себя ослом, понял, что дошел.
Храмом была сама гора. Аркообразный вход, величественные колонны, ступени, которым не одна тысяча лет.
Тимофей вошел, взору открылся длинный коридор и множество ответвлений, и ученый пожалел, что не взял с собой фонарика. Однако довольно быстро глаза привыкли. Видимо, стены были неоднородны и через микроскопические поры в храм проникал свет. Потом Кондратьев подумал о том, что обязательно здесь заблудится и обречет самого себя на верную гибель.
«Такие загадки еще до нас решали», - усмехнулся он, привязывая к одной из колонн верёвку.
И пошел.
Вначале было интересно и удивительно. Похожей архитектуры Тимофей еще не встречал. Огромный коридор, уводящий куда-то внутрь горы и бесконечное число ходов-ответвлений, заканчивающихся тупиками. Впрочем, удивлялся только первые часы, затем привык.
- Тьфу, - произнес, когда в очередной раз наткнулся на стену, и пришел к выводу, что пора возвращаться.
Он вышел в главный коридор, сжал «путеводную нить» и остановился в нерешительности. Голова закружилась, и в горле застрял ком. В одну сторону тянула и исчезала в темноте коридора веревка, в противоположную в такую же тоскливую бездну уводил коридор тупиков. Слишком далеко до начала и бесконечно далеко до конца. Тоскливо далеко и безнадежно.
Тимофей поглубже вздохнул, взял себя в руки и пошел к входу.
Он шел долго. Злился на себя за то, что не надел часы. Размышлял о том, что вскоре начнёт страдать от жажды, но даже легкой усталости не испытывал. Время для него словно остановилось. А впереди все также было ничто, как и за спиной.
В какой-то момент ему показалось, что сходит с ума. Или уже сошел. Ведь за это время он раз десять должен был выйти.
И прошел еще час, если не больше, когда упал на колени и заплакал. Хотелось кричать, звать на помощь, но некому было бы придти и выручить.
Кондратьев не знал, сколько так пролежал, ему все еще не хотелось пить или спать. Тело не испытывало усталости, когда сомкнутых век коснулось легкое дуновение ветерка и впереди замерцал странный голубоватый свет.
Тимофей открыл глаза, приподнялся и, окончательно смирился с безумием. В нескольких шагах от него стоял «китаец» и улыбался. Беззлобно, понимающе и сочувственно.
Таким его увидел когда-то Степан. Испугался, оступился и полетел вниз. Именно, с десяти метров, а уж, почему отделался только сломанной ногой, должно быть, так и останется невыясненным.
Тимофей встал, отер слезы. Верёвку он выронил, но искать ее все равно было незачем.
Призрак кивнул, повернулся и растаял. Только теперь Тимофей осознал, что заливался слезами и придавался панике в метре от входа. Нужно было лишь протянуть руку, найти в себе силы, чтобы отворить дверь.
***
- Ну, ничего ж себе, ты почитай.
- Враки.
- World press никогда не врёт, - обиделся пассажир.
- А российские СМИ так на каждом шагу. Это у них уже в привычку вошло, и никакие перемены в стране ее не вытравят.
- Условный рефлекс, - сонно промычал Кондратьев, кажется, пассажиры в унисон кивнули.
Стандартный рейс. Эконом класс. Он сам настоял на том, чтобы самолет не высылали. Оплатили билет, и ладно. В конце концов, этого и то многовато для предателя и отщепенца. Ведь если Тимофею удастся осуществить задуманное, институт очень скоро расформируют, а коллеги и друзья окажутся на улице.
- Однако я почти уверен, что вся их шумиха ни к чему не приведёт, - заявил пассажир из России.
- Все вы русские пессимисты, - заметил иностранец.
- Мы все реалисты, и вполне понимаем, что глобальное бессмертие подорвет мировую экономику. Где государства столько денег возьмут, чтобы пенсионеров обеспечить или ты хочешь работать вечно, а, Джек?
- Я люблю свою семью и страну, чту Бога и…
- Бобтист? – подозрительно откликнулся русский.
- Нет, - после некоторой паузы сказал иностранец.
- Так вот, имей в виду, что Бога больше не будет и веры в него тем более. И рая, в который ты так стремишься, - тоже.
Наверное, иностранец посмотрел на него недоуменно. Впрочем, выражение его лица настолько заинтересовало Кондратьего, что он даже глаза открыл.
- И, скорее всего, я разорюсь, - заметил иностранец.
- А кем работаешь-то?
- Составляю завещания.
Русский сочувственно закивал, хотя глаза у него и смеялись:
- Так вот, если они со мной такое сделают, я в тот же день пойду и под Камаз брошусь. Потому что, попомни мои слова, это не бессмертие, а очередной массовый эксперимент и ни к чему хорошему он не приведёт, однозначно.
Тимофей подозвал стюардессу и попросил у нее сегодняшний номер «Эксклюзива».
Либо академия наук сошла с ума, либо это сделали идиоты перед очередными выборами, но журналистам слили все. Кондратьев даже упоминание о своем «Листопаде» увидел, и едва не разозлился. Впрочем, говорилось в статье вовсе не о нем, а об открытии Нивицкого, позволившем нейтрализовать процесс старения и умирания у живых существ.
«Многочисленные опыты подтвердили безопасность и действенность сенсационного метода. Россия готовится к массовому производству так называемой пилюли «бессмертия». Распространяться лекарство будет бесплатно, будьте бдительны и не попадайтесь в лапы мошенников», - прочитал он.
Кондратьев почувствовал, как земля с бешенной скоростью уносится куда-то вниз, но это всего лишь самолет оторвался от земли.
Институт встретил Тимофея неожиданным спокойствием и слаженной работой всех отделов. Дух авантюризма покинул эти стены, теперь здесь поселился здоровый прагматизм.
- С возвращением! – Нивицкий радостно обнял друга. – Прочувствовал? Вот, браток, встаем на промышленные рельсы. Россия скоро обогатится на бессмертии.
- Обогатится? – Тимофей удивленно моргнул.
- Ну, а то. Бесплатно – для своих, а другие пусть в очередь становятся.
А если не встанут, - хотел сказать Тимофей, но промолчал. К какой бы религии не причислял себя человек, во что бы ни верил, смерти ведь все равно боится и от страха перед ней никогда не избавится.
Когда-то в детстве Кондратьев очень боялся уколов. Шел в процедурную, как на казнь, а потом как-то научился брать себя в руки, не пасовать перед краткосрочной болью, и, видя шприц, повторять про себя: «потерпи, сейчас все пройдет». Возможно, умирая, он станет твердить именно эту заезженную со временем фразу, вот только исход ее на этот раз останется неизвестным.
- Стёпка, не рано ли?
- Мы провели массу опытов, задействовали компьютерное моделирование, предусмотрели возможность стихийных мутаций и даже на добровольцах опробовали. Весь институт только этим и занимается. Тебя не задействовали только потому, что никто в точности не знал, где ты находишься, - Нивицкий пожевал ус и шлепнул друга по плечу. – Но ты же не просто так прогулялся, результаты есть?
Результаты были. Но имели ли они теперь хоть какое-то значение, когда мир уже проинформирован о чуде, когда миллионы верующих по всей Земле радуются приходу Царства Небесного, а атеисты прославляют победу науки? Впрочем, он все равно прошел в свой кабинет.
Он начал издалека: с продолжительности жизни в Средневековье. Коснулся «посмертных» видений и костей.
- Можно с точностью утверждать, что люди сейчас умирают, достигнув возраста 78 лет.
- Чего?! – икнул Нивицкий.
- Их кости соответствуют этому возрасту, - поправился Кондратьев. – При этом организм может быть как моложе, так и старше. То есть, все равно, сколько прожил человек, но когда его скелет приближается по структуре к этому возрасту, начинается массовый процесс суицида клеток.
Наверное, он говорил неубедительно или слишком путано, возможно, Нивицкий слишком зациклился на своем открытии, скорее всего, еще существовало множество второстепенных причин, но Степан отказывался понимать старого друга.
- Признаю, ты доказал, что процесс естественной смерти организма не спонтанен. Думаю, на основе этого исследования можно было бы попытаться найти способ, предотвращающий или замедляющий старение костной системы. Но, друг мой, у нас уже есть Бессмертие!
- Нет, я не об этом, - тряхнул головой Тимофей. – Я всего-то доказал, что смерть подчиняется биологическим законам, а значит, она не выключение мозга, не износ. Она – тоже, что метаморфоза бабочки, тоже, что рождение младенца. Организм матери может отторгнуть плод, и тогда он умрет, если, конечно, за него не возьмутся лучшие медики. Тоже происходит во время насильственной или случайной смерти. Но приблизительно тоже будет, если искусственно тормозить роды. Плод умрет, протухнет! Мы все протухнем в этих бессмертных телах, если вовремя не умрём. Ты этого хочешь?!
Нивицкий встал, откашлялся, театрально закатил глаза и пощупал лоб друга.
- Жара нет, - констатировал он. – И, похоже, это очень и очень нехорошо.
***
В лаборатории было темно и холодно. Впрочем, это помещение Тимофей знал нехуже собственного кабинета. Поэтому и свет не зажигал, и фонарик не захватил. Когда было необходимо, подсвечивал себе экранчиком мобильного телефона.
Вот и сейф. В его нутре наверняка находится образец «пилюли» - той изначальной. Вряд ли Степан изменил привычке и доверил бесценную находку другому хранилищу.
Тимофей, в который раз за сегодняшний вечер сжал кулаки, переживая минуты слабости. После сегодняшнего поступка у него не станет друга, у него вообще никого не останется, потому, что любой встреченный человек станет плевать ему в лицо, если сразу не замахнётся. Пожалуй, лишение человечества исполнения мечты вполне тянет на суд Линча. Впрочем, его вполне могут отбить, и тогда впереди ожидает долгий и нудный показательный процесс, обвиняемый по которому никогда не будет оправдан, а фамилия Кондратьев потеснит с пьедестала Гитлера и станет нарицательной.
Впрочем, что ему с того? Гораздо тяжелее будет выслушивать стенания тех, от кого ушли близкие и видеть глаза женщин, потерявших своих детей. Им ведь не объяснишь… ничего.
Холодный корпус сейфа, до боли знакомый шифр. Они по молодости бутылку в него прятали. Нужно только не думать, и руки вспомнят, воспроизведут все манипуляции правильно. А потом нужно заменить аналог на плацебо, и отогнать эту жуткую и неприятную мысль о том, что он вполне может ошибаться.
Щелчок замка, и свет заливает помещение, больно бьёт по глазам.
- Вот ведь, не ожидал, что поведёшься на газетную утку.
Здесь только Нивицкий. Никакой охраны, рядовых сотрудников или директора. Тимофею от этого только больнее.
- Пустышка, - кивнул Кондратьев. – Бессмертия вряд ли можно добиться, чего-нибудь съев или выпив. То, что человек употребляет в пищу, не способно менять клеточную структуру, иначе мы все давно бы мутировали. Панацею может нести только излучение – того же порядка что и радиоактивное.
Нивицкий развел руками, а Тимофей тысячекратно проклял своё скудоумие.
Людям выдадут плацебо и обработают излучением. Вот только как быть с теми, кто не захочет? Впрочем, захотят все, - у Тимофея почти не было надежды на обратное, и остановить передачу уже не в его силах, потому что вряд ли установка находится в институте.
Тимофей просто повернулся и пошёл к двери, ожидая увидеть за ней начальника службы безопасности, директора и кучу репортёров. А что? Это была бы неплохая сенсация: в институте предотвращена попытка уничтожения человеческого спасения. Но в коридоре никого не было.
- Боже мой, что с человеком способна сотворить зависть, а меня ведь предупреждали, - ударило в спину, и все попытки убедить в том, что это не так, были бы бессмысленны.
Степан остался верным дружбе и не выдал его властям, а Кондратьев больше никогда не появлялся в институте. Он уехал домой, по электронной почте отпечатал заявление и отправил его в директорат, а потом взял все свои записи и слил в сеть.
Реакции на такого рода протест Тимофей уже не дождался. Когда сотрудники Федеральной Безопасности ворвались в его квартиру, то обнаружили только пустой ноутбук и гору немытой посуды. Попытки задержать Кондратьева на вокзалах и аэропортах также не увенчались успехом.
Через несколько месяцев началось плановое распространение «пилюли» среди граждан Российской Федерации. На фоне всеобщего счастья, репортажей из больниц и хосписов, протесты сибирских староверов, утверждающих, что их обманули и никакие пилюли им не нужны, остались неотмеченными.
Через полгода Евросоюз и Американский континент обратились к России за спасением от смерти, и таки его получили, выложив при этом кругленькие суммы.
Увеличилось число суицидов. Разорилось несколько крупных банков. Окончил существование институт брака. В Гааге осели тысячи исков от имамов и священников. Но в общем, обессмертивание прошло мирно и спокойно, под бодрое улюлюканье масс.
***
Стволы расступились, подарив взору озеро, идеально правильной круглой формы, родившееся, скорее всего, в результате падения на землю космического тела. У местных до сих пор его воды считались целебными, хотя в связи с недавними событиями больше никому и ненужными. В летописях православного батюшки Сирафима фигурировало озеро и как очистительница от всех бед.
Кондратьев встал на колени и припал губами к прозрачной воде, потом разделся и шагнул в глубину. Вода была холодной, но не обжигала тела, не вызывала судорог. Ласково обнимало ноги стелящееся по дну течение. Зайдя по плечи, Тимофей выдохнул и нырнул.
По телу будто пробежал электрический ток, а когда, накупавшись, он вышел на берег, кожа неожиданно покрылась мурашками.
Затаив дыхание ученый осматривал собственное тело и вспоминал. Острый камушек, кольнув ступню, вызвал капельку алой крови, и Кондратьев с облегчением осознал, что излечился, и снова стал человеком.