Так уж случилось, что я ношу фамилию дедушки отца, никогда не меняла её и передала фамилию папы своей дочери - Татьяне.хотя она никогда не видела своего дедушки - не видела его даже на фотографии. Мой отец, Зибров Лукъян Михайлович, погиб в конце 40-го года — точнее был забит в застенках такой «доблестной» и такой пресловутой НКВД, как очередной «враг советского народа». Хотя каким врагом мог быть самый обычный бригадир строительной бригады?! Не знаете? Вот и я не знаю...
Произошло это В Сталинградской области, а точнее в городке Красная Слобода, что на левом берегу Волги, напротив Сталинграда. В середине декабря сорокового года арестовали всю строительную бригаду, в которой работал мой отец: все одиннадцать человек.
Родственники были изумлены и напуганы, ожидая самых худших последствий ареста. Дни проходили, как в тумане. В семьях арестованных паника, разброд и искреннее недоумение: ничто не предвещало таких крутых мер.
-Какие враги? - удивлялись люди, хорошо знающие арестованных. - Это же простые плотники, подсобные рабочие, ученики... Некоторые из них совсем мальчики.
Вопросов было много — ответов никаких. Только, словно перед бурей, гнетущее, пугающее затишье. Что это всего лишь затишье — никто не сомневался. В семьях ожидали дальнейших арестов.
Шли дни, а люди оставались в полном неведении. Известно, когда нет точных сведений, происходящее почти всегда обрастает невероятными слухами. Вот и тогда, неизвестно откуда возник слух, что в бригаду был внедрён доносчик, который записывал всё, что говорили рабочие, а потом доносил — куда надо.
Разговоры, конечно же, были: мужчины тоже ропщут, когда жизнь начинает припирать к стенке.
-Фунтиков много, а есть — нечего...
-Лес рубят — щепки летят...
-Чем дальше в лес — тем щепок больше...
А для власти обычные люди и есть те самые щепки а с такими не следует церемонится.
Ну и многое чего в таком же роде.
Моя мать, Любовь Дмитриевна, которой в ту пору не было и сорока лет, почернела от горя: уж ей-то хорошо было известно, что такое советская тюрьма. В голодном 33-м она целый год просидела в ней за пригоршню колосков.
Я -её дочь Раечка вынуждена была оставить обучение в школе и устроиться на завод — не только потому, что была старшим ребёнком в семье, которую нужно было как-то содержать, но и потому что в школе началась травля. Характером я была похожа на отца: такая же отчаянная и горячая, и всегда умела постоять за себя, поэтому, от греха подальше, меня и устроили ученицей в ОТК (отдел технического контроля) на завод «Метизов», хотя для знакомого отца, который помог мне туда устроится, это могло плохо закончится, но что-то в механизме карающей машины, как видно прокрутилось, и от внимания органов сей факт просто ускользнул.
Декабрь заканчивался, не принеся никакой ясности. Страсти не утихали, хотя семьи вздохнули с некоторым облегчением: дальнейших арестов, которые обычно проходили в подобных случаях, не последовало.
Неожиданно в начале января 41-го года одного из членов папиной бригады отпустили домой. Это был Сергей Рябов — самый молодой, всего на год старше меня. Единственный, кто остался в живых — из всей бригады.
Я, как только дошло до нАС это известие, сразу же бросилась к Сергею домой, ведь я очень хорошо знала парня: мы учились в одной школе, летом загорали, купались на Волге, переплывали её наперегонки, ловили вместе рыбу, да и жили неподалёку друг от друга.
Тётя Вера, мать Сергея, болезненная женщина, с огромными глазами на худеньком лице, сначала никак не хотела пускать меня, но я заявила, что не уйду до тех пор, пока не увижу друга.
-А что на него смотреть? - горестно спросила тётя Вера. - Там и смотреть-то не на что: один сплошной синяк...
И безысходно, горько заплакала. Упрямство моё улетучилось само-собой. Мне так жаль стало бедную женщину, что у самой на глазах навернулись слёзы, хотя я никогда не плакала на людях. Эти слёзы, видимо, и смягчили сердце тёти Веры.
-Ладно, - согласилась она, - пущу тебя — не надолго. Только осторожнее... Сергею даже разговаривать больно... У него все кости перебиты... Как он ещё жив, бедный мой сыночек?...
Тётя Вера вновь залилась слезами, прижимая платочек к губам, пытаясь заглушить рыдания, чтобы их не услышал сын. А Рая приоткрыла дверь и тихо, на цыпочках, протиснулась в соседнюю комнату.
Сергей лежал на кровати: маленький, худенький, далёкий. Глаза его были прикрыты, и Рая смогла рассмотреть его без помех. Лицо парнишки, ещё не отошедшее от побоев, было синим и опухшим. Потрескавшиеся губы покрыты запёкшейся кровью. Правое веко порвано: оно едва прикрывало белок глаза. Рука, безжизненно лежащая поверх одеяла, казалась какой-то неестественной: пальцы словно вывернуты наружу, кожа на руке кое-где содрана, на двух пальцах — нет ногтей.
От ужаса у Раечки на голове зашевелились волосы, и она невольно вскрикнула. Сергей от её возгласа резко дёрнулся, надрывно застонал и открыл глаза.
Тише-тише! - кинулась к нему Рая. - Тебе нельзя двигаться!
-Мне уже ничего нельзя, - слабым голосом ответил Сергей, усмехнувшись разбитыми губами.
-Ну, что ты?! Что ты, Серёжка?! - пыталась успокоить его Раиса. -Мы с тобой ещё поплаваем наперегонки... И порыбачим... Как раньше...
-Нет, РаЮшка — не пловец я уже... Приплыл, видимо...
-Ну, что ты, Серёжка?! Что ты?! - говорила Рая. - Всё ещё будет... Всё будет... Ты же молодой... Здоровый...
Раиса повторяла эти слова, и сама не верила им: уж очень этот парнишка, беспомощно распластанный сейчас на кровати, не был похож на того Серёжку, которого она знала: заводного, весёлого, подвижного.
Ей очень жаль было парня. Хотелось участливо, прикоснуться к его руке, успокоить, приободрить, но она боялась причинить ему боль.
А Сергей вдруг начал торопливо рассказывать о том, что происходило с ним там в застенках НКВД. Говорил так быстро, словно боялся, что его остановят, не станут слушать, не поверят. И, действительно, в то, что он рассказывал поверить было трудно...
-Сначала нас били электрическими проводами, - как в бреду, говорил Сергей. -Потом топтали ногами... Сдирали ногти... Обливали водой на морозе... Заставляли подписывать какие-то бумаги... На Петровича — мастера нашего, на Лукъян Михалыча — твоего отца... Я не подписывал... Опять били... Пока не терял сознание... Потом обливали водой и бросали в камеру... Скоро начали умирать наши... Сначала Петров с Кокориным... Потом Фёдор Фёдорович, Витька с Заволжской улицы... Последним умер твой отец... Прямо перед утром умер... Только сказать успел:
-Если останешься жить, скажи нашим: я ничего не подписал... Ничего...
Раиса, как заворожённая, смотрела на Сергея, ловя каждое его слово. Глаза её были сухи и злы, а кулаки сжимались сами-собой. А у Сергея, из некогда больших и красивых, как у матери, глаз, превратившихся теперь в глаза-щёлочки, катились слёзы и текли по щекам, окрашиваясь в насыщенно-розовый цвет.
Уже на улице Рая разревелась, как девчонка, и никак не могла успокоиться: перед глазами всё стояло лицо парня и розовые слёзы, текущие по его щекам. Она кинулась, сломя голову, вниз по улице, но не домой, а к Волге. Бежала с таким видом, словно хотела броситься в неё, как в спасительный омут.
Прямо у кромки льда Раиса остановилась, схватила пригоршню снега и стала растирать им лицо с таким остервенением, словно пытаясь стереть что-то невидимое — никому не видимое.
Дома девушка ничего не сказала ни о том, что была у Рябовых, ни о том, что ей рассказал Сергей — это было свыше её сил.
Сергей прожил всего пять дней. Знакомый доктор, осматривающий парня дома, сказал потом, что с такими повреждениями, как у него, выжить было не возможно.
-У него были повреждены все органы, - признался он растерянно. - Удивительно, как он вообще смог прожить столько?!... Это же адские боли...Как он выдержал такое?... За что его так?... Мальчик ведь совсем...
И Раиса ломала голову, не понимая ни причин, ни действий:
-За что так поступили с отцом?! Ведь он всю гражданскую войну прошёл! Воевал за власть Советов в коннице Будённого. Ранен был неоднократно. Шашкой казацкой рублен. Награждён именным оружием, которое мы совсем недавно с папой закапывали в саду под яблонькой. А замучили в застенках, как врага народа. Какой же он враг?!
Отцовская фамилия досталась мне по-наследству, как продолжателю рода, как носителю русского характера, русской души, терпения и доброты. Но мне почему-то совсем не хочется быть доброй к тем, чьими руками были уничтожены сотни, тысячи простых, ни в чём неповинных людей, таких, как мой отец.
И я горжусь им, люблю его и очень жалею. И ещё я очень жалею о том, что с моим уходом фамилия отца исчезнет, канет в прошлое.
А ведь всё могло быть по другому — иначе. Если бы он остался жить... Мой отец: Зибров Лукъян Михайлович — простой русский мужик, всеми силами души любящий свою многострадальную Родину, её людей, пршедший гражданскую войну, воевавший за советскую власть, которая его в конце концов предала, вопреки всему никого не предавший...
Я горжусь тобой, папа! И это у меня ни время не отнимет, ни те кто отнял тебя у нас - твоей семье. Память о тебе будет жить в нас - твоих детях, в твоих внуках, и, смею надеяться, в правнуках.Как сказала мама когда узнала о смерти мужа: -''Царствие небесное, мученику Лукъяну!'' и горе её было неподдельным - это поняли все мы - их дети.
Продолжение седует: