Моя мама провела всю блокаду в Ленинграде. До войны она вышла замуж за пожилого учителя, который очень её любил и буквально носил на руках. Про свою жизнь с первым мужем ничего она мне не рассказывала, но однажды вдруг вспомнила, как они готовили себе обеды: времена были тяжкие, денег не хватало, поэтому мясо из супа они вынимали, вешали на ниточках за окно, а потом доставали и снова из этого мяса варили суп. Про «второе» как-то не было разговоров. Наверное, его заменял чай с сахаром «вприкуску».
Она была средняя дочь в семье, с малых лет привыкла ходить по земле босиком. Даже и в холодные осенние месяцы, так что девушка была закаленная.
Когда она приехала из деревни в Ленинград к старшему брату, ей не в чем было ходить по улице. Обуви не было и денег не было купить что-то на ноги.
Как-то однажды она всё же вышла на улицу. Босиком. Прошла немного, и к ней вдруг подошел мужчина в шляпе и сказал примерно следующее: «Барышня, у нас не принято ходить босиком. Будьте любезны наденьте туфли!» Мама говорит: я чуть сквозь землю не провалилась, так было стыдно. Упросила всё же брата и его жену, чтобы купили ей парусиновые (т.е.матерчатые туфли), в них и щеголяла.
Жена брата, ясно дело, совсем не обрадовалась новоявленной родственнице. Она была старше Якова и командовала им почище прапорщика. Довольно быстро она сплавила «племянницу» в общежитие ткацкой фабрики. А тут и война началась. Яков ушел на фронт и там погиб.
А мамочка моя во время войны работала на фабрике «Рабочий», шила там телогрейки для красноармейцев. Её мужа-учителя, далекого от понимания правильного ведения боя с противником, очень быстро убили. Так что стала она молодой вдовой. На фабрике пришлось ей и жить, потому что транспорта не было, а шагать голодной по холодному городу, без света, под бомбежками было невмоготу. Так что большинство работниц оставалось прямо на фабрике и спать, и работать.
Она вспоминает, что самыми счастливыми были для них дни, когда с фронта приезжали за телогрейками. Привозили консервы, хлеб настоящий, для тех кто курил – папиросы или табак... Красноармейцы хоть и были «обоженные войной», но в основном ребята молодые, не такие замученные «доходяги», как девушки блокадные. Так что хватало и радости, и теплоты, и улыбок молодых. Иногда и любовь случалась. Жизнь – она такая, даже если и страшно кругом, но стоит слово ласковое услышать, да обняться покрепче, и вроде всё не так уж и ужасно. Может и доживем до Победы! Главное, духом не падать и верить, что всё плохое пройдет. А уж там такая жизнь замечательная начнется. И хлеба будет вдоволь. И может даже и масла к нему! Уж про другое и не мечтается. Только бы поскорее война кончилась.
Мама рассказывала такие ужасы про то, что и детей ели, и кошек, и крыс. И про трупы на улицах. И про то, что воду на саночках в ведрах возили с Невы. Водопровод не работал. Тепла, конечно же, тоже не было. Топили печки кто чем мог. Мебелью антикварной, книгами, пилили деревья в скверах. Про заборы уж не говорю, их быстро на растопку разобрали.
Когда война закончилась, мама перешла работать на ткацкую фабрику. Потом познакомилась с моим отцом. Он работал шофером. Прошел всю войну и был, как мама говорила, немного не в себе. Когда узнал, что я должна появиться на свет, был очень этим недоволен. А когда я родилась, вообще не обращал на меня внимание, не говорю уже про то, что маме моей он высказывал свое особое мнение по поводу моего рождения. Короче, пришлось ей забрать меня и уехать в Белоруссию. Уйти с фабрики и с отцом развестись. Вот как началась моя волшебная жизнь – отцу не нужна, а маме без денег и без мужской поддержки как меня поднять? Вопрос, конечно, интересный, тем более, что папашка от алиментов старался увильнуть.
В конце концов, маме это надоело и она прекратила с ним всякие отношения, а когда спустя несколько лет, он вдруг захотел увидеть свою дочку, она прогнала его метлой, не шучу, буквально метлой по спине. Так я про своего родного отца ничего и не знаю. Даже и фотографии его у нас нет.
После возвращения из Белоруссии мама стала искать такую работу, где давали жилье, да не просто общежитие, а хоть маленькую комнатку, где она могла бы с маленьким ребенком жить. К сожалению, на ткацкой фабрике, где она раньше работала, такого не было и пришлось ей устроиться дворником на маленький заводик на Лиговке. На заводике (с ладонь величиной) делали заклепки и шарикоподшипники.
И хоть заводик на самом деле был крошечный, мне, малышке, двор казался огромным. Мы могли шляться по нему сколько хотели, никто нас не гонял и не пугал. Я помню, что на заводике держали коня с телегой для перевозки каких-то крупных (?) деталей из цеха на склад. Коника звали Резвый, а конюха – дядя Миша. У дяди Миши было доброе сердце, и он нас возил иногда на телеге по двору заводика. На меня тогда огромное впечатление производило то, что конь слушался своего хозяина просто по интонации и даже по взгляду. Дядя Миша говорил трубно: «Резвый! Направо!» и коник наш без поводьев, только по взмаху руки, поворачивал безропотно направо... или налево, если была такая команда, или стоял без движения, если дядя Миша кричал ему: «Стой, Резвый, смирно!»
В те годы не было такого засилья машин. Все ходили пешком или ездили на трамвае. Две остановки на нем стоили копейку, а если подальше хочешь прокатиться, то платишь уже три копейки. Никто не обманывал и честно платил за три остановки три копейки. В те времена не такие уж маленькие деньги, потому что пол-буханки хлеба стоило 4 копейки Правда, в столовых хлеб лежал на столах в больших глубоких тарелках – бесплатно. Может быть, это было только в нашем городе – не знаю. Во время блокады давали в день 125 граммов хлеба из опилок и отходов муки, поэтому всем выжившим больше всего на свете хотелось именно настоящего ржаного, довоенного, душистого хлеба. Бесплатно еще не столе можно было взять горчицы и соли. Намазать на хлеб, зажмурить глаза.... и жизнь начинала казаться сказочной, а ведь это был 55-й год..
А кафешек тогда еще не было, да и слова такого никто не слыхал, были «ресторации» или рестораны, но туда ходили какие-то небожители нам неизвестные, на них все смотрели снизу вверх, эта была какая-то каста «верховных жрецов» и откуда у них были деньги на икру и коньяк никому не было известно, но впрочем никто особо и не завидовал. Все в это время жили очень бедно. Половина города была еще разрушена. Такие слова, как «конфета, колбаса и сыр» – означали «роскошную» жизнь. На празднике самым ходовым блюдом был не салат «оливье», о котором мало кто знал, а обыкновенный винегрет и маленькие консервированные рыбки– «бычки в томате». Если на столе на блюдечке были разложены ломтики «докторской» и «костромского», то хозяин считался очччень щедрым и хлебосольным. Правда, водка «Столичная» и «Жигулевское» пиво было всегда.
Еще в магазинах можно было купить соевый шоколад с жареными орехами безумной вкусноты. Это было самое прекрасное лакомство, не считая мороженого. Как ни странно, мороженое продавалось на каждом шагу. Но самое вкусное - весовое, шариками, конечно же можно было купить только в мороженицах. Вкус у этого мороженого был на самом деле необыкновенный, без консервантов и без всяких гемо-добавок, абсолютно натуральное, с добавлением сока ягод и фруктов из садов наших российских. Видов мороженого было примерно пять: клубничное, крем-брюле (ох, слюнки потекли!), черносмородиновое, шоколадное и сливочное. Почти все деньги, которые мне мама давала на школьную столовку, грубо говоря на манную кашу, я проматывала в мороженице. Не оттуда ли растут ноги у моей ангины?
Да, теперь о том, где мы жили, когда мама работала на этом заводике. Квартира наша коммунальная находилась в двухэтажном доме старинной постройки. Наша комнатка семи метров была на первом этаже. Никакой мебели, кроме узкой кровати, стула и тумбочки там не было. Но представьте себе в этой крохотной комнатенке кроме нас поселили еще одну женщину, фронтовичку, без ноги. Она каждый день утром одевала, а вечером снимала свой протез. Наверное, неприятное это было зрелище, но дети не зацикливаются на неприятном. Раз так делают взрослые, значит, так и надо. И я к этой «тете Тамаре» относилась хорошо. Тем более, что она всегда меня спасала, когда матушка моя в порыве гнева лупила меня прутьями от метлы (даром что ли дворником работала!).За что она так на меня нападала, я не знаю. Мне кажется я была такой тихой и послушной. Впрочем, сорвать свое зло на малыше и отругать его или даже дать по попе – это у нас в природе. Я сама была грешна, когда дочка была маленькой – за что прошу её смиренно простить меня. Видимо, обстоятельства были такими, что никакой не было возможности сдержаться. Это сейчас мне стыдно, а тогда это было в порядке вещей. Всех лупили, кого больше, кого меньше, и меня, и маму мою, и её маму и так далее. Кому-то пошло это на пользу, можно сказать спасло от плохой компании, от раннего курения, от каких-то подлых поступков, от вранья, от кражи и т.п. А кто-то «сломался», перестал верить взрослым, разлюбил маму или папу, появились комплексы: раз самый близкий человек вымещает на тебе свою злость, не любит и не уважает тебя, как личность, то что говорить о других людях. Они точно способны и унизить, и предать, и оставить, как говорится, в беде...
Вот так вот, дорогие мои, из детства далекого растут наши проблемы взрослые. А мы себе вопросы задаем: за что и почему это мне? Если маленький человек не может сопротивляться взрослой силе, то в характере в «ожидании удара» появляются или хитрость и изворотливость, или злоба тайная против обидчика, или смирение перед неизбежным. А потом, когда мы вырастаем, мы невольно становимся или агрессивными, то есть работаем на опережение удара или невольно получаем удар и жалеем себя (по привычке), уже не удивляясь, что нас обидели. Ведь обижают только тех, кто в душе ждет эту обиду.
А те, кому всё «до лампочки», то есть наплевать на мнение о себе окружающих, живут себе, не ковыряясь в своих душевных болячках, и потому никто не может их обидеть. Они сами кого хошь обидят. И еще добавят, чтобы понятнее было, кто в этом мире хозяин. А закомплексованных, то есть обидчивых. многовато будет. Вообще в России почему-то принято больше ругать, чем хвалить, и в детстве дома нас чаще ругали и обзывали «дураками» и «негодяями», чем хвалили за способности и за умелые руки. А надо – наоборот. Подхваливать и поддерживать, но к этом.у выводу приходишь на склоне лет, когда уже столько дров наломал, что и за весь остаток жизни не сможешь это исправить.
Да, по поводу жилья нашего нищего в комуналке. Тетя Тамара недолго меня защищала. Мама пошла в профком, объяснила ситуацию, что, мол, ребенок маленький, а тут посторонняя тетка со своим протезом в этой же комнате семиметровой, и как можно так жить, дорогие вы мои! Это же ужас и кошмар, спасите и помогите! Короче, тету Тамару куда-то убрали и мы стали жить вдвоем, а вместо кровати нашей «жилички» поставили «шифоньер» из фанеры, то есть шкафик для немногочисленной нашей одежонки.
У меня было платье батистовое, в котором я щеголяла на праздниках в детском саду. Оно было такое стираное-перестираное, что превратилось из белого в серое и стало почти прозрачным. Когда я подросла и увидела, наконец, что на самом деле это такое – батист, то была безмерно удивлена и долго не верила, что мое прозрачное, как марля, платье на самом деле было батистовое, так оно было, бедное, изношено.
Кроме нас на этом же этаже жили девушки-женщины незамужние, которые работали на этом заводике. Рядом с нами в комнате побольше размером жили три дамочки. Напротив – еще две, рядом с этой комнаткой – мать, довольно пожилая, как мне тогда казалось, а на самом деле 50-летняя женщина с дочкой Ниной. С непонятной и загадочной фамилией – Штурман. Нине было около тридцати. Она была необычная, с завитыми светлыми волосами, аккуратно уложенными в прическу, вся такая «интересная», как тогда говорили. То есть, если женщина не явная красавица, но и не урод, то её называли «интересная». Она одевалась немного не так, как другие. Шляпу носила и узкие юбки. То есть – стильно. Мы с ней ходили в кино. Она брала меня, малявку, за руку и водила на какой-нибудь детский сеанс в кинотеатр «Правда». Он был в пяти шагах от нас. Нормальное название для киношки «Правда», а?
Наверху, на втором этаже нашей коммуналки, были еще две комнаты и огромная кухня с большой метра два на полтора плитой. Плиту растапливали дровами, а дрова складывали в кладовке, которая закрывалась хлипкой фанерной дверью. Никто особого внимания на нас, ребятишек, не обращал. Было нас пятеро. Один мальчик постарше – с нормальным именем Вова, в которого я была, конечно же, тайно влюблена. Ему, значит, было лет десять, а мне семь или восемь. Не помню уже. Остальные детки были меня младше, две беленькие девочки-погодки и мальчик, толстый Лёня. Разумеется, я ими командовала. Была или учительницей, или царицей. И попробуй меня не послушаться! Авторитет – непререкаемый! Не хочешь слушаться – сиди себе один, никто тебя в игру не позовет и не назначит каким-нибудь принцем или волшебным конем!
Мы без конца проводили эксперименты. Один из них едва не кончился плачевно. Да что там плачевно – трагически! Нам стало интересно, горит ли пластилин. Я намотала его на палку, мы закрылись в кладовке и... зажгли его. Он тут же расплавился и потек мне на пальцы. Я взвыла от боли, бросила палку на пол и то что называется Господь Бог нас тогда спас - огонь на палке погас тут же, а не то мы могли бы просто сгореть в этой сараюшке заживо.... на память об этом эксперименте остались у меня до сих пор шрамы на пальцах . И столько лет прошло, а шрамы от ожога не сходят.
Ничего особо интересного из жизни в коммуналке я не помню. Кроме, пожалуй, толстого кота по имени Василий. Котяра был вальяжный, как кучер из фильма «Золушка». Ел только что-нибудь вкусненькое, а на постные макароны, которыми угощали его дети, даже и не глядел. Конечно же, все его тискали. Он это переживал спокойно, не царапался и не кусался, но весь его вид и морда толстая выражали такое безразличие к нам, людишкам неинтересным, что особенно к нему и не приставали. Кормили его все, кто жил в коммуналке, и потому он едва ноги волочил от огромного своего веса. Я так думаю он килограммов 10-12 весил. Поднять его мне, самой примерно столько же весившей, было невозможно. Да его в общем и не брали на руки, он сам валился на чей-нибудь диван и спал целыми днями. Мы все его очень любили и старались не будить. Такое вот гуманное отношение к домашнему, так сказать, животному.
Горячей воды в квартире не было и мама водила меня в баню.
Слово «нищета» никогда не произносилось. Считалось, что так живут все. От зарплаты до зарплаты. Рыба, правда, была очень дешевая, буквально копейки стоила. То есть современная камбала, которая у нас под двести рублей, тогда считалась «кошачей едой» ее покупали кошкам, она была по 15 копеек за килограмм. Мясо было по два рубля, но продавались в основном такие куски, из которых только суп можно было сварить. Мякоть и всякие там «шеи и филейные части» можно было «достать» только по блату, то есть по конкретному знакомству, «из-под прилавка» или с черного хода. Ясно дело, директора магазинов гребли за это деньги лопатой. И продавцам перепадало. Поэтому профессия продавца считалась престижной. Устроиться в магазин можно было только через знакомых или родственников, все держались за это место и продавцам и их семьям очень завидовали.
Дом, в котором мы жили, бок о бок стоял с другим домом, повыше. Во дворе этого большого дома был двор. Там, тесно прижавшись друг к другу, стояли сараюшки с дровами. Батарей или как сейчас говорят централизованного отопления никакого не было, все топились печками, а дрова держали во дворе. Двор тоже был крошечный, а мне тогда казался большим-пребольшим. Там была песочница с блюдце величиной, горка, с которой мы съезжали на пятой точке, потому что и санок настоящих и всяких там «ватрушек» не было. Папы-умельцы делали санки из каких-то досок-щепок, с деревянными полозьями, коньки были, конечно же, без ботинок, их привязывали специальными веревочками к валенкам, и никто по этому поводу не страдал, наоборот было страшно весело! Все мы много смеялись, время какое-то было беззаботное, хоть и не очень сытое. Детей после войны было много, все дружили. Не помню, чтобы были какие-то драки или что обижали маленьких. Наоборот, каждый взрослый старался помочь малышу. Прийти в гости и получить тарелку супа или макарон – было в порядке вещей. Даже странно было бы, если бы тебя не позвали к столу, когда ты пришел к однокласснику или просто забежал к соседке вопрос какой-то сложный задать, ну, типа, кто такой Геракл или Александр Македонский.
Детей постарше «воспитывали» все кому ни лень. Если кого заставали с куревом за сараями, тут же рассказывали всё отцу. Отец не жалел «ремня», и ребята или уходили курить подальше в чужие дворы, или под давлением авторитета папиного бросали вообще эту вредную привычку. Кстати, сигарет тогда не было, были только папиросы. Детям, естественно, их не продавали, но можно было найти «хабарик», то есть окурок и покурить хоть его. Это считалось признаком «взрослой жизни» и мальчишки друг перед дружкой старались вовсю.
Девочки, даже уже большие, вообще не курили. Даже и мысли такой не было. Можно было, конечно, увидеть курящую женщину, но только не на улице. В ресторане может быть или в гостях кто-нибудь и мог затянуться папироской. Но в основном, это были именно фронтовички, которые научились курить на войне под бомбежкой, чтобы как-то отвлечься и о смерти не думать....