Утро застаёт нас такими измученными, какими мы ещё, наверное, не были никогда в жизни. Улица оживает, начинают постукивать копыта и колёса, покрикивать утренние разносчики. Брякают бидоны молочника, шаркает метла. Мы в гостиной. Мы предали ночь и так и не легли в постели. Я сижу в углу дивана, запрокинув голову на его высокую спинку. Голова Уотсона на моих коленях, ноги остались на полу. В такой малоудобной позе он спит очень крепко. Я тоже вот-вот засну. Утро разогнало привидения, пугавшие меня. Впервые до меня доходит сегодня, что утро отличается от ночи даже для слепого.
Миссис Хадсон заглядывает в гостиную – я слышу её и окликаю как можно тише:
- Миссис Хадсон, доброе утро.
- Доброе утро, мистер Холмс, - отвечает она совсем уже шёпотом. – Вы не будете в претензии, если завтрак немного задержится сегодня?
- Напротив, мы будем вам очень благодарны, миссис Хадсон.
Я просыпаюсь оттого, что Уотсон поднимает голову с моих колен и, зевая, трясёт ею, в надежде, очевидно, вытряхнуть из неё остатки двухсуточной усталости.
- Холмс, - голос хрипловат спросонок. – Вы тоже задремали?
- Задремал?! - я возмущён. - Ничего подобного. Я спал, как сурок. И перестаньте, наконец, зевать – вы меня заражаете.
Он доволен. Доволен, как разленившийся кот. Он почти выспался, я, как ему представляется, в прекрасном расположении духа, и сейчас подадут завтрак.
Завтрак приносит мне, однако, неожиданные мучения. В госпитале, в палате, эта процедура была сведена к минимуму, соответственно моим возможностям, а тут я сразу опрокидываю и разбиваю бокал, роняю вилку, просыпаю сахар и злюсь, злюсь, злюсь до слёз и до отчаянья. Мне претит шарить руками по столу, я тянусь наугад и снова зацепляю рукавом подставку для яиц. Наконец, исстрадавшаяся за меня душа Уотсона не выдерживает:
- Холмс, послушайте меня, только без сердца, ладно? Вы вот что... Вы успокойтесь и перестаньте стесняться самого себя. Тогда всё пойдёт на лад – вот..., - и, смешавшись, давится последним словом.
- «Вот увидите»? Это вы хотели сказать?
- О, чёрт! Да! Да! Именно это я и хотел сказать. Холмс, это устойчивая идиома, она не несёт буквальной смысловой нагрузки. И, наконец, мне надоело выбирать выражения! Так невозможно общаться. Вы стали обидчивее девчонки. Ну? Почему вы молчите?
- Почему молчу? А я с вами согласен. Только уж и вы сами тоже... не попёрхивайтесь каждым словом, хоть как-то связанным со зрением. Я буду стараться привыкать. Но некоторые предметы в доме пострадают – предупреждаю вас.
- Холмс, дорогой мой, - вздыхает он. – Если бы вы знали, как мне... наплевать на все в мире предметы.
- Что, и на греческую амфору? – недоверчиво усмехаюсь я.
Греческая амфора – предмет его гордости, его давняя реликвия. Он привёз её с собой из Афганистана, и с тех пор она не покидала каминной полки. Несколько раз я видел, как он с улыбкой гладит её выпуклые бока.
Шум отодвигаемого стула. Лёгкой, даже легкомысленной пританцовывающей походочкой – я слышу это по звуку шагов – он идёт к камину. Я не успеваю вовремя понять, что сейчас будет, и вскрикиваю слишком поздно:
– Уотсон, нет!!!
Дребезг разлетающихся черепков. И тишина...
Я выжидаю несколько мгновений этой тишины, растерянно потирая пальцем висок.
- Уотсон, что это было? Тихая истерика? – в моём голосе лёгкая опаска.
Он отвечает не сразу. Стоит и тяжело дышит. Наконец, говорит со вздохом сожаления – по скончавшейся амфоре, должно быть:
- Да, наверное..., - и, присев на корточки, собирает осколки. Я не вижу этого, но безошибочно угадываю. На шум явилась миссис Хадсон – шаги у двери. Мгновение стоит и молчит, потом поворачивается и уходит.
Что за славная женщина!
- Зачем вы это сделали, Уотсон? – настаиваю я
Он долго не отвечает, и я уже думаю, что так молчанием и закончит, но тут он вдруг говорит – тихо и веско:
- Зато вам этого уже не сделать. Можете искать свой табак на каминной полке совершенно спокойно.
Бог мой, как я растроган! Я не ожидал именно такой мотивации, но знаю, что он говорит правду. И, не удержавшись, вздыхаю длинно и прерывисто. Ещё козырь в колоду Уотсона. Этого – я знаю - я за ним не забуду.
А Уотсон смутился и спешит перевести разговор на другое:
- Холмс, вчера я задал вам вопрос, над которым вы обещали подумать, - он напоминает о своём вопросе, ещё не поднявшись с корточек, с осколками амфоры в руках. – Насчёт приоритетов – помните?
- Да, помню... Но, Уотсон, мне, в самом деле, трудно ответить на этот вопрос. Эти две вещи неразрывно связаны и дороги мне обе. А сейчас я лишён и того, и другого, и... и..., - я не могу продолжать и начинаю яростно грызть ноготь.
- И всё же? – настаивает он. – Вас посещали суицидальные мысли, насколько мне известно.
- О, только мысли, - поспешно открещиваюсь я. Откуда он знает? Я говорил мимолётно Рауху. Австриец, выходит, проболтался, и тому, кому пробалтываться как раз не следовало бы.
- Да, - соглашается Уотсон. - Но... если бы вы снова видели, но не могли заниматься своей дедукцией? Или если бы зрение не вернулось, но вернулись расследования? Этого было бы достаточно, чтобы подобные мысли больше не овладевали вами? Как вы думаете, Холмс?
- Уотсон, зачем вы спрашиваете? Психологическое исследование? Любопытство?
- Нет. Просто одна безумная идея, - он вдруг снова бросает черепки на пол, подходит и усаживается на подлокотник моего кресла. Рука снова на моём плече – это стало уже привычкой. Сейчас, когда ни переглядываться, ни перемигиваться мы не можем, это понемногу становится адекватной заменой: Я, во всяком случае, с его рукой на плече чувствую себя намного уверенней.
Выслушайте, - и он начинает говорить.
Несколько раз я пытаюсь перебить его, сражённый дикостью затеи, но он останавливает меня, нажимая на плечо сильнее, и продолжает говорить. Наконец, он выговорился и замолкает. И тут я начинаю хохотать.
Это совсем нехороший смех, я понимаю. В нём нет ни тени веселья. Он обижает Уотсона. Но он властно овладевает мной, и меня корчит и гнёт от него. Я только выдавливаю через силу:
- Вы что, с ума сошли?!
На это он ничего не отвечает. И следующий вопрос я задаю уже через некоторое время, почти такой же риторический, но немного более конструктивный:
- Кто обратится к слепому детективу?
- Никто не знает о том, что вы ослепли, - помолчав, говорит Уотсон. Это не ответ на мой вопрос – просто информация. – Я просматривал все газеты, которые печатали отчёт о происшествии. Они не писали ничего конкретного. Просто: тяжёлое состояние, угроза жизни... Никто не знает, что вы ослепли, - повторяет он ещё раз
- А то этого не видно!
- Можно сделать так, что этого не будет видно. Холмс, будучи зрячим, вы столько раз притворялись слепым и ни разу не сфальшивили. Сделайте наоборот. Будучи слепым, притворитесь зрячим.
- Вы с ума сошли, - снова бессильно повторяю я. – Как я смогу притворяться зрячим, если я не вижу?
- Но я-то вижу, - в его голосе огромная убеждённость. – Я всегда смогу подсказать вам что-то, чтобы вы не попали впросак. Холмс, вы же выслушиваете проблему с закрытыми глазами. Вы же говорили, что можете решить задачу, зачастую не вставая с кресла.
О чём он говорит! Безумец! Неужели он не понимает, что это невозможно!
- Вы с ума сошли, - повторяю я в третий раз, уже не так уверенно. И он, уловив эту неуверенность, вдруг коротко радостно смеётся.
- Нет, вы определённо, с ума сошли, - этот навязчивый рефрен теперь, кажется, будет преследовать меня всю жизнь.
- Хорошо, пусть я сошёл с ума, - решительно заявляет он, оборвав смех. – Пусть мы оба сошли с ума, но... Чем вы, собственно, рискуете, Холмс? Хуже, чем есть, не будет. Ну, вы же почти учёный. Вы – испытатель, экспериментатор. Воспринимайте это, как эксперимент. Холмс, другому я бы не предложил. Но вы – волевой человек. Вы жизнелюбивы. Вы, наконец, наделены редкими по чувствительности слухом, осязанием, обонянием, необыкновенным хладнокровием, ваша находчивость и быстрота реакции вообще выше всякого вероятия. Ну, Холмс?! Хо-олмс! – он грубо льстит, он обнимает меня за плечи, тормошит, трясёт, рассчитывая хотя бы вытряхнуть из меня согласие пойти на его авантюру. Он словно не понимает, каким ударом для меня будет неизбежный провал с треском этой затеи.
- Ну, хорошо, - сдаюсь я. – Давайте попробуем, но...
Слово вылетело. Мосты сожжены. У меня есть ещё несколько коротких мгновений всё переиначить, но я их не использую, тоже вдруг захваченный безумной надеждой снова прикоснуться к прежнему, нормальному бытию.