«Она носила меня в своей сумочке» (Чарльз Буковски)
- Да это просто наваждение какое-то – объясняла мамаша Букашкина последнее увлечение сына. – Он тает на глазах! – пугалась она и кривила губки. Кривила, кривила, да и – Хлоп! - померла. Cгорела – как говорят. И то ли от того, что никто больше не указывал профессору что ему сегодня надеть и кого ему сегодня любить, а то ли ещё от каких причин, но только у Сергея Евгеньевича с тех пор всё пошло как по маслу.
Так удачно складывался у профессора этот год, так удачно… Ну, во-первых, теперь он не просто профессор, а настоящий «зав. кафедрой», а во-вторых, и это самое главное - она согласилась! Нет, вы только подумайте, три года Букашкин носился за ней задрав хвост, забил на работу, друзей, крутивших предательски пальцами у виска, забыл про старушку-мать, резко сдавшую как раз с появлением «наваждения». И тут вдруг – Бамц! – она согласилась!
Профессор - эстет, поклонник Майоля и верной подруги его Верни, заставил невесту ходить по дому в одних чулках, резинками цвета малины прицепленных к поясу. Любовался её богатырскими слегка оттопыренными назад ягодицами. Всплёскивал ручками - Хлоп-Шлёп! - вставал на носочки дурачась-примериваясь, удивляясь её молодому, растущему не по дням - по часам, деревенскому крепкому телу.
- Это Сириус – объяснял ей профессор, давал поглядеть одним глазом в подзорную чёрную, лакированную трубу.
- Сам ты Сириус – смеялась она, наклонялась к Букашкину, чмокала в круглую лысинку. Профессор глупел, терялся, топил бородку в её волшебной пышной груди.
- Вот и свела судьба... вот и свела судьба... вот и свела судьба наааас… - напевала невеста, расхаживая голышом по просторной квартире Сергея Евгеньевича. Профессор набирался любовных сил, похрапывая на старом резном диванчике, специально прикупленном на Арбате для новой счастливой семейной жизни.
Где играть свадьбу - даже не спорили: На недельку, до второго, я уеду в Комарово - кокетничая, отшучивался профессор на кафедре.
Деревня встречала его тропическими деревьями - толстоствольными баобабами, ровно выстроившимися вдоль исполинских домов, резными наличниками на светлых просторных окнах, сенями, больше похожими на аэродром, чем на сени, орущими жирными, как объевшиеся коты петухами, и курами размером с индейку носящимися по двору, пугающими комнатного Букашкина.
Но больше всего поразил профессора сад. - О сад мой! О мой милый, мой нежный, прекрасный сад! – вспомнил Сергей Евгеньевич из какой-то совсем уже далёкой чужой дольче виты.
Трава до колен, гигантские сливы, яблони - широкие как дубы, какие-то совершенно немыслимой красоты кусты, всё так по разному, но так приятно и радостно пахло вокруг Сергея Евгеньевича, что он забирался всё дальше и дальше, и глубже и глубже, и беспрестанно повторял, бормотал себе под нос, что-то вроде – Как хорошо… Как хорошо, господи… Как хорошо всё…
– Да вырубить всё к чертям – насмешливо брякнул откуда-то сверху сосед - великан Толян. - Картошкой всё засадить, да продать дачникам. – Толян лузгал семечки в окружении пьяных прекрасных друзей невесты. Склонив голову надменно к плечу, он сорил шелухой и посматривал нагло на крошку-профессора едва переросшего куст крыжовника. – Понимаете… – попробовал объяснить Толяну своё возвышенное состояние Сергей Евгеньевич. - Дык, чего ж не понять… - Толян ущипнул за бок пробегавшую мимо жену профессора.
На площадку перед крыльцом выволокли за ноги огромную грязно-розовую свинью. Свинья брыкалась и визжала как дрель. Все нервничали, толкались, мешали друг другу, и вдруг могучий атлет Толян достал откуда-то длинный, похожий на саблю нож и так дерзко отчаянно подмигнул Сергею Евгеньевичу, что тому сделалось дурно. Его отнесли на руках в сарай, оставили полежать одного. Когда он, пошатываясь, вернулся, все уже пили горячую, дымную кровь из помятых пузатых кружек, вытирали ладонями красно-пенные рты. Профессора вывернуло прямо под ноги показавшейся странно высокой тёщи. Тёща взвизгнула, как резко затормозивший трамвай, и попыталась прихлопнуть кружкой Сергея Евгеньевича. Смущённый своей неожиданной мелкостью, он побежал от неё и – Блямс! - шмякнулся головой о молочный бидон, зачем-то оставленный посреди пустого двора, завыл, запищал, бросился рысью в сад, прячась от всех хохочущих, тычущих пальцами - Цыпа! Цыпа! - в зелень травы и шелест упавших листьев. - Как хорошо, господи… Как хорошо всё… - зачем-то обманывал он себя, блуждая по тёмным тропинкам сада, ногтями расчёсывая ушибленную о проклятый бидон голову.
Запнулся о чей-то валявшийся прямо в траве пиджак. - А вот профессор твой узнает про нас… – услышал Букашкин знакомый голос. – Да не узнает. А и узнает, так всё уже… – она истерично хихикнула и громко высморкалась в платок. Профессор пригнулся, на цыпочках быстро пошёл-побежал назад. - О, я не хочу иметь роги! – тревожно бубнил про себя чей-то текст несчастный Сергей Евгеньевич. - Я восемь лет живу в Петербурге, у меня в Швабии мать моя, и дядя мой в Нюренберге... - Какая-то дерзкая птица пыталась вцепиться ему в лицо, он увернулся, но тут кто-то маленький, чёрный схватил профессора за ногу. – Ва-вааа!!! – успел только крикнуть Сергей Евгеньевич...
Он проснулся в громадной кровати, занавешенной балдахином от комаров. Шёл снег, светила луна и кто-то тихонько шуршал там внизу, невидимый, лёгкий. Потом перестал. Букашкин обследовал шишку на лбу, осторожно спустился с кровати, скатился по ступенькам во двор. Свиньи уже не было у крыльца, только страшные мятые бочки валялись в траве тут и там, сияя боками в закатном солнце. Профессор упёрся плечом в калитку, открывшуюся медленно с тяжким вздохом, и вышел в знакомый сад.
Всё опять так приятно запахло вокруг него... Зашумели над ним кусты, зашептали ласково листья, отгоняя тяжёлый, кошмарный сон. Сергей Евгеньевич радостно закрутил головой, снова забормотал – Как хорошо-то, господи… Как хорошо… Как хорошо всё… - И вдруг наткнулся на чей-то валявшийся прямо в траве пиджак. - А вот твой профессор узнает про нас? – услышал Букашкин знакомый голос. – Да не узнает. А и узнает, так всё уже… – она хихикнула истерично и громко высморкалась в платок.
Букашкин пошёл вперёд, толкая руками тяжёлую в мокрой вечерней росе траву. Какая-то птица пыталась вцепиться ему в лицо, он отбился, прикрывшись смородиновым листом. Подхватил на бегу кем-то брошенный странный двуручный меч, очень похожий на нож Толяна и, как если бы делал до этого тысячу раз - раскрутил катану в один сплошной сверкающий веер.
- Банзаааай! – закричал Букашкин победно.
Очнулся уже в сенях. Ушёл под кровать. Забился за старый с замочками, крепкий, теперь таких и не делают, чемодан. Обхватил руками горячую голову.
Потом зашуршал там в углу, невидимый, лёгкий. Потом перестал.
Малиновый злой закат сожрал в тишине половину немого неба.
И вдруг завыла где-то собака.
Так завыла...
- Да, господи ж, боже мой! - сказала на улице тёща Букашкина. - Как воёт! Как воёт! Словно сердце пилой пилит…