Casus rectus.
«В начале рассказа должен быть неожиданный факт, а не твои дебильные реплики», - прямо говорит мне Л. и, садистски комкая, бросает переданные ей листы, вымученные ночной сладостью чаёв и резкостью кухонного табака. Так писал Достоевский.
Я спокоен и разумен. Прямодушен и независим. Выпрямляюсь, сидя на своей табуретке, и продолжаю пристально смотреть, как в безумном исступлении танцуют уголки ее губ. Л. берет мою зеленую кружку и кидает оземь. Та разлетается, а звона нет. Я украл ее с позапрошлой работы.
Я строен и уверен в себе. Флегматичен и непоколебим. Иду на кухню, укутанную масляным чадом подгоревших макарон. Распахиваю правую створку окна и шарю глазами по темному двору, на меня смотрят дома, фонари, всё те же деревья и детская площадка, грязный снег, ночь, в конце концов. Пожираю пустую улицу. И ничего - никакого высшего смысла; проветрил помещение, охладил мозги.
Телефон – в правый карман брюк, наспех одеваюсь-обуваюсь. Лязг ключей и скрежет задвижки. И вот я на лестнице своего второго этажа, слушаю смрад забитого мусоропровода. Смородиновая ночь, два пополуночи, хрусткий мороз, а квартира снята в провинциальной глуши Москвы.
Я тверд и решителен. Вертикален и параллелен шахте лифта в движении. По траектории квадратного винта иду наверх – этаж за этажом. Мимо остаются шприцы, бутыли, бычки в множестве, цветы из пластика и скелеты шкафов.
Пятнадцатый этаж; нет дверной ручки, и от лестницы к лифту не пройти. На шестнадцатом то же. На семнадцатом вот живут люди, а на восемнадцатом насрали аккуратную кучу и закидали ее небрежно влажными салфетками. Скрываясь от вони, бегу вниз. Я кремнист и самодостаточен. Смел, и сел на ступени между 15 и 16 этажами. Чтобы не беспокоили.
Casus genetivus.
«Ты слушаешь?», - спрашиваю я друга по имени Н. – он математик. Бар пахнет потным пивом и деревянной пылью. Н. глотает порциями бельгийское светлое, впуская мои вчерашние похождения.
«Сначала упруго, а потом вянет твоя история, как пингвиний пенис». Глоток. «А вообще неплохо, да. Внимание деталям, эпитеты незаезженные подобраны; вот я пишу больше архетипами». Глоток. «Но стиль скачет всё же. Ты решись».
Читаю дальше. Мой голос дрожит и выглядит по-детски: «Я рожден быть поэтом, но вынужден этой ночью читать с телефона блоги. Лестница мерцает; тухлый треск ламп. Зябко, кутаюсь; хочется в туалет. Пробовал втуне писать наметки будущих творений. Скучно дотошно передавать додуманную мысль. Побуквенное мещанство.
Мой род - аристократия духа. И говорить патетично – тупая фишка, но мне нравится. Играю в тетрис и лыжи, гоночки и змейку. Сжигаю минуты, а что толку.
Лифт остановился полуэтажом выше. Вышли, сужу по голосам, двое. Походили и уехали. Странная вылазка для 4 утра. Подымаюсь и решительно дергаю пальцами мышьяковую дверь с квадратиковым стеклом. Безрезультатно, и я этого ждал. «Ну же, родимая», - взываю к куску окрашенной древесины. Она упорствует. Сопротивляется.
Надписи на зеленой стене слева. «666 – Иоанн Павел II». «Fuck you. Не пиши так больше».
Я стою у двери и понимаю внятно: за ней нет времени».
Casus dativus.
- Простите, вам назначено?
- Да.
Овальный офис оппозиционной организации «О» на Большой Никитской пахнет тухлыми яйцами. Убеждаю себя: это игра ума. Так не может быть. Они хорошие и сражаются с режимом, потому в их здании не может вонять; никому не скажу об этом, никому.
«Уважаемые господа, мне Господом даден талант, который совершенно безвозмездно я готов положить на дело борьбы. Я могу на баррикадах как писать, так и читать пламенные манифесты в стихах. А также в прозе. Мои памфлеты так публицистичны, что Салтыков бы позеленел…»
За суконно красным столом тройка: два полных и лысых, одинаково безликих мужчины и женщина, пившая без всякой причины мою душу. Над ними висели портреты двух наших революционеров-свободолюбов.
Главный кашлянул и, строго взыскующе посмотрев на меня, сказал: «Мы ознакомились с вашим, хм, произведением про казус 16 этажа, что получило хождение в интернете. Откровенно говоря, это говно, да и наше движение вы неприглядно представили. Подите вон».
На улице крепчала капель, и порхавшее солнце не давало взгрустнуть. К черту. В затренированные уши летел Летов.
Через час я был дома. Осторожно, боясь разбить хрусталь мечт, вхожу шахту лифта. Коробка со скрипом ушла вверх.
15 этаж. Выхожу. Никого и ничего, только стройматериалы и признаки ремонта. Захожу обратно в лифт с целью ввести себя в состояние полного покоя души, посетив на пару и 16 этаж. Заношу палец и вижу: кнопки нет, а еще внизу была. Помню, все были. Куда она делась?
Еду на 18 этаж и бегом на лестницу. Вот и мышьяковая дверь с квадратиковым стеклом; разбить его что ли? Но боязно, и нехорошо это. Долблюсь обоими кулаками, что есть сил.
В моей голове проносятся сотни картин того, что будет, коли моя шиза сбудется, и войду туда – в безвременье. Ведь всё уже было, и первый звук еще звучит и последний уже прозвучал. А там лишь алисино зазеркалье – или оно, напротив, по эту сторону двери?
Войду-де и растворю своё Я в бесконечно длящемся мгновении, в точке, являющей рай и ад сразу. Ведь «времени больше не будет». Полнота или пустота; свет или тьма. Спокойное и беззаботное место - до бесконечного безумия? И вообще с чего я решил, что там нет времени.
Casus accusativus.
Математик К. в гостях сегодня, мы пьем пиво из зеленых бутылок, а Л. на удивление расположена к нашему гостю.
Он что-то чертит фломастером на моей белой доске, объясняя на примерах двухмерного мира, что моя шиза про 16 этаж не стоит в общем-то ничего, т.к. несостоятельна.
В шутку говорю, сейчас схожу туда, сниму мерки на телефон для полноты конструкции. Выбегаю, и уже на лифте понимаю – забыл аппарат. Бегу обратно, врываюсь: вижу Л. и К. целуются на диване.
Он убегает, схватив поспешно шинель. Я скрываюсь на промасленной кухне. Л. бранится за дверью, доказывая, что то – моя вина.
Casus vocativus.
Я лежал ночью на полу, на жесткой диванной подушке, и спал, пытаясь говорить с Богом. Он-то, воображал я, находится вне времени и пространство, этого пресловутого шарики, по внутренней поверхности которого мы бегаем бесконечно. Он видел и конец, и начало, конечно.
А что если та дверь и есть вход к нему? Тот вход, которого не будет и после второго пришествия, которое, как начертано, оставит нас всех тут без времени, но в этом шарике. Это так ужасно.
Casus ablativus.
«Сколько можно откладывать?» - спрашиваю себя. За окном всё та же ночь, те же деревья, те же машины и та же площадка. Так же я пожираю пустоту. Тихо встаю, одеваюсь и иду наверх. Останавливаюсь, сжимая молоток в руке, напротив мышьяковой двери с квадратиковым стеклом, замахиваюсь, и ничего. Нет, я не могу и не смогу. Не надо, не стоит разочаровываться. Пойду лучше домой, сделаю сладкого чаю, выкурю сигарету и буду творить.