В тридевятом колхозе тридесятого царства жили-были Хрен и Редька. Были они друг друга не слаще, он – вонюч, могуч и волосат, она – зелена и пузата, оба крепкие, едкие, да что там – душа в душу жили. Окапывались, окучивались, регулярно и с удовольствием размножались квадратно-гнездовым способом, со звонким чпоком выдергивались из тридевято-колхозного поля и шершавили и без того заскорузлые руки пейзан. Они сладострастно терлись о терки, заставляя рыдать самых мощных поварих – это Хрен в основном глумился; и вольготно раскладывались по салатам и гарнирам – тут уж оттягивалась Редька. А любимым их занятием было похулиганить напоследок. Хрен устраивал фейерверк из глаз и заставлял своих едоков увидеть как минимум Красную площадь, а особо чувствительных – так и вовсе какую-нибудь Мачу Пикчу.
Редька же проникала внутрь как партизан – тихонько и весело хрустя на зубах. Но потом, в самый неподходящий момент (а подходил он почему-то или к танцам, или к свиданьям), Редька устраивала в животах такую революцию и грозила столь пахучим и громким салютом, что танцы в тридевятом колхозе бывали очень странными, а свиданья получилась иногда слишком уж скоротечными.
Тут надо остановиться и пояснить, что ж это был за тридевятый колхоз и почему тут такие норовистые корнеплоды. Сначала-то это был самый обычный советский колхоз «Напрасный труд», затерянный на немереных российских просторах. В советское время жизнь там еще как-то теплилась, а потом все как-то совсем заглохло, и обитаемым остался только дом председателя, да еще парочка домов. Было при нем и поле – обычное такое бесхозно-колхозное поле, которое последний раз нормально вскапывали еще пленные немцы. Проболтавшись в мареве всеобщего абсурда лет десять, поле с домами окончательно ушло в сопредельную реальность. А там и подфартило – Птице Феникс приспичило возрождаться из пепла прямо на поле, заодно и удобрила. И так все поперло. Главное, сажать ничего не надо – знай себе окучивай, да урожай собирай. А потом оно само как-то в землю возвращается и снова урождается. Только вот все удобренное вечным пернатым было с характером и жило своей, в том числе и личной жизнью. И ежели им что не нравилось, могли и не взойти вовсе, или начать горчить в салате, а то и вовсе весь холодец испоганить, разом протухнув (это разок Хрен проделал, в отместку, что не дали как следует квадратно-гнездовым позаниматься). Не менее самостоятельными были и фрукты, и ягоды, и животные, и деревья и вся прочая живность. Жили каждые своим умом, да радостно гадили друг другу, но исключительно из любви к искусству, иначе не могли – остаточные явления прошлого мира.
Раз колхоз теперь не просто колхоз, а тридевятый, да еще и тридесятого царства, то просто председателя у него быть не могло, и стал председатель Царь-Царевичем Король-Королевичем (все четверо в одном лице), а при нем, как полагается, Сапожник, Портной, челядь без названия под общим вопросом – А ты кто такой, Царевна само собой, иногда Лягушка, а временами – настоящая Ведьма, дети, внуки, мамки-няньки, Теща...
Еще одной отрыжкой реального мира была в тридевятом колхозе погода. Зима, зима, зимища, «ой, потеплело» , «блин, осень уже», зима, зима, зима и так до бесконечности.
Когда становилось совсем уж тоскливо, Хрен с Редькой звали к себе в гости на грядку Картофана и Свеклу с Морковкой. Впрочем, Хрен Морковку недолюбливал, за то, что любила совать свою ботву куда не надо и все норовила помериться с ним кочерыжками.
Вот Картофан – другое дело. Овощ обстоятельный, спокойный, а уж баек сколько знает – никакая зима не страшна. Сам-то из эмигрантов будет, из-за океана в далекой юности приехал да прижился, но родины своей не забыл. Новостями интересуется, колорадским жукам за нее собственной ботвой платит. Они, гады, хоть и прожорливые, но всякого разного интересного много приносят. А дырки в ботве лишь украшают настоящего корнеплода, вот и Молодая Картошечка все время ему это повторяет.
С Картофана-то все и началось. В один из особо гадких зимних вечеров, когда небо плевалось мокрыми снежными комьями и поливало эдакую «манну» косым ледяным дождем, он поведал честной компании про нового царского овощного фаворита – Авокадо. Появился, мол, из Ниоткуда, весь из себя зеленый, то ли твердый, то ли мягкий, на поле не рос, на терке не трется, на сковороде не жарится, в салат не ложится, все выскабливается, с креветками тусит, да с ананасом уединяется.
И заняла эта зараза, непонятного полу, центральное место на столе, да в желудках. Все его хотят, едят да нахваливают.
Тут уж совсем Картофана понесло, много чего он рассказал – и про спесь авокадью, и про неблагодарность человечью. «Я им столько лет верой и правдой служил, я и закуска, и еда. И крахмал на окна, я и по-деревенски могу, и по-французски, и ломтиками, и хворостом и целиком. И в золе, и на костре, и на сковороде, и в духовке, а они, они на край стола меня задвинули, остыть дали, мыслимое ли дело, при живой-то, верней маринованной, селедке на столе, при графинчике запотевшем, а они этого, невнятного жрут, тьфу!».
Долго еще бушевал Картофан, а к весне взял да пошел весь глазками да побегами и еще загорчил от злости. А Молодая Картошечка просто не удалась – в знак протеста.
Только люди-то не сильного огорчились, они продолжали пробовать авокадо на разные лады – подавали и соленым, и перченым, на закуску и на сладкое, мешали с чем можно и нельзя. Самые отчаянные даже пытались гнать из него самогон, но овощ тоже оказался с норовом – забил реторту напрочь. Зря только продукт перевели.
В общем, всем было дружно невкусно, да и дорого выходило его из-за моря выписывать, чтоб в Ниоткуда попадал, но смелости признаться в этом никому не хватало.
Редька после того зимнего разговора была сама не своя. С каждым днем он манил и интересовал ее все больше и больше, а она сама не заметила как влюбилась. Редька всходила рассеяно и как-то не дружно, на Хреновы расспросы не отвечала, а на предложение подтянуть ботву огрызалась. И все продолжала грезить о встрече с законодателем овощной моды, властителем желудков и …. третье определение Редька придумать не могла и повторяла про себя любимое женское «он такой, такой...» А тут еще Морковка-сплетница масла в огонь подлила, сказав, что, по слухам, он зелененьких любит. Редька-то сама была южных кровей, узбекских, поэтому была зеленой, а не черной, как ее российские соплеменницы.
«Это судьба», решила Редька и стала активно отдаваться в руки пейзанину, забыв, на радостях, их как следует поцарапать.
Однако все оказалось не так легко и просто, как хотелось бы. И так подкатывалась Редька в Авокадо и эдак, да все без толку. То из корзины ему прямо под бок приляжет, то из салата прям ему на тарелку упадет. Да только он не реагирует, Рукколой, прошмандой этой диетической брезгливо прикроется и продолжает с ананасом трепаться.
Бедная редька совсем иссохла от любви, потеряла весь сок, больше не хрустела на зубах и перестала устраивать едокам гранд-жете в конец двора. Повесила ботву, потеряла всякий интерес к фотосинтезу и закатилась страдать в дальний угол кладовки.
Овощи же натурально посходили с ума. Огурец, бесстыдник зеленый, все свои пупырышки навострил и не уставал кокетливо помахивать соцветием. Кабачок наотрез отказался жарится, чтоб милый авокадиному сердцу зеленый цвет не потерять. Помидоры перестали краснеть, хотя солнце в то лето жарило как ненормальное. Не покраснели они, даже лежа под кроватями в специальных, годами проверенных ящиках «для покраснения помидоров». Только выкатывались иногда, так, невзначай, пытаясь с лучшей стороны показаться Авокадо. Но он был неприступен и дальше своих закадычных креветок ничего не видел.
Хрен, будучи овощем здравомыслящим и в себе уверенным, всеобщей авокадо-истерии не поддался, хотя злился ужасно. А как не злиться – лучший друг впал в протестную спячку, а любимая и вовсе влюбилась в какое-то заграничное недоразумение, у которого, небось и кочерыжки-то нет, мякоть одна безвкусная. От всех этих горьких мыслей Хрен еще ядренее сделался, не то что Мачу Пикчу, Атлантиду демонстрировал, продирал до мозга костей, так что и есть его почти перестали, только Царь-Царевич потреблял.
В таком безумии прошел год. Мерзейшей зимой никто в гости друг другу не ходил, все сидели по лункам да грядкам, думая, как бы еще внимание его авокадского величества привлечь. Картофан, верный своим принципам, всходить вообще перестал, а Молодая Картошечка и подавно.
Огурец, помидоры, Кабачок, Свекла и Морковка, занятые поисками способов обольщения, витаминов никаких не накопили, сочности не набрали и вышли такими безвкусными да ватно-несъедобными, что хоть вой. И по вкусу все стали напоминать своего овощного кумира.
Луч с Чесноком, вечные балагуры, пытались было им какой-то вкус придать, хоть в общих блюдах, но растворились с общей безвкусице.
Только Хрен остался верен себе, за год ядрености у него изрядно прибавилось и так продрал от Царь-Царевича, что то аж протрезвел. Обвел недобрым трезвым взглядом стол, на котором не то что еды нормальной, закуски съедобной не было, посмотрел на челядь свою, этим всем давящуюся, помолчал с минуту, нависнув над столом, а потом со смачным петушиным словом от души шмякнул Авокадо об стену (а не фиг в центре стола зеленеть, глаза трезвому человеку мозолить). И в миг от кумира корнеплодов и пасленовых осталась лишь не особо приятно пахнущая грязно-зеленая кашица.
Первый ботву расправил еще не натертый Хрен, потом прямо на глазах стали краснеть помидоры, Огурец перестал, наконец, пупыриться, сбросил свое сильно увядшее соцветие и начала тереться об солонку. Кабачок, моментально нарезавшись кружочками, начал ставить рекорды по прыжкам в муку, а Свекла с Морковкой поспешили сообщить новость Редьке. Она, бедняжка, так захирела, что даже на стол не подалась.
Стоило Редьке увидеть останки Авокадо, будто морок спал, «какого Хрена…..какого замечательного Хрена я чуть не потеряла по собственной глупости», думала она, превращаясь в прежнюю, ядреную и наливную Редьку. Вспомнив, как давно они с Хренушкой не язвили по душам, не чесали друг другу сердцевинки, не размножались наконец, она поспешила к нему в объятья. Стали они жить-поживать, да витамины наживать.
На поле и на стол тут же вернулись Картофан с Молодой Картошечкой, и в тридевятом колхозе тридесятого царства наступили мир и покой.
Сказка ложь, да в ней намек, красным девицам урок – коли рядом есть крепкий и надежный Хрен, не фиг на авокадов всяких заглядываться, еще неизвестно, какое у них нутро.