http://www.proza.ru/2010/02/26/1232
Я сижу и вглядываюсь в мёртвый океан, в едва различимую линию горизонта. Вода и небо почти одного цвета и напоминают лист кровельной жести, согнутый пополам.
Ты мне скажешь, что это не самая удачная из моих метафор. Скорее всего, ты права.
1
Людям присущ интерес к событиям и обстоятельствам трагического свойства, им нравится читать про неприятности. Про всевозможные страдания, разнообразные переживания и муки.
Вынужден огорчить сразу – читатель ничего такого здесь не найдёт. Жизнь моя почти лучезарна и покрыта тонким слоем позолоты, а по вкусу напоминает зефир в шоколаде. Точнее, суфле. То самое, из детства, в золотистой фольге и с палевым бумажным пояском. Фабрика «Красный Октябрь», кажется, если не ошибаюсь.
Воспоминания о детстве любого взрослого человека, как ускользающий сон, мои воспоминания – вдвойне. Я был впопыхах увезён родителями на другое полушарие в весьма нежном возрасте: красные галстуки, размытая акварель крымского лета, щекотный песок в сандалиях и божья коровка на загорелой руке - всё это слишком похоже на полузабытые кадры незатейливого подросткового кино, чтобы быть правдой.
Заканчивал школу я уже здесь, на Ист-сайд, в чопорном гетто роскошных особняков. Строгая геометрия Нью-Йорка, логичная рациональность и практичность Манхэттена оформили мой характер, затушевали и свели на нет славянскую безалаберность и лень, всё то, что мои милые покойные родители, так и просидевшие до конца на двух стульях межкультурья, именовали нелепым словосочетанием – «русская душа».
Отец – хмурый красавец, его профиль с короткой трубкой чернеет силуэтом в проёме двери, дальше, в жаркой тени веранды, моя мать в качалке и с веером. На столе запотевший стакан лимонада с листом мяты, белые дюны и синее, плоское, как аппликация море. Океан, если быть точным. Добавим пару чаек.
Мы снимаем летний дом под Бостоном. Разумеется, разумеется - «дача», никак иначе он не именуется у нас. Вечерний чай, самовар натужно пыхтит и царапает красными искрами лиловое небо, пахнет дымком и яблочным пирогом; я обожаю объедать поджаристые, сочные перекрестья плетёнки.
Мать покачивает ногой в такт тихому фокстроту с гибким кларнетом, отец, сдвинул брови, словно совершая некий ответственный акт, беззвучно хлопнул рюмку водки. Он сам настаивает её на бруснике.
Каникулы и вам пятнадцать: у вас непременно должна быть соседка. Без соседки, считай, лето псу под хвост. Моя соседка – Бэкки, рыжая и томная не по годам, полоснула, как и водится, чем-то острым по душе. Зализывал, скуля, аж до рождества. Белые гольфики с кисточками, след от пластыря на загорелой коленке, хрестоматийная синь в глазах, а в итоге – первый шрам на сердце. Мимоходом замечу – наука впрок не пошла.
По недомолвкам, намёкам и обрывкам взрослых бесед (тема нашей эмиграции - семейное табу), я почти уверен, что отец был связан с органами и что-то там пошло наперекосяк. Не исключено, однако, что шпионская версия не более, чем детская придумка, я с самого начала был отчаянным вруном и фантазёром.
Тепло, в ночном воздухе неуловимо звенит хор цикад из чёрной рощи за дюнами. Ветра нет, прибой мерно перелистывает тягучее время. Мать зажигает керосиновую лампу, колба густо наливается оранжевым светом, пламя чуть коптит, пестря мошкарой. Из темноты распахнутой гостиной куртуазно грассирует Вертинский и кажется вот-вот сам выйдет к нам и, по-домашнему усевшись рядом и закурив тонкую папиросу, будет лениво любоваться остывающим океаном.
Затейливая родительская игра в Россию мне видится трогательной и нелепой, я в ней зритель и участия не принимаю. Я заехал на каникулы и через неделю уезжаю с университетскими приятелями в Мексику. Там будет жарко, слишком много дрянной текилы, мутное бирюзовое море, Криса пырнут ножом на набережной, Ли подцепит триппер. А ещё через два года я уже буду дипломированным специалистом в сфере формирования общественного мнения и управления потребительским спросом. Я не шучу – у меня так и записано в дипломе.
Да, кстати, запомните вот ещё что: мне платят за то, что я умею врать. Платят, между прочим, очень и очень неплохо. Мои клиенты – компании с подмоченной репутацией, это мягко говоря. И чем безнадёжней репутация клиента, тем выше мой гонорар. Сколько? Между нами – в год выходит под тридцать миллионов, чистыми, после налогов. Имидж – материя тонкая и стоит дорого.
Не буду утомлять профессиональной технологией и хитростями моего бизнеса, скажу самую суть: психология и дураки. Причём, ключевое слово здесь именно «дураки».
Лично мне они - дураки вообще симпатичны, как вид, а уж дураков с гипертрофированным самомнением я просто обожаю.
Нюанс: насчёт ключевого слова я чуть слукавил: не «дураки», а «деньги». Вот ключевое слово, дураки в данном случае имеют такое же отношение к деньгам, как шланг к воде. Отличная штука – деньги.
Недоучка Геббельс, этот хромой тролль с его теорией чудовищной лжи просто нелеп: ложь должна быть изящной. Ложь – искусство и как во всяком искусстве, здесь всё дело именно в нюансах, майн либер херр Джозеф!
Я ненавижу солдатскую прямоту, не выношу безаппеляционности выбора между белым и чёрным, пошлую грубость «да» и «нет». Моё оружие – оттенки, полутона, нюансы: когда простецкое «нет» робким эхом отразившись от прохладной синевы сомнения и, проплутав по лабиринту намёков и недомолвок, возвращается к тебе неожиданно уверенным «да». Образ слегка цветаст и громоздок, ну да бог с ним, да и вообще, хватит о работе.
2
Декабрь в северной Калифорнии пахнет сырой еловой смолой и дымом. Пахнет морем.
Вдыхаю полной грудью. Сам факт существования Сан-Франциско с предновогодней толкотнёй и шумом всего лишь в двух часах неубедителен.
Вот пересёк залив по циклопическому мосту, выкрашенному красным суриком. Начало пути откровенно гнусное: тоскливые окраины с неизбежными заторами и прорвой светофоров, проехал хмурые постройки за бесконечным забором, явно что-то военное. Настроение уже пошло на нет, но вдруг дорога вздыбилась и с неожиданно открывшейся высоты распахнулся простор с торжественно бескрайним океаном. Океан мерно колыхался, будто слушал Вагнера. Справа зелёной стеной скоро и хмуро поднялись горы.
Потом дорога сузилась и, петляя, упрямо пошла вверх. Иногда шоссе вползало в мохнатое облако, наехавшее на склон, и тогда приходилось пробираться почти на ощупь. Ватные звуки, слепящая белизна, уже не понять где верх, где низ, мне казалось, что так, заплутав, можно запросто ненароком заехать в рай. Увы, каждый раз молочное марево таяло, тусклый пейзаж проявлялся как на полароидном снимке и наличие рая снова оставалось под вопросом. Ну и ладно, - зевал я, - будем смело грешить дальше.
Да, вот что ещё: если женщина уверяет вас, что не собирается иметь детей и не мечтает выйти за вас замуж, то, скорее всего, вы её больше не увидите. Если же вы продолжаете с ней встречаться, и убеждены, что она говорит правду, то вы безусловный идиот. Вроде меня.
Алекс в данном случае имя женское, сокращённое от Александры. К России, слава богу, отношения не имеет, хотя я и звал её Шурой, иногда Сашей, шутливо, на русский манер. Ей особенно нравилась Шура: для англоязычного уха в нём корень «уверенность», а уж чего-чего, а уверенности в ней было с избытком. Но этот факт выяснится чуть позже.
Для полноты картины к имени следует добавить пару длинных и стройных (но вовсе не тощих, как у этих жилистых страусих с подиума) ног, также пару задорных сисек, крепкую и круглую задницу, которую было просто невозможно не похлопать, погладить или хотя бы потрогать. Ключевое слово здесь – «было». Прошедшее время.
Мы познакомились... хотя нет, слишком банально. Скажу так: виной всему теннис. Та самая игра с мячиками лимонного цвета. Она лупила по ним звенящей ракеткой и мячики послушно летели именно туда куда ей хотелось. Это вовсе не так просто, как может показаться со стороны. И это производило впечатление. Иногда эти мячики залетали мне в самую душу, да так метко, что я только охал.
Не говоря уже про бесстыже загорелые в апрельскую пору ноги и порхающую белым морским флажком юбку. Хотя, если честно, то белый флаг больше подошёл бы мне, я вообще не отличаюсь стойкостью в баталиях с противоположным полом – моментально сдаюсь на милость победителя. Но этот случай был явно особым: то ли моя детская зазноба Бэкки, тряхнув рыжими кудрями и мелькнув белыми гольфами, снова ущипнула меня за самое сердце, преобразившись в ловкую теннисистку, то ли застрявшая зима решила напоследок выкинуть забавный фортель.
Алекс была вылитая Весна с картины Ботичелли, той самой, из Уффици. Хотя, сходство это, возможно, мне лишь мерещилось, я всегда был неравнодушен к ботичелливским флорентийкам с их насмешливо вскинутой бровью и по-детски надутым губам на аристократических, бледно-фарфоровых лицах.
Ещё у неё был превосходный вестибулярный аппарат; мы шли набережной, ветер рвал белые облака и гнал их клочьями по голубому, она вдруг сунула мне в руки свою ракетку и лихо запрыгнув на парапет, как ни в чём не бывало, (даже не прервав фразы) зашагала своими изумительно золотистыми ногами по узкой кромке камня. Я знал Алекс всего два часа, но, если что, клянусь, прыгнул бы за ней в ледяную воду Ист-Ривер. Однако, обошлось. В тот раз, по крайней мере.
3
Я ещё раз с недоверием взглянул на телефон. «Сигнала нет» - слова эти неприятно настораживали, как некролог кому-то почти забытому. Наша уютная цивилизация осталась там – за лесами-за горами, в двух часах езды по утёсам и сквозь облака.
Именно этот факт оторванности от внешнего мира почему-то приводил мою Алекс в почти эротический восторг: «Нет, ты только представь: ни звонков, ни телевизора, ни компьютера, никаких сводок с биржи – глушь и тишина!». Слова «глушь и тишина» она томно выдыхала, щурясь и поводя плечами.
Убедить меня особого труда не составило, она знала, что делает. Мои доводы про работу и клиентов стремительно утонули в ангельской грусти её глаз, а когда в них навернулись слёзы, я уже послушно капитулировал, клюя её макушку мелкими поцелуями.
Пусть будет глушь.
Внизу, правда, была ещё деревня.
У дороги, на столбе с племенными тотемами (это трёхметровое бревно охраняет жителей, в основном это индейцы, от злых духов) – то ли бобры, то ли еноты, вырезаны из дерева и грубо раскрашены, они переплелись с плоскими орлами, похожими на первобытные аэропланы и страшноватыми зубастыми рыбинами, - в центре угловатая надпись «Эвернесс». Название деревни. Скорее всего, это слово должно что-то означать, но мне не очень любопытно.
Прогуливаюсь, шагаю наугад, похоже, по центральной улице. Обычный захолустный ассортимент, чуть отдаёт скучной бутафорией: пожарная станция с красными воротами и бронзовыми звёздами, почта, адвокатская контора, перед ней гипсовые ступени с небольшими львами, похожими на двух больных собак. Запах подгоревшего масла и ещё чего-то неопределённого появился раньше самого ресторана, вот и он - таверна «Капитан Дрейк».
На слинявшей вывеске явлен сам сэр Фрэнсис с копчёной свирепой рожей и в малиновых ботфортах.
Миновав ресторан, после, тюремного вида заколоченный склад, обклеенный кустарными объявлениями и голубыми бумажками с размытыми каркаулями: «одам душе», «прекрасный дубо» и уже вконец таинственным «ад почти новый», я вышел к пустому перекрёстку. Да, именно этой дорогой я и приехал из Сан-Франциско два дня назад.
- Нравится у нас? – на ступенях углового дома стояла женщина и курила, - в городе, поди, шум, суета... вы из Сан-Франциско?
- Нью-Йорк, - за время моей прогулки солнце село, незаметно сгустились сумерки и огонёк её сигареты сиял оранжевой точкой. Дверь за спиной была распахнута настежь, комнатный свет тягучей канифольной желтизной обтекал тёмную фигуру и, ломаясь, спускался по ступенькам. Из комнаты беззвучно появилась кошка, сладко зевнув, потянулась, и села у её ног. В темноте жутковато зажглись и погасли два жёлтых глаза. Женщина повернулась в профиль и выпустила кольцо дыма:
- А у нас вот тихо, - конец фразы она сказала, словно выдохнула на стекло. И засмеялась, откинув назад волосы, при этом её серьги мелодично звякнули. Я хотел разглядеть её, но черты лишь угадывались: чуть скуластое, маленькое лицо, тёмно-малиновые губы, тяжёлые чёрные волосы. Похоже, она была из местных или, как их политкорректно обзывают, из «коренных американцев», тем более, что по-английски и индус, и индеец одно и то же слово.
- А где же ваша подруга? – любознательно поинтересовалась она, - Скучно стало, уехала?
«А где ж, и впрямь, наша подруга?» – резиновым мячом запрыгало в моей голове это гулкое га-га-га, я аж вздрогнул, сглотнув. Не совсем уверенно даже не ответил, а послушно повторил:
- Уехала... Скучно стало.
В темноте было не понять, но мне показалось, да что там – я был почти уверен, что эта пронырливая скво, эта любопытная стерва усмехалась.
4
Упомянул ли я уже, что моя Александра была рыжей? Что я её любил, а она предала меня и тем разбила моё сердце? Моё бедное сердце... Фу, ну и пошлятина.
Я развожу огонь и пью вино. Прихватил в деревне, оказалось вполне сносным. Незаметно прикончил полбутылки, а огонь так и не разжёг.
Спалил все газеты. Даже недочитанный «Нью-Йорк Таймс» в азарте пошёл в растоп, сжёг все щепки и мелкие дрова – как это будэт по-рюсски – лучини?, жутко перемазался сажей, пепел в носу, чихаю и глаза слезятся, по комнате мутными пластами плывёт дым, всё впустую – не горит!
У меня дома камин газовый: повернул кран, спичкой чиркнул и всех-то дел – огонь, пожалуйста. Дары западной цивилизации!
Здесь, в этой чёртовой глуши, всё взаправду, будто и не было мучительных столетий эволюции: коряво наколотые поленья, кованая кочерга со страшноватым крюком. Камин выложен до потолка валунами среднего калибра, внизу прокопчёная мрачная решётка. Справа над камином прибита оленья башка с разлапистыми рогами, время от времени я втыкаюсь в неё, каждый раз встречая укоризненный стеклянный взгляд.
Скорее всего, именно такой взгляд был и у меня, когда я узнал, что Александра меня предала, укоризненный и стеклянный. Вы спросите: как это случилось, как я узнал? Я отвечу: очень просто, она сама мне об этом сказала.
Моя милая Алекс, трогательная и невинная, та, что состояла из беззащитных поцелуев, ангельских восторгов и ласкового воркованья, за которые хотелось бесконечно просить прощенья, именно эта Алекс одним ловким ударом расколола вдребезги всё мирозданье.
Мой несуразный мир стёк грязной тушью, а кто-то проворный тут же намалевал известью крест на моей спине и, зычно крякнув, вогнал кол меж лопаток.
Так вот и лежал я среди дымящейся пустныни, кусая сухую серую глину, под густо-красным, как томатная паста, небом, что боготворил чокнутый монах Иероним Босх, неутомимо рисующий чёрной сажей вертлявых бесов без глаз, да и без лица вовсе, но с длинными крюкастыми баграми. Проворная нечисть, хохоча, цепляет в моё мясо крюки; они волокут, тащат меня в свой искромётный подземный аттракцион, - там рельсы уже раскалились добела и от натуги потрескивают на стыках, приторно пахнет карамелью и жжёным салом, там всегда только вниз, но и не без мелких радостей, поскольку, как выражаются турагенты, всё включено и даже за напитки платит заведение.
Я выцедил остатки вина и одним глотком выпил.
Не знаю зачем, ткнул кочергой в верхнее полено, угли под ним вдруг вспыхнули, синий огонь пробежал по краю, нежно пульсируя и соскальзывая. Я наклонился, дунул. Очевидно, зря: огонь вздрогнул и умер.
Мой дядя Эдуард, это по материнской линии – её старший брат, они все питерские, закончил в сумасшедшем доме. Прадед, говорят, тоже был не в себе: какая-то там была жгучая амурная драма с похищением, погонями и убийством, что-то про Кармен, одним словом, испанские страсти. Да, я в курсе, что Кармен – цыганка.
А я где-то читал, что помешательство штука семейная, так и сидит в роду, выныривая в разных поколениях. Не знаю, правда это или нет, но три дня назад... Господи, всего три дня!?.. короче, у меня появилась неожиданная способность видеть себя со стороны.
Это было похоже на вялое любопытство, словно речь шла о ком-то постороннем, будто я смотрел на себя сквозь стекло. Так разглядываешь заблудившегося провинциала через ресторанную витрину, лениво ковыряя ложкой остатки скучного десерта и надеясь хоть как-то развлечь себя случайно подвернувшейся оказией: вот он, незадачливый турист, топчется на мостовой, оглушён гудками и толкотнёй. Беспомощно вертит головой, не решаясь спросить торопливо-резких горожан, близоруко щурясь, шевелит губами, читая вывески. И снова обречённо вздыхает, теребя край немодного пиджака...
От вина и копоти голова налилась тяжестью, бурым и тягучим предвестником тупой боли. Я кое-как поднялся, меня тут же занесло в сторону, опять впритык вынырнул олений глаз, я, плюнув, выругался и вышел на террасу.
Холод и ночь; я пытался найти знакомые созвездия, но голова продолжала куда-то плыть, теперь уже, правда, с приятно убаюкивающей амплитудой, да и звёзд оказалось во много раз больше, чем положено.
На мгновенье мне почудилось, что вселенная опрокинулась и что я плавно падаю в эту бездну из чёрного бездонного бархата и россыпи незнакомых звёзд.
На меня вдруг нахлынул какой-то детский восторг со слезами и комком в горле: внезапно я ощутил себя центром мироздания, его осью, мне стало совершенно очевидно, что вся эта внушительная небесная механика, вне всякого сомнения, вращается вокруг меня и более того, именно я и есть причина и цель всего этого галактического вращения
Безусловно, я был изрядно пьян.
5
Ценю добрые отношения с читателем, поэтому считаю своим долгом сознаться, что я допустил некоторые неточности, короче, опять соврал.
Не буду вдаваться в подробности, да и мысли мои разбегаются по углам, как стеклянные шарики, лови – не поймать, но я помню каждую встречу с Александрой. Все декорации и мнимые признаки жизни, тот, чуть рассеянный взгляд и искусственный смех, старательные, но чуть картонные губы – это сейчас всё внезапно наполнилось ясной логикой и стройным смыслом, тогда же я тонул в слепом восторге и ощущении чуда.
Попросите меня и я мог бы составить каталог её запахов, от наивного бисквитно-медового, с нотками чайной розы, до порочного, почти чёрного, замешенного на горелой корке, морской траве и корице, с лёгкой мускусной отдушкой.
Я помню наизусть каждый тайный изгиб её тела, помню наощупь, вслепую и запросто мог бы стать лучшим гидом по этому румяному раю. Ведь я знал самые сокровенные уголки того восхитительного ландшафта, кстати, по секрету, рыжий завиток за ухом, одна из моих любимых достопримечательностей. Даже сейчас, зажмурясь, могу проделать заманчивое путешествие от вздрагивающего голубой жилкой виска до отполированной будто слоновая кость, сравнительно небольшой (размер семь с половиной) пятки.
Один умный доктор, мой партнёр по гольфу и занудным беседам, сказал мне как-то, что любой мужик, если он, разумеется, не полный осёл, приобретает годам к сорока невероятную привлекательность в глазах двадцатилетних девиц. Он даже привёл какие-то, якобы, научные доводы, процитировав что-то, похоже, из Фрейда, закончил же свою мысль почти плакатно:
– Это медицинский факт. И не пользоваться этим просто глупо!
Фамилия доктора – Вульф, Георг Вулф, он немец из Бремена, но успешно практикует на Ист Сайд – доверчивые американцы трепетно почитают врачей-немцев, хотя к делу данная информация никак не относится.
Итак, признание номер один. Не уверен, что последуют и другие, но надо с чего-то начинать, пока не передумал.
Алекс приехала сюда вместе со мной.
«Я приготовила тебе сюрприз» - сказала она когда мы переезжали через залив по красному мосту, любуясь тюрьмой-музеем на острове. Ангелы летели сзади, я даже слышал их натужное сопенье и лучистый шепоток: сюрприз, сюрприз!
Я хмыкнул, у меня в кармане была коробочка с ленточкой и бантиком, внутри - серьги в полтора карата: нас врасплох сюрпризами не возьмёшь, у нас свои наготове. (Редкий идиот!)
Потом Алекс рассказывала о своей парализованной тётке из Квебека. Она рассказывала о ней часто и каждый раз мне становилось ужасно стыдно за свои мускулистые, пружинистые и на редкость здоровые ноги . Я невнятно мычал и слишком уверенно мотал головой, соглашаясь, что мы непременно должны навестить её, что, конечно, это будет просто замечательно, и что я тоже, а как же иначе, буду в восторге от тёти Кэрол, которая заменила моей крошке Алекс и отца, и мать. Отец, по её словам, разбился на мотоцикле, а мать с горя начала пить, а после
повесилась в шкафу на его галстуке.
Всё это я слышал не раз, сейчас слушал вполуха, убедительно имитируя диалог то одобрительным, то сочувственным поддакиванием. Если честно, то меня больше занимал её сюрприз: скорее всего нечто, начиная с банального галстука и вплоть до эротической самодеятельности с лавандовой свечкой и красно-чёрным бельём, столь настоятельно рекомендуемых женскими журналами. В этот момент (мы как раз въезжали в горы, радио захрипело и заглохло, хотя это неважно) меня прошиб пот – ну и кретин! – она беременна!
Точно, вот он, сюрприз! Я чуть не врубился в указатель.
Поймите меня правильно, я ничего против детей не имею, просто, они не входят в мои планы. Александру-Сашу-Шуру, моего рыжего бесёнка, я обожал, как никого. Весьма вероятно, даже любил, материя эта эфемерна - любовь, какая тут может быть определённость?
На самом же деле её сюрприз оказался куда изощрённей, чем я воображал, да и вообще, надо признать, наша мужская фантазия скудна и убога.
И если вас когда-нибудь застигала гроза в открытом («в чистом», как русские выражаются) поле, когда молния с треском разрывает пополам небо прямо над головой и буквально в тот же миг кувалда грома гвоздит вас в самую маковку, наполняя голову тугим гулом, то вы примерно представляете эффект, произведённый её «сюрпризом».
Тут необходимо замечание: всё, что случилось после, происходило в неком полубреду, словно я соскользнул в какую-то параллельную реальность, один из тех миров, где улыбчивая старушка внезапно трансформируется в упыря, пушистый котёнок превращается в чешуистого гада, а ноги врастают в землю и не бегут. Говорю это не для оправдания – для объяснения.
Мы стояли у обрыва и разглядывали океан. Она спросила:
- Как ты относишься к Поланскому?
- Режиссёру?
- Ага, Роману.
- Нормально. В «Пианисте» Броуди слегка переигрывает, но в целом ничего. «Ребёнок Роз-Мари» вообще классика.
- Я не про кино.
- Про Менсона, убийство Шарон Тейт? Хелтер-Скелтер?
- Да не, я про ту малолетку.
- Чушь, мамаша сама её в койку к нему уложила. Голливуд, все средства хороши.
- Средства? А он потом тридцать лет по заграницам прятался.
- Станешь прятаться если тебя в тюрягу хотят укатать!
- Не трахай малолеток, закон есть закон, правосудие.
- Дичь это, а не правосудие.
Она внимательно посмотрела на меня и спросила:
- А сколько бы ты заплатил бедной несовершеннолетней девочке, чтоб не загреметь в тюрягу?
6
Мой мозг спутан, похож на лабиринт гулких коридоров, хитрые лестницы и сумрачные ходы, двери, двери. Давайте откроем одну, наугад, ну хоть эту. Там, в невнятном шёпоте и прохладной миниатюрности ускользающих пуговиц, завершается упоительный апрель, я даже вижу своё отражение в её глазах, неясное и выпуклое. От волос пахнет чайным листом, такой свежий, зелёный запах и совсем не подходит к рыжему цвету. Хотя, это не тот рыжий – с отливом медной проволоки, что вьётся мелким бесом и непременно подаётся в одном комплекте с россыпью
конопушек на плечах и веснушчатым носом. Её рыжий был сродни локонам-пружинкам златовласых красавиц Ботичелли, помните «Триумф Весны»?
Я проснулся от запаха её волос, проснулся рывком, в каком-то первобытном ужасе.
Мне снилось, что я стою на той горе, у самого обрыва, далеко внизу ворчит и ухает прибой. Различаю сквозь шум слабый голос, кто-то меня зовёт. Но никак не могу пересилить себя и заглянуть вниз в бездонную пропасть, ведь я панически цепенею от одного вида мойщиков окон, когда эти безумцы беззаботно гуляют по кромке карниза – высота просто парализует меня.
Она (удивительно, не могу называть её по имени, даже во сне!) возникла за спиной, я просто почувствовал её присутствие, вдохнул этот свежий запах и тут же проснулся.
Сердце колотилось; пялясь в темноту, я быстро провёл ладонью по холодным простыням рядом – один, откуда ей взяться.
На полу светилась лунная крестовина окна, тёмные силуэты потеряли знакомые очертания, притаились. Седой полумрак обманчивыми контурами рисовал странные и таинственные формы: спинка кресла мерещилась чьим-то крутым затылком, куртка в углу свернулась как спящий пёс, а волшебно мерцающий изумруд в центре стола был всего лишь бликом на дне пустой бутылки.
Я подумал, что теперь уже точно не засну до утра, и тут же заснул снова.
Заснул и моментально очутился на том же обрыве (похоже, своим еженощным кошмаром я обеспечен), далеко внизу бил прибой, у Александры были пустые, рыбьи глаза, а за спиной лишь небо и полоска серого океана.
Она произнесла это на удивление просто – двенадцать миллионов, а после добавила:
– Не такие уж большие деньги – двенадцать миллионов. Я могла бы взять и десять, просто двенадцать моя счастливая цифра.
– Число, – автоматически поправил я, – не цифра.
– Ну тем более, – она улыбнулась и, сунув кулаки в карманы, повернулась ко мне спиной. Ветер тут же задрал воротник куртки и суетливо затрепал её волосами. Здесь на обрыве было так ветрено, что казалось, стоит лишь как следует подпрыгнуть, раскинув руки, и тебя непременно унесёт.
Её деловитая доброжелательность совершенно оглушила меня, поначалу мне почудилось даже, что она шутит.
Чёртовы стереотипы! Как всегда, всё, что не укладывается в привычные рамки или не соответствует нашим представлениям, моментально загоняет нас в тупик.
Шантажист представляется нам небритым негодяем в перчатках: щурясь от табачного дыма, он кромсает маникюрными ножницами газету, а после, перемазав всё вокруг канцелярским клеем и прикусив от усердия язык, составляет неопрятный буквенно-цифровой коллаж, с непременным, «а ежели указанная сумма не будет...» ну, и так далее, со всеми немыслимыми угрозами.
С шантажистом, как правило, не летишь на выходные в Колорадо гонять на горных лыжах, не загораешь нагишом на яхте в районе острова Фиджи, не везёшь шантажиста в цветущий каштанами Париж для обновления летнего гардероба, не даришь букетики цветов и прочей ерунды, ведь так?
Так!
И потом – как это могло случиться со мной? Именно со мной? Невероятно удачливым умником, прагматичным, как сто пятьдесят немцев, убеждённым холостяком и чертовски обаятельным красавцем? Осторожным и рассудительным!
Ведь в такие истории влипают законченные простофили, всякая голливудская пьянь и наркота!
Или это и есть пресловутая «русская судьба», неумолимый рок и проклятье славянской крови?
Неужели вся шизоидная достоевщина и гоголевская психопатология оказались правдой и теперь могут вальяжно расположиться в моём мозгу, разъедая и отравляя столь превосходно настроенный инструмент?
Очень хочется кому-нибудь хряснуть по роже или что-то вдрызг расколошматить.
Нет, нет, надо взять себя в руки, успокоиться.
Итак...
Она права - за всё надо платить, особенно, за удовольствия и глупость.
Опять же она права в том, что даже если присяжные меня оправдают, моя личная репутация, а главное репутация моей конторы будет угроблена раз и навсегда.
А ведь репутация – это и есть мой основной товар. Без репутации я - беззубый дантист, хромая балерина, глухой учитель музыки. Всё верно.
Она скучным, совсем обыденным голосом, щурясь от ветра и некрасиво морща нос, заявила мне, что «ничего личного здесь нет, просто отличная возможность сделать деньги» - (There's nothing personal, just business opportunity), рассказала, что поначалу она думала меня женить на себе, забеременеть, прижать к стенке. Припугнуть, если будет нужда. Но этот план был излишне хлопотлив, тем более, что ни беременность, ни дети не входили в её планы.
И вот тут-то ей и пришла в голову «гениальная идея» – она так и сказала, оживясь. А восемнадцать ей стукнет через месяц, только в январе.
Вытащить меня в эту глушь тоже было, на её взгляд, достаточно остроумно и логично: она опасалось, что я сгоряча начну звонить адвокату или, не дай бог, в полицию. Справедливости ради замечу, что юная мерзавка изучала меня прилежно – я типичный овен (20 апреля) и действительно бываю вспыльчив, что есть, то есть.
Не так просто признаться, но я до самого конца на что-то надеялся: что это – затянувшийся и крайне неудачный розыгрыш, что я сплю, что кто-то из нас просто сошёл с ума, – я не глядя согласился бы на любой из этих вариантов.
В её голосе появилось гадливое пренебрежение и холодное превосходство («болотный пень вообразил, что может дрючить принцессу за тряпки и стекляшки, как привокзальную шалаву, не так
ли?»). В этот момент на меня обрушилось, что моей лучезарной Александры, которую я носил на руках по розовым облакам с апреля по декабрь включительно, никогда не существовало.
Ветер нервно трепал её волосы и воротник куртки; мы купили эту куртку в Бостоне; Алекс отчего-то хотела именно чёрную, лайковую, долго выбирала и мяла кожу, тиская пустые рукава своими сильными загорелыми пальцами. Я, рисуясь, кинул карточку на прилавок, даже не взглянув на ценник, вот ведь шут!
Сейчас на чёрной коже я заметил полустёртый меловой отпечаток – цифра восемь, наверно прислонилась где-то спиной. Интересно, ведь восьмёрка единственная цифра абсолютно симметричная, там, в зазеркалье, она точно такая же, как и здесь.
«А как же ноль?» –невежливо спросил кто-то в моей голове.
«А ноль, – ответил я холодно, – это пустота, ничто. И поэтому, ноль не считается».
«Кстати, – не унимался невежливый, –если положить восьмёрку на бок, то это будет символ бесконечности».
В этой мысли что-то было, но я демонстративно решил не поддерживать разговор.
Слабый звук, высокий и прерывистый, вплёлся в шум ветра. Александра разглядывала океан и от скуки начала насвистывать «Болеро» Равеля.
Не знаю почему, но это добило меня, я сделал шаг и изо всех сил толкнул её в спину.
7
Зевнул. Весь день зеваю.
У меня такое ощущение, что в этой глуши всего два времени суток – ночь и сумерки, и они незаметно перетекают друг в друга. Туда и обратно, как лента Мёбиуса.
Мягкий, скупой на краски, закат. Беззвучно возник в просвете меж деревьев ультрамариновый, почти чёрный, силуэт оленя с причудливыми рогами, я моргнул – и нет его, растаял, да и был ли он на самом деле?
Залив спокоен, здесь нет ни волн, ни прибоя, изредка пробежит рябь или плеснёт мелкая рыбёшка, иногда, почти касаясь воды проскользит на бреющем полёте, без единого взмаха крыла, строгий пеликан.
Под ногами хрустят перламутровые раковины, они похожи на застывшие слитки олова. Ракушками усеян весь берег вокруг харчевни. Сколоченные из серых досок столы, вместо стульев, поставленные на попа, бочки.
Кроме меня посетителей нет, малый с кухни принёс пива и дюжину устриц. Устрицы свежайшие, их ловят прямо здесь, в заливе. Такие просто грех портить лимоном. Я бросаю его чайке, внимательно следящей за мной с соседнего стола. Она кидается к добыче, долбит лимон клювом, раз, другой, после разочарованно отворачивается, наверняка думая: «Надо же, ведь и не скажешь, с виду – яркий, сочный, а на вкус – такая гадость!»
Голоса над водой, по-вечернему ленивые, это возвращаются рыбаки. Что-то про погоду, нет, дождя не будет до среды, что-то про какую-то Джуди, которой палец в рот не клади. Я с Джуди не знаком, но двумя руками за подобное предостережение.
Одномачтовые лодки с румяными от заката верхушками парусов причаливают к деревянному пирсу, рыбаки не спеша затягивают узлы на чёрных и мокрых сваях, закуривают, по привычке заслоняясь от несуществующего бриза. Сладковатый запах табака долетает и до меня.
Глухо ворчит сырая цепь, гулкий, как в кадушку, деревянный стук бортов о причал. Звуки негромкие, но ясные и значительные, проложенные в паузах мягкой фиолетовой тишиной. Вы, возможно, мне возразите – у тишины нет цвета. Обычно, я довольно покладист, но это не тот случай: именно фиолетовой тишины.
В этот момент в кармане что-то тренькнуло и противно запиликало, оказывается, я по привычке таскаю бесполезный здесь мобильник.
Я таращусь на пульсирующий огонёк, на надпись «сигнала нет» и чувствую, как у меня леденеет спина и затылок. Пальцы цепенеют, я кое-как откидываю крышку и читаю текст.
«Буду в 8» и подпись «Александра» – вот что я прочёл на экране мобильника.
Я зажмурился, несколько раз глубоко вдохнул, потом открыл глаза. Встав, изо всех сил пульнул телефон в воду. Плоская электронная сволочь запрыгала, едва касаясь поверхности, убегая всё дальше и дальше, оставляя расходящиеся круги.
Я сделал пять «блинчиков», как мы это называли в детстве, пять – очень неплохо, хотя я и не уверен, что этот результат мне бы зачли – по правилам нужно использовать плоскую гальку, мобильный телефон явно мог бы вызвать совершенно законные возражения.
Делать здесь было больше нечего, я сунул деньги под тарелку и пошёл в деревню.
В этот момент до меня внезапно дошло: этот текст Алекс отправила мне три дня назад, когда мы улетали из Нью-Йорка. Это всего-навсего электронный глюк! В самолёте я телефон отключил, здесь вообще связи нет, случайно что-то и как-то соединилось – дзынь! – вам письмо. И всё.
Господи, как просто!
Я выдохнул, слава богу: мир ещё не перевернулся с ног на голову и всему есть логичное, разумное объяснение. Включая похожую на сухофрукт летучую мышь, пристально следящую за мной из-под еловой засады.
8
На главной улице мало что изменилось с моей последней прогулки. Это даже не дежа вю, это идеальная копия того вечера, включая вонь сгоревшего масла из таверны в неподвижном сыром воздухе.
Я миновал тотемный столб с деревянным зоопарком, грустных гипсовых львов юридической конторы, флаг на пожарной станции мокро свисал красно-белыми полосками безо всякой надежды на бриз.
На рябой от бумажного мусора стене склада, я отыскал объявление про почти новый ад, вот оно, тут тоже всё без изменений. Я поблуждал глазами по другим бумажкам, линялым и похожим на берестяные кудряшки, зачем-то сорвал одну и скомкав, сунул в карман.
Дошёл до перекрёстка и вовсе не удивился, увидев в дверном проёме углового дома женский силуэт, с сигаретой и кошкой у ног. Да, всё один в один, декорации и действующие лица те же.
Я кивнул ей и уже собрался идти обратно.
– Сувенир на память не хотите купить?
–То есть?
– Местные мастера. Есть очень интересные вещи. Тем более вам всё равно делать нечего.
Это была одна из тех странных лавок, тесных и полутёмных, незатейливая ловушка для туриста-простофили. У меня сразу же начало першить в горле от пыли и отвратительно пряных благовоний, курений и сушёных трав, пучки которых вениками висели над дощатым прилавком.
Отступать было поздно. Стараясь особо не дышать, я огляделся.
Какие-то шаманские бубны из буйволиной кожи, украшены по кругу перьями, лентами и бусами, на бледной коже кривые орнаментальные каракули: ящерки, змейки, ёлочки.
С низкого потолка свисают гирлянды плетёных косичкой шнуров с бубенчиками и колокольчиками.
Незатейливые амулеты, качества кружка «умелые руки», кустарные трубки мира, раскрашенные гуашью, и замшевые мокасины с висюльками – скучный сувенирный мусор. Дурацкие мельхиоровые талисманы на грубых тесёмках, по большей части, птицы, если не ошибаюсь, сходство весьма приблизительное.
– Орлы? – спросил я из вежливости.
Мне было совершенно наплевать, я уже разглядывал «Парадный головной убор вождя из орлиных перьев» – так было написано на этикетке.
Вообще, весь этот хлам выглядел, как пыльная бутафория из сериала про Виннетту, как кладовка забытого киношного реквизита. Нелепо было даже вообразить, что над этим унылым мусором корпел настоящий краснокожий, какой-нибудь гордый гурон Ястребиный Коготь или пусть даже какая-нибудь никудышная седая скво по имени Тихий Ручей в своём насквозь прокопчёном вигваме. Я неприметно инспектировал изнанку вождёвых перьев в поисках неизбежной наклейки «Сделано в Китае».
– Это не продаётся, -– с сожалением сказала она за моей спиной, - это моего деда.
– А-а-а... – повернулся я к ней, понимающе кивая: «Неужели ей могло придти в голову, что я хочу «это» купить?» Тут же представил себя в орлиных перьях и тройке «армани» на переговорах с клиентом – хао, я всё сказал. Сильно. Главное, не забыть про трубку мира.
– Вот, -– она протянула мне серебряный амулет.
Я провёл пальцем по насечкам, изображавшим перья, синяя бусина глаза, плоско раскинутые крылья. Вещица была небольшая, легко умещалась на ладони.
- Серебро особое, из лощины Хищного Ручья. Оно живое.
- Живое?
- Сварено с кровью коршуна, - сказала она обыденным тоном, как про рецепт супа, - мы ведь Тахина-Ка, люди-вороны. Наш предок - седой ворон Као, что сидит на правом плече Маниту. Тот самый ворон, что принёс людям свет и разбудил их.
- А они спали, да? Ну, до этого, до ворона, - я, конечно, не мог не съязвить.
Она даже не обратила внимания, продолжила тем же тоном:
- Когда Маниту создал землю и людей, все люди были детьми, они кричали, бегали, шумели. Играми и вознёй они рассердили старую Гунгу, она приплыла по Млечному Пути в своей каменной пироге и украла дневной свет, скатала из него шарик и заткнула себе в ухо. На земле стало темно и страшно. И время на земле остановилось – птицы застыли в полёте, рыбы замерли в воде, стрела не сразила лань, повисла в воздухе. Дети земли заснули, а поскольку утро не наступало, они так и спали день за днём и год за годом.
Мне наконец удалось как следует рассмотреть хозяйку: слегка скуластое, смуглое лицо, вьющиеся чёрные волосы до спины, в ней было что-то испанское, почти Кармен (да-да, помню, цыганка она, не испанка), розу кровавую в кудри – и полный порядок. Хотя, нет, роза – явный перебор.
-– Маниту, не слыша смеха и шума на земле, послал ворона Као проверить, не случилось ли какой беды. Ворон вернулся к Маниту с печальной вестью. Тогда Маниту отправил Као к старой Гунге, которая день и ночь толкла звёзды в своей каменной ступе и рассыпала их по Млечному Пути.
Тёмно-вишнёвые губы моей Кармен полунамёком усмехались, хотя тон был совершенно серьёзен, даже суров; оно было и понятно – вопрос стоял о судьбе всего человечества.
-– Ворон ждал три года, три месяца и три дня, наконец старуха утомилась и задремала, он подлетев, осторожно достал клювом дневной свет из её уха и устремился на землю.
Свет засиял над землёй, люди проснулись и в знак благодарности отдали ему в жёны самую красивую девушку по имени Тэва-Утэ. От красавицы Тэва-Утэ и седого ворона Као появилось племя Тахина-Ка, племя людей-воронов.
Я глупо ухмылялся, я это понял по её лицу. Понял, что ей это не очень понравилось:
- –Всё гораздо сложней, – сказала она вкрадчиво, – гораздо сложней, чем вы себе это представляете. Вы, белые.
Она взяла меня за запястье.
– Вам всегда нужен ответ: да или нет. Чёрное или белое. Плохое или хорошее. А иногда ответа не существует и весь смысл уже заключён в вопросе. Ответ просто не нужен.
Пальцы у неё были сильные, как у пианистки, такими запросто можно придушить человека.
– Верно заданный вопрос часто важнее самого ответа, поскольку вопрос – путь к познанию, а ответ всегда лукавство. Любой ответ всегда лжив, поскольку он есть утверждение, а человеку просто не дано постичь суть вещей и явлений. Человек выдаёт за истину своё глупое мнение и называет это правдой.
Она смотрела мне прямо в глаза, близко, почти впритык, от волос пахло хвоей, самой настоящей сырой хвоей, зелёными иголками, сосновым лесом и свежестью. Я не мог отвести глаза, а закрыть их я отчего-то боялся, мне казалось, что я сразу же грохнусь в обморок.
По позвоночнику сползла щекотная капля, в голове моей кто-то исполнительный закручивал мягкую пружину, с каждым аккуратным поворотом которой, невнятный шелест в мозгу становился жарче и отчётливей, пока, наконец, не превратился в устойчивый звон.
Она приоткрыла рот и поцеловала меня в губы.
Потом её сильные, сухие пальцы разжали мой кулак, она взяла серебряную птицу и, привстав на цыпочки, повесила амулет мне на шею. Расстегнула рубаху, прижала его ладонью к груди.
Металл оказался горячим, как же – живое серебро! – или это была её ладонь, или это мне всё казалось, не знаю; я закрыл глаза и под веками тут же заметались маленькие, резвые ласточки, побежали яркие рыжие пятна, словно несешься, как в детстве, сломя голову, через июльский сосновый бор, насквозь пробитый по диагонали солнцем и дробным ритмом быстрых пяток.
Выгоревшие до белого волосы и белые царапины на коричневых от загара коленях, их не разглядеть, от бешеной гонки я сливаюсь в ослепительный хвост кометы. Сердце колотится, ветер поёт в ушах, тишина вокруг - ложь и тайная конспирация миллиона звуков: я могу различить треск крыла стрекозы и суетливую поступь вереницы рыжих муравьёв, спешащих по стволу упавшего дерева, звон сорвавшейся с листа капли и даже эхо этого звона, отражённое от распахнутого настежь неба. Мне – туда.
Бор остаётся позади.
Я бегу вверх, беспощадно мну горькую желтизну цветущих одуванчиков, взлетаю по крутому зелёному холму. Уже слышу шум океана, ворчливую его мощь, за вздохом выдох, за выдохом вздох.
Я уже почти на вершине. Небо встаёт, словно его тащат на верёвке вверх, плоско заполняя весь мир идеальной синевой.
На краю обрыва вижу кого-то, тёмный силуэт. Вот досада, ведь это моё место, кто посмел?
Злость пульсирует в висках, я не сбавляю темп, несусь, рву во все лопатки. Уже вижу чёрную спину, рыжие кудри по ветру – а, так это ты! даже могу различить меловую восьмёрку на твоей спине, – отпечаток, случайно прислонилась где-то, неряха.
Я знаю, она вот-вот обернётся, уже начала, плечо пошло, вижу ухо, завиток на шее, почти профиль. Надо спешить. Она почти повернулась, вижу уголок её глаза, я совсем рядом.
Я толкаю её.
9
Я открыл глаза, я был один.
Куртка на полу беспомощно протягивала ко мне пустой рукав. Бледный, неживой свет лежал на пыльных предметах, было ощущение, что я внутри безнадёжно сломанного механизма, сломанного давно и окончательно.
Ты мне сказала слова, которых я боялся больше всего. Ты, моя маленькая скво, произнесла:
– Некоторые ошибки исправить нельзя.
И ты, моя жестокая Кармен, добавила:
– Ты сам виноват.
Это я знал и без неё.
Всегда и во всём виноват только ты сам. Даже если виноваты другие.
Плевать на других, я гладил её плечи. Казалось, мои руки прежде не касались столь совершенной поверхности, отдалённо это напоминало идеально отполированную слоновую кость, или, нагретый на солнце, матовый орех каштана: то же пронзительное удовольствие в ладонях от простого прикосновения.
Я взглянул на пустые ладони, они, глупые, уже всё забыли.
– Всё забыли? – спросил я укоризненно. Ладони простодушно белели и молчали. Я покачал головой и заточил их в карманы.
Пнув ногой дверь, вышел на улицу.
Я сразу ощутил, что снаружи что-то было не так.
Я задержался на верхней ступеньке, осмотрелся: да нет, вроде всё нормально – унылые сумерки, как у них тут и заведено. Серо и тоскливо, седой полумрак: солнце уже село, а звёзд ещё нет.
«Приятное место», - подумал я, разглядывая какую-то чёрную гадость, повисшую над дорогой метрах в десяти от меня, похоже на сгнивший кленовый лист, такие лежат на дне мёртвых фонтанов.
Было томительно тягостно, как перед грозой. Словно кто-то высосал весь воздух из этого мира, высосал вместе с чириканьем, жужжаньем, шелестом, вместе с эхом расчётливой кукушки и ленивым пустобрёхом соседского пса, всхлипами сонного саксофона в баре на углу и усердным тиканьем на моём запястье. Я поднёс часы к уху – ничего, швейцарская механика приказала долго жить. Часы показывали без трёх
минут восемь. Я где-то читал, что у них там, в Бёрне, целый отдел занимается акустической стороной тиканья – ищут идеальный звук. Да уж, какого только мусора нет в моей памяти.
Я прислушался – ничего, абсолютная тишина.
Какая-то неясная жуть, как в ночном кошмаре, заползла мне в душу, застряв комком в горле, стянула в узел мои потроха, выступила холодным потом. Мне показалось, что меня сейчас вырвет. Я сосредоточился на дыхании, глубокий вдох, долгий выдох. Повторил. Вроде, полегчало.
Та чёрная гадость оказалась летучей мышью. Перепонки крыльев с крючками когтей, острые зубы, крошечный язык, рыжие шерстинки на ушах, я мог потрогать рукой – летучая мышь застыла в воздухе как идеальная фотография, голограмма.
Я рассмотрел летучую мышь со всех сторон и пошёл в сторону центра посёлка.
Официантка, явно студентка на приработке, далеко не красавица, бледная и волосы в пучок, неуклюже наклонила поднос, кружка, выплеснув ажурную вату пены, зависла в метре от пола.
Я разглядывал это застывшее кино сквозь витрину ресторана. Стекло приятно холодило лоб, у девчонки было испуганное лицо, немая буква «о» на губах и татуировка на запястье, какой-то иероглиф. Посетитель, очевидно, рыбак с хорошей реакцией, пытался поймать кружку, растопырив красные и плоские, как два краба, ладони.
Над вывеской со свирепым капитаном Дрейком в малиновых ботфортах замерла ещё одна летучая мышь. Из-за угла выезжал и никак не мог выехать дряхлый пикап, старуха за рулём пыталась курить, но дым застыл на полпути в раскрытое окно. Я подошёл ближе и потрогал дым, он слегка разлохматился. Я ткнул старуху в щёку. Тёплая и в меру упругая щека, для старухи, конечно.
Голубь слетал с крыши почтовой конторы, в дверях застрял толстяк с красной коробкой срочной бандероли. Чей-то, привязанный к поручню, сеттер отчаянно и беззвучно скулил, от усердия чуть привстав на задние лапы.
Я подошёл и погладил пса. Шерсть была мягкой и шелковистой. С сожалением подумал, что так и не успел завести собаку, всё откладывал на потом, а всегда хотел именно сеттера. И именно ирландского, шоколадного отлива и с такой вот умной мордой. Разумеется, не для фазаньей охоты, какаие фазаны на Манхеттене, так, гулять в Центральном парке, (у меня квартира в «Дакоте», парк буквально через дорогу), кидать теннисный мячик или какой-нибудь сук, у нас там пруд с утками, он бы прыгал в воду, утки с кряканьем бросались бы в рассыпную, а
выскочив на берег он бы, забавно мотая головой и ушами как пропеллером...
До меня вдруг дошло, что ничего этого уже не будет, не будет никогда: ни сеттера, ни парка, ни Манхеттена. И что, скорее всего, уже вообще больше ничего не будет. Что это, пожалуй, конец.
Спотыкаясь, я вышел на середину дороги и заорал.
Я хрипел, как попавший в капкан зверь. Я давился солёной горечью слёз, меня мутило от их мерзкого вкуса, я угрожал и кричал кому-то «сволочь», пока горло не перехватило и я не закашлялся.
Новый угрюмый мир не удостоил меня даже эхом, нависший над деревней лес впитал мой вопль с безразличием губки.
Я поплёлся вверх по шоссе.
Олень переходил дорогу, я потрогал разлапистые мощные рога и чёрный нос. Нос был мягок, как бархат.
10
Я сижу и вглядываюсь в мёртвый океан, в едва различимую линию горизонта. Вода и небо почти одного цвета и напоминают лист кровельной жести, согнутый пополам.
Ты мне скажешь, что это не самая удачная из моих метафор. Возможно, ты права.
Я прекрасно знаю, что там запад, знаю, что солнце зашло именно там и должно появиться за моей спиной, на востоке. Так, скажешь ты, написано в учебнике по астрономии.
Но мне совершенно наплевать на всю эту астрономию и прочую научную дребедень, мне наплевать на все законы физики, всех этих Ньютонов и Эйнштейнов, поскольку в моём сумрачном мире их формулы и теоремы не стоят ни гроша.
И я абсолютно уверен, что на сей раз свет придёт с запада. И не вздумай спорить со мной! Увижу ли его этот свет – это другой вопрос. Но я буду вглядываться.
Я встаю, прижав ладонью амулет к груди, серебряная птица тёплая, словно живая. Я делаю шаг к обрыву (ты же помнишь, как я боюсь высоты?), заглядываю вниз: там седая водяная пыль, прибой застыл косматыми сугробами и клочьями пены, волны дыбятся и мутно сияют бутылочной зеленью. Это действительно красиво, но долго туда я смотреть не хочу, боюсь ненароком разглядеть внизу что-нибудь рыжее.
Я знаю, мне не вернуться, не вернуться никогда. Слово «никогда» слишком драматично на мой взгляд, но это именно тот случай. Так что – никогда.
Ты поспешно улыбнёшься, скажешь, ну как же, это не конец, ну, а душа, душа? Она-то бессмертна, душа вечна! И (тут ты даже поднимешь указательный палец): поэтому я не исчезну, а громыхну раскатистым эхом в чёрном небе над Двиной, или вспыхну малиновым хохолком птички-кардинала на верхушке магнолии, а может, рассыплюсь монетками лунной дорожки по монастырскому озеру, или звякну капелью в весенней луже где-нибудь на Таганке.
Ты наговоришь ещё кучу подобной чепухи, ты просто добра ко мне. Я кивну и улыбнусь, хотя мысли у меня сейчас не самые весёлые.
Каким образом жизнь промелькнула так бездарно и закончилось столь пошло и нелепо? И как это могло случиться именно со мной?
Тут ты спросишь: страшно ли мне?
Страшно? Я скажу по секрету: ты себе даже не представляешь.
Калифорния, Эвернесс, 2010
© Copyright: Валерий Бочков, 2010
Свидетельство о публикации №21002261232