Ночь опустилась на Москву. Для большинства жителей с ее приходом ничего не изменилось. Жизнь продолжала кипеть, бурлить и разве что не плескаться через края. Лишь в отдаленных спальных районах ночь полностью заявила свои права — всё было погружено в темноту. В рядах одинаковых хрущевских пятиэтажек, в одном из окон на первом этаже забрезжил свет. Он робко, рыжеватым цветом, пробивался через старенькие цветастые занавески, которые по краям были обрамлены по-старинке более плотными шторами поверх. Если подойти поближе и немного заглянуть в приоткрытое окно, то можно увидеть круглый стол на полкомнаты с красивой кружевной скатертью и большой несуразный магнитофон очень старый, еще советской сборки. Он со скрипом, но усердно жевал кассету. Глубокий мужской голос звучал на фоне легкого шипения пленки.
- «...Как хочется, чтобы все слова мира выражали бы только одну мысль - «я люблю тебя». Я бы пел в унисон с самыми высокими горами и самыми широкими морями лишь о любви. Кружась с тобой под руки в зеленом поле, я бы кричал и смеялся от того, что она переполняет меня. Я думаю о тебе, так же часто, как солнце о том, что ему нужно светить. Каждую секунду. Мне будет не хватать тебя. Я знаю, как ты будешь переживать. Прошу тебя, не надо. Ты теперь отвечаешь не только за себя. Береги Ванютку, я должен вернуться как раз к его рождению. Сказали, что всё это скоро закончится. Я вернусь, я точно это знаю, любимая моя. Лиличка. Мой золотистый колосок на кукурузном поле.
Помнишь, мы познакомились среди воооооот таких вот высоченных стеблей. Ты была... А нет, не в платье, а в коричневой юбке, твоей любимой, ты, наверно, и сейчас в ней. А талия-то талия, на зависть всем девкам в округе!
Помнишь, я читал тебя Маяковского? Тихо, в квартире на кухне, шепотом … «Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг...» Только мысли о тебе будут согревать меня в холодные ночи и не давать уснуть. Давай представим, что я рядом, держу тебя за руку и покручиваю мое обручальное колечко. Когда я вернусь, мы закатим свадьбу на весь двор, Рязановы обзавидуются, я тебе обещаю! Гулять будем! Ух! Дня два, не меньше! Милая моя, а вот тут ты заплачешь, я же тебя знаю. Не надо, не стоит плакать, я совсем близко, я каждую секунду мысленно нашептываю тебе на ухо «Люблю...Люблю...Люблю...».
У меня просьба к тебе есть, ставь пожалуйста эту запись Ванюше, чтобы ему изнутри казалось, что я с ним говорю, пусть к голосу моему привыкает. Ванечка! Родной мой, это папка с тобой разговаривает! Да! Папочка тебя уже очень любит!
Лиль. Ты только это... Ты дождись меня. Просто дождись. Я сейчас сижу на кухне, а ты ведь спишь, не слышишь, как я тебе это записываю, может не правильно, конечно, что я с тобой не попрощался, но я бы не смог уйти от твоего взгляда, полного слез, нет, никакой долг этого не заставил бы меня это сделать. Поэтому я скажу тебе «до свиданья» вот так, мысленно, там же и оставив поцелуй на виске. Жди, любимая, жди... Жди, когда ветра принесут запах победы, когда небеса озарятся вспышками, когда зацветут твои любимые ландыши, жди... ».
Голос на записи оборвался. Но кассета крутилась, шипела, как будто пытаясь что-то от себя добавить.
За столом сидела, сгорбившись уже от тяжести времени, закутавшись шерстяной шалью, старушка в коричневой юбке. По ее щекам стекали слезы. Сморщенной рукой с потускневшим кольцом на безымянном пальце она поправила черную ленточку на пожелтевшей черно-белой фотографии молодого широко улыбающегося мужчины в военной форме. Он не вернулся. Тогда, в 42-ом, мало кто вернулся. А она... Она больше не смогла никого полюбить.