***

В    НАЧАЛЕ    БЫЛА    ПРОЗА

Рассказы.




пути земные исповедимы


         Бывший  детдомовец    Иван Фролов   разошелся окончательно со своей женой в начале пятой пятилетки совместной жизни. Почему  «пятилетки»,  а потому, что так получалось:  от  момента  замирения  и  выравнивания  их   семейных отношений  до  новых   скандалов  и  обоюдных   оскорблений   протекало   ровно  пять  лет,    как по забытому в наше время  «госплану».
         После  развода  Фролов  поселился  в  тесной  коммуналке  и  все свободное от работы время мучился прежними воспоминаниями. Хотелось ему как-то оправдаться  перед  самим  собой  за сыновей, брошенных  им  на  произвол  судьбы, но ни в коем   случае  перед бывшей женой: ее  он  просто  возненавидел за то,  что был вынужден уйти из семьи. И, вроде, получалось оправдание, но  как  вспомнит  родных мальчишек, оставшихся с Зинаидой, муторно на душе становится.
         Помнил  Иван ту  кипятковую  злость на своего отца,  который  бесследно исчез из  его  мальчишеской, крохотной  жизни, и  он  вынужден  был  жить  многие  годы  в сиротском приюте.  Сколько  раз  он  желал  своему  родителю   страшной  погибели, видя  какого-нибудь  постреленка, бегущего  впереди широко шагающего уверенного  папаши.   Матери  он такого не  желал, хотя  та не лучше была - женщина, лишенная прав   материнства  за  пьянство и разврат.   Он даже навещал ее не однажды, когда повзрослел и учился в ремеслухе, и помогал ей, чем мог, и  похоронил ее по-людски.
        В  общем,   был Иван Фролов  из тех мужиков,  которые  имеют мужество винить во всех тяжких грехах прежде себя самого -  без всяких скидок и поблажек. Мужик на Земле -  хозяин,  и   за  все должен достойный ответ держать.   Так полагал бывший детдомовец и другим так жить советовал.

      ...Вот и крутится Иван на узеньком диванчике, заснуть не может. О старшем сыне Сергее, тому семнадцатый год пошел,  -  не беспокоится:  крепкий парень да и вырос почти.  А  вот о младшем   -   Павлике   -  напрочь изболелся  суровым  сердцем, ибо растет   тот   каким-то  пришибленным  и  робким:     чуть окрик,  голову  в  угловатые плечи втянет, губами задрожит, вот-вот разревется.
          Вернуться бы? Да как вернешься, когда Зинаида, как всегда, с работы пьянющая ввалится, веселенькая  и  совсем чужая. Станет Иван попусту совестить ее, а та, знай, измываться прежними подковырками.
      -  Ваня - дурачок пустил свою стрелу,   та  на болото в лягушатник угодила. Из того лягушатника  одна мымра  зеленокожая ему досталась,  правда, потом такой красавицей стала,  что Ванька - придурок ей ни к чему...
              Но ты не боись, Ванечка, я тебя на "англиского лорда" и то не сменяю.

И  целоваться  полезет.  И, как  не  странно, полегчает  на   душе у Ивана:  за субботу -   воскресенье  помирятся.    С   понедельника  та  же  канитель  и   песенки с намеком,  в духе: «зачем вы, девочки, красивых любите?»,  или еще позалихвастее и определенней: «да, я – колхозница, не отрекаюся, но любить тебя не собираюся»... Это все на стадии завершения пока первой пятилетки супружества.
         Пять лет отканителили, сыночка-первенца народили.   Дальше живут: неприязнь  друг к  другу   наживают.  Прежняя    Зинаида:   задерживается  на  работе,  домой   придет,  в кресло втиснется,  нога на ногу,  хмельную ухмылку кривит.   Другую  сказку   Ивану рассказывает:
- Положил Иван - дурак  на  дочь царя  свой  глупый глаз.     Где-то Сивку – бурку раздобыл, и помогла ему чудо - лошадка  красавицу  окрутить.   Ан,  не тут-то было. Дурак  -  он  и есть дурак:  ни  образования, ни хорошей должности. Царская дочь его в темной держит. Стыдно  ей на людях с ним бывать.   Однажды и говорит она царю-батюшке:
           - Давай дураку Ваньке голову срубим. На меня принц заморский виды имеет.
                И срубили Ивану голову.

           И   песенку новую - в подарок:  "а ты такой холодный, как айсберг в океане..."

         Еще бы чуть такого песнопения  и ушел бы Фролов из семьи. Но в самый разгар второй   пятилетки  родила  ему  Зинаида  младшенького   -   Павлика.   А в третью пятилетку въехали они всей семьей в новую квартиру - большую, трехкомнатную.
С  женой  у  Ивана  трудный  разговор  был.   Пообещала  Зинаида  больше на работе не пить, не задерживаться:

           - Знаешь, Ваня, я ведь не могу так жить, как ты. Наверное, тебе в детдоме вся эта коллективность в печенки въелась,   я  же  без подруг зверею,   кружась  с  тобой и с детьми  в четырех стенах. Люблю, когда шумно и народу полно.

И  уговорила  мужа на домашние шумные  пирушки  раз  в  неделю.     Веселое время началось. Фролову даже поначалу нравилось: музыка, все по парам – пристойно. Мужички  на   кухне  сигаретки покуривают,  женщины    в   зале секретничают,  а дети в своей комнате возятся.   Иван гостечков с душой принимал:    рюмочку тайную плеснет,  про  политику  потолкует.  Но  спроси  в  тот миг Ивана Фролова, чтоб честно, не кривя душой, ответил:   подозревает ли он свою жену в прямой измене?   И он не ответил бы,  потому что доказательств на этот счет не имел.   Одни только умозаключения и подозрения...
          Приближалась та роковая черта, за которой пути - дорожки супругов Фроловых окончательно разошлись в разные стороны. Великая  обида  обрушилась  на Ивана в четвертой  пятилетке  семейной  жизни.  Тогда  он  своими глазами  увидел во всей своей гнусности прямую измену жены,   и не надо ему никаких новых сказочек Зинаиды, своя сочинилась   -   не придуманная.
 
          " ...Поехал как-то Иван - дурак с сынами на рыбалку золотых карасиков ловить. Тут небо почернело.   Волга - реченька взбесилась, еле они на своей утлой лодчонке от беды убереглись.   Так ни с чем и возвернулись восвояси.  А там - беда, почерней прежней:  залетный   какой - то   «рыбачок» иного лова   валяется  на  супружеском   ложе   Ивана.   Зинаида  ему  кофе   прямо в постель подает.   Закачало Ивана.    Хотел он обидчику голову срубить,  женушке - паскуднице ноги переломать, но повисли сыны на батькиных руках, а потом еще стражники в милицейской форме понаехали...
И только песенка в ушах у Ивана-дурня застряла:

Однажды морем я плыла на пароходе том.
Погода тихая была, но вдруг поднялся шторм.



***
    Мучается Иван Фролов, бывший детдомовец, не спит,тяжко дымит сигаретой: 
  - Эх, вернуться бы?   Вымыть  из  памяти  всю  семейную грязищу!  Сергею – в армию скоро, а Павлика оберечь от безотцовщины надо.

Есть  у  Фролова  на  этот  счет определенная надежда, потому что человек он вовсе незлопамятливый, а скорее наоборот  - мягкий и рассудительный.
Глубокая,  чудовищно  одинокая,  ночь  разворачивается  перед  ним в лунном магическом сиянии, перелистывая его грустную память, словно дневниковые записи, занесенные им  в далеком прошлом в потрепанную общую тетрадь его беспризорного детства.




ГРАЧ ВАНЬКА


Однажды небо черным стало, и такой  ураганище   обрушился на поселок, что далекая тополиная аллея громко застонала.  Битый час колобродила непогодь.
Старый дядька сказал:

- Со степу казахстанского ведьмак налетел!

         Когда стихло, мы с братом Вовкой смотреть побежали:интересно,что эта "нечистая сила" натворила? Сначала, вроде ничего такого...  дорогу до камня вымела, наличник с избы бабки Марьи сшибла, плетень у Плаксиных повалила...  делов-то с гулькин нос.
Деревней пробежали, в аллею вступили и ахнули: ветви большущие тополиные на земле пластом лежат прямо с грачиными гнездами.   Долго крутились в буреломе и грачонка желторотого нашли, в фуражку его - и домой. Возле печки посадили отогреться.  Лечили и кормили грачонка.
                Совсем ручным сделался грач. Вырос, окреп и с нами вечно по ребячьим забавам увязывался.  Оглянешься, так - вполоборота, и строго ему:

- Ванька, домой!

Грач  на месте потопчется,  отлетит метра на два к дому: ждет, когда мы снова дальше двинемся.  Все  лето до поздней осени от нас ни на шаг, и зиму с нами перезимовал  -  на юг не полетел. Думали: навсегда прижился.  Но весной, когда грачиная стая   возвратилась  в  тополиную  аллею,  взлетел  наш  грач  на  самое высоченное дерево и гнездо на нем  с такой же черной, как и он, грачихой свил.    Началась у Ваньки настоящая птичья жизнь.
А мне подумалось: читал я прежде про такого же грача, вылеченного человеком и возвратившегося в свою родную стаю, а,  может, про другую какую птицу, у какого-то писателя в длиннющем рассказе.   Тогда еще почувствовал, что написать-то он написал хотя и правду, но как-то уж очень все гладенько и удобно.  А мне мало того,  что  наш  грач  Ванька  в  гнезде  копошится  да  каркает  почем зря.
Гляжу  я  с  земли  на  высоченный  тополь,  соображаю, что  бы мне про грача насочинять необычного и замечательного,  получше  того писателя?  Думать-то я думал, но придумать ничего такого не смог: с мальчишками купаться на речку побежал.  И  надо  же  тому  случиться:    до одури перекупался и сильно заболел воспалением легких,  каким-то крупозным. На улице  -  жара под сорок градусов,  мне же зябко невмоготу.  И  голова  кружится. Глаза  -  будто  засвеченной пленкой из фотоаппарата застилает.  Мать  от  постели моей не отходит:   шприцом с иголкой совсем запугала.    Мне хочется вырвать его из материнских рук, но сил нет.  Неделю в бреду пролежал.  Когда  чуть  растуманилось  в  глазах,  оглядел  я солнечную комнатку, словно с того света вернулся,   и вижу: на спинке стула  грач  Ванька  сидит, как старичок  -  голову в крылья-плечи втянул.
- Мам,   - тихо позвал я,  - мне мерещится или это точно Ванька на стуле дремлет?
- Ой, наконец-то,  заговорил, а то все, как грачонок:  "кар"  да  "кар".  Не понять, что хочешь?
И  вот  уже  вся  семья собралась  у  моей постели: мама,бабушка и братишка.
Бабушка на грача сердится:
- Гоню-гоню его веником и тряпкой... он же, байбак чернявый, будто прилепился к стулу.
- Неужто,  бабаня, он все время здесь, как я заболел?
  - Вот  и  я  про  то  же.  Охранник  нашелся!    По первости в окно стучался, когда окно
открыла,  на спинке стула пристроился и меня прогнал клювом своим вострым. 
И,  правду  сказать,   умаялись мы с матерью дни и ночи около тебя крутиться.   Слава те, Господи, видать, полегчало тебе!
Кыш-кыш, окаянный, дай  старухе присесть,   -   снова напустилась бабушка на птицу.
          Она, как всегда, словоохотлива.   Говорит и говорит. Иногда так много, что уследить за ее речью  практически  невозможно: сам, мол, догадывайся, о чем сказать-то желала.
- Об чем это я?  -  вновь затараторила. -  Я булочки испекла с изюмом, какие ты любишь, а, может, молочка парного... Пестравку толь что подоила...
Ух, ирод чернявый! Все мысли попутал!

Вроде пыталась она прогнать грача, сама же гладила вороненую спину Ваньки и улыбалась как-то непостижимо ласково. Я все понял.    Значит, грач Ванька,  когда я заболел, каким-то образом узнал, как мне жутко хворается,  и ко мне на выручку прилетел.
- Ванька, з-д-р-авствуй! - налегая на согласные приветствовал я верного друга.
Он захлопал крыльями, сорвался со спинки стула прямо мне на грудь   и затоптался на ней. От коготков птицы было щекотно и больно, но я терпел.

         ...Я лежал в полумраке вечерней комнаты и смотрел на Ваньку, который  ходил по подоконнику  раскрытого  окна  и вглядывался в далекую тополиную аллею. Веселые и смешные мысли лезли мне в голову. Я  представил,   как мой грач уговаривал свою строптивую грачиху отпустить его к больному товарищу.
        - Дорогая, мне крайне необходимо помочь моему другу побыстрее выздороветь. Крайне, крайне...
        - Дурачина,   чем ты можешь помочь?   Тоже мне врач-грач нашелся!   Про свою семью  надо  думать: мотаешься,  где  не  попадя, а  птенцы  не кормлены, летать не обучены.
Я с утра до вечера кручусь, а он из дома, не весть к кому, собрался.
           - К-ра-савцы твои никуда не денутся:  сброшу из гнезда, в миг летать научатся и кормежку сами найдут.  Я  же тебе рассказывал,  что этот маленький Человек спас меня от гибели. Надо помочь. Долг платежом красен.  Вернусь, когда он выздоровит. Ты  знаешь, что  у  него  отца  нет,  позаботиться о нем по-настоящему некому.  Я же взрослый грач, с меня и спрос.

            Так веселил я себя   -  выздоравливающего. Что  на  самом деле говорил грач Ванька, я, конечно, не мог предположить, утешаясь тем, что в самом раннем своем детстве все-таки знал птичий язык.



жучка
По первому снегу волк утащил Жучку - маленькую рыжую собачонку. Утром  вышел "мамкин новый дядька" из дома и от крыльца по красным  капелькам на снегу   до речки дошел. У речки все и кончилось.
В деревне без собаки никак нельзя.    Мы с братишкой   -   в слезы: нам только Жучку  найдите,  другой  собаки не надо.   Дядьке мы не поверили, потому что он без просыпа  водку пьет и  всякое ему, пьянице, мерещится. Про Жучку он точно соврал.  Но все же из деревяшек ружья наделали, на бугре у речки волка сторожить стали.
Ребята в снежки играют,   мы же волка промышляем да друг дружке про Жучку рассказываем.

.     Хорошая собака была, особенно, когда ее к нам кутенком принесли. Толстенькая, на коротких игрушечных ножках, она ковыляла за нашей бабушкой, путаясь в подоле ее  сарафана,  который  был  так длинен,   что вечно цеплялся за что-нибудь на подворье и мел его старательно, как метелка. Бабушка у нас ласковая и пышная. И мама такая же. Но маму  мы  редко  видим:  она  все  время  в  больнице врачом работает. Поцелует  нас, полусонных,  и  с  раннего  утра  до  позднего вечера не объявляется, будто вовсе ее нет.  Вечерами же с дядькой то ругается, то мирится. Так что для нас главными в жизни были бабушка и Жучка.
         Выйдет бабушка ко двору, и Жучка с ней - корову из стада встречать, тявкает на рогатую,  чтоб  та  бойчее  в  ворота  заходила.  Пестравка  косится  на  Жучку розовым глазом, и вроде совсем уже остановилась - не желает дальше идти, только с Жучкой такой  номер  не  пройдет: бесстрашная  собачонка так и норовит корову за ногу тяпнуть, и мы видим, как наша мычащая упрямица баркасом вплывает на подворье.
         Вот какая была собачка. Храбрая, никого не боялась. Из-за своего бесстрашия и недосмотра дядьки-пьяницы раз чуть  жизнью не поплатилась,  потому что наш старый конек  Орлик  у этого непутевого мужичка тоже казался всегда подвыпившим недотепой. Короче, однажды  Жучка  так  завизжала, что  мы  все бросились немедленно ее спасать. Случилась жуткая неприятность:   придурковатый Орлик наступил Жучке на лапку. Мамка собачонку вылечила, но все равно она стала прихрамывать.
          С  тех  пор наша собака   возненавидела всех лошадей на свете. Мы с братишкой смекнули  и  стали Жучку дурить ее такой нелюбовью к лошадям:  прицепим поводок  собачьего ошейника к санкам и ждем, когда на дороге возок покажется:

- Жучка, фас! Возьми ее!

          Собачонка сорвется с места, как ужаленная. Шерсть дыбом, снег в разные стороны вихрем взметнется. Жучка голосит изо всех сил: звериность в ней невозможная просыпается.  Мы и рады - на санках сидим!
          Другое непонятно нам с братишкой: почему волк Жучку утащил? Ведь такое очень редко случается: только с лихой голодухи волки на собак нападают  -  как-никак дальние сородичи. А этот каков? Неужто окончательно оголодал? Не верится. Просто он - очень жестокий и злой волк.
          Страшно  нам с деревянными  ружьями волка ждать,  но мы не уходим.  Весь день в засаде.

      
 ... Да, храбрая была собака Жучка. Летом с нами в сады лазила за яблоками, на колхозные бахчи  вслед за нами  привадилась: на  три  равные части арбузы делили. Да что говорить?  Настоящий, верный друг - товарищ Жучка - рыжая псина!
           А как Жучка плакала,   когда бабушка умерла!  Я видел, как вздрагивала она всем  своим  жилистым  тельцем,  впервые  совсем  беззвучная, и только в глаза все небо поздней осени пролилось.  Мы,  конечно,  с  братишкой  тоже  ревели,  даже   "новый мамкин дядька"
с горя в тот черный день не напился  и  матом не ругался -  трезвые печальные слова говорил.
           Потом Жучка часто лежала на могильном холмике бабушки, прижав чуткую мордашку к нему.  Вот тогда, наверное, лесной зверь и выследил ее  и  стал ждать удобного случая, чтобы слопать... Но с кладбища волк не решился утащить Жучку, потому что даже ему забоялось на такое отважиться среди крестов и звездочек ушедших из жизни людей... у дома подкараулил.
      
          Длится и длится большой день. От первого, выпавшего в этом году, снега одни воспоминания остались, и земля снова черным-черна,  и нам почти верится,  что уже целая вечность  прошла, как  мы с реки не уходим  -  волка караулим.
А волк так и не пришел. Испугался.


ложь



Всегда  такая ласковая и уютная лавочка, спрятанная от палящего солнца под  кустом  сирени, сегодня  была знобяще холодна, и я встал с нее.
Из сокровенного детского далека донеслось:

- Алеша, иди домой ужинать!

Женский голос мягко стелится по небольшому нашему дворику.
                - Сию минуточку, мамочка!  Только доиграю,   -     выкрикивается из меня мальчишеское и сегодняшнее.   -  Доиграю в твою материнскую ложь.

Где же Володька?  Где мой братишка?  Разве это не он, шмыгая носом, старательно выламывал подгнившую доску из забора, чтобы убежать купаться на Избалык - своенравную шумливую речушку с омутами и живущими в них сомами?   
           Брат старше меня на целый год, поэтому материнский призыв относится лишь ко мне - маленькому, избалованному любимчику.
- Алексей! - зовет и дядя Коля.

Дома  вкусно пахнет  пирожками  с  капустой и яйцами. Николай Иванович уже принял  традиционную  воскресную  стопку. В комнате  солнечно,  не  по - вечернему душно.
- А где Володя?
- Не знаю.
- Ну, хорошо. Мой руки, кушать подано! - смеется счастливая мама.

Дядя  Коля отужинал и пересел за маленький самодельный верстачок. В руках у него  брусочки  из липы.  Он отдален от нас и задумчив в предвкушении своего любимого занятия:   сейчас  он  примется на долгие часы вырезать из деревяшек каких-нибудь диковинных зверей или птиц.  Кого на этот раз?   Кажется, оленя,  судя по рисунку, нанесенному на плашку.
Мой братишка так и не появился, а ведь тоже проголодался. Я с тревогой поглядываю на мать.  Ее клонит в дрему.  Несколько  минут  она  мужественно борется со сном,   затем вяло поднимается со стула и удаляется за занавеску, по-деревенски отделяющую широкую родительскую кровать от основного пространства комнаты.
Почему она не наказала мне сбегать и разыскать брата?  Если бы я, к примеру,  где-то задержался на улице допоздна, она непременно затормошила бы Володьку:

- Иди за Алешей, а то и тебя, и его выпорю!

Со мной так нельзя - я маленький...   К тому же редко один без брата отважусь на самостоятельные поступки. Потому что я без Володьки - ужасный трус! Так повелось, наверное,  с  моих  собственных  пеленок.   Случись,  упаду  ли,  споткнувшись,  через сучок, раскачаюсь ли сильно на качелях или с кем из наших общих приятелей раздерусь не в шутку - сразу возоплю во весь писклявый голос: "Во-о-в- ка, спас-и-и!"

- Дядя Коля, а Володьки до сих пор нет?!
Молчит Николай Иванович: знай, долбит, как дятел, деревяшку.  Еще полчаса - и вечерение плотно обложит окрестность.
Когда стемнело, прибежала соседка и, не заходя в дом, позвала:
- Николай, высунься, что сказать хочу!
- Чего тебе, Наталья?- выглянул в окно дядя Коля.
- Я огород дальний поливала, что у речки...    вот шмотки Володины  принесла: штаны с рубашкой и сандалии. Боюсь, как бы не утоп! В том году у Некрасовых дочка потонула.

              Мы все спешно идем к реке. Впереди  -  дядя Коля с соседкой,  затем - мама и я. Специально позади всех плетусь. Я боюсь, а вдруг Володька взаправду утонул.

            Три дня мужики с дядей Колей багрили дно Избалыка, ныряли, даже бреднем пробовали - все понапрасну. Прошла страшная неделя.
            Старый дед, прозванный в поселке Прокурором, принялся вразумлять:
- Избалык   -   река вредная.   Сколь в ней народу потопло, ни одного не выловили. Сомы в нем да русалки живут.  От них не отобьешься.
- Черт хромой, несешь всякую чушь! - злятся на него мужики.

Женщины помалкивают. Дядя Коля хмурит брови. Мать плачет.

          Прошел  месяц. Ближе  к  осени  погодка  подвинулась.  Начались  затяжные, холодные    дожди.  Мать, кажется, совсем уже свыклась с мыслью,  что  Володю  не вернуть. Дядя Коля снова живет своей привычной жизнью: с работы пришел - и опять за свои чурки.
Один я ною и злюсь:
- Чо,  мам,  со  мною  никто  не  водится?   Когда Володька был, все со мной водились, а теперь  - один и один, и все время во дворе нашего дома торчу.
- Мам, а мам, я сбегаю на Избалык искупаюсь? Вон пацаны к речке побежали.

Мать бросается мне наперерез:
     - Не пущу, сиди дома! Тоже удумал купаться: на дворе - осень.

Дядя Коля откладывает в сторону деревяшку, наставляет:
         - Правильно мать говорит. Смотри, утонешь как твой непутевый брат?!

***
Лучше бы утонул, потому что такое про себя и про Володьку узнал, что с сомами бы в омуте и то лучше было бы...

В тот диковатый, скверный день  я  в  школу  не пошел. С вечера скулил в уши родителей, что заболел. Я  старательно  шмыгал  носом, чихал  и кашлял, и добился своего: мать всполошилась, дядя Коля помычал что-то невразумительное,  и они позволили мне остаться дома.  Очень  убедительно  у  меня  получилось,  потому  что  притворщиком  я был классным. Володька и  тот иногда верил моим мнимым заболеваниям: то ангиной, то гриппом,  то еще чем-нибудь - мне без разницы – заболею.
  Я  лежал  тихий, бессловесный, не беспокоящий  мать разными глупостями на счет таблеток и микстур,  так как в душе побаивался, что она вдруг всерьез возьмется проверять,  чем  это  я заболел  так нежданно-негаданно. А проверить она могла запросто: десять  лет, без   малого, она проработала медсестрой в нашей поселковской больнице.
В полдень к нам забежала тетка Наталья, та самая, что про Володьку сообщила, то ли за мясорубкой, то ли по другой -   какой хозяйственной надобности, не помню. Мать позвала ее на кухню попить чайку  и  посудачить про свою горькую женскую судьбу-злодейку.

            - Ох, Наталья, - говорила мать, - сердце у меня изболелось, даже покалывать стало, как про Володьку вспомню да на Алешу посмотрю. Муженек-то мой преподобный совсем молчуном сделался:   и раньше от него живого слова не услышишь, а теперь уж вовсе замолчал. Сколь  лет  вместе, а он все примеряет да ощупывает меня словно полешку перед тем, как  вырезать из нее надумает что-нибудь.
        Тетка Наталья мелкими глоточками сглатывает сладкую, круто заваренную жидкость  из  большого  бокала  дяди   Коли.  Поглядывает  в  окно, где вовсю беснуется поздняя осень.   Она   часто  вздыхает,  переводя  дух от обжигающей влаги и жалоб подруги на судьбу. Сочувствует, прихлебывает мамины слова.

- Может, неправильно жизнь я свою с самого начала построила?   -   углубляется мать в зыбкую память прожитого.- Надо было как-то иначе? Не нужно было из "Дома ребенка" сироток-то брать... плохая я им мать оказалась...
- Да  ты  этак точно вконец изведешь себя! -  не удержалась тетка Наталья. -  Ты вспомни,  подруга дорогая, как ты радовалась Лешке: чуть что на руки...и зацелуешь  его, заласкаешь. По ночам в общежитии во сне имя его золотое бубнишь, совсем с ума тронулась - сынишкой его зовешь...
Я тебе и так, и сяк, ты же свое: «Заберу Алешку к себе!»
- Я не про то, Наталья!    Алешку  я бы и по сей день без всяких душевных терзаний взяла бы…  вот Володьку бы...  только из жалости.
- Тоже мне призналась?! Не присматриваясь, видно было: не по душе он тебе! Но, сама знаешь, без Володьки тебе Лешку не оформили бы.  Братья они родные  -  их разлучать нельзя,  хоть и погодки.
Помнишь, что заведующий "Дома ребенка" сказал:
          - Негуманно, и не по совести разлучать их: старшего - в детский дом, младшего  -   тебе, Людмила, -  в семью.
Он бы - этот праведник! - тебе Лешку ни за какие бы слезы одного не разрешил бы взять. Так что не изводи себя впустую. Это - судьба!

         Мать заплакала. Она умела так тихо плакать, и догадаться об этом можно было по пронзительной тишине, зачернившейся в нашем доме. Я это понял.   А вот другое никак не  мог уразуметь:  кажется,  про  меня  и про Володьку толкуют,  но так, словно о какой неведомой мне жизни рассказывают?  Не врублюсь, что это за дети такие, из какого такого   "Дома ребенка"?
Заговорила вновь тетка Наталья:
- Судьба у тебя такая    -      великомученицы.   Сама  ведь  знаешь:  своих детей у тебя вовек не будет... Только, подумай, мне-то в сравнении с тобой уж совсем край:  одна - одинешенька - без мужа и без детей, хотя нарожать бы могла их...
           Ты,  милая,    в город на учебу поехала да и излечиться от бесплодия хотела,  я же  -  "плод"  из себя вытравлять… и от позора нагулявшей ребеночка -   от дурной славы в городе затаилась.
Знала бы, что, как ты, никогда больше не рожу, повесилась бы! - зло докричала тетка Наталия.
Потом опомнилась, смягчилась:
- Вот и вою в своем  пустом дому. У тебя же, Людмила, свое, на мой взгляд, счастие по-хорошему сложилось.
- Бог  меня  наказал  за мою нелюбовь к Володьке,  -  неожиданно выговорила мать,   - потому и отнял у меня его.    Не поймешь ты, Наталья, что теперь я до конца своих дней виниться буду... Может, вернет Он мне сына?

            Громыхнула оконная ставенка,  забарабанил дождь по стеклу.  Я лежал с широко распахнутыми глазами, уставившись ими в белый потолок. На нем, будто на экране кино,  мелькали нечеткие кадры моей подсознательной памяти: огромная  душная комната с детскими кроватками в два ряда,  с полками  вдоль  стены для старых, облезлых, грязных игрушек,   и тетка в белом халате, поправляющая одеяло на моей постели, приговаривающая ласковые слова:

- Ну, что ты, маленький, плачешь? Люда  очень   тебя любит, она - твоя мама. Хочешь шоколадку, у меня вон их сколько...

        Она берет меня на руки прямо с одеялом и ходит по комнате, убаюкивая. Я чувствую трепетную ласку ее рук,  но одновременно ощущаю, как на меня смотрят пронзительно  и  ненавидяще  глаза  большеголового мальчишки  с соседней кровати, и я говорю тетке:

- Я к брату хочу!

***
            - Нет, подруга,- слышу я голос тетки Натальи,- не изводи ты себя понапрасну! Люди говорят:  «Не та - мать, что родила, а та, что воспитала». Тебе об Алексее думать - заботиться нужно.
Где он у тебя, поди в школе?
Побледневшая мать бросилась к незакрытой двери.
- Да дома он!  Придумал "поболеть" - я и разрешила.
Тетка Наталья грохнула упавшим табуретом:
- Ох и дура ты, подруженька!  Да разве так можно болтать, при мальчишке, всякую чепуху?!
            Она, быстрая и плачущая, выскочила из нашего дома под дождь.

          Мать  еще  долго  не выходила из кухни. Сидела в сумерках.  Пришел с работы дядя Коля, как всегда осторожный,  не говорящий ни слова. Он  потоптался в темной прихожей, хотел включить свет, но учуяв своим бдительным чутьем  «нехозяина», что супруга  упрекнет его в непростительном самоуправстве, делать этого не стал.
- Есть будешь? - окликнула его мать. -  Алешка спит, чтоб тихо у меня!
По  кухне  растекся  слабый свет от настольной лампы.  Через короткое время бессловесного, угрюмого  ужина  родители  на  цыпочках  удалились  за  занавеску. Ко мне на  постель  запрыгнул  наш рыжий  кот Сявка и стал слизывать с моего лица соленые капельки.

***
  Я сидел на знобящей лавочке под густой, цветущей сиренью.  Это скрытое  от глаз  любопытных   укромное  место в тенистом  дворе нашего дома стало  для меня единственным,  где  я  мог  оставаться  самим  собой, огражденным от гнетущей лжи взрослого мира.
               Мне  исполнилось  шестнадцать лет.  В кармане у меня - жесткий квадратик моего собственного паспорта,    в котором было записано,  что я   -   Жилкин Алексей Иванович -родился в городе Саратове, прописан в поселке Альшанском Саратовской области.
               Получилось совершенно правдоподобно:  мать родила меня и брата в большом областном  городе. Но жизнь в городе у нее не заладилась. Она развелась с мужем - с нашим папашей.  Затем вернулась в деревню    -     в свой родительский дом, унаследовав его после смерти родителей.  Потом вышла замуж за молчаливого резчика  по  дереву однофамильца Жилкина  Николая  Ивановича, тем самым восстановив  свою прежнюю девичью фамилию. Теперь это и моя фамилия: и теперь с этой фамилией буду жить всю свою жизнь.
Только Володька не будет жить.

Я не верю, что он утонул.  Думаю,  что он убежал от этих чужих, неродных для него  людей. Наступит срок, и он вернется ко мне восемнадцатилетним, крепким парнем  и  заберет  меня  отсюда.  Уедем мы с ним в город Саратов: жить там, где родились,  где кроме нас  - самых близких друг для друга людей -  никого не должно быть рядом.


тарантул


           Моего дружка Мишку Рыжего мамаша отправила в пионерлагерь,  и я остался один-одинешенек.  Мотался по неприглядным улочкам нашего городка без приятеля, даже "газировку" пил с двойным сиропом без всякого удовольствия.
Тетка-газировщица так и сказала:
- Без Мишки Рыжего ты совсем другой какой-то,   даже не верю глазам своим: мальчишка как мальчишка...  Дай-ка я тебе еще один стаканчик налью...  за мой личный счет.
Словом, на душе тоскливо и пакостно невмоготу. Прежде-то мы такое с Мишкой отколоть  могли,  что у многих  -  мозги  набекрень:  газировщица   миску  с медяками с наших глаз в один миг убирала, бабки каленые семечки прятали, дворники чердаки и подвалы крепко - накрепко закрывали, а наш участковый «старлей» подозрительно не реагировал, если мы какую игру-бузу затевали.  Гадом буду, если треплюсь!
И  вот  укатил Рыжий  в   свой  «задрипанный» пионерлагерь,  и так скучно мне стало  жить  на  белом  свете, что даже из дома выходить не хотелось, «хоть ложись и помирай», как говаривала моя родная бабка, пока жива была.
Не то, чтобы совсем не тянуло меня на улицу, скорее    -  наоборот, только без Мишки Рыжего  страшновато  одному  цепляться за задний борт проезжающего с лимонадом грузовичка,  жутко стало по вечерам возле женской бани крутиться и заглядывать в мутные окошки. Я  и  рогатку  перестал  в  кармане  носить на случай, когда какой - нибудь уличный фонарь кокнуть или же пальнуть в распахнутое окно общаги, откуда ревет диковатая музыка, и чуваки с чувихами всякие буги - вуги хиляют.
Получалось так, что вся моя основательная популярность  «нехорошего мальчика», лезущего на рожон    -   в любую драчку, вся моя неуемная фантазия уличного хулигана, несносного пацана по прозвищу Котина, иссякла за один день, лишь только разлучили меня с Мишкой Рыжим.

***
- Костенька,иди ужинать! - звала мать.
- Мамочка, я щас! - не хватало еще добавить. -  Умоюсь - причешусь.

            То  ли  было, когда  Мишка  поджидал  меня  на  лестничной площадке нашей «хрущевки» и выкорябывал гвоздиком непристойные словечки на стене, намекающие на отдельные органы человеческого тела... Я прошмыгивал на кухню, где мать  жарила  воскресные  огромные  котлеты,  выхватывал  у  нее из-под рук сразу штук пять, буквально с огненной сковороды, и убегал к своему приятелю.  Вслед мне неслось:
             - Руки не спали, паршивец!
Мишка  лениво  жевал  поджаристые котлеты  и задумчиво смотрел на мои покрасневшие, лоснящиеся от жира ладони. Он соображал. И я знал, что когда последняя  котлета будет им  пережевана,   а  я сглотну предательски накопившуюся во рту слюну, то по маслянистым губам Рыжего обязательно заскользит кривая улыбочка  - верный предвестник нашего нового "героического выпендрежа".






   - Чур  не перебивать,  а  слушать!     Что в нашей  «киношке» сегодня крутят?   А - про любовь в сказочной Индии!   Все такие разнеженные от переживаний, слюнявенькие с платочками...  а мы им - кошару и музыку патефонную в самый лирический момент. Ха-ха!
Я с опаской покосился на дружка:
- Где патефон-то возьмем?
Патефон, конечно, имелся. Он стоял на мамином  комоде, почти новенький, прикрытый кружевной салфеткой. Мать им очень дорожила, потому что он был единственной  унаследованной  вещью от ее матушки,  стало быть  - моей бабки.

          - Не боись, твой музейный аппарат не тронем. На расческах «музыку» сгоняем.

             Долго выслеживали и приманивали кошек. Они - эта хитрющие твари, словно нас подслушали,  и теперь,  зная о своем новом предназначении, галопом уносились от Мишки Рыжего,  притворно-ласково звавшего:
- Ну, кисоньки! Ну, лапочки! Ну, мои золотые!
Он, обозленный неудачей, набросился на меня:
- Дуй к мамаше за котлетами!
На приманку соблазнилась зачуханная и рыжая  в Мишку и совсем не бойцовского вида старушенция из кошачьего сословия.
- Вот так-то, голод - не тетка! Смотри, хорошенько ее держи, а я за мешком...

Рыжий вернулся, и мы потащились в наш «курятник», то бишь в кинотеатр на сто посадочных мест с приставными стульчиками и  сонливой Клавкой - билетершей, которую из-за прыщавости и дурной полноты никто замуж не брал.  К тому же Клавка была не в меру сентиментальная девица:  чуть  что  увидит  на  экране современную Золушку - и в слезы. Но Золушки в наше время - явление редкое, поэтому чаще всего билетерша  сладко похрапывала в кресле у контрольного столика. Зрители сами обслуживали  себя. После последнего  сеанса  Клава  находила  среди     «контролек»    входных билетов и конфетные фантики, и липкие обвертки от мороженого, а один раз, как  рассказывали  парни  постарше нас, подсунули они ей презерватив без упаковки и соответствующую записку с «намеком» на близкие отношения. Тогда Клавка-дуреха впервые залилась злыми слезами.
Мы с Мишкой прокрались мимо засони-билетерши в кинозал. На четвереньках проползли до последнего ряда,  головенки над  спинками киношных кресел высунули и огляделись.  Как  правило, в летнюю духотищу наш «курятник» пустовал: с десяток располневших и потных дамочек с лысоватыми придурками  да молокососы из числа «влюбленных», ну, чтоб в темнотище целоваться да друг дружку за ручки подержать.
-   Давай мешок с кошарой! - хлестнуло горячим шепотом мое ухо.
В руке у Рыжего блеснул пузырек со скипидаром. Что тут началось: ни в сказке сказать, ни пером описать, ни в кино показать...

А  теперь  Мишка  Рыжий  в  пионерлагере  манную кашку лопает, про меня не вспоминает: обрек  верного друга на полное сиротство и на несчастную долю никому ненужного человечка.
        Был  или вовсе не было праздника души!?
...Рыжий  приплетется  ко  мне, сядет  скромненько  на  табурет возле вешалки в  прихожке,  матери  моей  вежливое  «здрасте!»  вымолвит,  про  здоровье спросит, и о прочих делах-заботах   -  чин чинарем, ну, прям новорожденная невинность.



Мать потом наедине выговаривает мне:
           - Мишенька  тоже  без  отца  растет, а такой  чуткий  и ласковый, не то что ты - хулиган нестерпимый!  Накажу ему, с тобой вовсе раздружиться.
Что  я  мог  ответить  своей   наивной  матери?  Что  я  без  Мишки  и  таракана не обижу?  Так бы она мне поверила - держи карман шире!..

        ...    Однажды мы с Рыжим подались на «говенку».   Так на мальчишеском языке звался с  незапамятной  дореволюционной  поры небольшой  затончик славной реки  Волги, куда  стекались  все  горячие  мутные  потоки городских бань и заводских прачечных,  поэтому водичка в нем была всегда теплая и с мазутной подкраской.
Честно сказать, та Волга, что обитает около нашего городка, вовсе -  не красавица:  ее два цементных заводика серым снежком посыпают,  а  «дизельный»   в нее мазуту  льет, «лесопилка» опилки и щепки шурует.   Но про это никому неинтересно - так, к слову пришлось.
           Главное, что в «говенке» вода круглый год  с  подогревом,  и наша мужественная  бесштанная  шантрапа   очередной   купальный  сезон  открывает  уже  в марте, лишь  лед  сойдет  и  солнце   начнет  припекать. Сколь помню себя, с той самой поры, когда еще без трусов купался, лез я в нашенскую «говенку»,   едва грязный снег уберут с тротуаров.
Терпеливая мать отмывала меня после такого купания в трехведерном бельевом бачке. Терла меня мочалкой до облезания кожи,  постоянно меняя воду с мазутными разводами, сверкающими в лучах закатного «утомленного солнца»  - песня одна с этих слов начиналась: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось». Дальше уже не из песни, а конкретно - про меня: про то, как моя намыленная ушастая голова торчит из бачка, и я на высокой ноте ору:
- Ой, больно! Ты что меня лысым хочешь сделать?!

          ...Значит, купаемся мы с Рыжим в «говенке», греемся на солнышке, покуриваем  одну  на  двоих  папироску -   в целях экономии  и  абсолютного доверия друг к другу. Мишка опять соображает. Дело в том, что сегодня в воде бултыхается наш злостный враг Ленька Врун. То, что мы его сегодня поколотим это уж точняк, как пить дать.  Но Мишке драчки мало:
- Котина, ты  когда  думать  начнешь?  Я  что  ли  всю  жизнь за тебя мозговать буду?
Я, естественно, напрягаюсь:
- А давай его всего мазутом измажем, как негр будет.
- Фи, удивил? Сами не чище домой явимся.

Аргумент веский,  и  я  надолго умолкаю. Рыжий  закуривает  новую папироску. Мне не дает -  я наказан за свою мизерную сообразительность. Конечно, Мишка – голова, но папиросы у нас «общие» -  поровну на двоих.

      - Вот дурак! Как я раньше не докумекал?  -  вскинулся мой приятель, - Бить мы сегодня Леньку не станем: трусы с него стянем - пусть, как «голый король», через весь  город  домой  шлепает.  А  чтобы в кустиках до темноты  не  отсиделся,  мы его сопровождать будем, как те веселые портняжки.

                ***
И вот Мишка Рыжий в пионерлагерь укатил на все лето. Я даже курить по этой причине  бросил.  Докурил  все  личные  запасы.  Полез в заброшенный сарайчик  во дворе,  где мы с Рыжим  в целлофановом мешочке папиросы прятали под трухлявыми досками пола. Не просто так держали - по всем законам хранения и конспирации: соорудили погребок, обложили кирпичами и накрыли куском жести, чтобы сигареты не отсырели.  Чужаку вовек не найти бы наш тайник.
Ну, я - в сарайчик. Приподнял  доску пола, сдвинул ее в сторону, лег на живот, тайник раскрыл, и уже руку в него чуть запустил... и вдруг углядел возле драгоценного припаса огромного паука   - мохнатистого,  торчащего на высоких передних лапищах.
В один момент меня пот прошиб. Заорал:
- Тарантул!!!
Ну,  думаю, как сейчас сиганет - и хана мне! Он страшно ядовитый и злостный - я читал...  От его укуса мгновенная смерть наступает.
            А   Мишка  уехал. Он  бы  сообразил, как  с  паучищем  расправиться, если бы рядом был. Зря моя мама придумала, будто я  -  главный заводила. Какой я к чертям собачим атаман и зачинщик, когда тарантул вот-вот меня цапнет!
         Глаза мои замутились выступившими слезами от напряжения и от великой  жалости  к   самому  себе  за  столь  короткую мою жизнь,  закончившуюся так нелепо и трагично. В башке мысль одна единственная стреляет:    «Как совсем видеть не смогу, тут он на меня и бросится. Совсем загипнотизирует и хапнет, сучонок мохнатый!»
         Бежал я из сарайчика домой, ох и бежал! - всю задницу пятками расшиб.
Дома - мать. Я ей на шею:
- Прости, мамочка,  я больше никогда - никогда огорчать тебя не буду. Это все Мишка Рыжий. Я  с  ним  раздружусь. Ты  верь!  Теперь мы с тобой хорошо заживем, а Рыжий из пионерлагеря вернется, я скажу ему: «Проваливай!»
Мать даже прослезилась от таких моих речей. Картоху с мясом - мою любимую! - нажарила, банку с зимним компотом открыла.
      
Засыпая, я  впервые  по-настоящему  напрягся  и, впервые,  как Мишка Рыжий сообразил:
- Чего дружок закадычный удумал? Чтобы я "НЗ" без него не трогал, тарантула в погребок посадил.  Вот жмот!



Однорукий дядя Леня

         Место, откуда он и дядя Леня отчаливали  моторную лодку, называли в городе «Затоном». Мальчишке  слышалось  в  этом  непонятном  названии  резкое:
- Стой, кто идет! Стрелять буду!
-  Дядя Леня, что такое затон? -   спрашивал  мальчишка   широкоскулого мужчину
в клетчатой рубахе  с  длинными рукавами,   один  из  которых был пуст и хлестал по ветру своей пугающей пустотой. – Наверно, тут кто-то потонул или что-то затонуло.
  - Не угадал, парень. Затон? Ну, как тебе попроще объяснить: это залив что ли...  Летом,  когда вода спадает, он очень удобен для причала, потому как мелеет. Рыбакам здесь раздолье свои лодки возле мостков на плаву держать.

          Рыбачок - малышок оглядывает песчаную, выжженную добела отмель, устремляет  взгляд на взгорье, отвесно восходящее в утреннем мареве круто вверх, метров на пятьдесят.От воды до этого своеобразного пьедестала современной цивилизации шагов триста, а может и  того больше.  Действительно, вокруг промытый до стерильности  песок, почти призрачный, а там  -  на крутом береговом выступе  -  дома большого города, многоэтажные каменные улицы с трамваями и автобусами, площадями  и пыльными бездыханными сквериками.
Но в этот ранний рассветный час город еще спал.  Когда затарахтел лодочный мотор, он, может быть, едва приоткрыл один из многочисленных своих глаз, то бишь одно из своих заспанных окон, и из него запоздало донеслось:
- Сынок,  ты где? Я же умоляла тебя - с дядей Леней на рыбалку не ходить!

  Легкая, ситцевая  гладь воды  разрезалась носом лодки. Дядя Леня направлял ее  к дальним островкам, почти неприметным в серовато-голубом слиянии реки и неба. Паренек, укутавшись в грубоватый брезентовый дождевик от утреннего свежачка, смешно, как суслик, выглядывает из него курносой, розовощекой мордочкой.
  - Дядя Леня, а какая самая большущая рыба живет в Волге?
             - Белуга.   Сам, правда, я  ее не видал, кроме как в кино, но  рыбаки бывалые рассказывали, что одна  такая  «чушка»  на спиннинг попалась мужику, и таскала его лодчонку целые сутки по реке, пока с крюка не сошла.
             - Вот это да! Нам бы такую рыбину словить, - захлебнулся от восторга мальчишка.
Однорукий дядя Леня улыбается одними глазами.  Не скажешь же, пацану, что про  белугу  он ради красного словца приврал малость, пошутковал, а мальчишка всерьез его выдумку воспринял  - глазенки так и разгорелись. Пусть мечтает рыбачок - на реке живет...
К  островкам  подошли, когда  солнце  высветилось, словно вынырнув из реки. Разгрузили лодку. Поставили палатку.  Дядя  Леня  принялся  неспешно   перебирать мудреные  рыболовные снасти: спиннинги и обычные удочки, многочисленные донки с большими свинцовыми грузилами   -    все это «ловчее хозяйство» содержалось им в образцовом порядке.
Славный рыбак дядя Леня  -  настоящий!  -   не браконьер - хитрюга, а трудяга. Рыбу добывает лишь дозволенными снастями, но всегда получается так, что самому ретивому  хвату  не  удается  наловить  столько  рыбы,  как  однорукому   добытчику.  Об этом его юный помощник, конечно,  знает наверняка.   Не догадывается он о другом: каким великим приварком в многодетном семействе дядьки, состоящим из одного женского люда, была пойманная им рыба.


Добывать  же  ее инвалиду   удавалось  только  коротким  летом.  Для зимнего  лова дядя Леня не годился: во-первых, ох как нужна была вторая рука, а сговорчивый  соседский  мальчишка -  в школе, во-вторых, чуть осенней непогодой потянет, тем паче зимней заварушкой закрутит, начинает ломить нестерпимой болью укороченную руку, сожженную на войне в полыхающем танке почти по самое плечо.
Так что лето для дяди Лени  -  пора дорогая и ответственная.  Когда она наступала,  дядька,  снаряжаясь  затемно  на  очередной  рыбный  промысел,  тешил себя скромной думкой,  что, если улов хороший будет, то купит он жене туфельки лаковые,   а девчонкам  - пальтишки новые к школе. Про сокровенную думку дяди Лени мальчишок - рыбачок  ничего  не  знал.  Ни  к чему она была ему. Нравилось пацану ездить с  дядькой на рыбалку - вот и все дела!
  Хорошо на реке.  Они молча сидят, покачиваясь, в лодке, заякорив ее с кормы и носа, чтобы не крутило на волне.  Ждут первой поклевки.
- Если самая первая большущая рыбина попадется, рыбалка что надо будет! - не  утерпев, шепчет парнишка.
Он искоса поглядывает на дядю Леню: «Кремень - мужик! У меня внутри все колотится,  а он...»
         Литое, будто из меди, лицо рыбака  величаво и спокойно, как у былинного богатыря.  Дядя  Леня и был таковым: не сломленным суровой жизнью,  не озлобленным на  весь  белый свет одноруким инвалидом, получавшим от государства тридцать серебряников за свое фронтовое увечье.  Ан - дудки!    Зимой в сторожах или вахтерах перебивался в какой-нибудь «шарашке», летом  -  здесь  -  на великом просторе.

          Пошли  первые пароходики, заюзили по водной глади припоздавшие лодки рыбачков – любителей поспать, заутюжил  громоздкий трехпалубник  всколыхнувшуюся рябь  водного  пространства.  Спокойная  и величавая Волга поначалу встретила непрошенное  вторжение  в свои  владения  незлобивой  волной, затем,   постепенно  -   не сразу, всерьез осердилась и подняла ее яростным вспененным буруном. Помрачнела река  своим прежде голубым ликом,  понесла свою  вздыбленную непокорность  дикого скакуна к  бетонному  побережью ненавистного города.
           В  это  самое  время  привиделось матери непослушного мальчишки,   как она, озлобленная и полуголая, кричит в запертую дверь квартиры дяди Лени:
-  Сколь я тебя упреждала, Галина, чтоб ты моему лопоухому недоумку не позволяла с твоим калекой на рыбалку ходить?!   Мало того, что мальчишку от родного дома отбили совсем: днюет и ночует у вас, будто у вас ему медом губищи мажут... Так взялись малолетку эксплуатировать почем зря!
          Я все вижу.   Даст твой браконьерщик двух-трех окуньков с ладошку моему заморышу, а сам рюкзаками тащит рыбу на рынок. Спекулянты проклятые!

          Из-за  двери ни звука, и она еще больше распаляется в справедливом, как ей кажется, гневе:
- Ты  что, телка безголосая, воображаешь  себе!?  Если одних девок пять штук нарожала, значит, Леньке - безрукому мово сына в помощь подавай, так что ль?

         Вдоволь накричавшись, с сознанием выполненного долга, женщина принимается по  привычке, выработанной   годами ее безрадостной,  одинокой жизни без любви и мужа, жалеть себя.

И на самом деле было за что пожалеть эту,  в общем-то, несчастливую Татьяну Смолину, хотя бы за то, что работа маляра-штукатура у нее тяжкая  - с утра до позднего вечера,   да  и  в  материнстве  ей  не  очень-то  повезло  с  упрямым,  огрубевшим  сынишкой, с каждым днем отдаляющимся от ее материнской скупой ласки. Невыносимо больно Татьяне. Словно вновь жестокая несправедливость обрушилась на нее, как  когда-то  в  детдоме: тогда ее избила вроде бы самая любимая подружка за  то, что она у нее без спроса куклу-самоделку взяла на ночь в свою кровать.
          Печальная Татьяна всматривается в хмурое, с проливным дождем окно, словно в свою неудачливую судьбу, совсем не обеспокоясь тем, что сейчас на реке, видимо, по-настоящему штормит, и  ее  сыну нелегко приходится с дядей Леней причаливать на лодке к островкам;  надо  же  еще  и костер разжечь  -  пообсушиться,  и поесть не помешает - напрыгались на волнах,  сосет под ложечкой...
          Но женщина на этот счет спокойна. Она знает: с дядей Леней не пропадешь - не смотри, что однорукий. Надежный мужик! И вовсе она на него не сердится, даже уважает,  так  как  дядя  Леня  не только о своих девчонках заботится: вон недавно кроссовки сыну ее купил и по математике на этой самой рыбалке задачки растолковывает мальчишке.
          Сейчас она наведет порядочек в квартире, сбегает в магазин за «красненьким», позовет к себе Галину  -  жену Леонида,  и сядут они - простые земные бабы -   за Ее Величество Жизнь поговорить, ибо стоит она того.
         А скандалить перед дверью квартиры дяди Лени она никогда не решится, только  «подурит»   на  счет  этого  у  себя  в квартире для себя самой,  потому что не зря прозвали ее в детском доме Артисткой.




МАТЬ - ОДИНОЧКА


          Восьмилетняя  Машка  бегала  по  песчаному  мелководью обмелевшей речки. Пухленькая, голубоглазая коротышка с белесыми коротенькими косичками, торчащими рогаткой на затылке, она приседала в теплую воду и выковыривала со дна ракушки.  Набрав их полную ладошку, косолапила по горячей береговой залысине,  складывая добычу  возле  ног  дремавшей в шезлонге матери и вновь устремлялась к воде.
        Июльская духота не чуть не спала к вечеру. Шел тот особый час летнего времени,  когда   даже  шустрые  выносливые  воробьи,  слетевшись   к  речке, прятались в редком кустарнике от неумолимого солнца. Люди же скрывались от него под  натянутыми на колья или привязанными к кустикам тряпками. Если бы главврачу курортного санатория вздумалось выяснять, куда подевались  из  душных комнат его обитатели, то достаточно  было выйти на балкончик своего кабинета  и  обозреть с трехэтажной высоты  низинку  возле  речки:  повсюду  белели простыни с зелеными полосками по краям и чернильным штампом «Солнечный С.»  Да и кто из местных мог отчудить такое,  чтобы весь берег Каменки занавесить постельным бельем.
          Не могла допустить такую роскошную наглость и дремавшая в качалке женщина -  мать той самой девочки,  что усердно вылавливала речные игрушечные ракушки.  Она и дочь приехали в этот санаторий  «дикарями»:  не  каждой   же может обломиться путевка в самый разгар курортного сезона.  Есть  и  другой способ поправить свое здоровье и отдохнуть, то  бишь, купить  на  месте  так  называемую  «курсовку», дающую  право  на  лечение  и  питание, снять  поблизости  от  санатория  квартирку у частника. И не надо унижаться перед слюнявеньким профсоюзным боссом.
- Машка, хватит в воду лазить!    -  очнулась от послеобеденной дремы Мария.   - Кому сказала, вылазь. Скоро на процедуры.
         Девочка сразу послушалась. Мама у нее строгая. Она самостоятельно натянула на  мокрое тельце легкий, сразу сделавшийся  мокрым сарафанчик. Помогла матери свернуть  суконное старое одеяло, привезенное из дома, подхватила его на руки, подождала, пока  мама  стянет  в узел рассыпанные по плечам черные волосы, и зашагала рядом с ней,  забыв про ракушки, оставшиеся лежать кучкой на берегу.
         Гуськом они потянулись вверх по тропинке: два внешне совершенно не похожих друг на друга человечка  -   худощавая, болезненная  Мария,  вся какая-то мрачноватая, видимо, от  смуглой  кожи  и  цвета волос, и светленькая, едва покрытая летним загаром девочка - толстушка.
       Ненаблюдательному человеку и в голову не придет, что эти индивидуумы женского пола связаны наикрепчайшими узами родства. Только  присмотревшись, обнаружишь, что  у  девочки  и женщины глаза горят почти одинаковым неброским  сиянием, и лица освещаются похожими улыбками. Но  кто  все это разглядит,  если солнце такое яркое и пронзительное?  Лишь разговорившись с ними уловишь, что в речи у них одинаково теряется буковка "р", в остальном же, ну хоть паспорт и метрику предъявляй, чтобы никто не усомнился в том, что они мать и дочь.
         Возможно, по этой причине и назвала Мария свою дочку своим именем:  станут называть их люди  «Мария Большая»  и  «Мария Маленькая», а это уже - постоянная сопричастность и близость их друг к другу

         Мария Большая досадует:
- Надо же вся в Кольку уродилась!  Тот словно после кипячения и стирки, и эта такая же белесенькая да чистенькая.

        После этих мыслей обычно ей становилось нехорошо: напряженно, к горлу подступали слезы, в душе скапливались злость и обида.


***
После родов Мария стала часто прибаливать. Ломило поясницу, ноги не слушались: все время искала место, куда бы присесть.  Такие  боли  в  коленных  суставах, порой даже вскрикнешь невольно. Муж  поначалу   косился, хмурился, затем оскорблять и насмехаться стал   - инвалидкой звал...   Любви между ними и до рождения дочери немного водилось. Так и шло - ехало: слово за слово  -   до драчки.  А когда и дочка тоже стала жаловаться: «Мамочка, ножки болят!» -  трусливый и самолюбивый Николай тайком собрал вещички и отбыл в неизвестном направлении. За четыре  года  овдовевшей  таким образом  Марии от бывшего мужа ни весточки, ни алиментов, как будто его на белом свете давно уже нет. На расспросы девочки: «Где папа?  Скоро ли вернется?»,  Мария Большая  жестко отвечала:
- К бабушке уехал. Ты  о нем, Машка, не вспоминай  - папка твой никогда не вернется.
Мария Маленькая мало чего поняла  из   объяснения матери, она  лишь  знала  наверняка, что ее добрую  бабулю спрятали в огромный красивый ящик и куда-то насовсем увезли. Все тогда плакали, а  Мария  Большая  выкрикивала на высокой ноте страшные слова.
- Ой, мамочка! Ой, прости! Ой, не забирайте ее у меня!
Очень громко кричала...   А, вообще - то,  девочка  давно привыкла  к тому, что кроме мамы у нее никого нет. Никто кроме нее не будил Машку по утрам сухим поцелуем в розовую щечку, никто другой не застегивал красные сандалики на ее больных ножках, не бранил, когда она не в меру шалила, никто другой, вернее- другая, не была так красноречиво молчалива,  что, казалось - они без умолку разговаривают...
Взглянет  мать  на  дочку  повлажневшими  глазами, и Мария Маленькая сразу догадывается, что сегодня мама добрая и нежная, а нахмурится, прорежет морщинки возле губ, значит  чем-то  опечалена  и недовольна, если же с раннего утра хлопочет на кухне, печет ее любимые оладушки, значит, ничего не болит сегодня у мамы, и она веселая.  Можно к ней без конца ластиться и потихонечку не слушать ее коротких окриков.
- Машка, надень тапочки!
- Машка, не вертись и не качайся на стуле!
- Зачем телевизор включила? Опять похабщину показывают.

Вот, примерно,  такие  взаимоотношения установились между двумя Мариями. Главное то,   что существовал между  ними  бесконечный внутренний диалог,  вытеснивший  из  обихода  повседневную глупую болтовню, затаенные обиды и претензии друг к другу. Если каким-то образом  подслушать эти молчаливые  разговоры  Марии большой и маленькой, ну, скажем,  в самую  дорогую минутку их  обоюдной близости и кровного родства, то вы бы услышали следующее: - Мамочка, ты такая красивая, такая  хорошенькая  в голубом платье! Когда я вырасту, обязательно сошью себе такое же.
- Нет, я не права. Машка очень даже похожа на меня. Вот подлечимся и будем зимой ходить на каток.А как хорошо было бы: Машка в коротенькой юбочке кружится в вальсе  на пестром льду от прожекторов, как по телику.
- У мамы моей никогда-никогда не было моего папы. Как странно, я его совсем не помню - только грубый крик.
- Замуж!?   Вот еще чего, чтобы какой-нибудь олух покрикивал на Машку и мне жить не давал. Нам и так классно. Скоро Машке в школу:  нужно научить ее читать. Представляю: другие в буквах путаются, а моя бегло читает. И потом. Что у меня сил не хватит  одной ребенка вырастить?  К  чертям  собачим  этих   хамов в засаленных штанах!  Им бы только водку хлестать.
        - Ах, мамочка, как мне с тобой повезло - с доброй! Ты ведь всегда такой будешь?  Я вырасту, а ты никогда не состаришься,  и обязательно в ванне  мы будем купаться вместе...  даже, если потесниться, то и папу можно было позвать...  Весело было бы.
  - Дочка опять на ножки жаловалась. Бестолковые  врачи  какие-то стали.  Я им одно, а они...  Может, ее к бабке - знахарке  в  Пензу свозить?  Сказывали:   от всех хворей лечит.
Ох,  как  поясницу разламывает!  Дай Бог,  чтобы Машка не заметила, как я согнуться не могу.
          Я поняла.  Это Николай нас обеих довел до такого. Вампир он. Я  читала:  есть такие, что из тебя всю кровь до капельки высосут  - сами  крепче становятся, а те, кто рядом с ними живут, медленно умирают.
Кстати, где теперь прибывает наш злодей. Наверное, какую-нибудь шлюху  до смерти изводит...  да на нас, с дочкой, порчу напускает...    Встретить бы его сейчас - по кусочкам бы разнесла...
- Папа  иногда  тоже хороший был.  И зачем он к бабушке уехал?   Или места в нашей квартире для него не хватало?!  Сяду в автобус или в поезд и уеду его искать. Найду и скажу: «Папа, мне без тебя плохо».  А - он: « Я знал. Я искал тебя. Даже два раза приезжал, но ты с мамкой в санатории была.  Но ничего. Теперь  мы все вместе будем жить».
Папа  возьмет  меня  на  руки, и  мы  пойдем с ним  по  песочку далеко-далеко, до самого домика, куда на ночку солнышко прячется.
- Трудно. А кому сейчас легко? Нас таких, брошенных мужьями, половина страны… и у всех  -  детки. Вырастим!!!   Тоже мне надумали женщин пугать детьми: мол, без отца они получают «половинчатое» воспитание и так далее...   Плевать я хотела на этих умников. Зарабатываю я прилично, плюс  -  пенсия за третью группу.
- Милая моя мамочка!  Ты только моя.  И делить я тебя ни с кем не собираюсь, ну, может, немножечко с папой... Приеду из санатория, пойду искать папу.
Я ему скажу:
- Мама  мне  не разрешает  с   девочками одной на речку ходить.    А с ней мне скучно. Сидит и сидит целыми днями в кресле-качалке и сердится на меня.
Мария Большая и Мария Маленькая плачут.

Вот  такой  бессловесный  разговор  двух  Марий  услышали  бы  мы,  если  бы с  самого  рождения человечества на Земле не испортило бы наши души оскорбляющее жизнь равнодушие. Сейчас они еще немного поплачут и забудутся в утешительном сне, тесно прижавшись друг к дружке.   Мария Большая притянет обеими руками в муках рожденную дочь,  а та уткнется мокрым лицом в материнскую грудь.


И  нам  нужно хотя  бы поверить, что у старшей не будет ломить поясницу, что все  же  найдется и для нее настоящий защитник  -  муж, а у маленькой Марии, наконец-то,  будет отец,  и перестанут болеть ножки.
           Ведь так и должно быть. Для счастья мы приходим в этот мир, для любви.



КЕРОСИНОВАЯ ЛАМПА

Отношения между отчимом и его пасынками, братьями - погодками лет восьми и девяти, были  самые  отвратительные.  Не  заладилась  у  Ивана   Ивановича  жизнь  с   женой, и он гадливо возмещал свой тяжкий, плохо скрываемый гнев нудного, неудачливого сожительства с ней на ее детях. Поскольку понял, что и она, в свою очередь, вовсе  не  испытывала никакой материнской  привязанности к мальчишкам,  а скорее наоборот  относилась  к  ним  с  холодным,  жестоким презрением, так как, выражусь помягче,  были для нее  дети плодами  ее  нелепых и случайных связей с мужчинами.   Если  быть точнее  и  посуровее   в определении этой житейской обыкновенности, то можно сказать, что эта женщина, как судачат на людях, просто  «нагуляла»  их в глупых порывах любвеобилия.   Потому  Иван  Иванович   мог творить с пасынками все,  на  что хватало его черной души. 
         В свою очередь «нагулянные» ребятишки, прилюдно звавшие его дядей Ваней,  тайно, меж собой, нарекли отчима  «Змием Поганым».
- Слышь-ка, Змий Поганый,  -    уныло беспокоился Санек, обращаясь к брату,- опять с утра шипит и вино хлещет. Видать, снова пороть будет.
-Точно. Пока не поздно, надо сматываться из дома, куда подальше, - соглашался Витек.
И, как шалым сквознячком,  пацанов выдувало из тенистого дворика, где подвыпившие    мужики,  в том числе и Змий Поганый, стучали костяшками «домино»  по отполированной  временем  столешнице грубо сколоченного стола, врытого ножками в землю.
-Это  куда  твои подались?  -  тут же  в  бок  Ивану Ивановичу толкнул ехидный сантехник Степка, знавший наверняка, каково тому слышать это самое  - «твои».
Змий Поганый  грубо  выругался, потянулся  к  недопитому  стакану с чернильным содержимым местной бормотухи.
- Ну-ну, разберемся!? -  и Степка лихо отдуплился двумя дуплями.

Тем временем Санек и Витька затаились в небольшом скверике в конце улицы и  мучительно стали припоминать, за какую такую  нелепую, пустяшную провинность Змий Поганый с чувством долга строгого воспитателя возьмется их сечь. Дело в том, что никаким образом,  эти запуганные побоями и угрозами мальчишки не могли быть причислены к отчаянным сорванцам городской подворотни - за ними, вообще, не числились какие-либо серьезные проступки, из ряда вон выходящие. Поэтому вспомнить что-нибудь этакое -   особо хулиганское  -  они вовсе не пытались, но они знали, что достаточно и безобидной случайной оплошности с их стороны, и Иван Иванович учинит над ними очередную расправу. Сек же Змий Поганый своих пасынков не ремнем, а двужильным проводом. При этом зажимал головенку орущего до одури наказуемого, как клещами, своими кривыми ногами.
Великое  наслаждение  и упоение своей властью от творимой экзекуции испытывал Змий Поганый, не опасаясь попреков со стороны придурковатой жены, полагавшей  всерьез, что детей нужно регулярно раз в неделю сечь, как сидоровых коз, ибо, еще учась в школе, она познала истину: если бы родной дед не хлестал бы ремнем по субботам  Алешку Пешкова,  то тот никогда бы не стал великим писателем  Максимом Горьким.
- Знаешь, Витька, так у нас ничего не вспомнится:  давай разделимся и каждый про себя думать будет, в чем кто виноват?  -  промолвил один из братьев.
Пасынкам и в голову не приходило,  что отчим жестоко наказывал  их не за шалости и  провинности   личного  свойства,  а  за  их  собственную мать, вечно помыкающую мужем.
Она, мало того, что держала, как говорится, супруга «под каблуком» и грозилась всякий раз набить ему морду - ему и пикнуть не удавалось  даже  в  сильном  обоюдном подпитии. Змий Поганый был окончательно   запуган ее неженскими кулачищами, которыми она вполне могла когда-нибудь пришибить его до смерти в минуту  яростной  злости  на всю эту несуразную семейную канитель. Он лишь выл свои тюремные песни, и они, кстати, ей нравились.  Она  связывала  их напрямую со своей профессией униженной посудомойщицы в городской столовке,  из которой она подворовывала на страх и риск продукты.
           Дяде Ване она, взбешенная, кричала:
- Два срока из-за первой бабы отмотал, так я тебя на третий упеку, если носяру будешь в мою светлую душу совать. Понял!
Иван Иванович сквозь зубы цедил куда-то в сторону:
- Ну, стерва, погодь!   Я твоих «недоносков» изведу и тебя, падлу, достану.

***
Так  и  не доискавшись  в  памяти  какой-нибудь  провинности  за  собой перед Змием  Поганым, мальчишки, еще  больше притихшие от того, что они такие «беспамятливые», решили  дождаться  прихода  с  работы  матери, надеясь что та, хотя бы своим властным присутствием в доме, не даст измордовать их вконец.
           Долго длится июльский, душный вечер. Когда зажглись уличные фонари, увидели они  вышагивающую  к дому   мать с большой холщевой сумкой.   Теперь только почувствовали братья, как они голодны -  с утра маковой росинки во рту не было –  и бросились  ей  наперерез:  подхватили  сумку,   вступили в тенистый дворик вслед за матерью.
- Ба! - вновь вскинулся ехидный сантехник Степка.  -  Твоя пришла - молочка принесла, а с нею детки - кушать конфетки.
          - Получат они у меня «сладенького»!  Отец  полдня в голос надрывается:   паскудников домой зовет, чтобы с ими по-семейному рядышком побыть...  а они по городу шастают дотемна да безобразят.
          - Вот-вот,  неслухи  они  у  тебя,  Иваныч!  Совсем другое дело  -  мои. Сказал:  «На все лето в деревню к бабке поедете!»  - и  баста!
          - Девки у тебя, у меня же мужики растут,  - глянул презрительно Змий на курносого  Степку, бросил на стол оставшееся в руке костяшку  «домино»,  - Ладно, кореша,  я -  домой!  А тебе, Степка, так скажу: «Ты своих, родных, воспитуешь, я же с чужими маюсь. Тут особый подход нужен».
Справедливости  ради  нужно  отметить, что Иван Иванович среди обитателей дома - мужичков, любивших слегка подвыпить с устатку после трудового дня, и в глазах двух-трех дворовых сплетниц преклонного возраста,  а также иных любопытствующих граждан и гражданок, слыл вполне приличным семьянином.
Скажем, по оценке первого лица  дворовой лавочки аккуратно вдовствующей престарелой учительницы Раисы Максимовны отчим Санька и Витки  был человеком весьма  положительным.
           - Подумайте, уважаемые, -  растолковала она своим простецким приятельницам, тем самым двум-трем лавочным сплетницам, -  какой он приятный во всех отношениях мужчина.
Хоть  по  болезни не работает, но выпивает не больше других...    и по причине своей нетрудоспособности после участия в больших делах социалистического  строительства,  все же такой обходительный  и   мягкий в обращении с культурными дамами.
          И этот скромный и тихий, искалеченный судьбой, мужчина  живет с грубой жен-щиной, при том,  я бы сказала, легкого поведения. Осчастливил, можно сказать, женщину и ее детей, простите меня за прямоту!
        Так говорила о Змии Поганом Раиса Максимовна,  всегда красноречивая и  решительная в разговоре на лавочке возле родного дома. Но на этот раз в восхвалении Ивана Ивановича была для нее особая причина: она, страх как боялась всех, кто побывал в тюрьмах и на каторгах, поэтому, естественно, не смела на людях ни одним словечком плохо обмолвиться о соседе, распевающем блатные песни.
Напротив, она  самозабвенно  сочиняла  в  силу  своей прежней мечтательной профессии учителя по географии  красивую доморощенную повесть о  «настоящем человеке»,  два раза  «по недоразумению» побывавшего в местах не столь отдаленных...
-  И  я  уверена,  -   продолжила строгая,  бывшая   учительница, -    что только на  таком бескорыстии и возможно  создать крепкую советскую семью и воспитывать подрастающее поколение высокой чистоты и морали.
      Старушки внимательно всматривались в порозовевшее и помолодевшее лицо «отличника   ( в данном случае - отличницы  ) народного образования».
            - На днях я спрашиваю Сашу и Витю: «Почему вы не зовете своего воспитателя папой, как надлежит делать благодарным детям?»
           Засмущались мальчики,  и я верно предположила, что в домашней обстановке они так и зовут Ивана Ивановича, только стесняются вынести это на коллектив.
И многоопытная преподавательница географии Раиса Максимовна поразилась своей профессиональной проницательности.
- Мал золотник, да дорог! - выпалила невпопад одна из постоянных обитательниц дворовой лавочки, боясь показаться обществу старушек менее прозорливой.


***

          - Ой, мамочка моя, ой, хорошая! Ой, спаси! - орал Санек.
          - Я те  «спасу»!   -   натужно хрипел обезумевший от злобы отчим.  -  Парашник ушастый!   Я тебя кормлю - одеваю, а ты,  дрянь последняя, кастрюлю напрочь сжег!   Чуть дом не спалил!
           Младший  Витька  затаился под гостевым столом за сползшей до пола скатертью: сжался в невесомый комочек и вздрагивал худым тельцем после каждого удара, нанесенного по родному брату.
Он беззвучно шептал пересохшим ртом:
- Забьет Санька! Забь-е-ет!!!
    
        Пьяная мать растянулась поперек кровати. Она звонко икала под вой сына: ее тошнило от выпитого не в меру вина. Не было сил сползти с липкой перины.
Она бубнила свое:
          - Таз, ироды, несите! Таз давайте! Ох, помру, ребятки мои родненькие!

Но всем было не до нее. Притомившись, отчим перешагнул через скорчившегося на полу мальчишку. Придвинулся к столу, присосался к стакану с вином, выдохнул алкогольную вонь в дрожащий кулак и вяло позвал:
- Витька, где ты? Подь сюда, сынок!
    Пошарил  мутными  глазами  по  комнате  и  наткнулся  ими  на  спящую  жену. Он  сделал  два  неуверенных  шага  к  кровати, занес  над  ее головой кулак, но что-то его испугало в гримасе спящей грозной сожительницы.               
Змия повело в сторону и опрокинуло  навзничь на прикроватный стеганый коврик.
- Я те, Санек! Я те, Витька!- в последний раз на сегодня хлестнуло в прокуренной квартире.
Истерзанный до кровавых рубцов Санек заполз к братишке под стол.
          - Вот гадина! -  всхлипывал он. -  Я сам видел, как Змий кастрюлю на плиту ставил. Тут его дядька Степка на «домино» крикнул.
- Чо не выключил?!
- Да?!  А если бы он вернулся,  а картоха не варится...   я потом выключил... И вовсе кастрюля не пригорела. Врет он!

           Угрюмые, оголодавшие  за  большой  страшный день, братья спешно доедали со стола остатки позднего пиршества.
- Давай из дома убежим... насовсем.
- Куда?
- Какая разница, может, на юг -  к  Черному морю... юнгами станем.  Я слышал: там пацанов на катера берут.
- Размечтался!  Где деньги на проезд и жратву  возьмем? Туда неделю, наверное, ехать на поезде нужно.
- А мы   -   на товарняке.  Он без остановок до самого моря шпарит.   Мне один дядька с «железки» сказывал.
Мальчишки  засветились  лицами.   Вскоре материнская холщевая сумка была набита съестными припасами: пшеном, рисом, а главное – консервами: их варить не надо, открыл и лопай. Повезло им и с деньгами. Нашли заначку матери - целых тридцать рублей. И ходу из родного дома. Знали, что мешкать нельзя:  проснутся родители, спозаранку опохмелиться захотят... и хватятся денег.

В  привычном городском скверике  братья  стали ожидать скорого летнего рассвета, чтобы ночью на вокзале не светиться. Беззвездное, грозное небо нависло над ними.  Стал  накрапывать  дождь,  превратившийся  через полчаса в ливень.  Братья вымокли до нитки и порядком продрогли. Но о том, чтобы вернуться домой, не могло быть и речи.
      Они решили забраться на чердак своей «четырехэтажки» и пообсушиться. Здесь, на  чердаке,  ими  давно  был  сооружен  лежак  из запыленного тряпья и припрятана настоящая керосиновая лампа  - на всякий случай, правда, без стекла. Вот случай  и  настал. Лампа угарно дымила, потрескивала фитилем.   Здесь,  в мрачной тиши чердачного  пространства,  братья согрелись, успокоились и не заметили, как заснули.
        Иван Иванович очухался первым: сказалась многолетняя «зековская» привычка  просыпаться рано за час до общей побудки, или, возможно, в нем заискрилась сквозь сон натренированная мысль, что  до открытия гастронома можно отовариться у грузчиков   дармовым   вермутом   за  счет  Степкиного  великодушия,  и, таким образом, опохмелиться в тайне от жены,  а затем и ей на  «хвост сесть»...
И точно: во дворе его уже поджидал встревоженный сантехник Степка, но явно не с тем печальным известием, что знакомый грузчик не вышел на работу. Он обрушился на Ивана Ивановича отнюдь не по этому случаю.
- Вишь, что  «твои» опять учудили?  -   накинулся Степка на Змия.  - Ночью меня бессонница мучила. Гляжу: Санек и Витька с большущей сумкой на чердак лезут.
Сантехник выдержал паузу и язвительно закончил:
- Может ты,  Иваныч,  их  туда  средь  ночи с  дури за чем-нибудь послал, чтоб с глаз долой...  - и он развел руками.

          Иван Иванович  буквально опешил.  Змеиным  чутьем  вглядывался  в  мутные  глаза  собутыльника  и  тупо соображал:  не  разыгрывает  ли  перед  ним очередной  «спектаколь»  верткий прощелыга?    Но тот как-то  уж   очень  убедительно  говорил: становилось ясно, что не разыгрывает.
          - Щенки проклятые! Я  -   мигом.  -  Змий Поганый устремился к пожарной лестнице.
Долго цеплялся за  поперечинки, подбираясь к чердачному входу.
- Хряснется, вот умора-то будет! -  веселился внизу сантехник.


         На чердаке что-то грохнуло, задребезжало  куском  проржавленной жести.  Чуткий  Витька проснулся, растормошил брата:
- Тикать надо.  Кажется, Змий Поганый и сюда добрался, - пролепетал он.
Времени  хватило  только  на  то, чтобы стряхнуть с себя тряпье и забежать за кирпичную стойку, поддерживающую крышу.
- Ага, стервецы, дрыхнете!  Ну, сейчас я из вас  жареху устрою!
Лежащее на тюфяке комом тряпье создало для непротрезвевшего Ивана Ивановича неверную картину: ему причудилось, что под ним спят его ненавистные пасынки.  Вся муторная, озлобленная  душонка  тщедушного  существа  бывшего зека поднялась  грязной  тиной  с  мерзкого своего дна.  Змий  схватил горящую керосиновую лампу и бросил ее на лежак.
- Горите, падлы!  То-то вашей мамке радость будет!

            Спустившись по лестнице вниз,  Иван Иванович нашел сантехника спящим за доминошным столиком.
- Хана! В сей миг поджарятся.
Степка оторвал голову от рук, скрещенных  на столе,   запрокинулся осоловевшим взглядом на крышу дома. Из чердачного входа валил дым.
- Дурак!!! Ведь и взаправду сгорят!
Он крутнулся волчком и кинулся к пожарной лестнице:
- Вызывай, подлец, пожарных... и милицию не забудь!

* * *
...Двое  мальчишек, переминаясь с ноги на ногу, стояли перед директором детского дома.  Один из них был рыжеват и не в меру лопоух, другой  -  в противоположность первому  - смугл и черняв, словно детский портрет Пушкина.      
          Юрию Алексеевичу пришлось выслушать еще одну грубую и грустную историю из жизни своих будущих воспитанников. Рассказывал кучерявый,  а рыженький лишь согласно  кивал  головой,  изо  всех  силенок  пытаясь   сдержать   слезы, непрошено скользящие по щекам.
- Мы  с  Витькой,  когда  отчим слез с крыши, начали тушить пожар. Потом нам  дядька Степа помогать стал.
А  когда  пожарные спросили:   «Кто пожар устроил?»,  отчим на нас с братом показал
и обещал всему двору  «хорошенько» выпороть нас.
А дядька Степа потом сильно отчима избил...
           Это  Витька  ваш  детский  дом  разыскал. Дядечка, возьмите нас, пожалуйста, к себе,  ни то нас Змий Поганый совсем прибьет...

Поздно  ночью,   закрывая  свой  кабинет,   Юрий  Алексеевич  Кузнецов,  прозванный с незапамятных времен детдомовцами Берендеем - именем доброго и справедливого царя из сказки про Снегурочку, подумал, что этим малявкам в его  «царстве - государстве» несладко придется: «счастливое детство» обеспечить почти невозможно.  Но, несомненно, здесь им будет лучше, чем в родном доме.





СНЕЖНАЯ КРЕПОСТЬ


Если  дети вовсю  разыгрались  во дворе,  значит, они построили «Снежную крепость»  и штурмуют ее. И никто из них и не заметит, что давно отсияло нещедрое зимнее солнце   -   пришло  время  короткого январского вечера, и мороз злее за уши щиплет, что вот-вот приоткроется первая  форточка  в многоквартирном доме, и сердитый, горячий материнский голос станет выкрикивать:
- Сережа, сейчас же домой!
- Николай, учти -  папа пришел!

         Сережа  давно домой   убежал,  а   Колька  ждет,  когда мамку у форточки  отец  сменит. Колька  - не ослушник. Просто  ему  сразу  уходить  никак нельзя, потому что вот они рядышком его верные друзья на всю жизнь:  братья Костя и Володя.
Пусть хоть ноги в ледышки превратятся,  он и тогда не уйдет.
           - Кость, а Кость, -  обращается он к одному из друзей, - правда, что Александр Матросов на амбразуру дота грудью лег?
Костя,  маленький крепыш - метр с шапкой, утвердительно шмыгает носом. Не очень он разговорчив,  порой и слова от него не дождешься, зато, когда Кольку «отморозки» из соседнего двора отмутузили и санки отняли, то Костя уточнять не стал,  кто виноват:  один с тремя обидчиками подрался и санки вернул.
  «Вырастит Костя, - гордясь своим храбрым товарищем, думает Колька, - точно Александром Матросовым будет!»
            Он размечтался, разговорился и не заметил, как больно обидел братьев, сказав, что Матросов тоже в детдоме воспитывался.
  - Да я не про то... -  принялся мямлить мальчишка, уже жалея о том, что мать перестала высовываться в форточку и звать его домой.
- Ладно, Колян, проехали. Ты за нас не переживай!    - погасил паузу в разговоре Володя. - Ты лучше скажи, куда пес прокурора подевался? Обычно с нами «Снежную крепость»  штурмовал.
- Ой, ребята,  я что вам про дога не рассказывал?! Он же под трамвай бросился. Сам... по своей воле...
            - Как это «сам»? - почти прошептал Костя.
            - Точняк, сам!    Ходил, ходил около рельсов,   а когда трамвай из-за поворота показался, он под него и сиганул.
После   Колькиного  известия  еще  холоднее  стало  братьям в своем бывшем родном дворе. Вспомнилось: каким грозным с виду и ласковым в собачьей душе был прокурорский дог, и каким добрым был, как и его хозяин  Иван Ильич -  единственный и последний их защитник от злого бугая-отчима.
         Иван Ильич останавливал здоровяка-мужика и выговаривал ему:
  - Если   еще   раз за ремень  возьмешься    и  будешь издеваться над детьми,  я тебя посажу.
           Отчим божился и клялся, что он пасынков и пальцем никогда не трогал, и прошмыгнув в свою квартиру, набрасывался на жену:
- Я что тебе говорил, чтобы ты их в детдом сдала?!  Не сдашь - уйду: не посмотрю, что с брюхом от меня.
        Потом, поостынув, рассуждал:
           - То же  «законник»  нашелся...     на  пенсии  давно,  а все туда же: « Посажу!» Я тебе
«посажу»,  инфарктник хренов!  Ты у меня быстро в ящик сыграешь!

          Иван Ильич, конечно,  ни по причине частых разбирательств с пакостным соседом  из-за  буйных скандалов  в семье мальчишек,  а по причине  скорее возрастной, все-таки  осенью «нарвался еще на один инфаркт» (по выражению отчима)  и умер.
          В его квартире поселились чужие люди.  Его дог стал дворовым псом - любимцем и защитником детворы. 
Вот тогда братья  по-настоящему   зауважали  добрую большую собаку.  Злой отчим после смерти прокурора как есть озверел: гонялся на виду у всего дома за мальчишками  по  двору с ремнем.   Мальчишки за собаку прятались, и дог спасал их от неменучей порки. Встанет, огромный, перед струсившим отчимом и негромко, чтобы не испугать ребятишек своим грозным видом, зарычит. Отчима будто ветром сдувало...
         Но  на  своем  все  же  этот  стервец  настоял:  сдала мамаша своих пацанов  в  детский дом.

- Колька, где ты?!  - рассерженная женщина снова кричит в приоткрытую форточку.  -  Я   сейчас отца уговорю, чтоб он тебя, бездомника, за шиворот притащил.
             Теперь Кольке точно надо уходить. Он  виновато  озирается  на    «детдомовских»  и  тянет  за  веревочку  санки  к  своему подъезду.  Братья остаются одни. Они обходят «Снежную крепость». Та немного подпортилась и потеряла свой бойцовский вид - нужно подправить. Долго возятся с колкими комьями снега.  Уже совсем темно.  Уже ночной мороз лютует,  и  ветерок поднялся.  Братья устремляются к трамвайной остановке, еще полчаса  - и они в детском доме:  в окно туалета влезли,  прокрались   коридором к себе  в спальную комнату на третьем этаже,  на батарею обледеневшие штаны с носками набросали,  тут же под ней мокрющие ботинки пристроили, и на одной кровати, прижавшись друг к дружке, уснули.

           Косте снится, будто мать кличет его домой в распахнутую форточку. Володьке такое уже  никогда  не  приснится:  он  -  старший,  и  знает,  что  в  доме   №48 на улице Мичурина
в квартире №6, того самого дворика,  с  притихшей на лютом морозе  «Снежной крепостью», теперь проживает совсем для них чужая семья:  женщина, которая была когда-то их матерью,  и тот самый злой мужик... и маленькая Ленка.   
Девочке   два   годика.  И  было бы хорошо,  если  хотя бы их сводную сестренку до распоследней ее взрослости звали бы  домой  родители  в  открытую форточку,   а не сдали бы сюда – в приют, когда слабохарактерной  женщине вздумается  еще  раз  искать  свое бабье счастье в жизни.



ОКУРОК



            У  глухой бабки Марьи на огороде торчала крестовинка.  На ней - выгоревшая  когда-то рубашка в клетку и аккуратненькая, почти новая школьная фуражка с кокардой.  Эту крестообразную растопырку в деревне зовут «огородным пугалом».    Сработано     «пугало»  нашенским   пацаном   исключительно   добросовестно  и  надежно  в благодарность доброй старушке, которая не в пример  грохочущим  человеколюбием  воспитателям  детского дома обладала чутким,   ушастым сердцем,  слышавшим наши беды куда лучше педагогов, не смотря на внешнюю старческую глухоту.
          Утверждая  сие, я  хочу  рассказать лишь об одном случае, лично коснувшимся Петьки Окурка, моего закадычного дружка.   «Окурок», сами понимаете, не фамилия, а шальное прозвище,   но очень уж оно ему подошло и закрепилось за ним на долгие годы.
          Петьку Окурка привезла к нам его мамаша. Так и  запомнилось: рыхлая, здоровенная  дама  с  рыжим  лицом  и  в  соломенной шляпке, модной в те незапамятные времена, и лопоухий плюгавик - мальчишка.  Дамочка зашла к нашему  «диру», а пацан, не медля, отправился  разведывать,  что  и  как  устроено  в  его  новом жилище и вокруг него. Он обошел мрачноватое  двухэтажное  здание с различными  хозяйственными  пристройками  и   бесстрашно шагнул в черный дверной проем  полуразрушенного сарайчика, угадав безошибочно одному ему ведомым чутьем, что здесь можно найти много чего полезного для себя. И, действительно, в сарайчике, у задней сохранившейся  стенки,  в куче старых досок  и тряпичного  хлама  он  обнаружил нашу   «коллективную заначку»:   наборы  рогаток   для  стрельбы  на уроках и по воробьям, медные трубочки для поджигов - пугачей, и, наконец, сигаретные и папиросные окурки.  Петька хозяином уселся на дощатый ящик и присмолил самый большой окурок.
Тут его и прищучили  «старички» - старшеклассники.
- Это что за олух царя небесного здесь раскомандовался?  Фи, от земли не видать!  Курить сопливым вредно.
- Медведь, ты глянь-ка, уши у пацана торчат, как у осла! Наверно, от дыма, что из них валит. Давай ему ухи утюгом пригладим!
- Да он и курить не могет!   - больше всех возмутился третий старшеклассник,   - Дым в себя не берет, задарма пускает. Дай, врежу ему по губищам.
Окурок  вобрал  голову в узенькие плечи: ребята были серьезные  -  не повоюешь. Но и заплакать то же не годится  -  такие слезам не поверят.  Будь что будет!
             Перед Окурком за минуту,   как  на скоростной трассе авторалли, проскочила вся его непутевая жизнь.  Но, исключительно, в   памяти  всплыл от первого и до  последнего слова  прощальный  разговор прежней училки, уговорившей его мать определить непутевого сына в это гиблое место.
            - Мало того, что он у вас плохо учится, не успевает почти по всем предметам, - строго выговаривала учительница крашеной дородной блондинке,   -   дело до милиции дошло.
Да-да, и не смотрите на меня так: вынуждены  были  пригласить из «детской комнаты»  сотрудника внутренних органов. Иначе ваш Петр не только пианино по клавишам разберет  (это его последний подвиг!), он всю школу по кирпичику растащит.
Я  настоятельно  советую вам, Клавдия Кирилловна, забрать вашего мальчика из нашей образцовой школы. Мы заготовили для вас официальное письмо в детский дом для трудновоспитуемых детей...    с  отклонениями от нормы. Таким образом, вы убережете сына от колонии для несовершеннолетних преступников.


Дома мать приласкалась к сыну:
- Что же делать, Петя?.. Надо ехать в этот детский дом.

             Ничего  хорошего у мальчишки с матерью издавна не получалось. Вечные ее пьяные слезы  и  нытье  про разных дядек  Толек  - Колек,  Степанов - Иванов и Леопольдов,  как про кота из мультика. Они –  эти «мартовские коты» - с матерью жить долго не желали.  Не хотел жить с мамой и Петька Окурок.  Может, поэтому и творил все свои безобразия, в тайне надеясь на новую, хорошую жизнь.

... Тем временем «старички» пришли к общему и самому доброму решению на счет  Окурка: хорошенько  надавали  ему  по щуплому заду и выкинули из сарайчика, как нашкодившего котенка. Оглохший от боли и обиды, Петька бросился наутек.
Вдогонку ему неслось:
- Беги, беги, Окурок паршивый!
Петькины  новые  ботинки пропылили по всему поселку и остановились у крайнего  дома бабки  Марьи. Мальчишка присел на бревнышко под его окошком и горько заплакал. Вдоволь выплакавшись, он, сморенный  августовским солнцем, неожиданно  крепко  заснул... и проснулся на широкой пышной кровати. В доме тикали настенные ходики с кукушкой, таился полумрак.  За  столом  в  белом  платочке,  подперев крупной ладонью рыхлый подбородок, сидела огромная в пол-избы старуха.
Она молчала. Молчал и Петька.  Так - молча - и прожил Окурок у глухой Марьи недели  две,   пока  не  обнаружил его участковый Гвоздев, которому поручили найти беглеца. Петьку Окурка обрядили в «казенку», смахнули рыжие вихры под «нулевку» и бросили в объятия сурового коллектива.   «Старички», конечно, сразу признали наглеца, посягнувшего на  «святая святых»,  и  мысленно посоветовали директору детского дома больше таких ушастых не вылавливать,  пусть себе бегают на здоровье...
Окурок оказался  неплохим  пацаном: никогда  не   ябедничал и не трусил.  В общем, вполне «прижился» и был на равных со всеми нами. Но каждый год в конце августа  Окурок  всегда навещал бабку Марью,  пока та не умерла.
           А,  может, старушка вовсе не умерла,  просто Петр Ларин вырос и уехал  из детского дома.  А  кроме  него про эту бабку никто в нашем  «клоповнике»  и знать-то не знал.



АРБУЗНЫЕ ПИРШЕСТВА


От разъезда  «Огибаловский»  до узловой станции никто расстояния не мерил, но мы знали наверняка, что товарняк с арбузами ровно десять минут шлепать будет, за счет крутого поворота и подъема  на горку.  Медленно забирается он на нее, страдая  отдышкой, словно деревенская пышная гусыня с гусятами. Машинист тепловоза обычно выглядывает в боковое окошко, следя за длинным, вычерченным полукругом,  составом и за нами, бегущими гурьбой у вагонов. Он грозит нам кулаком и матерится почем зря, но поезд, ведь, не остановишь на подъеме.
           Грозный дядька знает с какой  такой целью мы, как оглашенные, несемся рядом с грохочущими вагонами по сыпучему щебню насыпи железной дороги.
           Для непосвященных скажу:
- Это мы  - сиротинушки бедные!  -  воруем арбузы.

           И  нужна  тут особая  ловкость и сноровка: во-первых, необходимо заскочить на тормозную площадку  вагона, потом,  на  крышу  вагона  влезть, с крыши решетчатое боковое  окошко каблуком  грубого детдомовского ботинка выбить, и лишь после, завершая всю эту акробатическую комбинацию эффектной концовкой, забраться в него и...
- Вот они - полосатенькие! Лови, ребята!
И летят они   к   «вратарям-подельщикам» прямо в руки, ведь арбузы, как футбопьные мячи, и нужны для них только цепкие руки и глаз верный.

Честно сказать, я сейчас с трудом могу представить, как нам все это удавалось. Видимо, в детстве  - мальчишестве - каскадерское искусство у нас на хорошем уровне держалось. Только с  неизбежным повзрослением оно несколько подзабылось.  Помню  лишь  про то,  что  по  субботам  в  детском  доме   устраивались  «арбузные пиршества»,  на которых даже самому сопливому малышу доставался  кусок сладкосочного кровавого арбуза. И еще. Тот пацан, который в вагон забирался, не из слабаков был и рисковал или голову  себе  сломать,  или же угодить в  «ментовку».   Воровство есть воровство.
Вот  и таишься, как серая  мышь, в вагоне, когда после удачного сброса мимо станции катишь. Не дай Бог, состав остановится! Тогда тебе  -   и милиция, и начальник станции. А они нашего брата наперечет знают: если, к примеру, в вагонном окошке уши торчком, как у Чебурашки, промелькнули, то это - я, значит, сегодня с арбузами маюсь,  а  если рыжий вихор плеснет   -   мой дружок Колька Темин. Лазили в вагоны еще братья Тишкины. Больше никто не решался. Сами понимаете,  что из такого малого  количества  отчаянных  воришек вычислить персонально меня, или Кольку, или Тишкиных особого труда не нужно:  высунулся не вовремя  по  глупому любопытству в окошко и считай, что  поймали  тебя  с поличным.  Благо, сдадут по доброте на милость директору  нашего  дома  Берендеюшке, и тот выпорет воришку отечески офицерским широким ремнем...   по   другому же, хоть сейчас запевай:
Лежал на пути Магадан -
столица Колымского края.



 ... Кажется, станцию благополучно миновали. Теперь - обратный ход: выбраться из вагона  опять  на  крышу, с нее - в тамбур,  и с подножки по ходу движения поезда под насыпь сигануть.
Фу - ты! Целую инструкцию для вагонных воришек накатал. Вовсе не о том рассказать хотел, само собой получилось...

- Мишка еще не вернулся? -  спросил Сухарик.
- Нет. Не видать.
- Что-то он подзадержался?
- Надо ждать.  Без него арбузы есть не будем,   - подвел я красную черту под коротким диалогом.
        Но Сухарик не унимался, он прицепился с разговором к братьям Тишкиным.
        - Я предупреждал: засыплется - мал еще, чтобы в вагон лезть. Вот и результат!- Сухарик   рванул  ногтем  передний  кривой   зуб,   что означало великую клятвенную правду сказанного. - Ей-бо! Приведут Мишку  « легаши» и под роспись Берендею сдадут. В  вагон-то я ему помог залезть, а как он из него вылезет?  Кишка тонка.
- Ладно тебе каркать!  -  озлился старший из братьев,  -   Разнылся!   Тоже мне специалист нашелся?
Это был намек на то, что  в   прошлую субботу Сухарик ободрал коленки, прыгая на ходу с подножки товарняка.

Терпеливо мы ждали возвращения Михаила в родные пенаты.  Так было заведено: без главного добытчика  «арбузные пиршества» не начинать. К тому же должно состояться торжественное посвящение его в  «рыцари арбузной корки».   И хоть и звучало это несколько смешно и вроде бы  несерьезно, но если такой чести кто-либо удостаивался, то  навсегда  зачислялся  в  нашу негласную и тайную «Книгу почета».  И  тогда, со  дня  вступления  в «рыцари», дозволилось бы Мишке наравне с другими  «законодателями» вершить « верховную власть»,  и  не на виду и под  опекой воспитателей и  педагогов, а в самой задушевной жизненной гуще нашего жилища.

         - Идет! Идет!   -   закричали малыши на улице, встречая своего новоиспеченного покровителя.

          Строгий, повзрослевший и неулыбающийся Мишка вошел в спортзал.  Это был уже не тот, вечно запуганный и обозленный семиклассник, сшибающий у нас недокуренные сигаретки, смотревший снизу вверх на всех,  кто  его  выше  ростом. Мужественный человек неторопливо,  вразвалочку,  вышагивал к предназначенному для него «трону», сложенному из спортивных матов высокой стопкой.
Внесли арбузы  -   целых двадцать штук!    Щедрая добыча: иной раз с десяток «полосатеньких»  добудешь и рад до соплей.
            - Вот это да!  Молоток Мишка!  Знай наших!    -  неслось одобрительно со всех сторон в его покрасневшие уши.
- Давай, Медведь, начинай! - деловито произнес старший Тишкин.

Всем стало ясно,   что теперь Мишку Мишкой звать не будут:   останется он на веки вечные для детворы грозным Медведем.
           Медведю подали огромный нож, и мальчишка лихо развалил арбуз на две части:
- Мне  и   предводителю, - он кивнул в мою сторону. - Остальные делите сами.


И добавил излюбленное: «Погнали пчел в Одессу!»

  «Арбузные пиршества» начались. Когда щеки присутствующих заметно порозовели  от  арбузного  сока, а в животах ласково заурчало даже у самого  последнего малыша  от  перенасыщения  мягкой арбузной сладостью, я обратился к собравшимся:
- Кто имеет слово, просьбу, жалобу. Только  - ша:  не ныть и слезу не пускать - себе же дороже.  По порядочку и внятно.  Сначала  - по училкам, потом - дела сугубо личные. Ясно говорю.  Давай, Мишка, строчи протокол.
- Можно мне?- вскинулся с места Ленька Хвост,- Я про «Лошадиную Голову»...
( «Лошадиной Головой»  прозвали у нас завуча школы.)
    - Излагай! - потребовал я.
- Он  - придурок!!! -   мне чуть руку не выломал, когда я из кладовки три буханки хлеба спер в наш «общак».
- Заметано! - откликнулся Медведь.
- А еще.   Старая Кочерыжка     (это уже про воспитательницу «подготовишек») порции в столовке не додает.  Домой тащит,  -   послышалась еще одна жалоба.
- Так мы ее, помнится, проучили,  -  удивился Сухарик,  -   Неужто не помогло?  ...и проволоку натягивали, чтобы она в темнотище, курва, ноги переломала… и говно в окно бросали...
- Да не проймешь ее!   - ожесточилась, чуть не плача, Светка Никитина -  одна из  немногих  девчонок,  допущенная  на  «Арбузные пиршества» -  наша знаменитая гимнастка.
- Ладно, покумекаем! -  ответствовал я,  - Еще что?

           Дальше пошли жалобы личного характера: кто-то отлупил несправедливо «са- лажонка», кто-то съябедничал Берендею, проще говоря  донес, а вот Васька Посягин «в бега» подался -  родителей искать. Правда, быстренько возвернулся:   Берендеюшке в ноги упал -   пощады запросил.   Это уже серьезно.  С таким обязательно разбираться надо, хотя давно всем ясно, что без нашей поддержки - без нашей «пайки» -  далеко не убежишь.
- Разве  мы когда-нибудь кому отказывали,  если  «предков»  надумал искать?-     строго спросил младший Тишкин. -  Сам виноват:   надо в «Рыцарский совет» обращаться.
- Да его доконала, - донеслось из угла,  - речами своими сладенькими Клавушка - училка по литературе.
Клавушку мы любили,  и знали, что   она своими  сентиментальными   побасенками про добреньких мамаш и справедливых отцов   кого угодно  достанет.
- Что ж, выразим ей общественное порицание     -  письмо напишем: «так, мол, и так, уважаемая  Клавдия  Александровна, прикуси язычок на счет несуществующих родителей!»
На этом все.   Хрупайте арбузы, кто еще не насытился, а мы посовещаемся.


Через полчаса Медведь зачитал решение «Рыцарского совета».

« Первое. Николаю Ивановичу, прозванному «Лошадиной Головой», устроить бойкот:  на уроках не отвечать, на все, что не скажет, не реагировать…   не поможет-устроим «темную».
              Второе. Кочерыжке погреб водой залить, дверь ее квартиры дегтем вымазать: пусть ее муженек побеспокоится на счет ее приличия.
              Третье...»
             - Мне разобраться с доносчиком!  -  резанул воздух кулаком Медведь.
-  А с  «бегунком»?
- Ну что тут поделаешь?  Пусть в следующий раз к нам обращается – запишем на очередь. Есть же наше общее постановление: не больше, чем троим в году, нашу «пайку» на экскурсию к «предкам» не выделять. А ведь так все побегут... по глупости.
Лажа это, пацаны, на счет сродственников!


           На этом  «Арбузные пиршества»  завершились.   Когда все разбрелись, ко мне несмело подступился Ленька Хвост.
- «Пред», можно я в следующую субботу в вагон полезу?
  Я смерил низкорослого пятиклассника снисходительным взглядом и съязвил:
  - Не торопись, салага! Сначала подрасти надо. Чо это тебя вдруг  на подвиги потянуло?
- Очень «Лошадиной Голове» лично самому отомстить хочется!
- А кто тебе мешает   - мсти на здоровье.   Мы, вообще, за то, чтобы его из нашего дома выгнать.



Но вот о чем я теперь думаю.  Если бы взрослые мужики на нас сильно обиделись за наше «воровство»,   то никогда бы не бывать веселым   «Арбузным пиршествам»  в детском доме №3  на   узловой станции Екатериновки Саратовской области - накрыли всех бы разом в спортзале нашего дома.  И понимать это нужно  только так: жалели они нас всех   -  от мала до велика,  а, может,   даже вину испытывали перед нами за наше сиротское детство.
И что интересно? Я с тех пор арбузы есть не могу.

 


СОЧИНЕНИЕ НА СВОБОДНУЮ ТЕМУ

Семиклассник  Герка Сухоруков сочинил такое сочинение на свободную тему, что возликовал в душе, как настоящий писатель.   Но когда учительница по русскому языку  и  литературе  Нина Ниловна Семкина  задержалась при прочтении на каракулях, подчеркивающих  Геркину  бесспорную  индивидуальность,  то  лицо  ее обычно овальное  и бледное сделалось  квадратным и  покрылось  даже не розовой краской, а пошло сплошным багровым пятном. С  этим  лицом она и предстала перед заведующим учебной частью Николаем Ивановичем Сморчковым, проще сказать Сморчком   - действительно, маленьким и суетливым человечком.
Срочно созвали педсовет во главе с Берендеем - директором.

Фигурально  выражаясь,  «насквозь  свободная»  писанина   семиклассника по мнению педагогов оказалась  «клеветнической и крамольной»,   как  в  неких  воззваниях во времена смутьянов-декабристов,  закончивших свою жизнь,  как известно, на виселице. Над  вольнодумцем-учеником  нависла прямая угроза сурового наказания,  поскольку это,  мягко выражаясь, бумагомарание назвать школьным сочинением было крайне затруднительно.
Излагалось оное  в  эпистолярном  жанре   -   в  форме письма к неизвестному другу,  которому  вполне  можно  довериться  и  быть  с ним искренним и правдивым.   Грубоватое по сути,  оно все же являло собой образец удачного литературного изыска,  взятого  на  прокат у великих классиков,  так как начиналось с пейзажно-бытовой зарисовки.
Сухоруков писал:
«К нашему дому осенью и весной без охотничьих сапог не доберешься:  грязюки по самые уши. Только  картавые  вороватые  вороны прилетают к мусорному баку с пищевыми отходами и объедаются с нашего скудного стола.  Да еще хрюкает и роется в дерьме этого  самого зловония чья-то учительская свинья, в смысле   -  самая настоящая,    не в переносном смысле.
           Так что осенью и весной мы лишь в окошки поглядываем: сапог-то у нас никогда не было,  а  ботинки  еще в прошлом веке срок свой отжили и каши просят. Но погодка степлится, мы и босиком можем  -   все равно вымокнешь до...    кожи, гоняя на самодельном плотике в деревенском загаженном пруду».
          На  этой  ударной  фразе   пейзажная зарисовка в сочинении Сухорукова резко обрывалась, так  как  был  он даже не Иваном Сергеевичем Тургеневым, убеленным писательскими сединами,  а   всего - навсего  мальчишкой - подростком с явно выраженным практическим умом,  если  таково  позволит выразиться мне училка по литературе Н.Н.Семкина. Факты и еще раз факты - вот главный конек Герки-сочинителя.

В частности, он излагал:
«...  А еще у нас в  столовке  жрать  нечего. Сварят из одной воды бурду какую-то, забелят ее манкой  -  и пей, как из стакана. А наша Старая Кочерыжка каждый вечер домой непреподъемную сумку с продуктами тащит:  то мясца прихватит,  то сливочного маслица, то сахарку мешочек насыплет... А как же!    -   «интеллектуальные» у нее дети -   свои, родные, не то,   что мы...  им калорийную пищу подавай! -  без жиров-белков никак нельзя…»
          «Понимаешь,  друже, мне, собственно, «до лампочки» все эти безобразия, творимые в нашем доме,  - доверительно обращался Герка к своему далекому доброхоту,   - но почему-то кушать хочется, а пожрать нечего».

               Вот, именно, на этом убедительном факте и бросило Нину Ниловну в краску красного знамени нашего социалистического отечества,  так  как   она и была Старой Кочерыжкой и упомянутой классной руководительницей 7-го "Б".
             Ну, чем наш Герка хуже Алексея Максимовича Горького, написавшего книжку о своем сиротском детстве?!

Не обошел наблюдательный Сухоруков и завуча:
       «...жена у Н.И. вечно побитая ходит и объясняется перед коллективом, что у нее очень плохая ориентация на местности, потому что у нее какая-то глаукома... или ноги не оттуда растут ( шучу, конечно, ножки у Лариски «тип-топ», и сама она очень даже красивая) ...  но лупит ее почем зря муженек - ревнивец,  как Отелло: он-то чуть получшее крокодила  -  не зря Лошадиной головой прозвали.  Калечит женщину – тихоню, и от чужих глаз в погреб под запор сажает, до полного, значит, излечения».

         После изложения этого грустного факта Герка, видимо, надолго задумался, ибо дальше  сочинение  было  написано  не  фиолетовыми  чернилами,  а  черной тушью с частыми кляксами черных слез:
         « Разлюбезный мой далекий побрательник!

Спешу  обнародовать  еще  один  вопиющий факт, творимый в нашем приюте.  Просто-таки  не  терпится  рассказать  тебе о нашем завхозе Табуреткине - пройдохе и проныре, расхитителе общественного добра. И предлагаю решить тебе арифметическую задачку за третий класс общеобразовательной школы.
             Условие задачки. 
На  подводу  погрузили  3  фляги молока,   сметаны  10 кг.  и   мешок сахарного песка весом в 50 кг.   и повезли с поселковского склада в нашу столовую.
           Спрашивается,  сколько из указанных продуктов прибудет на место доставки?

           Ты полагаешь, сколь было, столь и останется?  Наивный мой честный человечек, ты не ведаешь про «утруску» и «усушку»  -   про эти незыблемые магические цифири работников хозяйственного аппарата.

           В результате получится: молока - 2 фляги, сметаны - 7кг., сахара - полмешка,  и то – «на глазок», не взвешивая.
       Вот так, любезный мой товарищ!
          Да, совсем  забыл  сказать  тебе,   что от склада до нашего дома шагов тысяча этого самого ученика из третьего класса. Тут при привозе хитрость и сноровка нужна,
а чертяка сообразительностью Табуреткина не обделил.
- Пацаны, - взывает он к нам, - я в объезд поеду по асфальту, чтобы ненароком, что не потерять в дороге, вы же - напрямки,  и чтоб разгружать пришли. Поняли?
         Да, мы давно все поняли, что ты, Табуреткин, -  злостный ворюга, и сидеть тебе не в нашей кладовке, а в тюрьме давно положено!

        Но слезно жалуюсь я тебе, друг мой сердечный, не на Табуреткина, а на нашего директора, прозванного в детском народце Берендеем.    Ну  не    «лопух»  ли он, если ничего поделать не может с ворами и прохиндеями, хотя мы-то знаем, какой он «правильный»  и достойный уважения мужик?»

          - Ай да Герка Сухоруков!  Зощенко, да и только! -  сказали бы современники.

               Но хоть и не сказали, Герка Сухоруков опять к завхозу прицепился. Видимо, на душе очень наболело  -  в открытую шпарил: мол, пьяница он, и не только продукты   «налево спускает»,  но и на «толкучке» нашим шмотьем торгует».
Завершая сочинение на свободную тему,  семиклассник Герман Сухоруков обнародовал такое,   что все изложенное выше оказалось безобидными «цветочками», а «ягодки» в последних строчках созрели:
«  Раз  в  субботу я  в  спортзал в окно залез.  Поразмяться, бицепсы покачать.  А там  училка-ботаничка  Репа и старший воспитатель Петр Сергеевич на матах пыхтят, только задницы голые пулькают. Я - за пацанами.  Насмотрелись -  на всю жизнь умора!»
И еще молнией пера высветил:
      «...из ГОРОНО комиссия приезжала, ходила и улыбалась.  Меня одна дамочка по башке стриженой погладила, обласкала по-матерински...
         А потом вся эта  комиссия  -  всем педагогическим скопом  -   пьянствовала всю ночь на Бугре   -  место у нас такое знаменитое,  - специально для таких вот идейных «расслабух»  есть у речной запруды:  кто, значит, перебрал, того на обмывку в речку Каменку... Но нашего Берендея мы среди этого скопища врагов солнечного детства не видели:   то  ли  он, куда срочно уехал по более важным делам,  то  ли, где затаился, а, может, он этой  комиссии и не нужен...      Есть для таких мероприятий постоянный тамада  - завуч Лошадиная Голова.
         Мы тоже в отсутствии грозных наставников для себя праздник устроили: хлеборезку вскрыли и попировали...
         Эх,  была бы  на  то Божья воля,   я бы еще не то рассказал тебе,   дорогой мой друг, но жаль по-человечески Берендея и некоторых еще...»

Вот такое сочинение  насочинял  Герка  Сухоруков.    За такое откровение чуть в колонию для малолеток  не загремел,   если бы вовремя ни отрекся от своего литературного  шедевра  вчистую  на все оставшиеся годы и ни дал бы учителям честное  «детдомовское» слово больше никогда не выносить «сор из собственной избы».
Разъяренный и негодующий, пьяный завхоз Табуреткин так и сказал:
- Не я  твой отец, Герка, сек бы я тебя денно и ночно до потери пульса за твои безобразия!
Носил  толстопузый широкий офицерский ремень,  который выменял на базарчике за три новенькие ребячьи рубашки.

            Но вот что потом было.  Учитель по истории, директор детского дома Ю.А.Кузнецов - наш Берендеюшка,  оставшись один в своем кабинете,  внимательно перечитал сочинение семиклассника Сухорукова  и  пришел  к  неожиданному   и  правильному    выводу, что Николаем Васильевичем   Гоголем  Герка,  конечно, не станет, но современным приличным писателем  -  вполне возможно.  И он положил на верхнюю полку своего личного сейфа сочинение подростка, начертав своим директорским почерком единственно верное слово: "Талантливо!"




МУДРЕНОЕ ДЕЛО

Мудреное дело    -   запрячь лошадь. Со стороны посмотреть, просто все:   вот сани
с оглоблями - привяжи их с двух сторон к лошадке... и   по-е-хали!  Ну, еще там: хомут, седло, ремни пристяжные всякие и дуга с колокольчиком...
          Володька Ляпин сколь не пытался осилить эту с виду простую задачку - не получалось, зато другие, что в учебнике по математике, запросто  докумековал.
           - Сегодня у нас контрольная работа, - строго объявит учитель Василий Иванович. - Вас,  Владимир, я  попрошу  из  класса  выйти,  дабы  не  усугублять и без того сложную обстановку,  и, чтобы не наблюдалось всяческих списываний и подброшенных шпаргалок.
          - Что делать-то будем? Хана нам всем! - шелестит шепоток от парты к парте.
В  классе  душно   -    за окнами почти лето.  Строгий педагог, потный  и вялый, с испариной на лбу, стоит сбоку своего учительского трона, обмахиваясь газетой.
- Василий Иванович!  -  взывает к учителю большеглазая Наташка Глотова. - Можно я окно открою. Дурно мне.
В круглых глазах ученицы неумолимая просьба.   Сама она, как иконка,  ангельски   чиста и непорочна.  Василий  Иванович  смущается  под  взглядом  Орлеанской Девы и опрометчиво разрешает открыть окно. Все. Теперь «контрольная»  состоится и совсем не по правилам учителя.
            Володька Ляпин сидит на корточках под окном класса  и  выдает сразу два варианта решенных задач и примеров.  На душе у 7 «А»  -  праздник! Спасибо жаркому майскому деньку, спасибо нашей Наташке!
Ляпина благодарить не стоит: не бесплатно трудится - конфеты ему, и папиросы «Беломорканал»,  и много чего еще от щедрот наших...  И так все время:  то один класс ему «пайку» выдает, то другой. За  такую  мзду  можно не только школьные задачки решать. Впрочем, он не только нам простые школьные задачки решает: из самой Москвы  -   из университетов  -  ему  всяческие  головоломки присылают,  и  он их  на пару с Василием Ивановичем щелкает, как орешки,  вернее,  чаще   Володька  Ляпин щелкает, учитель же только скорлупу подбирает.
Мы не любим Вовку Ляпина. Жмот он последний и задается!  А что делать-то? Математика - наука серьезная, не то, чтобы лошадь запрягать.  Хотя вру я про Ляпина: он - парень честный, сами перед ним унижаемся.
Поэтому, когда Владимир Николаевич  собирается  ехать  за  продуктами, а за ними дурачка не пошлешь – денежки и товар счет любят, то мы  все  прочие, хоть  завяжи нам глаза, Орлика запрягаем на совесть. Не дай, Бог, в дороге что отвяжется, Володька- то в этой науке – непостижимый профан.
         Зима в наших краях морозная, метельная. По пустырю, куда ни глянь, заварушка снежная. От  мерина  парок  поднимается, он  ушами  водит  и пофыркивает через толстые теплые губы. Владимир, полулежа в огромном тулупе, «беломорину» потягивает в кулачок, Орликом правит. В кармане его школьной куртки конторские бумажки  греются:  доверяют  Владимиру  Николаевичу  за  хлебушком  насущным  в город  ездить. Притом, прежняя распорядительница кладовки  -   тетка Клава, после смерти мужа истерзалась вконец и вот уже три месяца на службе не показывается.   А Вовка и до болезни кладовщицы завсегда в привозе участвовал.
Казалось, и я был на примете у тетки Клавы, но все она  -  распроклятая математика, по  которой,  образно  говоря,  полз я,  как таракан  по белой  стене   -  конца и края не видно: у таракана от побелки в глазах мельтешит, а у меня от цифирей - судорога, и голова с резьбы раскручивается.


В  который  раз запрягаю я Орлика, в то время, когда Володька мне всякие алгебраические выражения выражевывает.
Чересседельник тяну-тяну и думаю вслух:
- Задачки   -  они, может, когда Ляпину пригодятся, про меня же давно решено: после школы - в колхоз. Председатель рад будет,  потому что я науку деревенскую в совершенстве постиг,  не токмо лошадку запрячь умею.



В ДЕНЬ ПОБЕДЫ


В частном домике на улице Лесной, что во втором порядке станционного поселка, обычно по вечерам дает залихватского песняка наш конюх.  Мужику –  чуть за  сорок, но  дядей  мы  его  не  зовем,  а  кличем  на  равных   -  Лехой.  Живет Леха бобылем и редко бывает трезвым.   Лишь один раз в году выглядит попрямее и поаккуратнее - в День Победы, 9-го мая.  Этот светлый праздник для нашего конюха просветлен по-особому– «наркомовской стопкой» и, не поверите, ни единым граммом больше.
Ранехонько утром он соскабливает с темного лица рыжую,  едкую щетину, надраивает  хромовые  поношенные  сапоги  и  достает из жестяной коробочки свои боевые ордена. Старательно ввинчивает их на двубортные   -  крылатые!  - отвороты  своего еще  довоенного  «жениховского»  пиджака.  Кстати,  есть  на  что посмотреть: орден Боевого Красного знамени, два - Красной звезды и с десяток медалей. И получается, что  такого  «геройского мужика»,  как Леха,  в поселке и днем с огнем больше не сыщешь.
Сидеть сегодня Лехе в праздничном освещении местного ДК на сцене за длинным столом президиума в ряду ветеранов  -    не таких героических, как он, но зато преуспевших в наши мирные дни. Мы, приютские, тоже будем в клубе:  бойко продекламируем стихи Твардовского из «Василия Теркина», спляшем и споем в  ознаменование очередной славной даты жизни нашего Лехи,  и  под   барабанную дробь, и  грачиные всхлипы  пионерского горна прошагаем бодренько по главной улице поселка.
А  когда  спустятся  вечерние сумерки, четверо  из  нас   -    Юрка Плаксин, Никитка Орлов и братья Тишкины   -  проберутся в конюшню, где под грустное пофыркивание конька   в   который   раз  поведает   нам  Леха о своих  ратных  подвигах,   поскольку «слухать его байки про войну»  никто  иной  не  желает...    давно  отгремела.   А вот, к примеру, про то, как  стожок  кто по пьяному делу спалил или свинью колол в таком же состоянии - хоть до утра.
Леха не в обиде:  понимает, что  не хочет  поселковский мирный житель про войну вспоминать - всяк ею по маковку сыт.

  В бревенчатой  конюшне  душно и пахнет нехорошо от плохо вычищенного стойла, от лошадиной отсыревшей упряжи  и от самого  конюха,  дышащего  на ребяток застоялым водочным перегаром. Сквозь щели постройки прорезаются лучи закатного солнца,    красно   расплескиваются по лицам притихших  ребятишек.  Леха вглядывается  в эти лица слезящимися  от  табачного дымка глазами и чувствует ноющую боль под левой лопаткой.  Ведь сидят перед ним те самые сыночки,  чьи отцы добывали с ним нелегкую Победу, делили с ним окопную жизнь, и, может быть, в трех-четырех шагах от Лехи   смерть-паскудница срезала под корень солдатика, не дописавшего письмецо, скажем, вот  этому  рыжеватому Юрке, который, знай, тараторит:
- Леха, а Леха, а мой батька таким же рыжим,  как я был, но никто его за это не дразнил? Он бы им как дал из пулемета!
          - Это уж точно. Отец твой в обиду себя не давал, не зря в разведку с ним ходил «языка» добывать.  Раз огромадный фриц попался. Еле вдвоем сдюжили. Упаковали в «увязку», волокем по снегу.  Тут у самой, что ни есть, нашей траншеи меня подстрелили.  Батька твой фрица  -  в штаб,  а меня  - в медсанбат, как мешки с овсом,  один доволок.
        Вот те и рыжий!  Да на таких «рыжих», почитай, весь фронт держался!

Леха задумался, припоминая этот случай. Конечно, все было вроде  и   так, но только рассказал-то он сейчас Юрке о своем дружке-товарище   -  чернявом старшине - Смолине из Молдавии, что, действительно,  без особого труда раненого Леху на богатырских плечах донес до наших окопов.
- Леха, ты про моего расскажи, ведь обещал. Прежде  - год назад - говорил, что в одном госпитале лечили вас. А потом что было? - тронул за коленку конюха Никитка Орлов.
- Точно так, Никита, в одной даже палате лежал с твоим отцом: он сильно контуженный и ранетый был. Мы всей братвой, окромя докторов и сестричек, за ним ходили. Не потому что он офицером и орденами награжденный был  -  в госпиталях наград и званиев не видно: все одинаковы  -  в одних сереньких пижамах.  Тама другой жизненный отсчет идет. И не простой. Если солдат и в тяжком бреду фашистов бьет, значит – настоящий вояка был.  Он лишь зубами скрепит, мамку родную не помнит  -   другую поминает, ею врага костерит. Вот таким родитель твой и был, и у всех, у нас - сразу уважение к такому человеку.
Леха  по-отцовски  усадил погрустневшего Никитку себе на колени, боясь, что мальчишка не выдержит - расплачется.
- Ты  дальше  слухай! Настал срок, и  встал  с  госпитальной койки лейтенант Орлов,  - донеслись в душу мальчишки слова Лехи.  -   Но с большой бедой он в солдатский  строй  вернулся,  потому  что  всю довоенную память ему напрочь отшибло: все, что прежде до ранения сделал - народил вовсе не помнил...
      Конюх Леха так закончил рассказ об отце Никитки Орлова:
- Ты, Никита, надежду имей, потому что знаю:   отец твой по день сегодняшний жив. Вот память к нему возвернется,  и он разыщет тебя.
И этот  случай, похожий на правду, бывший разведчик выдумал. Но  разве мог он иначе говорить с этими пацанами - подранками войны?!  Не простили бы ему другие разговоры-рассказы  погибшие  товарищи, если  бы  ненароком он кого-нибудь из мальчишек вдруг ударил прямой наводкой правды в крохотное сердчишко. Нельзя так - преступно.
Так что повезло братьям Тишкиным: не рассказал  им  Леха правду об их отце, погибшем от снайперской, безжалостной пули. А вот придумать что-то, чтобы и у них надежда на возвращение родителя была, Леха пока не успел.   Ничего - к следующему празднику Победы придумает и расскажет.
               
...Когда наступила ночь, и дети ушли спать, конюх Леха - Алексей Иванович Глотов - еще  долго  сидел  на  жестком  топчане перед недопитым стаканом водочной горечи  и виноватился  перед  мальчишками  грубыми  словами незабытого армейского мата за свою великую ложь. Он зажимал  мозолистой  ладонью искривившийся сухой рот, из  которого  сама  собой вылетала обвинительная речь в адрес всей своей нескладной  жизни  русского  человека, вроде бы и не плохого, даже героического, но... ослабевшего после войны и затосковавшего по ее жестокой, горестной правде...

ПРО СОБАКУ

Со сцены читали стихи Есенина про собаку: про то, как у нее отобрали щенков и утопили в речке. Собака чуть с ума от горя не сошла.
Девчонки плакали, мальчишки хмурились.   Ленку же стихи ни капельки не тронули.
- Тоже мне трагедия. Мужик вроде, хоть и поэт, а такие нюни распустил.

Ленка, обозлившись, ущипнула себя за ухо, мотнула белесыми вихрами, встала с  первого  ряда  и на виду у всех зашагала через весь клубный зрительный зал к выходу.  Учительница непонимающе  уставилась  на ученицу.   Лицо у нее значительно  вытянулось. Она была по природе сентиментальной и мстительной, а по профессии, одаренной властной Кабанихой, если  припомнить  известную  пьесу Островского, но не столь тупоголовой. Что-то еще таилось в ней, видимо,  привитое  самопожертвенностью  и  бескорыстием периферийного учителя: скажем, способность выразить перед  своими  воспитанниками  чувство  ядовитой    застенчивости,  чтобы оставалась в детях некоторая любовь к ней самой.
          Ленка никогда не спрашивала себя: любит или не любит она учительницу? Для нее та была Крысой - такое прозвище дали ей бойкие на язычок ученики.
          Пока Крыса соображала, что ей предпринять,  какой педагогический прием  пустить в дело во благо строптивой ученицы,  та  уже  шла  в пальто нараспашку, раскачивая  в  руке портфельчик, и бесшабашно напевала ни к селу, ни к городу, и совсем ни к месту, и не по возрасту:

Все подружки по парам в тишине разбрелися,
Только я в этот вечер засиделась одна...

         Эти  грустные  слова  из  красивой  песни репертуара Зыкиной она перехватила у своей бабушки, у которой жила уже второй год, пренебрегая трехкомнатной квартирой отчима. Теперь  уже  и  не стоит   вспоминать, каково ей было жить у отчима:  по коврам в обуви   не ходи, телик не смотри, матери  вольного слова не скажи,  тем паче - ему, и чтоб все на  «Вы»...     Хотя честно сказать, она матери не грубила: она ее просто возненавидела,  потому  что с некоторой поры принялась та колоть свое родное чадо злющими подкрашенными глазами да ухмылками  или  донимать  девчонку попреками:  мол, есть у тебя свой разумок, у него и допытывайся,  как дальше  жить-горевать.  В общем, мать поступала так, чтобы дочь в доме теперь чувствовала себя  чужой и лишней.
Ленка  всегда помнила, еще с тех пор, когда мать возвращалась в их прежнюю тесную комнатушку поздними вечерами, какая она была лживая и ласковая...  Целовала ее, слюнявила винным перегаром и ангельски пела:
- Дядя Сережа - хороший, дядя Сережа - заботливый.  Вот поженимся, и будет у нас трехкомнатная квартира. У меня - богатенький Буратино,  а у тебя - папка.
И действительно, поначалу  Сергей  Иванович оказался куда как хорош: водил Ленку в парк на карусели, мороженое покупал,  звал  ее  Лисенком, считая, что Ленка и Лисенок созвучны, даже задачки помогал решать по алгебре. Башковитый, в очках, он  ей  по  душе  пришелся.  Как солнышко,  сияла Ленка. Все путем. Папой стала его звать сама, без приказа матери. Так  потянулась  к  нему   воробушкиным, сиротским сердечком, что от счастья плакала, уединившись, солнечными слезами.
Если бы ей  тогда про собаку прочитали, непременно бы разревелась от жалости  до истерики  -  на руках бы из Дома культуры унесли бы... Но случилось с ней  совсем обратное.

Стала Ленка  злющей - презлющей. Могла бы стихи писать, то написала бы так: пусть эта собачонка набросится на мужика с мешком, в котором кутятки, и  покусает до  смертушки, чтоб  он ее другой раз  за версту обходил, как обходит Ленку ее сводный брат Вовка  -  сын Сергея Ивановича.   И откуда он только взялся? Знать бы его не знала, заморыша толстопузого! Держится за руку отца. Набычился.
Сергей Иванович веселый и уверенный:
- Вот, мать, привел в дом еще одного мужчинку.
Мальчишке  лет шесть, не больше. Кругленький да ладненький, с кудряшками, как у херувимчика с новогодней открытки. Видите ли, он у бабки до поры до времени  жил, пока ему мамку не приготовили. И началась у Ленки совсем иная жизнь. Первое притеснение  от  нового  члена  семейства  она испытала за ужином: хотела сесть на свое привычное место около окна за кухонный столик,  Вовка же опередил ее.
- Ну что ж, пусть Володя тут у нас сидит, по правую руку от отца,   -  решила за нее мать,  - А ты возьми стул из зала и пристраивайся поближе ко мне.
  Потом  в  ее  персональную комнатку с хорошенькими, принаряженными куклами поставили кровать для брата. Куклы пришлось свалить в картонный ящик, где они и по сей день маются одна под   другой -  внавал. Вовке  накупили  автомобильчиков и всяких   стреляющих  пистонами  и  пробками  пистолетиков. С утра до вечера в ее прежнем, уютном мирке тишины разносится воинственное и бесконечное: «бу-у- ух!» и   «тра-та-та!»
        Мальчишка вовсю мешал ей: отвоевывал криком и плачем жизненное пространство. Сядет она делать уроки, он - тут как тут,  знай себе урчит, возьмется она вышивать сведенные с картинки цветочки на пяльцах,   Вовка выхватит из ее рук кружочек с натянутой материей и ну его катать по полу, визжа от удовольствия. Ленка не стерпит: даст брату подзатыльник, тот - в рев.  Сергей Иванович и предательница-мать на час поставят ее в угол ковырять острым коготком обои. И так всегда получалось: она кругом виноватая. Вовка же - еще маленький.
Однажды разразился в семье  Игнатовых  большущий скандал. Ленка все лето собирала  гербарий  на  школьную  выставку   «Наш любимый край».  Сколько путей-дорожек исходила:  в чащобу городского заросшего парка лазила, кололась разными вредными колючками, крапивой вся исжглась.  Потом  долго  наклеивала на цветные картонки лепестки и листочки, цветочки и корешки разные.  Жуть как здоровски получилось!  Непременно быть  ей  в  победителях в конкурсе по природоведению. Вовка  «красоту» усек.    Втихаря стащил гербарий   -   к пацанам таким же сопливым, как он сам, отнес на забаву. Те тоже восхитились.  Потом заигрались, и Ленкина красотища куда-то  бесследно  затерялась.    Мать  -  ноль внимания на слезы дочери,  а Сергей Иванович делает вид, что, вообще, не понимает о чем речь, вернее  нытье  падчерицы.  Вот тогда  Ленка  овчаркой  набросилась  на сводного братца.  И ее впервые высекли ремешком.
        С той унизительной, жестокой порки живет она у бабушки в чистеньком, солнечном домике на краю городка. До школы - далеко, а до счастья и покоя - близко. После вечернего  жиденького чая они сидят в полумраке и пытаются петь песни старинные-престаринные. Бабка выговаривает распевно, почти басом:

Что стоишь, качаясь, тонкая рябина,
Головой склонилась до самого тына...

     Ленка подскуливает ей высоким щенячьим голоском. Светятся звездочки за окошком. Тополь легонько стучится веткой в стекло. Плавно течет новая песня: бабкин бас смягчается, а Ленкино детское лепетание переливается уже в почти мелодичное девичье звучание.
На Муромской дорожке
Стояли три сосны.
Прощался со мной милый
До будущей весны.

После этой песни старая будто встрепенется, как шалая ночная птица:
    - Да, чтой я такую скукотищу развела. Давай, Ленка, веселушку запоем.

Располным полна моя коробочка:
Есть в ней ситец и порча...

             Словом, зажили они душа в душу.  Если у какой что заболит в душе или в теле, другая так сильно ее хворь к сердцу принимает,  что готова языком болячку зализать. И никого им больше не надо: пусть чужими будут им Игнатьевы  –  однофамильцами (бабка ведь родной матерью Сергею Ивановичу приходилась), пусть существуют они сами по себе - Вовку пирогами  изводят.
Засыпая, Ленка прижимается к старенькой матери своего отчима,  откровенничает в полудреме:
- Я  сегодня  из клуба без спроса ушла.  Наталья Николаевна, наверное, родителей вызывать будет.  А я ей скажу: «Нет у меня родителей. Так что вызывайте - не вызывайте, никто к Вам не придет».
  - Ну и правильно, внучка. Старая я, чтобы по школам твоим ходить. Спасибо, что рассказала, что случилось-то.  Думаю, права ты: на то они и учителя,  чтоб детей уму-разуму учить. А то, чуть что, родителев звать.
          Ты засыпай, милая. Я тебе сейчас  «другого»  Есенина сказывать буду и петь.

Отговорила роща золотая
Березовым веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком...


***
        Про то, что потом, случилось, Ленка рассказывать не любит. Коротко так обмолвилась,  как через год у них в светлом домике Вовка объявился,  тихий и послушный. А  Игнатьевы  нового  мальчишку  народили:  вся   забота - любовь на него перешла. Вовка тоже «лишним» стал в трехкомнатной квартире   и совсем им в тягость – сплавили к бабке с Ленкой... Потом бабушка умерла.

Так оказались сводные брат и сестра Игнатьевы у нас в детском доме.



ПОДСУДНОЕ ДЕЛО

По  субботам  к  нашему  Берендею  приезжали  странные дядьки и тетки. Они подолгу засиживались в директорском кабинете. Любознательной малышне, конечно, не терпелось выведать, кто они, эти самые посетители?   Но когда салажата попытались  получить  вразумительный ответ у   старшеклассников на интересующий их вопрос,  те презрительно процедили сквозь зубы:
- Ходоки!  -   и  добавили  с  ленцой  и  еще  большим  презрением.  - Ходят тут всякие!..
Бестолковой малышню не назовешь: враз смекнули, что здесь какая-то «великая  тайна»,  а  все, что касается тайного и недоступного, подспудного, нужно срочно разгадать и понять. Первым в  «тайну»  проник  Лешка   Попов - совсем крохотный пацан с  кругленькой  смазливой рожицей.  И  хотя  дал  он  честное слово директору детского дома держать язык за зубами, все же проболтался.  Поэтому, когда Володю и Свету в одну из суббот завели в кабинет  к  Берендею, они во все глаза рассматривали  «ходоков», отметив с сожалением неувязочку,  что дядька  - лысоватый мужик, а тетка - старуха старухой. Такие «кандидаты в родители» им явно не понравились, но дело, оказывается, было уже решенным где-то в высшей инстанции. Берендей слегка растянул губы в полуулыбку и буркнул:
           - Знакомьтесь!  А вас, уважаемые,  попрошу  без суеты и скоренько собирайте детей в дорогу: не травмируйте коллектив.
Так Володя и Света распрощались с детским домом. Нашлись и для них родители, а  были  бы ребята чуть постарше,  никто бы  на  них внимания не обратил. Вот почему старшеклассники не любят «ходоков».
Поселились  ребятишки в городе в двухкомнатной квартире.   Дядя Петя работал на заводе, а  «мама» (  тетя Валя поставила обязательное условие:  называть ее только мамой, потому как добрая  она,  да и недавнее горе - горячку притушить надо: у нее погиб родной, настоящий сын в автокатастрофе) трудилась на какой-то  «торговой точке». После  государственной  каши  на  воде богатый  стол Смородиновых  -  как сказка...  Так что, Володю и Свету накормили - напоили, одели - обули:  живи - не хочу! 

Через  год  такой  волшебной  жизни  напрочь  подзабыли  они  свой сиротский приют. Вечерами  Светка  и «мама»  на  диванчике семечки лузгают и телик смотрят. Вовка с дядей Петей на стадион мотаются  -  футбол «болеют».
        А в детском доме пацанам по-прежнему  жизнь представляется  во всех ненавистных измерениях:  грубовато, голодновато, холодновато...    Берендею плешь почти все кудри слизала в думах о хлебе насущном. Плохеет мужик  - на здоровье жалуется. Сами понимаете: такую огромную семьищу попробуй-ка обиходь!  В делах и в заботушках весь наш Берендеюшка.  И никогда бы он не вспомнил про двух своих бывших  воспитанников, но  вызвали  директора   детского  дома в районный «Народный суд» по гражданскому делу по поводу развода Смородиновых.   Только по бумажкам суда  и  сообразил,  что  долговязый  десятилетний  пацан  в болоньей  замызганной куртке, с виду какой-то  пришибленный, с застывшим лицом сказочного Пьеро, и есть тот Володя Незванов, который  в  пять своих годков просился у него, как толстовский Филиппок, в школу,   а  девочка   с   заплаканными  глазами,  со  шрамиком  на левой щеке - Света Сидорова.
Пока  судья  разбирался  со старшими Смородиновыми,  Берендей припомнил еще,  как  Володя  и  Света  всегда  вместе ходили, взявшись за руки,  играли в одной «песочнице». А когда строили из песка пещерки и дворцы, то наперебой доказывали другим  ребятишкам,  пытавшимся притулиться  к  ним, что «третий – лишний»  в  построенном ими песочном городке, и жить в нем можно только двоим. Упрямы и стойки Володя и Света, и никто не смел посягать на их «песочное братство»   - для всех они были брат и сестра.
Директор наверняка вспомнил бы еще  что-нибудь про Володю и Свету, но его отвлек вопросом судья:
- Так как же мы все же поступим в данном случае: мужчине - мальчика, женщине - девочку?
          Берендей  скользнул  взглядом  по  напряженному  лицу   Петра Смородинова, кольнул соколиным  оком  сытую физиономию гражданки Смородиновой, почувствовал облысевшим затылком сидящих за его спиной окаменевших ребятишек  и, четко разделяя слова, произнес:
- Решили развестись - пусть разводятся. Детей же... опираясь на личный педагогический опыт и...простую человеческую порядочность, разводить по разным домам-  преступно, -  выдавил  он   сурово,   глядя сразу на всех окруживших его участников житейской комедии.
Затем, убрав ноту раздражения в голосе, устало и спокойно добавил: 
         - Поручить дальнейшее воспитание Володи и Светы...прежней семье...под личную ответственность директора детского дома Кузнецова Юрия Алексеевича.
       Тут он извлек из потрепанного портфельчика официальное решение своего «берендейского»  педсовета  и  протянул секретарю нарсуда. Оказалось,  что совсем не нужно было вспоминать нашему Берендею Володю Незванова и Свету Сидорову.



МОЙ ЛЮБИМЫЙ УЧИТЕЛЬ


              У любого  стоящего  пацана   попробуй  спросить: « Имеется  ли  у тебя  самый-рассамый   « любимый учитель?».  И  смутится мальчишка,  и   промямлит что-то невразумительное в ответ,  а то, и того хуже, одним словом отрежет:  «Отвянь!»

Конечно, я тоже никогда бы не признался, даже себе самому,что такой учитель у меня был и звали его  Василием Ивановичем Журавлевым.  Не очень-то в этом хочется признаваться, ибо они - эти самые «любимые» и «неповторимые»  - у отличников и подхалимов, а у нас по-другому:  "мужик что надо!"  -   вот и вся любовь. У меня же, конкретно, с Василием Ивановичем поначалу складывались прямо-таки неприязненные, абсолютно  не добрые  отношения. Он меня буквально со света белого сживал. Так усердствовал, что я каждую минутку на чеку был и по сторонам глазами шарил: ни вышагивает ли следом по моим  стопам  гнусный преследователь и губитель всех «прекрасных порывов»  моей возвышенной души?
      Только сигаретку припалю, он тут как тут:
- Ванечка, курить -  здоровью вредить! 
И целую лекцию прочтет на популярную тему, не  забыв  при этом больно отодрать  дымящуюся сигарету почти что с губами.
-  Хотели мы тебя в пионеры принять. Теперь,  сам понимаешь, не носить тебе красный галстук.
- Вот уж нужно мне в  «ваши пионеры»! -  канючу себе под нос,  - Тоже  мне радости -  мешок: из столовки строем ходить и стоять «руки по швам» у бюста Ленина - в карауле.
           Кстати,  с  бюстом  вождя  у  меня такое случилось, что до сих пор мурашки по всему организму бегают…  в общем,  грохнул  я  его на каменный пол с тумбочки. Не спецом, конечно. Нечаянно, когда в жмурки играли в пионерской комнате. Хорошо, что вождь крепким оказался - кроме носа у него ничего не отвалилось.  Два часа всей командой из пластилина носяру лепили и бронзовой краской красили.
           Я так думаю, если бы Василий Иванович засек этот случай, быть бы мне не иначе как в тюряге.  Никто  бы не посчитался с моим юным, молочным возрастом. Но каково было мое удивление, непостижимое для меня,  когда  примерно через недельку я попытался подправить нос великому Ульянову, потому что показалось мне, что он несколько оплавился под лучами январского солнца и чуть в сторону съехал, то неожиданно обнаружил:  нос не из пластилина, а из прочного, словно прежнего, гипса.
А Василий Иванович, знай, надо мной подтрунивает:
- Ванечка, что такой тихий, на себя не похожий? Не заболел ли часом?   Хожу-брожу  по  школе  и  нигде в ее укромных уголках тебя, шкодника, не встречаю. Пора, видно, тебя в пионеры принимать:   будешь  со всеми на равных в почетном карауле у бюста вождя стоять.
Только, попрошу, не наваливайся на него - ненароком свалишь. Он, ведь, как хрустальная ваза, может на мелкие кусочки разлететься. Тогда его ничем не склеишь.
  "О чем это он? -  соображаю, -  Что  же  он   меня за недотепу Петьку Исаева держит?  Тоже мне комдив Чапаев нашелся?!   Раскомандовался!   Ничегошеньки он не знает.  Знал  бы,  что  я  вождя кокнул, первый бы на меня донес...   куда следует.    Ан  - нет, издевается, как обычно".
  Вслух же дерзю:
- Я, Василий Иванович, в пионеры уже по возрасту не прохожу. Вы  меня сразу в комсомол засуньте.


На этом наша содержательная беседа закончилась.
          ...Вообще-то, я мог много чего порассказать по поводу наших, мягко говоря,  не очень дружеских отношениях, но опасаюсь, что наскучу вам своими глупыми откровениями.  И  все  же  еще об одном случае я бы хотел поведать, потому как благодаря ему   Василий Иванович     из самых нежелательных для меня и нелюбимых учителей в одночасье   превратится в сказочного богатыря Добрыню Никитича, способного  не  только  с  разными «змеюками» биться, но и оборонить несмышленыша-пацана от лютого ворога...   в данном случае  -  в милицейском кителе.
Тогда  я  самый  первый  раз  влюбился  в  «ненашенскую» девчонку из города и взялся писать ей стихи.  И, верно, что-то  у  меня  получалось,  если  наша местная газетенка их пропечатала на четвертой полосе.
Так  неожиданно  из  никудышного  ученика-плохиша я шагнул в особо одаренные и обрел «заслуженную славу».  Стали названивать в школу:
- Нельзя  ли нам Ваню Фролова пригласить на выступление и, пожалуйста,  не отказывайте. Обогреем и накормим поэта, привезем и отвезем, только не отказывайте.
           Не ведаю, до чего бы я докатился на скользкой дорожке популярности: совсем бы пацана загубили «почетом и уважением», а мне хотя бы  «восьмилетку»  осилить. А тут на меня еще деньжищи посыпались, как из рога изобилия... Прихожу в редакцию газеты «Коммунар»  с  новыми  виршами,   меня  же  с  порога  под белы ручки ведут к самому главному ее редактору. Тот  жмет  руку  и  деньги выписывает:  нехорошие, видать, деньги -  он их не нашим словом каким-то  обозвал... «гонораром»   
А я что? Я по детдомовской заповеди:  «Дают - бери, а бьют - беги!»  -   деньги все-таки взял и прямехонько в «сельмаг» - конфеток накупил. А их – денег - еще считать не пересчитать. Расхрабрился, червонец встречному мужику сунул:
- Купи, дядя, бутылку вина и сигарет самых дорогих:   батяня с похмелья мается, ремнем грозится, если не принесу.
Про себя же подумал: «Халявские» деньги! Гулять - так уж гулять!»
Забрался в лесосеку в укромное местечко,  где  мы  обычно «Арбузные пиршества»  проводили, и с конфетами полбутылки выцедил.
Короче,  влил  я  эту  гадость  в  себя, вперемежку с первым светлым чувством любви и первыми стихами.  Закачало меня в трепетном мелколесье.   И повело меня по - есенински березку обнимать - миловаться с нею.
... и почти березке каждой
    ножку рад поцеловать.

Но березы березами, а там,  за ними,  в  домике с  «голубыми накрапами» проживает  «девушка в белой накидке» и ехать к ней мне надо на поезде.  Я на вокзальчик - билет купил:  голову мне вином совсем задурило. Мотаюсь между деревянными замызганными диванами среди узлов и чемоданов, время канителю и хмельную дурь из башки выгоняю до прихода поезда.
Тут старуха и завопила:
- Утащил! Утащил! Хватай вора, народ честной!
Я  крутанулся  на  все  триста   шестьдесят градусов  -  вора  хватать.  Тут мне в помощь мильтон нарисовался.  Но не успел я  подумать о преимуществе коллективного захвата преступника, как он зацепил меня за шиворот и к бабке потащил.
- Ну, старая, что он у тебя спер?  -  воззвал он к потерпевшей, а затем на меня зашипел. -  Ты у меня не рыпайся, мразь сопливая,  враз к «наручникам»  прицеплю.   А винищем от тебя...
Ладно, ты, бабка, пока   сообрази, что он у тебя увел.   Я тебя потом позову на  «очную ставку».
И поволок меня в комнату с решеткой.
  Сержант  привязал  мои  руки  к  спинке стула  сыромятным  ремешком,  чтобы я   и  рыпнуться  не  смог, и  принялся  допрашивать. Протокольчик на две странички махнул: про бутылку, про конфеты, про деньги  -   по  его  предположению, сворованные мною тут же на вокзальчике, лишь  про  мою  «девушку в белой накидке» ничего не написал - про нее я ему, хоть и пьян был, не признался. Словом, выведал он про все, только в обратном направлении -  от своего кабинетика до газеты «Коммунар».
- Колись до конца, гаденыш!  А теперь я тебя воспитывать буду,  -  он побагровел, впился в меня злющими глазищами.
На  руку  перчатку  кожаную  надел и давай меня вместе со стулом по комнате гонять, как футбольный мяч... Потом ушел на часок пообедать и с новыми силами за меня принялся.
           Лежать бы мне в больнице,  если  бы  не Василий Иванович. Откуда он взялся, до сих пор не могу понять?  Круто  он с сержантом потолковал:  таким «бешеным» я его потом никогда не видел.
Короче,  после  моего  «освобождения» повел меня он к себе домой, а не к ребятам, чтобы те не донимали меня лишними расспросами.
          - Не нужно,  Ваня,  тебе сейчас к ним.  Иначе весь белый свет  возненавидишь, и  никогда  в справедливость  и  красоту жизни больше не поверишь. Я тебя подлечу травами и медком: я эту науку очень даже хорошо знаю   -   от матери перешло.
И вот еще что?  Ты на старуху зла не держи.  Она, ведь, подарки в город к внукам везла.  Вот и померещилось дряхлой старушенции, будто украли у нее чего-то.

Неделю я прожил у Василия Ивановича, но, кажется мне, не семь дней – большую  счастливую жизнь своего несчастливого детства...
И  не  закончится  никогда  она   -  хорошая и справедливая жизнь, потому что, хоть отца - матери я не знал,  был у меня мой   «любимый учитель».



НОВЕНЬКАЯ РУБАШКА

До Петра Петровича Васяткина, молчаливого однорукого офицера-отставника, служил у нас завхозом некто Табуреткин – «свой мужик» - из беспризорников, навроде Мустафы из фильма «Путевка в жизнь». Пацанов иначе,как «мазуриками» и«шкетами» не называл. На нижней отвислой  губе у него грузно висела наготове отборная матерная  брань и потухшая папироска,  которую  он,  глумясь, сплевывал  на только что  вымытый нами пол коридорчика, ведущего  в загаженный  им  же хозяйственный пристрой нашей школы.
Однажды  является  Табуреткин  в  кочегарку,  где  по  обыкновению  грели мы впалые  урчащие  животы у раскаленных печей,  подменяя в работе истопника  деда  Кузьмича.  Старик  редко  брал  в  руки  лопату  по причине постоянной хворости: его держали  в штате обслуги детского дома из жалости и уважения к преклонным годам и наградам, привезенным им с войны.  Так что его работу исполняли мы - ребятишки, кто был покрепче и посноровистей.
Табуреткин уселся на маленькую скамейку, согнав  с насиженного места лопоухого Окурка.  Достал  папироску, закурил, повел с нами задушевную нудную беседу, по случаю сильного подпития и огромного сочувствия нашей сироткой доле.   
       Он постукивал костяшками прокуренных пальцев по металлическому портсигару и плакался перед нами на свою судьбу-злодейку:
- Эх, мазурики - шкеты,   форсит вам, голопузикам (мать вашу так!): на всем готовом - с иголочки живете. - «Иголки» он к каким угодно словам прикалывал, поскольку был когда-то мастером по пошиву женского платья,  но в результате постоянного пьянства навсегда утратил навыки портного.
. -  А я по  всей  державе блынзил,  добывая  хлебушек  свой  насущный! Где я только не побывал...   и везде  меня  били – калечили за воровство  по  малолетству-глупости  - и  на вокзалах, и на барахолках. Быть бы мне в лагерях, если бы в городе у моря  -  Одессе - не причалило бы меня к одному старому еврею.
«Мальчик, -  говорил  он  мне,  - ты скверный и ленивый, но я из тебя человека сделаю, клянусь перед моей дорогой и рано ушедшей из жизни Сонечкой».
Не  знаю, какого  человека он из меня хотел сотворить, может, святого Моисея или  кого  другого  из  их  еврейского сословия, но кроить и шить без всякой швейной машинки я уже через год мог вполне прилично.
          Тогда, шкеты - мазурики, я  скрал  у  своего  учителя лучшие отрезы китайского шелка и крепдешина и подался, как говорится, на «вольные хлеба». Но старый еврей обладал хорошим нюхом легавой ищейки.  Дал он «наводку» «легавым» и вскорости вашего братишку «замели» на три долгих годочка.

  В этом месте своего повествования о горькой своей судьбинушке Табуреткин выкатил из пьяного глаза мутную слезу на небритую щеку.
Мы, вероятно, уже  тысячу  раз  слышали  эту  табуреткинскую «баланду» в не менее ярких выражениях богатого русского языка   и полагали, что пересказывать ее заново было просто неприлично,  даже в мягких полутонах, ибо  матерщинник  Табуреткин давно утратил у нас какое-нибуть сочувствие и сострадание к себе. Коварный завхоз  понял, что  своими  россказнями  о  своем   «боевом прошлом»  сегодняшних беспризорников просто-напросто «не достал».  Он сплюнул недокуренную папироску и удалился из кочегарки.
- Хана! Лекция на тему, как трудно жить, закончилась,- съязвил Толька Фомин.- И чего он к нам липнет, как банный лист к заднице?!
         - Ладно, робя, ушел и ушел. Нам еще десять тачек уголька нарубать, - Медведь распахнул ворота, -  Пошли, что ли?
Два  часа  мы  возились  с угольком, вырубая его маленькими кусочками из заледеневшего  монолита,  вернее, сами  все  вывозились в угольной въедливой пыли. Затем мы стащили с себя мешковатые комбинезоны, разделись догола и по очереди слазили в огромную бочку с нагретой водой в жарком помещении. Приняв омовение, подсушились у раскаленных кроваво-красных печей. На этом наша работа в кочегарке завершалась.
Мы  уже  были  готовы покинуть ее, как неожиданно вновь столкнулись с Табу-реткиным. Завхоз, пьянее прежнего, раскачивался перед нами на утреннем свежачке у ворот кочегарки, вглядываясь в кирпичную пятнадцатиметровую ее трубу.
Задержав  нас, он  достал  из-за  пазухи  новенькую клетчатую рубашку, упакованную по-фабричному в полиэтиленовый мешочек.
         - Ваша, мазурики! Но есть условие: кто на трубу залезет, тому и носить,- размазал завхоз змеиную ухмылку по губам.

На трубу влезть - не к Богу на небушко, полегче,  если бы ни скобы на честном слове: того и гляди, любая из них из кирпичной кладки выскочит.  Да к тому же скобы эти - склизкие, обледенелые жуть. Очень  опасно после позднего осеннего дождичка и утреннего морозца по ним в небо карабкаться.
Попытались  Толик  Фомин  и  Окурок,  но лишь до десятой скобы добрались и вниз  спустились.  Медведь  до двадцатой дополз. Подошла моя очередь.  Я в угольной саже руки замарал по самые локти, чтобы не скользили, и полез. Потихоньку-полегоньку со скобы на скобу подтягиваюсь. Точно - шатаются... Но ничего  – на десять метров от земли оторвался. Тут  словно  ожила труба:  зашевелилась, закачалась из стороны в сторону. Я чуть не впечатался в нее, окаянную.
А внизу Табуреткин ухмыляется. Шапку на затылок сдвинул и орет:
- Давай, шкет, ползи, растудытвую тебя! Что жила тонка?
Я лишь  зубами сверкнул и выше полез. Руки  дрожать  стали, пальцы скрючились, глаза непрошенная слеза застилает. На рубашку эту новенькую мне с этой самой верхотуры наплевать. Просто доказать хочется Табуреткину - мрази ползучей, что и у нас- сегодняшних приютских -  «жила» попрочнее его пьяного куража  будет.
Сколько   времени прошло, наверное,  целая  вечность. Только, когда  я  снова ощутил  родную  землицу под ногами,  шагнул к Табуреткину, сплюнул ему на сапоги и мимо новенькой в клетку рубашки отогреваться в кочегарку двинул.




ВИТЬКА ВОЛКОВ ПО ПРОЗВИЩУ ЛИС


          Витьку за смекалистость и гениальные хитрости прозвали Лисом, хотя имел он грозную и не менее коварную фамилию Волков.
           - Волков бояться, в лес не ходить!  -    говаривал Лис и отправлялся на ночную вылазку  за  первым летним огурчиком в директорский огород или за сахарком в кладовку столовой, казалось, надежно обрешеченную и запертую на совесть.
          Мал Витька Лис  - метр с небольшим,  да и то это «небольшое» на шапку отводилось, но цена ему - высокая:  если с ним на «дело» пойдешь, жди удачи. 
И вот Витька влюбился. И в кого? -  в пионервожатую Алку Филину  -  высоченную деваху из поселковских. Лисенок ей по плечо,  да и старше она его на целых три года. Пацаны сопливые поначалу хихикали, а потом притихли -  любовь все-таки...
       Ходит  недоросток  Витька Лис за  Алкой  по пятам, в глаза зеленые заглядывает и ужасно краснеет. Каблуки у ботинок нарастил,  вихры свои реденькие стал начесывать столбиком кверху.    И все с одной целью, чтобы  в  росте  прибавить. Алка  же - ноль внимания и фунт презрения.  Она с долговязым очкариком из поселка  «шуры – муры» крутит.    Тогда воззвал Витька к обществу. Ну и дали мы ухажеру ейному - по очкам,   и в миг его любовь к Алке прошла.
Сменилась обстановочка.  Мы сразу усекли и снарядили Лисенка на свидание: кто рубашку поновее дал, кто штаны, даже на папиросы  «Казбек» расстарались  для  такого  случая и на настоящую немецкую зажигалку. Все путем.  Словом,  не Витька -   а сюжет с открытки с голубками и пронзенным стрелой сердцем.
Вечерком, как двинул Витек к Алкиному дому, мы за ним всем скопом тайными перебежками последовали. Алка у калитки ждала.  Рослая и стройная, она возвышалась над недомерком, как длинноногая цапля, лениво постукивая высоким каблучком туфельки, будто лошадь копытом.
Мы глянули, сразу поняли:
- Пропало свиданьице! Разойдутся, как в море корабли.

И тут пацаны,  что постарше, стали вспоминать, по какой   такой беде-причине Витька Лис в наш  «клоповник»   попал, ибо должна она быть очень даже нехорошей, если  теперь мы нашего товарища с его неудачной  любовью, можно сказать, заживо схоронили. Сидим, как на поминках, вздыхаем и поскуливаем.   
Оказалось, попал  к  нам   Лисенок в глубоком малолетстве  прямо-таки из утопленников всамделишных.  А когда выловили его чуткие люди из Волги и откачали, то на вопрос: «Ты чей?»,  Витька Волков ответил: «Ничей!»  И сколь с ним не бились, так и «не вспомнил» ни мамку с папкой, ни других своих родственников. Привел мальчишку в наш дом один из его спасателей - наш учитель по «физре»  Иван  Иванович, прозванный Поддубным по сходству в имени и непомерной природной  силе.
          Только значительно позже  Лисенок поведал о своей до «детдомовской жизни»  печальную историю, вступая  в  наше «Арбузное братство»,  так как всяк вступивший в него обязан рассказать, как на духу, все о себе, ничего не утаивая.



* * *
И так и сяк пробовала Мария подступиться к сыну. Тот или слушал ее вполуха, или принимался реветь, выкрикивая грубые словечки,  стараясь ими как можно больнее задеть самолюбие уставшей от пререканий с сыном женщины.
        - Я с этим козлом жить не буду. Из дома убегу. Тоже нашла себе палочку-выручалочку - рыжего клоуна! Да надо мной и сейчас пацаны смеются.  Знаешь, как у нас рыжих не любят.
  В  эти  минуты  оглашенного рева Витьки соседям непременно думалось:
«Совсем  сдурела  баба:  мальчишка не хочет, чтобы мать в дом этого прохиндея приводила, так она порет его ремнем почем зря кажный день».
          Семилетний  Витька,  отчаянный  неслух, хулиганистый  мальчишка  с  вечным свеженьким  синяком  под  глазом  и  порванной   рубашкой на худосочном  теле, вел с матерью непримиримый поединок за свою личную свободу.  Не дай Бог, внедрится в  их  слаженную  семью  из  двух человек этот рыжий, здоровенный дядька:  прощай тогда навек Витькина неукротимая  безнаказанность   -  за многое бы пришлось  держать  ему ответ перед взрослым мужиком, появись он навсегда у них в квартире. Ох, и боялся Витек, что вдруг и взаправду дядя Миша уговорит мать жить вместе. Видел он  у  рыжего  широкий  брючный ремень с якорем на бляхе, и мурашки бегали у него по всему телу, а в том месте, где спина к ногам прирастает, прямо-таки заранее зудело и чесалось.
Морячок и не скрывал своего намерения  «осчастливить»  не только Марию, но и «приласкать» по-отцовски пасынка.
            - Заживем мы все втроем, - горячо, после рюмочки водки, утверждал дядька, - завидовать нам будут!    Ты  у  меня, Машенька, работать   только по дому станешь, а Витьку я на верный путь своей мужской, отцовской, правдой нацелю. Понято?
           - Хорошо бы, Митенька, чтобы у нас все бы сложилось, - торопливо ластилась женщина к мужчине.- Ты только бы придумал чего: приманил бы чем Витеньку, и меня этим еще сильнее уважил бы. Глядишь,  мальчишка и оттаял бы своим сиротским сердечком - ведь отцовской помочи он никогда не имел.
        Обрюхатил  меня  родитель его и сбег...  Я-то об том не жалюсь. Правду тебе, Митенька, говорю: не любила я его вовсе.   Молодая была,  дурочка, вот и придумалось для меня, что любовь промеж нами.
         Женщина тихо, ненадолго всплакнула.
  - Ты   Витьку моего   правильно пойми.  Он - как тот воробушек малой:  хорохорится по-пустому, а любая птица поболи его обидит и заклюет, если что... Породниться нам надо так, чтобы  и  я,   и сын тебя своим, близким человеком считали.
- Это  я  понимаю. Но  все  же  скажу  тебе, Мария:   «Избаловала  ты пацана вусмерть.  Я ему   -  слово,  а  он  норовит за твою юбку спрятаться и оттуда на меня, как из засады, нападать». И, знай, бубнит: «Иди, дядька, домой. Не нужен ты нам».
Разве ж это дело, когда такой салажонок судьбу нашу с тобой решает?!
- Может, ты и прав, Миша, но я тебе так скажу, что,  если Витька к тебе не прикипит, и у нас с тобой ничегошеньки не сладится.
  Нет, Митенька, я тебя не гоню, счастлива с тобой,  - забеспокоилась Мария, видя, как построжил и едва не отодвинулся от нее самолюбивый морячок. - Просто я хочу, чтобы ты в нашей семье главным был.
Это  было, вероятнее всего,  их  самое  большое  объяснение  в любви, и дядя Миша  призадумался: сколько забот нежданно-негаданно свалилось на него.
Мало того,  что нужно  ублажать   ежеминутные  женские прихоти, необходимо еще и к чужому мальчишке подход найти.


…Ходил из конца в конец по Волге -  матушке бывалый морячок механиком на потрепанном речном буксире - плоты тягал да баржи. Места постоянного жительства не имел. Отстоял вахту, спустился в каюту под палубой, лег на  покачивающийся тюфячок, уперевшись ногами в перегородку,  и спи себе  -   похрапывай.   И так изо дня в день, пока зазывные глаза какой-нибудь сухопутной амазонки не хлестнут по нему. Тогда - коротенькая, ничего не обещающая на будущее, любовная связь... и опять незлобивая волжская волна понесет его по холостяцкой жизни.
Была и  у него защита от тягостных посягательств на личную свободу не хуже, чем у Витьки. И хоть женщины липли, чувствуя  в  нем немалую, необузданную силу, все же связывать с ним все свои доверительные дела-заботы  подолгу не решались, так как он рыж был не только лицом и чубом  -   все тело его осыпано рыжими оспинками. Жить с таким рыжим чертом одна лишь Мария и решилась,  наперекор общему мнению,  насмешкам подруг и озлобленности сына.  Вот  уже  год  он к ней пришвартовывается, и она с каждым днем горячей в своей любви к нему и доверчивей.
В пятницу Мария известила сына:
- Завтра у меня выходной, и мы все вместе едем на рыбалку.
- Кто это мы?!
- Мы - это я, ты и дядя Миша. Так что настраивайся.
          Можно, конечно, опять побузить Витьке, но отказаться от такого редкого удовольствия он не мог.  Представилось, как лодка-моторка мчится по утренней малиновой светени  реки  с  приподнятым  носом, подминая  под  свое шуршащее днище легкую волну,  как  летят  за  ее кормой веером бисерные брызги...      Даже этого достаточно, чтобы, не смотря не на что, с восторженным ликованием, обмирая душой, всем своим существом устремиться навстречу чуду давней мальчишеской мечты.
         А  лодка  уже  набежала на мягкий песок островка.   Дядя Миша сносит вещи на берег. Затем так  же легко переносит мамку и его, чтобы они не замочили ног студеной с ночи водицей. Втроем они берутся ставить палатку.
Витька возбужден и громкоголосен:
- Дядя Миша, веревку тянуть?
- Тяни, Витек.
- Мам, пошли дрова собирать. Костер же нужен.
- Не дрова, а сушняк,  - поправляет морячок.
- Ой, какое длиннющее,   -    восклицает мальчишка, видя в руках у дяди Миши бамбуковое разложенное удилище.
- Есть и поменьше, специально для тебя, - улыбается дядька.
         Раскалилось солнце, прогрело песок у берега. Витька мчится к воде, пробует ее ногой:
- Ух, холодющая! А когда она согреется, дядя Миша?
- Вот на ушицу наловим окуньков, тогда и степлится.
             Мария обустраивает место у палатки.
«Словно подменили   мальчишку,   -    радостно подмечает она, -   Дядя Миша!  Дядя Миша! - с языка не сходит».
         Витька визжит: поймал первую в своей жизни рыбешку. Окунек бьется на леске, путает ее. Мальчик не знает, как поступить.
     -Ой, дядя Миша!
Дядя Миша тут как тут.

- Эй, рыбачки-мужички, хватит вам рыбу добывать, - окликает их довольная Мария. - Мало что ль я из дома продуктов набрала?   Идите завтракать.
  - Не, мать, ты не права: уха и есть уха...  ни в какое сравнение с твоими припасами не идет.
                - Да я твои вареные пирожки ни за что есть не стану!  -  вторит морячку мальчишка.
  «Полдня пролетело, а будто только, что приехали», – промелькнуло  в голове счастливого Витьки.
        Позавтракали ухой. Взрослые спрятались от жгучего солнца в палатку. Ему хоть бы что:  в речке побултыхался и греется на прокаленном песочке.
Лишь мать все оправдывается:
- Я ведь как сметана, враз облезу!
     Морячку и того паче: месяцами на Волге жарится,  можно и в тенечке покейфовать.
  «Ну и пусть в палатке сидят. Мне и так хорошо» - думается мальчишке.

Хорошо - то хорошо, но не так, как  начиналось:  все утро взрослые около него крутились, и дядя Миша чуть ни насовсем ему по душе стал... и на тебе! - опять он на свете один - одинешенек.
« Вот  убегу  на другой конец острова,  спрячусь  в   кустах -  оборитесь тогда, - злится Витька. - Снова за свое: «Митенька!»... «Машенька!»   Я что чурбан без ушей и глаз?! Мало того, что по ночам спать не дают, так и тут, средь бела дня, шуры-муры устроили. Головешку из костра вытащу и подпалю палатку.
             Взрослые все же вспомнили о нем. Из палатки вылез рыжий:
  - Ты что ж не купаешься? А, наверное, плавать не умеешь. 
Давай я тебе камеру надую - на ней сподручнее.
           Камера от «москвича» пришлась для Витькиного щуплого зада в самый раз.
  - Плыви, морячок!
          Всполошилась Мария:
- Ты куда это его?!
- Да мелко тут. Метров на триста от берега - и все по колено.
           Рыжий снова скрылся в палатке. До Витьки донесся приглушенный голос:
- Пусть глазами не тычется,  сопляк ушастый. А так и ему, и нам хорошо.

...Витька подгребал с боков камеры, отплывая от берега все дальше и дальше. Уже  едва  была   различима палатка на островке.  И столько злой решимости скопилось в мальчишке, что не страшило его это необозримое водное пространство.
Одна мысль стучала в висках: «Я вам докажу.   Вы еще  вспомните  про меня. И ты,  мамка, сама скажешь рыжему: « Давай, морячок, конай отсюда!»
       В тайне мальчик надеялся,  что скоро закончится его «дальнее плавание», и его, окоченевшего, словит дядя Миша в реке:доберется до него на «моторке» или вплавь. Моряки ведь хорошо плавают.
Но не рыжий морячок выудил пацана,  а наш Поддубный спас Лиса от полного утопления и притащил на руках к Берендею в наш детский дом.

***
            Мы всей новой родней Витьки Лиса следили из-за пыльных кустов сирени за ним и за Алкой Филиной.  Свидание длилось недолго. 0  чем  они разговаривали никто из нас не услышал.  Видели только, как спина у Лиса напряглась и вздрагивала, словно по ней плеткой  стегали, да косы у Алки шевелились на высокой груди, будто змеи, и от них ползла к губам девушки такая же улыбка.

- Отшила!  - сказал Толька Фомин, самый рослый и крепкий пацан, удачливый на любые девичьи улыбки.
Но  с  того  памятного   вечера Витька Волков - Лис неожиданно быстро расти стал, как на дрожжах.  В десятом классе   - парень под два метра,  и в плечах широк,  и фигурой ладен.  От прежнего Витьки  рыжие  вихры и крапинки такого же сияния на лице только и остались. Даже не верится,  а  причины  две:  любовь и баскетбольная секция.  Алка Филина теперь сама за ним бегает.  Может, поженятся, когда Витька из  детского дома на волю вольную выйдет, хотя старая она для нашего Лиса.




ПОЧТИ  КАК   У  ПУШКИНА

          Что касаемо Пушкина, то нам, честно говоря,  «до лампочки»: просто его звали  Русланом,  а  ее  Людмилой,  и никаких  тут  сказочек  не предвиделось.  Руслан - татарчонок
из-под Казани, Людка - местная из мордовской Ивановки, к тому же белесенькая, большеротая дурнушка, и не было у нее нянек,  тем паче князей-родителей. Вообще, никаких не было. Но была у нее своя  «личная» собака. У Руслана и собаки не было.
           Людка выгуливала свою черную псину и кормила ее, бог весть чем, потому как с  нашего  общего  стола  вряд  ли  что существенное могло перепасть собаке. У детдомовки  вечно урчало в животе, но это, сами понимаете,   -  мелочи и пустяки, когда есть у тебя своя собачонка.  Собаку  Людка  назвала  Цыганкой,   потому что была та черного окраса и по сути бездомной.
По ночам Цыганка скулила в заброшенном сарайчике нашего хоздвора  и  тосковала, щелкая  назойливых  блох.   А  ее  хозяйка  ворочалась  на  узенькой   койке в спальне   №6,  и ей снилась Цыганка.
Руслану  Людка  нисколечко  не  нравилась.   Да и что в ней могло привлекать: стриженая цаца с веснушками и облупленным носом.  Татарчонку нравилась собака. Словом, был он «пацаном с причудами»:  не стрелял  из рогатки по воробьям, не выкачивал водой сусликов из норок, не подбирал окурки  на перроне местного вокзальчика. Одно только и роднило его с коллективом: с учебой у него был напряг, как у всех нас, но, совершенно, по-своему.  Слонялся  Русланчик  балбесом  и  валялся часами в  ковылях,   бубня что-то свое татарское. Балдел  на  солнцепеке  и  соображал,  как у Людки собаку переманить.
К концу восьмого класса с Людкой произошли чудеса.   У нее отросли золотисто-красные  волосы  и плавно легли на округлившиеся плечи, поднялась вызывающе призывно  девичья  грудь, голубые, прежде  холодноватые, глаза потеплели. Но Руслан  всего  этого   попросту не заметил, потому что был занят очень важной для каждого  стоящего  пацана  нашего  детского  дома  проблемой вступления в  «Арбузное братство». По возрасту он уже давно должен быть в его героических рядах, да «основоположники»  и  «вожаки»    данного сообщества слегка сомневались в кандидатуре Руслана.
И правильно делали,  ибо татарчонок сразу же оплошал: завалился на первом же вагоне. Нет, его не поймали местные стражи порядка, и арбузы он приличные добыл.  С этим все - «тип-топ». Случилось другое:   прыгая с тормозной площадки товарняка, он «позорно» покалечился -  то ли ребро сломал, то ли живот отшиб…   нам без разницы. И не потому, что мы такие жестокие, дело тут в другом: «Не могёшь - не берись!»
Руслана  поместили в медпункт  под  опеку  нашей  бдительной фельдшерицы Ангелины вовсе не на лечение,  а  на халявский  отдых, так как после осмотра татарчонка хирургом из областной больницы было установлено, что  страшного ничего с  «казанским сиротинушкой» не случилось:   переломов нет - одни пустяшные ушибы.  Разумеется, после  такого  оптимистического  прогноза  интерес  с  нашей  стороны к «неудачнику» полностью иссяк:  не пострадал  -  значит,  не герой. Пусть зализывает молча свои побитые бока, как Людкина собачонка Цыганка.
Так  решили. Но Людка на наше решение  «наплевала с высокой колокольни»: пристроилась у постели пострадавшего. То ли температуру набила на градуснике, то ли еще чего придумала, но уж  точняк не заболела, и  объявилась в одно прекрасное утро в  медпункте рядышком с Русланом.
Как мы полагали,  делала она это исключительно из сострадания и жалости ко всему живому. Про какое - то особое чувство, зародившееся в девичьем сердце,  мы понятия не имели. Примерно то же самое думал и Руслан.



Да, совсем забыл сказать, что была у Людки уморная фамилия – Шейко.
Наверное,   от  «странной» фамилии,  и шли эти душевные «выкидоны» сострадания к ближнему.  У всех  фамилии  вполне  приличные  и  нормальные: Петров, Сидоров,   Иванов,  или  как  у татарчонка  - Фазидулин, у тут такая потешная, что когда учитель ее к доске вызывает,  произнося:   «Люда Шейко, помоги своему товарищу!»,  у всего класса губы сами по себе растягиваются в придурковатую улыбку.
           У  Людки, и правда, была в раннем малолетстве тонюсенькая шея, длинная, как у гусыни, и нелепая головенка  с торчащими в разные сторонами косичками - хвостиками. Но теперь-то совсем другое дело: шея, как у всех девчонок, волосы – чудо, яркие синие глаза  - не глаза, а глазища, как два прожектора...
        Руслану хотелось вплотную приблизиться к ним, проверить: ни ударят ли током, ни обожгут ли? А, может, и не прожекторы они, а  два  таинственные озерца? Тогда, тем более, надо попытаться узнать родниковая ли в них водица или же теплая и затхлая,  как в местном прудишке.   
Кроме этих  таинственных  глаз у Людки вроде бы ничего такого особенного не имелось,   чтобы влюбиться в нее. Эх, опоздал Руслан с выбором!   Всех  смазливых девчонок давно разобрали стоящие пацаны и бродят - ходят с ними на пару в «Березовой аллее»  около детского дома по вечерам. Один, как перст, трется  Руслан о заборчик  на  танцплощадке, если не считать, что рядышком  - эта самая Людка Шейко со своей собакой - замухрышкой. И как он так облапошился?   Вроде  парень  ничего: третий в классе по силе, и с ним не поспоришь  - вперед него не полезешь.  И чем он таким  важным  был  занят,  если  увели  у  него  прямо из-под носа всех «симпотных чувих»?    Казалось, как  все мальчишки, гонял мяч по футбольному полю, покуривал втихаря и многое чего еще, но вот не приняли его в «Арбузное братство», потому что сам оплошал. Теперь  получалось так: чтобы окончательно свой авторитет не потерять, надо к Людке Шейко подваливать. Вон как глазищами сияет!
           Противно стало Руслану на Людку смотреть, сидящую на стуле около его кровати, щебетание ее выслушивать.  Пошел  в туалет покурить,  и от обиды и злости на весь этот несправедливый мир чуть не плакал: чего она – такая уродина! – к нему приперлась.  Или  мучило  парня то обстоятельство,  что  никогда  прежде  не разговаривал с девчонкой так определенно, с намеком на чувства. Что ей сказать? «Я, мол, без ума от тебя, но весь его ум пока на месте». Пролепетать: «Давай дружить!»  Так этим лишь сопляки занимаются.

Он  представил, как  берет  Людку  за руку, бормочет что-то несуразное, и ноги его заранее тяжелеют, и лоб покрывается испариной.  В  форточку  летит недокуренная сигарета.
Руслан пытается рассуждать практично:
  « Напрасно   говорят, что Людка такая уж дурнушка...   нормальная девчонка... тихая  и  даже  величавая.   Поет даже очень  замечательно.  Голосок  у  нее нежный и звонкий, как у Лабертинно Ларети. Как затянет «я - ма - й – ка» на концерте в клубе - мурашки по коже. Но главное - у нее собака Цыганка есть!»

* * *
Фельдшерица Ангелина поздним вечерком  решила еше раз зайти в медпункт.  Ей  не  нравилось, что  у  Руслана,  по  виду  совершенно выздоровевшего пациента, стабильно  при  утреннем  осмотре  на  градуснике  ртуть  поднимается  за    красную отметку - 37. Ей и в голову   не   приходило,   что  перед   ее   Величеством  в  белом халате     -  самый   обычный симулянт, что он  «набивает»  температуру с определенной целью, чтобы по ночам оставаться  наедине с Людмилой Шейко.

             Когда добрейшая Ангелина  застала  молодых людей, спящими на одной кровати, чуть в обморок не упала. Вылетела вся белая, с трясущимися губами, из медпункта.   Скорее по профессиональной привычке, замкнула входную дверь на ключ и пронеслась молнией по длинному коридору к кабинету директора детского дома. Любопытная малышня  на  поздний набат стучащих каблучков из спален высунулась.
- Во дает!!!
А она  и не видела никого.  Ворвалась в кабинет к Берендею, дух  перевести не может.
            - Что случилось, Ангелина Ивановна? - соскочил со стула перепуганный хозяин нашего приюта. Сам к графину с водой, - Плохо что ли кому-нибудь из ребят?
- Да нет же, нет же! - округлила глаза фельдшерица.
- Вы успокойтесь, пожалуйста, Ангелина Ивановна, - директор облегченно вздохнул. -  Вот водички попейте и... расскажите все по порядку.
- По какому «порядку»?!    -  взвизгнула Ангелина.  -    А, впрочем, если хотите, что ж извольте! Правда, я в таком трансе...
- Да, что случилось-то, дорогуша?
- Понимаете. Они, там, в  моем  образцовом  медицинском учреждении, как бы это помягче выразиться, ну, словом, в одной постели... и спят себе преспокойно.
- Что, то есть, кто?
- Люда Шейко и Руслан Фазитулин... из 8 «Б».
Директор детского дома побагровел. Растянул узел галстука. Расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
- Знаете,   -   затараторила фельдшерица,  - я давно просила обеспечить меня двумя надежными запорами, замками,   - создать, выражаясь фигурально, два самостоятельных отделения для больных девочек и мальчиков, как и положено.
Ангелина Ивановна покосилась на Берендея, опасаясь, чтобы тот неожиданно не  сделал  бы  ненужный  для  нее  вывод, что она, как медработник, не обеспечила должного контроля.
И она упредила выговор со стороны директора словами:
   - Руслану стало получше, а у Люды Шейко – всего-навсего - легкая простуда:  симптомы ее заболевания обычные  - от насморка до незначительного кашля.
Но вы понимаете: весна, очередная вспышка гриппа. Но могла ли я подумать?
Какой ужас, Юрий Алексеевич!
          - Да,  утешительного  мало. Что  ж, идемте посмотрим на ваших больных. И не делайте вы такие глаза -  дело-то житейское: ни с плеча же рубить... Я уже не говорю о последствиях. Сор из избы на показ не выносят.


Людмила  проснулась  первой.  Высвободилась  из  объятий Руслана и, босая, в трусиках и лифчике, подбежала  к  двери.   Толкнула ее ладошкой: дверь не открылась.  Девочка обеспокоено налегла на нее всем телом. Тот же результат.
  - Руслан, нас, кажется, закрыли.
          Попытались вместе открыть дверь.
- Это Ангелина! - почти женским чутьем угадала Людмила.
           Руслан мгновенно сообразил, как поступить в дальнейшем:
- Замок сломаем.  И разбежались:  ты - на свою койку, как будто спишь... я - на свою. Спросят, что с дверью - понятия не имеем: мол, еще днем  Ангелина Ивановна нам на замок жаловалась, говорила:  открыть не может -   что-то в нем заедает.
             В общем, ври, что в голову влезет. Главное  -  тебе должны поверить. Иначе, знаешь, что начнется!? Век не отмоемся.

               К приходу Берендея и Ангелины молодые люди сладко посапывали, каждый на своем месте.
           - Ну что ж, - облегченно выдохнул Юрий Алексеевич, - больные ваши, Ангелина Ивановна, в наличии. Да и куда они могли деться? Когда болеешь - не до шалостей, -  надавил он на последнее слово.-  Попрошу вас, Ангелина Ивановна, в коридорчик, чтобы не мешать детям спать. Там и договорим.
В коридоре директор сказал обескураженной фельдшерице:
         - Будем считать   -  инцидент  исчерпан.    А то, что вам померещилось, дорогой наш эскулап, имейте в виду: ничего такого и не было.    Заработались вы у нас - пора в отпуск. Все это - ваши нервы и ваше переутомление.
- А как же замок?!
- Замок как замок: прикажу завхозу   -   новый врежет. Кстати, после окончания «восьмилетки»  Руслан и Люда Шейко покидают наш дом.  Педсовет определил парня в ПТУ, а девушку - на швейную фабрику ученицей,  так  как   тянуть их до полного среднего образования из-за нестабильных знаний нет смысла. На этом все.
- Нет, не все, уважаемый Юрий Алексеевич!  Я полагаю, что между ними, если не принять более радикальных мер, еще  не раз возобновятся интимные отношения, и девочка может просто-напросто забеременеть... если, конечно, она пока еще... здорова... Так что, извините, я с вами на прямоту: что тогда делать будем?
- Вы, Ангелина Ивановна, медик с большим стажем,  и знаете, как в таких случаях поступают. Наслышан,  что тайно помогаете нашим учителям-женщинам в этом вопросе, поможете и девочке…  при необходимости,  -   сурово и не менее откровенно высказался директор детского дома.
Затем, смягчившись, продолжил:
- Со  своей  стороны  я, как  мужчина, замечу:  ничего из ряда вон выходящего,  в данной ситуации не вижу. И Руслан, и Людмила - взрослые люди,  давно взрослые. Взросление,   возмужание  детей  в  детских  домах не  идет ни  в какое сравнение  с «бесхребетностью» подростков из благополучных семей.    Наши дети всегда готовы отвечать за свои поступки,  но им надо немного помогать...
За сим разрешите откланяться, наша дорогая Ангелина Ивановна.

Берендей возвратился  в свой рабочий кабинет, досадуя на себя за некоторую  несдержанность, допущенную в разговоре с медработником школы, но и удовлетворенный: кажется, та его поняла и «глупостей» не наделает.  Разве такой сор из дома выносят на люди?!
Усевшись  поудобнее в кресле за кабинетным столом,  директор  положил перед собой чистый лист бумаги и написал первое в этом году письмо своему приятелю - старшему преподавателю ПТУ. В письме он просил его  «по-отечески»  отнестись к Руслану Фазиулину – естественно -  «самому лучшему воспитаннику детского дома». Второе, аналогичное первому, письмо было отправлено на имя директора швейной фабрики.
« Да, Руслан и Людмила теперь - взрослые люди,  и пора им жить в мире взрослых людей»  -   вот  такой  вывод  из  всего  происшедшего сделал главный учитель и воспитатель  детского дома  Юрий Алексеевич Кузнецов  - суровый практик и неисправимый романтик своего дела.

С  того  памятного  вечера  Руслан  и  Людмила  стали сидеть за одной партой и были неразлучны. Ну, скажите, разве это не сказка!   Детдом.   Драки.    Воровство. Сотня завистников   и  недоброжелателей в купе с учителями.  А  они  втроем   уйдут  в конец  хоздвора  к заброшенному сарайчику и сидят там на бревнышке:  по краям - парень и девушка, в середине - строгая и счастливая Цыганка.
Еще день-другой и покинут они  -  все вместе  -  суровое наше пристанище...

И через  несколько  лет  в  мордовском  селе  Ивановке на улице встретит кто-нибудь черную собаку,   разумеется, вовсе не Цыганку    -    возможно,  ее внучку или  правнучку, и двух огольцов, бегущих к речке,  и  неожиданно  догадается,  что Федька и Разида - дети Руслана и Людмилы,  тех самых влюбленных, но совсем не из сказки Пушкина, а из нашей - детдомовской...



КВАКА - УБОРЩИЦА


Мой корешок - годок Серега Сенин тощ и долговяз не по возрасту. На его длиннющей шее пионерский галстук болтается скрученной тряпкой, на ногах  – клоунские огромные ботинки с загнутыми кверху носами, а  если о другом  носе говорить, то  он  вечно  им  шмурыгает  и  пальцами зажимает. Но так многие делают.    Серега – личность  незаурядная,  выделяющаяся из общей массы:  он  запросто  лезвия бритвенные от «безопаски» грызет и проглатывает, ловит ужей и девчонок ими пугает. Дерзкие, нахальные глазки под солнечной челкой прячет, так и жди от него какого-нибудь подвоха.   А еще он умеет голых теток в туалете рисовать, но это к слову пришлось - не о том речь.
  Была у Сереги сеструха - старшеклассница Клавка: ее Квакой, как лягушку, прозвали ребятишки от мала до велика. И была она, действительно, на вроде Царевны-лягушки из красивой старинной сказки.  Только никогда не станет она Василисой Прекрасной и останется жить на болоте,  и про стрелу-судьбу не будет ведать, потому что никто не знает, где находится наша  трясина.
         В детском доме, известно,  не до сказок,  но в данном случае Квака была еще и хромоножкой и  сильно косолапила  при ходьбе. Поговаривали, что Квака такой убогой и родилась, но это было совсем не так.  Как   с ней такое случилось на самом деле, никто бы и не узнал,   да  на  беду  ее  родной братишка проболтался по глупости и малолетству.  А то, что сказано - рассказано  в  чуткое  ухо  детского  дома, это уже навсегда, и,  хоть  сочини потом добрый десяток красивых сказок, никто в них уже не поверит. Но, как не странно, с той самой поры, когда мы узнали правду о Кваке -  про то, как стала она хромоножкой, даже сопливому придурку в голову не приходило обозвать ее этим нехорошим словом:    мигом увесистую затрещину от «старичка» получишь, и поганый язычок свой чуть не проглотишь.
   Только  по  прошествию  многих  лет я рассказываю вам эту жуткую историю, чтобы  все-таки  знали  вы,  какая  страшная  и  долгая  беда  преследовала  девочку с восьми годочков - до четырнадцати, пока по настоянию Берендея  умные врачи-хирурги не излечили  Кваку   окончательно от этого физического неудобства, удачно ее прооперировав.

***
До  восьми  лет  Клава  была  шустрым,    вполне здоровым ребенком - точная копия васнецовской Аленушки.  Жила она с  мамой и малым, непослушным братцем. Из-за него, неслуха,  и  пострадала: выбежал несмышленыш на дорогу прямо под колеса лихо мчавшегося автомобиля. Клава чудом каким-то успела вытолкнуть мальца из-под колес визжащей тормозами машины,  а  ее ударило бампером и отбросило на бордюр. Тогда она ножку и вывихнула и домой еле-еле под вой Сережки доковыляла. Дома пьяная мать языком не ворочает.  Совсем  спилась  она  к  восьми годам дочки и четырем годам сына. С работы ее уволили за прогулы.  По базарам да барахолкам моталась - торговала, чем приведется.  А ночами только и знала, что водку хлестала да мужиков случайных ею поила.
            Только через две недели на дочку посмотрела и удивилась:
- Чо это ты, Клавка, хромаешь?
На этом все ее расспросы закончились. Подалась опять куда-то опохмеляться.
Так сделалась девочка «хромоножкой».   Но самое  гнусное и жестокое продолжение во всей этой скверной истории потом утвердилось.
           - Слышь-ка, - говорила женщина своему очередному дружку-приятелю, - с Клавкой мне   очень   даже  подфартило.   Получаю   пособие   в  полста  целковых  за   ее  увечие    по малолетству.  Раньше  мне  за  такие деньжищи полмесяца вкалывать надо было. Теперь на рынке чуть что подзаработаю - и живи не хочу!
           - Ох и ушлая ты, Катерина, и пышная ужасть как! - восторгался мужик, и, словно в минутном просветлении от пьянства, добавлял, - И стерва, каких свет не видел! Сводила  бы  дочку  в  больницу  к  профессорам:  может, эту самую  прибавку в рублях в миг потеряла бы...  зато дочь была бы не хромой.
Так не сводишь! Ты, курва здоровая, за полтинник удавишься...
        - Ну, ты!!! Пришел, водку мою жрешь, да еще изгаляешься над нашим с Клавкой несчастьем, харя пропитая! Тоже мне умник нашелся?!
- Доченька,- звала Катерина девочку, - подь сюда! Хмырь этот прыщавый гонит нас с тобой в больничку на смертные муки! Что тебе, Клавка, плохо хроменькой быть? Они в больнице   -   все изверги! После их лечения  в доме ни копейки не будет... Как жить-то будем!
Клавка хмурится. Глупая, она верит маме и успокаивает ее:
- Не, мамочка, я  в  больничку  не   пойду  -   мне и так хорошо. Прикажи только девочкам во дворе:  пусть со мной играются - мне на лавочке одной сидеть надоело.
         - Слыхал, паразит, что родное дитё матери говорит, так что замолкни навсегда.
     Мужик, хоть пьян в стельку, поднимается из-за стола и проговаривает в пространство:
- Дура жестокая! Я к тебе больше ни ногой!
- Катись, катись отседова! - вслед ему визжит Катерина.

         Догулялась, допьянствовалась предприимчивая Катерина: лишили ее прав материнства. Детей ее в детский дом определили.

***
          - Сережа, что ты от меня убегаешь? Я тебя по всем коридорам  догонять должна! -  чуть не плачет Квака.  - Сними рубашку, маленький: вон ведь, как замызгал ее. Я постираю.
Поздно вечером она заходит в спальню к мальчишкам, роется в тумбочке брата и осторожно выуживает из ее чрева грязное бельишко.  К утру все будет выстирано, отутюжено и возвращено на прежнее место.
          Любила Квака своего Сережку до беспамятства совсем не сестринской,   а скорее материнской любовью.  Ему же такая «строгонадзорная  любовь» не нравилась - перед ребятами стыдно. Потому что распоследний недотепа был, и кроме, как лезвия от «безопаски»  жевать  да  голых  чувырл  в  туалете малевать, ума у него ни на что не хватало-  не хватало на самое главное для детдомовца - на любовь к родному  и  настоящему  родственному  человечку, живущему бок о бок с ним. Знал бы он, как  в  тайне  мы  дико завидовали ему. Но  детдомовские  -  жестокие дети, и совсем по-иному воркуют.
Малышата кричат:
- Сергей - Квакин репей!
А постарше:
- Ты ее матом обложи, может, отвяжется!

Короче, не  водится  Серый  с сеструхой, хотя штаны-рубашки она ему стирает и ботинки недавно моднячие, узконосые, купила. Но не о том речь.
Квака теперь совсем, как мы, здоровехонька, и у нас уборщицей служит:  порядок  мокрой  тряпкой  наводит  и радуется нежданной чистоте в нашем доме.


Почему она в уборщицы пошла, я  объясню вам доподлинно, разложив, как говорится, все по своим полочкам.  До некоторого года мы в детдоме гнили, потом  -   в интернате: название прежнее сменили, так сказать, согласно веянью времени. Неведомые нам  чиновники  вычислили наших дальних и прочих родственников  и с них плату за наше житье-бытье изымать стали.  Если раньше  -  в детском доме - мы все сами делали: и полы мыли, и  постирушкой  занимались, и  уголек  для  кочегарки  добывали, и многое  что  еще,  то в интернате зажили мы иной жизнью, как барчуки-боровички, - трусы и те в прачечную сдавали. Так райкомовское  начальство  решило: «учиться,  учиться и еще раз учиться!» Одна лишь «неувязочка» получалась: уборщиц в наш «муравейник» не дозовешься. Неблагодарная работа: весь день тряпкой вози, и опять   -  сплошная грязюка. Берендей -  мужик сообразительный и толковый:  с общих доходов -   приходов «тридцатку» снял и Кваку Сенину «сосватал». Та   -   за швабру:  дело-то привычное, поскольку прежде задарма мыла-чистила,  а тут  -   заработок весомый!
        Платье и босоножки от щедрот берендеевских купила, и совсем вроде на нас не похожей стала. Чудеса да и только!

      ...Метельным зимним вечерком сидели они, брат и сестра, в «Квакиной подсобке» и почти по-домашнему пили чай. Квака высыпала из кулька дешевую карамель и десяток кофейных пряников на стол и угощала ими братишку.  Сама она не ела -  была задумчива и печальна.
          Неделю  назад  пригласил  ее  директор интерната в свой кабинет.  Выйдя из-за широкого  письменного   стола,  Берендей как-то неуверенно притулился на  краешек старого,   обтянутого рыжим дерматином, диванчика рядом с девочкой,  встревоженной неожиданным приглашением. Он долго протирал стекла очков носовым платком, явно не зная, как следует начать трудный для обоих разговор.
           - Пришло, Клавдия, время, вернее сказать, удачный момент... я бы выразился, благополучное стечение обстоятельств,   -   директор и учитель по истории, наконец-то,  принял свой прежний уверенный вид мудреца-очкарика, - позаботиться нам всем о дальнейшей твоей судьбе. Ты, ведь, у нас восьмой класс скоро заканчиваешь. Учишься хорошо, без троек. Так что ты  - уже взрослый, самостоятельный человечек. Словом, возьми-ка вот этот циркуляр и внимательно прочти.
Берендей протянул Клавке листок с напечатанным на нем текстом.
  « Директору Екатериновской школы-интерната Ю. Кузнецову.
Предлагаем  направить  в   СТП    (Саратовский  техникум  торговли)   девочек их числа лучших учениц на учебу».
            Дальше следовало:
«Учитывая   особое положение поступающих на обучение  в  техникум девочек из  детского  дома, в  отношении  таковых  ограничиться  характеристикой  классного руководителя  и  Свидетельством о восьмилетнем образовании. Вступительных экзаменов не проводить».
- Прочла? - Берендей внимательно вгляделся в повлажневшие глаза девушки. -  Ты у нас, может, единственная, бесспорная  кандидатура. Есть решение педсовета направить тебя на учебу в данный техникум.
- А как же Сережа, Юрий Алексеевич? Он совсем еще маленький - в четвертом классе.


- Понимаю и знаю, какая  ты для него хорошая нянька.  Но мальчишка уже восьмой год у нас -  пообвыкся... Рассуди сама: сколько таких, как твой Сережа, в интернате ... и ничего - живут-поживают...  даже тихони и плаксы, а твой братишка боек порой не в меру, так что не пропадет...
            Ты пойми, Клавдия, через четыре года у тебя отличная специальность на всю жизнь будет.   Не для того в нашем доме такая красавица и послушница, чтобы тряпкой до десятого класса возить.
         Я   тебе даю слово, что за Сергеем лично присмотрю, но, прошу тебя, от техникума ни в коем случае не отказывайся,  потому  как,  если  брат  потом к тебе поедет, ты  крепко на ногах стоять будешь.
        Девушка сквозь слезы, умоляюще, смотрела на непреклонного директора:
- Юрий Алексеевич, кто же за Сережу платить станет? Вы же знаете, что я каждый месяц за него и за себя 15 рублей в бухгалтерию вносила.
- Ах, ты вот о чем,  -   разулыбался Берендей.  - Мы твои «взносы», по договоренности
с «гороно», на твой, так называемый, счет клали: у меня в сейфе лежат. Когда в техникум определишься, быть им весомой прибавкой к стипендии.
- Как же так, Юрий Алексеевич?!
  - Именно - так. Ты иди, думай. С братом поговори. Он у тебя толковый.

Сережка  давно  сжевал  все  пряники, набил  кармашек  рубашки    конфетами и  теперь думал лишь о том, как побыстрее улизнуть от сестры и рассказать пацанам «здоровскую» новость, что скоро он навсегда избавится от постыдной опеки и надзора сестры.  Тогда перестанут его дразнить «Квакиным  хвостиком»  и не надо  всякий     раз  бросаться с кулаками на обидчика.
             Будущая  свободная  жизнь в интернате, наравне со всеми, его нисколько  не пугала,  а наоборот, рисовала радужные картины, наконец-то, обретенной самостоятельности. Мальчишка исподлобья поглядывал на Кваку и замечал,  как у той по щеке  катится  маленькая  светящаяся  слезинка. Ему хотелось пожалеть ее, успокоить.  Тогда  он,  как  бы  уже  заранее  прощаясь с ней, неожиданно разговорился и выдал свою самую сокровенную тайную мечту.
- Клава, а Клава!  - затормошил он печальную девушку. -    Я что рассказать тебе хочу.  У нас теперь с нового  года  уроки  рисования  начнутся.  Уроки  будет  сам  Берендей  вести. 
Ох, он и рисует, мне так вовек не нарисовать! Но ничего, я от него ни на шаг не отступлю-  пусть учит. Я, Клава, художником хочу настоящим стать.
  И  Клавдия  Сенина  успокоилась. Она  поняла,  что теперь для брата наступит действительно, его, самостоятельная жизнь, ничем не хуже той, которая ожидает ее.

По окончанию восьмого класса девушка уехала учиться в город.   И  редко  кто  в  Саратове  мог предположить, что  эта девчонка из наших «плохишей» - такой раскрасавицей, разодетой с иголочки, в общежитии торгового техникума объявилась. Мой  же годок-корешок Серега тоже после «восьмилетки» уехал в Саратов -   совсем немного подучиться на художника в художественном училище. И  совсем уж недавно на художественной выставке увидел я портрет русоволосой девушки.    Глаза у нее - огромные и молчаливые,  про такие говорят -    «диковатые», а главное, точно такие, как у Васнецовской Аленушки.    А вся она- копия Клавка-хромоножка.
Под портретом завитушки знакомых имени и фамилии  -  «Сергей Сенин».


ЗА БЕРЕЗАМИ И ТОПОЛЯМИ

Самым  сильным  и  отважным  среди нашенских крепышей был Толян Фомин. Он всегда первым в драку лез и умело орудовал кулаками. В спортзале у нас штанга самодельная - его работа.  Крепыши  эту  железяку  от случая к случаю тягали - так от нечего делать. Анатолий возился с ней в любую свободную минуту.  Он и книжки любил  читать  исключительно про смелых и крепких людей.  Особенно  нравились  ему герои рассказов Джека Лондона, а из наших - лихие красные конники, такие как Олеко Дундич и Григорий Котовский.
Вот уже два года бессменно возглавлял он наш  Верховный  совет «Арбузного братства»: носил на рукаве куртки «комиссарскую звезду».   Кстати,  комиссар  в  детдоме- это вам не какой-нибудь розовощекий, сопливенький председатель пионерской дружины или парадный, показной отличник, а парень  - на все сто. Так что распоследний салажонок знает: комиссару в нашем «госклоповнике» хоть звание Героя России присваивай - такой он удалой мальчиш Кибальчиш. И непременно сбылось бы такое, если  бы  не  случилось одно роковое событие, навсегда разлучившее нас с Толяном Фоминым.

Недалеко  от  нашего обиталища, за березами и тополями, посаженными детворой, в привокзальном бараке, в одной из его каморок,  жила бабушка нашего комиссара - махонькая болезненная женщина лет шестидесяти.  По субботам она  забирала внука на побывку:  пекла  немудреные оладьи, припасала конфетки к чаю. Вся  ее прежняя  жизнь, до  выхода  на  пенсию, стремительно пронеслась на скорых пассажирских поездах  в нудной бессоннице вагонного кондуктора. Теперь обитая в своей комнатушке  среди  скопа  незатейливой мебелишки, она по привычке непроизвольно придерживалась за нее цепкими руками, словно  до сих  пор  все еще качало ее тщедушное тельце в проходе тряского вагона. Однажды  бабуля не пришла к внуку и   не забрала его на выходные на домашнее угощение. Все мы были немало удивлены, и в первую очередь Толька Фомин. Когда же, даже  вечером, мы не увидели ее, сидящей на гостевом диванчике в вестибюле, обеспокоились по-настоящему.
Тогда мы посоветовали нашему комиссару:
- Сходи, Толян, к бабке. Может, и в правду, что случилось?
  Зря, конечно, так сказали, но кто мог знать, что не надо было ему к ней ходить, что поджидает  его  в  бабкиной  квартирке  незнакомый  мужик   -       веселый говорун-балагур?    
А бабка, побледневшая, перепуганная,   прячется от непрошенного гостя  за широким платяным шкафом,  притулившись на узенькой кровати.  И  если  прикинуть по бутылке водки с несколькими  каплями  на донышке мужик   «гостевал» у Толиной бабки с самого раннего утра и уходить никуда не собирался.   Хозяином  сидел он за столом,  разгонешавшись по пояс, выставляя на обзор многочисленные  бледно-фиолетовые  татуировки  на  худых  руках,  впалой  груди и даже  на сгорбленной   спине.
Толян на всякий случай поздоровался и обеспокоено взглянул на бабушку. Та молчала: прижала к мокрым глазам передник и словно окаменела.
Мужик приказал:
- Давай, пацан, двигай к столу! Очень даже приятный у нас разговор намечается.

       …Есть такая завораживающая фраза: «Побывал в «местах не столь отдаленных».  Для  несведущих  она   может  показаться вполне приличной, едва ли ни загадочной, вроде идет речь о каком-то путешествии и о герое-путешественнике. Но для обитателей детдома имени чекиста   Феликса   Дзержинского   эти  слова   имели  определенный,  конкретный смысл, не


нуждающийся в разъяснении, так как любой из нас мог угодить в эти «загадочные» места даже очень запросто и имел обширные знания по данному вопросу.

Будь проклята ты, Колыма,
Что названа раем планеты...

Другое дело  - ленивый законопослушный обыватель. Это он спрашивает в испуге: 
  - Разъясните, пожалуйста, что означает, к примеру, «вышел от хозяина» или «перестал нюхать парашу», или « отрубился по половинке» или как в данном случае -  «тянул полный срок»?
         И мы - кореша по детскому дому - поясняем фикусному интеллигентику:
          - Это отец Толяна Фомина вернулся из заключения. Десять лет в «голубой тайге» лес валил и... нате вам: «Здрасте!»…прибыл в благоухающий свободой  родной пристанционный поселок.
- Как так? - слышится вопрос.
         Да, очень просто. Зашли мы через недельку к Толяну в барак после того, как он к бабке подался попроведать ее и не вернулся,  глядим:  там мужик весь черный, наподобие старого кирзового сапожища, на диване храпит, а наш комиссар полы намывает. Но мы даже и не спросили, откуда тот мужик взялся. Мало ли откуда? Выспится и уйдет. Нам-то какое дело?
Я про другое Толяну сказал:
          - Слышь, комиссар, на поселковские склады арбузы затарили. Много кокнутых. Их  даром  выпросить можно у Антонины - кладовщицы: она тебя, Толян,  за «сынка» держит- как-никак ее лучшая подруга тебя родила.
У Толяна глаза загорелись и мигом потухли:
- А вдруг он проснется, и ему чего-нибудь нужно будет?
  - Кто - Он?! - в один голос возмутились мы.
Толик покраснел, засуетился, тряпкой по вымытому полу возить стал. Не хотелось  ему  говорить  нам,   что к нему отец вернулся:  мы, ведь, сколь не жили, знали одно,   что тянет наш предводитель сиротскую долю с нами, а в гости к бабке по воскресным дням наведывается из уважения.  Так что, по нашим меркам, у него, как и у нас, судьба сиротская.
Ждали ответа, и Толик ответил, так вроде не про что, с растяжкой:
- Ну, кто? Родственник один.

За арбузом я и Володька без него пошли,  и пришлось нам с рублем, великими хитростями накопленным, расстаться. Хотели  на кино рублишко потратить, но очень уж красный арбуз попался. Затем опять к Толяну подались: друг все - таки, а промеж друзей один есть закон, чтобы все - поровну и без обмана.
Толян к нам из бабкиной каморки вылез, но дверь приоткрытой оставил на момент, если тот храпун его позовет. Вгрызлись в арбуз. С него, ужас какого сочного да сладкого, и началась наша горькая обида на нашего комиссара.   Перво-наперво, мы с Володькой приметили, что Толик не так, как прежде - по праву законодателя нашей дружной компании- делит арбуз: нам побольше - себе поменьше кусок.
- У меня с арбуза живот пучит, - пояснил он.
Прежде-то не пучило.  Один, без нашей помощи, мог арбуза три слопать. Словом, не поверили мы ему.
Потом этот мужик из комнатушки прохрипел:
- Толька, шкет, ты где?



  Мы одни остались.   Если бы раньше догадались, что Толика родной отец позвал, сразу восвояси подались бы, а тут...  Интересно, что  это  чужой  дядька   нашим комиссаром раскомандовался?
Володька - чуткий: сразу почувствовал что-то неладное - меня зовет.
- Пошли. Без него в футбол погоняем.
- Да ты что?!  Кто на воротах стоять будет?
Здесь нужно сказать, что  Толя  Фомин  был  лучшим вратарем в нашей «дзержинке»,  и без него   команда нашего класса   вдрызг проигралась бы.

На  следующий  день мы   к Толяну не пошли. Не хотелось идти к нему и через неделю, потому что пришла  к нам его бабушка и про все нам рассказала.
Испугалась она за внука, встревожилась:
- Ирод вернулся. Я думала, что  его и на белом свете давно нет: угробили злодеюшку-зятька в тюрьме-то. Что делать, ума не приложу? Куда от него Толика  спрятать?  Житья, ведь, ему не дает.
            Ребятки, что постарше, сникли.  Лишь Петька Окурок, не подумав, ляпнул:
  - Толян - он сильный и в обиду себя не даст,
- Несмышленыши, как есть несмышленыши! Не об том я с вами разговариваю.
И бабка, еще больше запечалившись, ушла.

***
           - А о чем же тогда? - спрашивал я себя.
Нас - Толика, Володьку и меня - уличные пацаны уважали и побаивались. И не за  то,  что  мы лихо  дрались,  совсем  не за это. Ходили мы в секцию по спортивной гимнастике к Александру Ивановичу - широкоплечему и ладному багатырю, известному в прошлом призеру многих соревнований, ласково прозванному за глаза Детинушкой за открытый и простоватый нрав.
        Он  пестовал  нас,  как родных сыновей.  С  перекладины  или  колец ненароком слетишь, он тут как тут: огромной лапищей на лету словит и на ноги поставит.
- Стоять, соколик!
Толян из нас самый способный,   и его чаще Детинушка в «свободном полете» перехватывает. Поэтому он, совсем не боясь, лезет на спортивные снаряды  и «фантазирует»-  новые комбинации придумывает.  Знает,  что рядышком  наш тренер на подстраховке стоит.
Помню, когда я в первый раз в секцию пришел. Детинушка спрашивает:
- Откуда, парень?
  А сам, знай, ощупывает меня,  как цыпленка синюшного в магазине перед тем, как купить.
- Из детдома, - отвечаю. - Отца нет, мать где-то по свету рыскает. Пригорюнился Детинушка. Гладит меня по стриженой голове, тихо так проговаривает:
- Я вот таких и беру, кто без отцов-матерей мыкаются. Мужиков из вас крепких делать буду.


Перестал  ходить на  тренировки Толька Фомин. Мы тренеру вроде объяснили, что дружок наш теперь у бабки живет, а Детинушка  пуще допытывается   и думается ему, что мы за товарищем не заходим. Бабка же его всю дорогу спит  и не тревожит по утрам внука: «Вставай,  мол, весь свой спорт проспишь!».


         
Как сказать Александру Ивановичу,  что  не  из-за   нас Толян на секцию не ходит, что
 у него отец объявился,  а  мы с «мамками-воспитателями» в своем «муравейнике» живем-мучаемся и всякие «охи» да «ахи»  выслушиваем?
          Все лето так жили, будто не друзья вовсе. Потом Толян сам объявился.  Мы на реке - на нашем привычном месте - островке - загорали: хоть и народу полно, зато песок под задницей и ивняк над головой. Смотрим, Толян шлепает. Возле нас на песок присел, не  раздеваясь. Хочется  ему с нами заговорить,  да словно стесняется чего-то, будто мы ему теперь чужие.
- Ты, Толян, болел что ли?  -  без всякого умысла спрашиваю, чтоб как-то разговор начать, зная, что наш комиссар отроду никогда не чихал, не кашлял.   Володька исподлобья посматривает, тоже ждет, что он ответит.
- Он не пускал! -  мрачно проговаривает Толик и надолго умолкает.
Мы его не торопим. Пусть с мыслями соберется: вытягивать из души сокровенное у нас не принято - это девчонки друг дружку пытают из любопытства. Мы же – мужики: не хочешь - не рассказывай. И так поймем.
- Он день и ночь или винище пьет, или чифирит. У бабушки последние копейки гребет. А еще в аптеке таблетки всякие покупает. Говорит: «Для полного кейфа!»
Сразу   осуждать взрослого человека за крепкий чай и таблетки какие-то мы не решаемся. Толян опять примолк.  Видимо, припоминал  иные  подробности грустных и грубых взаимоотношений с отцом.
...Днем бывший зек отсыпался вволю. Пробудившись от тяжкого сна, искал недокуренную сигарету в пепельнице, трясущимися руками зажигал спичку и звал сына:
- Толька, ком цу мир!
Мальчишка вскакивал с раскладушки.   Спешил предстать перед замутненным взором  грозного папаши. Бабка торопливо осеняла его крестом.
- Чифирчик ставь кипятить! Что ты ноги мнешь, змееныш? Я что сказал, мигом у меня!
- Поостерегся бы мальчишку мытарить, ирод проклятый! - слышится плачущий голос старухи.
- Замолкнь, ведьма!   И когда ты подохнешь, рухлядь старая?  Из-за тебя срок мотал, курва прокаженная.
И опять к сыну:
- Толька, неси гитару. Час мы с тобой споем.

Снова эти крытые вагоны
И колес неровный перестук…

            Вечерами в бабкиной комнатушке затевалась бывшим зеком пьянка и «любовь» с вокзальной проституткой Клавкой-бомжихой  -   с пышногрудой бабищей, неизвестным образом сохранившей привлекательность. Она звала своего нового полюбовника почему-то Славиком, хотя он от роду был Андреем.   Толик  и  бабушка таились за шкафом  от  бурного  застолья,  но такое  мирное  сосуществование им удавалось ненадолго.
Отец был на чеку:
- Толик, сынок, выходь к нам, где ты там прячешься?      Выпей винца за наше любовь-счастие. Клавка, поцелуй сына-то: мать ты ему теперь, как ни как...
- Да уймись ты, ирод! - вновь слышится из-за шкафа.

- Это что ж у тебя еще одна баба сховалась? -  возмущается Клавка-бомжиха.- Не потерплю!
            Она пытается привстать со стула, ноги ее явно не слушаются.
- Бабушка, не надо,  - бурчит себе под нос перепуганный мальчишка. - Не лезь ты к ним - они же пьяные...
- Кто, кто!?
- Точняк, Клавушка. Бабка его, а мне, стало быть, теща дорогая...  дороже и не быват, хе-хе! - похохатывает довольный отец Толяна.
- Бр-р. Теща? Тогда извиняюсь: я с тещами-мощами не дерусь.
           И Клавдия, так и не встав на ноги, тянется к стакану с вином.
- Выпьем что ли, Славушка?   Давай еще по стакашке и... стелиться.

* * *
- Потом они обязательно подерутся. Мы с бабушкой всю ночь не спим,- заканчивает свою исповедь Толик Фомин. - И так до утра: то чифирь, то таблетки, то винище у них.
           Володька даже глазами побелел:
- Давай мы твоего папашку втроем, как следует, отмутузим!
- Не,  - сразу засомневался Толян,- он в кармане «финку» носит.
- Тогда в «ментовку» сдадим!
- А если его не посадят? Он же меня потом убьет.
Вот такая жизнь определилась у Толика Фомина, нашего комиссара, после того, как ушел он из детского дома и стал жить в семье.   С нами он очень редко встречался, обходясь дежурной фразой: «Как живете-можете? Я - ништяк! Ну, покедова!»

Мы  заканчивали  десятилетку. Шли  выпускные  экзамены.  Настроение  было радостно - тревожное. Подзабывалось  наше   «Арбузное братство»,  так  как  теперь  у нас стало всего вдосталь: и  шамовки, и шмоток.  Да  и ребятня, которая вновь поступала к нам, выглядела сытой и благополучной, не в пример нам  - ровесникам послевоенного лихолетья.
           Мы  почти  вычеркнули  из  наших  рядов  нашего  боевого  комиссара и никогда,  наверное, не заговорили бы  о  нем  после трехлетней разлучки с ним, ели бы не дошел до  нас  слушок, что посадили  нашего  дружка в местную  «каталажку», а  затем еще куда-то, до суда. Я  не  стану рассказывать вам всякие там подробности.  Скажу только  одно,  что  такой  страшной  беды  ни с кем из нас не случалось, и назвать ее «преступлением»,  как  излагалось  на суде  над нашим корешем  по  детскому дому, даже по прошествию многих лет никак не могу.

          Итак. Как-то, проходя мимо, Толик Фомин увидел, как у «пивнушки» подвыпившие парни избивают его отца  -  жестоко бьют ногами лежащего на земле. Анатолий  бросился  на  выручку. Как  же  иначе?  Отец, пусть даже такой, - все же отец!  Никто бы из наших никогда не осудил бы нашего комиссара, потому что распоследний малышок  из воспитанников детского дома  за  отца и  на нож с улыбкой пойдет...
И осудил Фомина глупый Народный суд и «статейку» подлую состряпал,  вроде бы как «за превышение обороны», так как нож у Толика оказался в руке.
Я же честно скажу:
- Подбросили «финку» Толяну мерзопакостные драчуны. Не таким наш братан слабаком был: мог голым кулаком вышибить подлость из чужой башки.



          А еще я лично думаю,  что выпал  тот  роковой  ножичек из грязной ручищи его дурного папаши, а наш комиссар неудачно его подобрал - видимо, от «ментов» припрятать хотел и отца спасти.



САМОДЕЛЬНАЯ КУКЛА

Светка  с  трудом  разомкнула веки. Поначалу перед ее глазами долго колыхалось  белое  экранное полотно,  как  будто находилась  она в кинотеатре в ожидании показа фильма,  и лишь через множество томительных  мгновений  стало появляться на  нем  нечеткое изображение бесформенных предметов в движении,  словно летящих по заколдованному кругу.
           - Ну вот, девонька, и ладненько. Кажется, глазки у тебя открылись, - над Светкой наклонилось  что-то  огромное и шуршащее.
          Потом девочка почувствовала влагу на губах. Видимо, ее попробовали напоить. Но она еще не могла  приоткрыть рот, и водица стекла по подбородку на грудь, больно  ужалила  холодком  жаркое  тело. И все же, несмотря на остаточное действие послеоперационного наркоза,  несмотря   на болезненное восприятие мартовского знобящего утра,  почти  прежнее ощущение света и тепла возвращающейся к ней жизни было сильнее.  И оно   -  это главное ощущение   -  подтверждало тот немаловажный факт, что  многочасовая  операция проведена успешно, и девочка через час - другой  все-все  вспомнит про себя. Вспомнит  и про  то, что  ей  недавно  исполнилось 12 лет, и про то, что у нее нет ни отца - ни матери, что она  -  детдомовка,  и  что  с ней случилась беда  именно в ее неласковом детском доме.
          Теперь ее будут звать Выздоравливающая. Пробудившаяся память остановится на том роковом дне, когда  она  едва  не  погибла, и ее, абсолютно беспомощную, долго-долго-  целую вечность -  везли на этот вкрадчивый  свет больничной палаты областной больницы.  Везли на дровнях,  укутанную в старое байковое одеяло,  в огромном  тулупе  с  плеча  конюха  дядьки  Лехи. Припомнится,   как сидел он бочком у ее изголовья, правил коньком Орликом. А  в  ногах у  Светки  притулилась пригорюнившаяся  фельдшерица  Ангелина.  Широкие  сани плавно скользили по волнам метельного февральского снега.
- Ой, Светочка, ягодка ты наша - сиротинушка, что же теперь с тобой будет!?-  причитала Ангелина. -  Ты уж,  Алексей Ваныч, будь ласка: расстарайся объезжать все кочки-рытвенки. И помедленнее, пожалуйста,   прошу тебя. Куда опять разогнался? Успеем к поезду-то.
- Да я и так,- оправдывается дядька. - Ты сама-то не вой белугой. Что девчонку пужаешь-отпеваешь...  Тебе еще до Саратова мытариться полдня с ней в поезде.
  - Там - легче: в вагоне врач при ней будет...    Нам только до станции довезти махонькую.
Они замолкают. Скользят по рыхлому снегу сани. Пофыркивает конек.

  Ангелина  встревожено  и  немного  запоздало   задумывается:  правильно ли она все сделала по медицине? Ведь, когда вбежала в спортзал следом за семиклассницей Таней  Смолиной  и увидела лежащую под брусьями бездыханную Свету Никитину,  прямо-таки   растерялась, не зная с чего и начать, но ее проворные руки, излечившие сотни разных болячек ребятишек, сделали свое профессиональное дело.
И теперь, всматриваясь в бледное,  но все  же  живое  личико девочки, фельдшерица удовлетворенно кивает головой.
- Непременно довезу!   -  выговаривает она вслух самой себе.  -  Кровотечение остановила, «шину» на сломанное бедро наложила, обезболивающий укол сделала. А что еще? Я же не врач, тем более здесь хороший хирург нужен, а он - в городе.  На нашу глухомань только я одна есть «медицина».

***
           В свои двенадцать лет  Света Никитина была отчаянной спортсменкой   - гимнасткой – победительницей  районных  и областных  соревнований   по  спортивной гимнастике. Тому, что она проделывала на брусьях, даже ее знаменитый тренер Детинушка   –   многократный призер России - дивился.
- Быть тебе, Никитина, олимпийской чемпионкой!   - восторженно кричал он ей, когда  она,  оторвавшись  от  верхней  перекладины брусьев, совершала при соскоке умопомрачительное двойное сальто без всякой подстраховки. – Значит  так: следующая тренировка завтра. Я немного подзадержусь.  Можешь без меня «вольные» пробежать. И чтобы у меня и не думала на брусья лазить: сорвешься   -  шею свернешь. Будешь свои «выпендрежи» при мне делать, когда я рядом буду.
Да, такой была Светка Никитина, крепкая, мускулистая,  стриженая под Гавроша, парящая над брусьями навстречу своей мечте: стать такой, как Лариса Латынина.   Она откровенно насмехалась над своими подружками, желавшими непременно быть артистками  кино, эстрадными певичками или, наконец,  красавицами-женами заморских принцев, издевательски  подтрунивала   над  пацанами,  воображающих себя героями-разведчиками, космонавтами, отважными пограничниками. Она оглядывала их   - щупленьких, корявых детдомовских «недоносков», и перед ней в воображении  неспешно мельтешили презренные стайки «гадких утят» из известной сказки, только совсем с иным жизненным финалом, что никогда-никогда не превратятся они в гордых Лебедей.
Посему ей, вообще, наплевать на весь этот «гадюшник»:  пусть творят, что хотят,-    она не из них. Скоро за ее спиной легким взмахом поднимутся великолепные лебединые крылья, и тогда...
         - Светка, пошли арбузы воровать! Что ты все кренделя-мортале в своем задрипанном спортзале выделываешь?! - подкатывался к ней лупоглазый пацан Медведь, единственный мальчишка, который ей чуточку нравился.
А  у  Светки  горят  резкой  болью  ладони: опять сорвала мозоли. Но она идет к  мчавшимся поездам -  товарнякам   воровать  арбузы. Не потому,  что ей нравится воровать, а потому, что в этом деле нужен риск и ловкость, и есть возможность доказать всем этим «хлюпикам», что лучше ее среди девчонок нет на всем белом свете.
Засыпая  в  ледяной  детдомовской  постели,   она с замиранием сердца ждет своего заветного сна, когда подхватит ее неведомая сила,  оторвет  от  подушки и тихо-тихо вознесет  к  звездам. Тогда  обнимет  ее  по-матерински  таинственное пространство мерцающего космоса, а там, внизу, на Земле, как не странно, но все же в солнечном сиянии проплывут большие – пребольшие  города, которые она видела лишь на картинках из журналов да в кадрах кинофильмов.    И что очень важно для Светки Никитиной, это  -  то,  что  она  не  станет  разыскивать за сказочными городами узенькую серую полоску тени, обозначившую дом ее сиротского детства.
Светка летает  в другом мире  -   богатом и роскошном: над Парижем и Римом, над Варшавой и Токио...
        - Светлана Никитина! Россия! Десять баллов!!! - слышится ей из репродукторов.
Все. Теперь она  - чемпионка мира!   Лебяжьим пухом осыпаются искрящиеся звездочки на  стриженую под Гавроша голову.  В стороне,   рядом с чемпионским помостом, стоит  улыбающийся  Детинушка -  держит маячком большой палец своего огромадного кулачища.
- Я ж говорил: « Быть тебе, Светка, чемпионкой!!! »




Как  не  хочется  Светке  просыпаться! Но сны не вечны,  даже самые счастливые.  И уже совсем другие слова бьются в ее пробудившийся слух.
- Хорошо на воле-то, девонька! Сирень цветет. Душе от нее очень даже волнительно... словно мне ошнадцать годочков.  А еще там, девонька, липка...  ужас, какая пушистенькая! Говорят, она самая, что ни есть - сплошь целебная: постоять под ней - и все силушки в тебе взыграют,     -  говорила  Светке  дородная  Ксения  Макаровна, та самая женщина, что будто пригрезилась ей в наркозном тумане.
Тетя Ксюша была тоже Выздоравливающей, разговорчивой,  радостной и смешливой.  Доктора вырезали из нее какую - то  застарелую  «хворобушку», после чего Ксения Макаровна,  будто еще прибавила в объеме и росте.
- Ну, прям, Великанша, - дала ей прозвище Светка-детдомовка.
          Женщине немного за пятьдесят, но после выздоровления больше сорока ей не дашь:  зарумянились щеки, засияли  глаза  полевым  васильковым цветом. Вот какие чудеса могут произойти, если  человека  избавить  навсегда от изнуряющей прежней болячки!
Ксения  Макаровна  с большим желанием, по доброй воле, не один месяц ухаживает за беспомощной девочкой.  Семь  недель  девочка пролежала, почти без  малейшей   способности  двигаться с диагнозом: «открытый перелом бедра». Это - кроме сложнейшей хирургической операции - бесконечный, необходимый ряд послеоперационных, болезненных «тягомотин». И самое неприятное -  вытяжение.  Тогда  твою больную ногу подвесят под потолок и еще гирьки к лодыжке привяжут, чтобы вниз ногу тянуло,  упакованную  в гипс от поясницы  до кончиков пальцев … и обязательно или не «дотянут», или «перетянут»  ее на несколько сантиметров.
Вот весна молодой зеленью тополя плеснула в окно, а ты, знай, лежишь неподвижной, говорящей куклой на деревянном, жестком настиле больничной койки.
            Но,  Слава Богу, мучения позади! Светке принесли костыли.  Передвигаться на них было жутковато и непривычно   -   резало под мышками. Ее почему-то постоянно клонило на правую сторону. 
Светка останавливалась, пыталась встать ровно.
- Тетя Ксюша,  у  меня  что  же  теперь  ноги  разные:  левая  в  пол  упирается, а правая  до него не дотягивается?
          - Выдумаешь, право, девонька, как это «разные»? Давай-ка я тебя без костылей сама повожу, -  Ксения  Макаровна  подхватывает  под  руки  девочку,  испуганную неожиданным ощущением неравновесия, и ведет ее по коридору.   -  Ну, как?  Так-то лучше: и на правую ножку встаешь, и на левую... ровнехонько.
- Лучше, -  отвечала Светка, хотя чувствовала, что это не так.

             Нет, она не плакала. Разве имеет право пускать слезы детдомовка! Уткнувшись потным лицом в жесткую больничную подушку,  она таила от посторонних непрошенные слезинки: теперь ее будут дразнить хромоножкой, как  Кваку-уборщицу ... конечно, исподтишка, чтобы воспиталки не услыхали, но, собственно, какая разница...
           Ни  к  чему  ей  ласковая  тетка Ксюша:  «девонька»  да «девонька» -  знай, одно твердит, а сама моет-чистит за ней, и халат вот по росту подрезала...   и ходит, ходит за ней - вернее, с ней на руках...  И  все же Ксения Макаровна очень даже нравилась Светке. С «великаншей» хорошо и уютно, как.... с мамой. Она искоса, тайком, приглядывается к женщине,  находя неожиданно для себя некоторые черты своей похожести - сходства с тетей Ксюшей: нос такой же - луковкой, глаза такие же - голубые и ямочка  - на подбороке.
- Тетя  Ксюша,  что  это  к  тебе  никто  не  приходит?   Ты  что  же  тоже одна...       без родственников?  -   с тайным умыслом спрашивает Светка «великаншу».
- Почему ты, Светочка, так думаешь?    Сын у меня - взрослый дядька.  Далеко от дома на границе офицером служит...   да и не писала я ему про операцию.  И правильно сделала: сорвала бы его со службы по пустякам   -   со мной, ведь, порядочек вышел. А вдруг тама нарушитель, какой границу нарушит! - улыбается Ксения Макаровна.
- Да! - разочарованно произносит Светка. И думает:   «Вот тебе и «мамочка»!.. Нужна я ей, как варежка, когда другую потеряешь...»

Теперь Ксения Макаровна катает вечерами Светку  на инвалидной коляске по песочку возле больницы.
- Ты токмо, девонька, не думай, что век на колясочке кататься будешь. Вот ноженька твоя заживет, и побежишь ты наперед меня одуванчики на полянке без счета сдувать. Теперь-то они желтенькие, а времечко наступит, опушатся, словно зонтики.
Светка Никитина молчит и злится. Ей неловко отвечать колкостями своей добровольной нянечке. Конечно, она согласна и сирень понюхать, и под липкой посидеть, но... побежать к одуванчикам -  чушь собачья!  Сама слышала, как врачи после обхода в коридоре про нее шептались.
        - Разумеется, нельзя быть абсолютно уверенными, что Света Никитина не останется частично инвалидом.  Она, в коей мере, обречена на хромоту. Надо подсказать ей, как изменить походку, с тем, чтобы хромота менее была заметна. Повторная операция заранее исключается   -  тазобедренные косточки даже в таком юном возрасте очень коварны.
- Я с тобой,  Сан Саныч,  целиком согласен. Прошу же совсем о другом: попридержи  Ксению  Макаровну -  кажется, она и есть та «волшебница», которая поможет Никитиной справиться со всеми проблемами.
Не могла детдомовка Светка Никитина после услышанного предположить, что Ксения Макаровна -  не только  «обязательная  сиделка»,  которую  уговорили  врачи  поухаживать за ней,   что та давно всем своим добрым  сердцем  прикипела  к сиротке  и обдумывает по ночам, какими словами уговорить  девочку переселиться к ней  -  в ее городскую квартиру.  Но  не  смеет  тетя  Ксюша   подступиться к ней напрямую: старая она получается мама для Светы. А  почему, собственно, -  мама?     Бабушка!  Светланка вовсе не ее дочка  -  сына...  и никаких вопросов-дознаний от соседей...
            Ни о чем таком Светка не догадывалась. Ей было хорошо с тетей Ксюшей «выздоравливать»,  и она, действительно, крепла с каждым днем.    Давно отнесли в другую палату коляску и костыли. Давно перестала она прятать заплаканные глаза в подушку и все время тормошила «великаншу»:
- Тетя Ксюша, пойдем к липке.
- Ксения Макаровна, а на водные процедуры мы не опоздаем?
- Тетя Ксюша, вставайте! Солнышко проспите.
           И они, взявшись за руки, бродили часами в окрестностях больницы по тенистому сосновому бору.

       Однажды лечащий врач остановил в коридоре Ксению Макаровну:
- Голубушка, спасибо вам за Свету Никитину.  Скоро за ней приедут.
- Ой, как же так, хотя понимаю... давно пора меня отсюда гнать... здоровую иждивенку! Мне бы еще денечка два?  Мы тут с Полечкой  - дежурной сестричкой - подарок для Светочки готовим...
- Ну-ну. Наслышаны: куклу для нее мастерите
Большой   умелицей   показала  себя  Ксения  Макаровна.  Славная  получилась кукла: сначала тельце пошила да ватой набила,  потом на головку волосики настригла кудряшками из пышной косы дежурной медсестры, платьице  из шелка-ласкутика скроила, на ножки туфельки из куска пластмассы вырезала и обклеила велюром… в общем, все получилось, как задумала. Даже пальчики на ручках. Правда, пришлось повозиться  с  личиком  Златовласки   (так ласково окрестили самоделку), особенно - с носиком. Вырезали из чего-то   (уже и сами не помнят из чего)  и аккуратно приклеили.
         - Кажется, ничего не упустили. Важная особа! Сразу видно из барышень-дворяночек наша Златовласка.
- Да ты что, Полечка!  Принцесса! - не иначе...   Завтра утречком и подарю ее своей девоньке.
  Ох, как же я боюсь, прям сердце, то и гляди, остановится! Вдруг кукла не глянется Светочке. У них, верно, в детском доме их - таких Златовласок - не счесть: все как на подбор-  из магазинов -  фабричные, а тут такая «никудышка».
          - Ох, ну вы скажите, Ксения Макаровна, какие такие - «фабричные»?  Тряпки накрутят, платочком их обвяжут  и  нянькаются со своими Катями и Наташками. 
Я-то знаю: сама тоже не с родителями росла. Я куклу - настоящую! -  в первый раз в руки взяла, когда дочку родила: муж на радостях купил – в подарок. Верно -  красивая! Да, что толку: дочка ее два-три раза на пол бросила,  и разлетелась эта «красавица» на все свои сборные части.
- Ты тут права, Полечка, наша не разлетится...  На нее хоть верхом садись, ничего с ней не случится - прочная.
Я о другом тебе хочу сказать. Примет ли мой подарок Светочка или посмеется над старухой-фантазеркой?
Медсестра будто не слышала - свое договаривала:
- Знаешь, тетя Ксюша, как  мы  этих кукол в приюте ждали! Мальчишки, кто постарше, как папы Карлы, из чурбачков их нам вырезали. Чудные они получались. Потом мы этих Мальвин клали с собой в постельки…
- Да ты, Полечка, на меня не сердись - за мою непонятливость,  - Ксения Макаровна прижалась теплым пышным боком к сестричке.– Однако боюсь, что наша кукла Светочке не понравится.
Ну да ладненько. Светает уже. Пойду-ка я в палату.

          В палате Ксения Макаровна долго сидела в темноте у кровати Светланы, вглядываясь в личико спящей девочки. И, наконец, решилась просто-напросто подложить куклу под детскую ладошку, выпростанную из-под одеяла.
- Вот и подарила! – удовлетворенно прошептала она.
Примостилась  бочком  на  узенькую для ее объемного тела больничную койку и, успокоенная, задремала.

***
И все же Света Никитина вновь очутилась в детском доме.

За ней, в больницу, приехал ни кто-нибудь из привычных для таких дел доброхотов-воспитателей - не в меру болтливых и крикливых,  а лично сам директор Берендей, которого в тайне она побаивалась, как, впрочем, и самые отчаянные «неслухи». Непреступным, суровым мужиком казался он детдомовским ребятишкам, будто сделан был, как и все  руководители  учреждений,  из железобетонного монолита.

Поэтому сборы в дорогу были короткими и скомканными. Девочка едва успела проститься с Ксенией Макаровной, припав горячим лбом к ее пышному телу.
           Путь  предстоял  неблизкий.  Надо   было отколесить на стареньком директорском «Москвиче» бесконечное пространство - приблизительно три сотни километров. И хоть по-летнему пекло полуденным солнцем, всю долгую дорогу Светку лихорадило, бросая то в жар, то в холод.
Происходило с  ней такое оттого,  что ей было невероятно стыдно, потому что она не смогла, хотя  бы шепотком, сказать  дорогой  своей «великанше» затаенные в глуби ее сердечка слова: «Спасибо за куклу, милая мамочка!»
         Не сказала. Теперь уж точно никогда не скажет и не увидит добрую тетю Ксюшу. Светка уложила  к  себе на колени подаренную куклу, поглаживая ее тонкими дрожащими пальчиками.
Повеяло слегка прохладой. Устоялась вечерняя августовская тишь.  Директор, управляя автомобилем, поблескивал стеклами очков, скашивал глаза на свою воспитанницу.  Молчал.  Даже закурить не решался. Они  уже  почти приехали, оставалось лишь  проехать  аллейкой  молодых  берез  и тополей. Все эти юные белоствольные чудесницы и подростки - тополя  были  посажены нашенской  детворой.  Лишь среди этих дереьев   - близких и дорогих его сердцу  -  Берендей позволил себе сказать несколько, по его убеждению, важных слов Свете Никитиной.
Он остановил машину. Распахнул дверцу и закурил.
- Знаешь, Света, вот что я хочу сказать тебе.   Ребята тебя обязательно встретят - с утра ждут. И с учебой мы тебе поможем, чтоб не отстала от своего класса. Ты, ведь, у нас всегда «первая» была во всех делах.
Ну, а если что не так, если кто... Словом, сразу ко мне!
Света снова соприкоснулась с чем-то неприятным и враждебным: она  поняла, что  ее  жалеют, а этого она и прежде не выносила, и еще она поняла, что  прежняя, удачливая жизнь  для нее навсегда закончилась. Но  как  сказать  всем -  всему белому свету! -  то единственное, что она не желала всей душой, как сказать, чтобы не обижали ее никогда занудной жалостью и  всякими  полунамеками  на  счет  ее  сегодняшнего физического состояния... Даже пусть так,  как сделал это директор: вроде с «понятием мужик», но обидел.
- Что-то нехорошо мне. Поясницу... огоньком прострельнуло,- совсем, как  тетя Ксюша, проворчала Светка. - Поехали, Юрий Алексеевич.

Ребячья  жизнь  в детском доме шла своим привычным стремительным ходом. Не та, что у всех на виду,  ограниченная внутренним распорядком и бдением педагогов-воспитателей  -  жизнь детдомовцев, конечно, была и такой,   но  еще и другой   -   скрытной и сокровенной. И, именно в этой «другой жизни»,  происходили самые важные и главные события,  далекие  от административных  установок  и  во  множестве своем  дерзкие  и  непредсказуемые, которые никак нельзя  афишировать. Даже рассказывать о них, означало раскрыть какую-то сокровенную тайну.
Светку по-хорошему встретили. Не вздыхали, не охали.  Высыпали на стол ярко-красные яблоки  и  чернильные сливы  -  сладкие, без всякой кислинки из знатного сада участкового Гвоздева.
- Мы в его сад уже раз десять лазили, - сообщила ей  одноклассница Танька-артистка. -  И никого он не словил, а еще милиционер. Завтра опять пойдем.
- Я с вами, - вырвалось у Светки.
И она вся вспыхнула, как маков цвет, уточнила:
- Я на «шухере» постою. Можно?


Всю  ночь  она  ворочалась  -  не могла заснуть. Задавала  себе  один и тот же вопрос: 
- Зачем напросилась: ребята понесутся на всех парах, а она бегать совсем теперь не может.
Светка упорно растирала больную ногу, массируя ее, даже больно щипала.
- Вот дуреха – инвалидка несчастная…

К  саду  Гвоздева  шли, не спеша,  крадучись. Хромоножка вполне успевала за ребятней. Но когда плотно сгустились сумерки, а луну словно украли с неба такие же  шустрые воришки, то в непроглядной темнотище Светке  стало трудно и невозможно идти быстрым шагом: под ноги  ежесекундно попадались камешки, кочки, рытвинки... Она очень старалась не отстать, напрягаясь из последних сил, и вдруг...  наткнулась на что-то невероятно громоздкое и упала. Острая боль ударила по позвоночнику.
Сколько прошло времени: минуты, часы? Может, прошла и закончилась вся ее прежняя жизнь, и началась иная  -  с кромешной бедой, которая будет ее теперь преследовать без всякого времени - бесконечно и вечно...   Чутко уловила она, как мимо нее прошелестела, прошуршала ватага возвращающихся сорванцов.  Даже одно яблоко, слетев откуда-то сверху, скатилось к ее ногам. Светка поднесла яблоко к губам и надкусила. И заплакала впервые, не таясь, навзрыд.
         Лишь на рассвете, уверившись в том, что все в детдоме от мала до велика спят непробудным сном, Света Никитина решилась вернуться. Она доковыляла  до своей кровати, забралась под одеяло с головой.
К ней обеспокоено прижалась теплая самодельная кукла тети Ксюши.

         Прежняя ее подружка Танька-артистка, знай, тороторит:
- Слушай! Никогда, нисколечки не поверишь:  я за арбузами с Медведем ходила на «железку». Здоровский пацан!  Я, прям, в него влюбилась! И ничего, хоть жуть, как страшно,   с  тормозной  площадки  прыгать  на  ходу с поезда
Да, совсем забыла, ребята спрашивали:   «Где Светка?  Почему она  к нам  не приходит?"

         Светка представила, как она прихромала на «Арбузные пиршества», прикусила губу.
А Танька-артистка никак не уймется:
        - Слушай, про тебя еще тренер Детинушка спрашивал. То да се. Я у него теперь - главная надежда. Только  обидно:  когда  у  меня  получается  –  молчит, а не получается - про тебя вспоминает и говорит мне: «Тебе до  Никитиной никогда не дотянуть!»
Я что, спорю что ли?
Ты бы меня, Светка, подучила бы...   Ой, что это я калякаю?   Дура - дурища!

И засобиралась, заспешила бывшая подружка:
           - Ну,  я  полетела.    Детинушка  не  любит, когда  на  тренировки  опаздывают. Сама знаешь.

Светка  прижимает  к  себе самодельную куклу, но уже не плачет.  Она злится. Ей видно из окна, как во дворе возятся в «песочнице» малявки.  Радуются непонятно чему: может, спелому августовскому солнышку или красненьким «божьим коровкам» на легких ладошках, или тому (наверняка - именно этому), что могут они в любой миг сорваться с места и побежать скоренько -   скоренько за бабочкой, порхающей с травинки на травинку.

  Бабочка юркая  –  ее не догнать, но кто помешает посмеяться над собой и возликовать: «Ну и что ж, что не  поймали! Даже хорошо, что не поймали!»
          Тяжкие, огромные нерадостные мысли будоражат Светку Никитину. Лишь одно  осталось для  души  крохотное солнышко  -  кукла  тети  Ксюши,  потому что  она для нее  -  давно родной живой человечек. С куклой она делится печальными размышлениями о себе, оставшись одна в безлюдии. Почему – «оставшись»?   Да она все время одна.  Вот  только  что кто-то сидел возле нее, что-то говорил, но его позвали, вовлекли  в  какую-то  искрометную забаву, в которой надо скакать, бегать, как в «догонялки», и вновь никого рядом нет. Пусто кругом.
Иногда, правда, видят Свету Никитину в той внешне благополучной  ребячьей жизни  со  строгим  дневным  распорядком и  занятиями в кружке «  кройки и шитья», где она особо желанна. А вот в другую  -  в «тайную жизнь» - уже не берут ее сверстники. За нее все решили: жалеют ее показной жалостью, или смекнули - не нужна им такая обуза.
            Есть у Светки кукла. Есть далекая добрая Ксения Макаровна. С ними она теперь постоянно разговаривает и горюет.  И не пойдет она к директору Берендею плакаться, потому что тот спокоен на счет воспитанницы Никитиной: учится хорошо, во всем аккуратная. Немножко молчаливая. Это потому, что взрослеет.  Откуда знать суровому Главному учителю, что у Светы Никитиной кроме всех бед скапливается самое большое несчастье в ее жизни. И некого, вроде, винить, но как больно ее бойкому сердечку, когда единственная, может быть, даже последняя надежда   -  Ваня Фролов, которого она зовет вовсе не Медведем, как все,  а тайно и ласково Мишуткой, и в которого она безумно влюблена с самого первого класса,  переметнулся к Таньке-артистке.
Танька сияет неземной улыбкой и  - дурная! -  рассказывает ей во всех подробностях о каждом свидании с Иваном: вот он ее за руку взял, вот робко прижал к себе на танц-площадке и лбом, словно угольком, ткнулся в розовую щечку.    Зачем рассказывает, что Светка Никитина еще и слепая?  Ведь стояла  она в тот миг   у  стеночки  и все видела, и так злилась, что ногтями пальцев сжатых кулачков ладони себе до крови поранила...
Но  ничегошеньки  не  ведает  про  все это довольный Берендей: для него и то хорошо, что  ни  разу  никто  из самых скверных недоумков-воспитанников не обидел Никитину обидным словом. Так что, «все путем» и «ладушки»!
Радуется директор Берендей.  Отличные ребята растут у него в доме - все они его дети, а промеж собой – «братишки-сестренки». Недавно всей огромной семьищей копали картошку в колхозе. Двойная польза: и государству - вклад, и детскому дому - основной приварок. Светка Никитина со всеми вместе копала. Немного, сколько смогла. Затем ведра считала - строгой учетчицей была. Домой ехали с песнями.
          - Недельки через две можно и на свеклу съездить, потом капустки заготовить, - рассуждает практичный директор детского дома.
Любо Берендею в поле с ребятами: для души отдушина и для тела услада.

И вдруг...  Словно  вражий  гром  в  сентябрьском небе громыхнул, аж в глазах потемнело: Света Никитина жестоко поколотила Таню Смолину  - свою одноклассницу и лучшую подругу. И за что? Уму не постижимо: за то, что та взяла у нее ту самую самодельную куклу, которую она привезла из больницы, взяла-то совсем ненадолго - на одну ночку, положила к себе на подушку и забылась ласковым, теплым сном.
  Светка  пришла  из  кружка   «кройки и шитья», увидела свою куклу в постели подружки. Замерла на месте. Бросилась спасать Златовласку   -  из чужих  рук вырывать с плачем и криком. Танька тоже в слезы - не отдает. Вот и разодрались.


- Что теперь делать-то, что предпринять?   -   спрашивает себя обескураженный Берендей и сам себе отвечает, - Подожду. Может, сами как-то помирятся.
Но все же понимает  - не помирятся. Весь день беспокоится, места себе не находит, ждет чего-то. И дождался. Вечером  ворвался к нему в кабинет участковый Гвоздев и накричал на него, как на мальчишку:    дескать, какие они «воспитатели», если напрочь загубили человеческую душу...  была, мол,  у  него  Никитина  Света  и просила оформить ее в колонию «для малолеток».
          - Я, конечно, ее выслушал. Много чего она мне порассказала: и про куклу, и про тетю Ксюшу, и про то, какая она «распоследняя мразь» теперь  -  злая и вредная, что убить кого-нибудь запросто может!
Это еще днем было. Ну, я ей сказал: «Иди-ка ты, девочка, к себе домой - стало быть - в детский дом, а мы тут подумаем...»
Сказал, чтобы успокоить...  И  надо  мне   -  дураку, провожая ее, видя, как она сильно прихрамывает, напутствовать ее назиданиями глупыми:                - Чего ты про себя выдумываешь не весть что!? Обидел, кто тебя, а ты наплюй -  гордой будь!
Теперь я точно знаю: к вам она не вернется. Так  что  бей  в    набат, поднимай свою шантрапу   - будем искать вашу воспитанницу. Один я ее не найду, а, может, не успею...   Девчонка она совсем еще глупая, как бы с собой, что не сотворила.


АМФИБИЯ


Никто  из  ребят  не  знал, где живет эта шикарная девчонка.   Появлялась она у нас на «бетонке»  -  излюбленном месте для купания  -  ближе к полудню  и  нельзя было пропустить мимо глаз эту загоревшую до черноты, стриженную под мальчишку, юную голубоглазую красавицу.
- Амфибия идет!  -  восторженно вопили совершенно голые пацанята и спешно прятались за парапет  -  натягивали цветастые трусы на вырост до поцарапанных коленок.
-  Амфибия конает!   -   солидно извещали мальчишки постарше, передавая по очереди друг другу общую сигарету
- Явилась!!!   -  с черной завистью вглядывались в приближающуюся стройную фигурку Амфибии ее соперницы  -  прочие девчонки прибрежной полосы.
И она, покачивая  едва  округлившимися   легкими  бедрами, обтянутыми голубым лоскутком юбчонки, плыла  на  нас, разрезая   раскаленный воздух остренькими девичьими  грудками,  умопомрачительно  колышущимися  под голубой майкой в обтяжку.

Я  влюбился  в  нее сразу.  Смотрел на девчонку округленными с грецкий орех глазами и улыбался я ей так, что трещало за ушами. И   грудь выпячивал, и мускулатурой поигрывал. А ей   -   хоть бы хны! Пройдет мимо, не взглянув, по раскаленному песочку к воде, вытянется в струнку - и в речку: только ее и видели... метров за двадцать вынырнет, взмахнет руками и опять под воду...  Здоровская, в общем, девчонка!
Так было летом: девчонка, прозванная Амфибией, и я   -   по уши влюбленный в нее. Зимой  же  Амфибию  никто  на  улице  не встречал. На этот счет были разные предположения. Некоторые утверждали, что она только на летние каникулы в Вольск приезжала и жила у каких-то родственников,   другие  вымышляли вообще несерьезное -дескать, она - артистка из приезжего цирка,  который якобы каждое лето гастролировал в нашем городке. 
Я же надумал просто-напросто выследить, куда  исчезает   Амфибия после купания. Так сказать, решить задачку о неизвестном местожительстве девчонки  не  на словах, а на деле: тайно проследовать за ней вплоть до самого дома. Задачка оказалась не из легких. Вроде следом шел за ней - по пятам,   и всякий раз терял ее на городских улицах. Казалось, вот, в нескольких метрах впереди маячит стройная фигурка, и - нет ее. Крутишь башкой туда-сюда в глупом замешательстве. Потом перед пацанами божишься - клянешься,  что не на шаг от нее не отставал,   но куда она подевалась, убей, не увидел. Но   я  -  парень  настырный  да  к тому же влюбленный до потери пульса:  дай срок - выслежу.
          Лучше  бы  не выслеживал и никогда бы не узнал, где она живет.  Встречал  бы свою несравненную  Амфибию на  «бетонке»  у  раскаленного  парапета  и  гордился  бы  своей  безответной любовью к самой красивой девчонке нашего городка.  Хватило бы и такого счастья на все мое мальчишество!
А тут меня, будто мордой, в грязюку сунули.

***
        Амфибия еще раз оглянулась и юркнула в тенистый закоулок. Ей опять удалось оторваться от преследователя - чернявого широкоплечего коротышки.  Она постояла  немного  в кустах пыльной отцветшей сирени, продолжая улыбаться, что так ловко избавилась от слежки. И  вдруг  будто  темное   облачко  наползло на веселое личико девушки.
Глаза перестали излучать пронзительную голубизну, губы плотно сжались,  плечи острыми углами приподнялись в каком-то неведомом и непонятном испуге.
- Где ее, стерву, носит! - грубо донеслось из глубины проулка, из  мрачного одноэтажного дома.
Девочка судорожно сцепила пальцы рук,   как делают всегда, когда не с того не с сего становится зябко. Она тяжко вздохнула. Осторожно, на цыпочках, подкралась  к  калитке  с табличкой   «Во дворе злая собака»  и замерла в предчувствии дурного.
Дверка калитки резко распахнулась. Над девочкой нависла толстущая бабища с перекошенной от злобы физиономией  и задышала в девичье личико водочным перегаром.
- Подь сюда, сучка!    Где тебя, шалаву, только носит?    У меня сегодня гостей хороших полный дом, а она, не знай, где шастает...Совсем об матери не беспокоится.
- Что ж мне весь день около твоей вонючей юбки сидеть?!  - взвизгнула неожиданным протестом Амфибия.
Но этот дерзкий вызов со стороны дочери ничуть не смутил пьяную мать.  Она ухватила дочь за дрожащую руку и потащила ее, спотыкающуюся, за собой в дом.

***
           Лариска-толстуха работала продавщицей в гастрономе в колбасном отделе. Поэтому    застолье в своем частном доме, доставшемся ей после смерти мужа,  она устраивала на широкую ногу два-три раза в неделю. Гостями были преимущественно мужчины,   как  сама  она выражалась, «самостоятельного вида» из разряда вдовцов или же  убежденных «неженатиков». Женщин, как потенциальных соперниц, она в дом никогда не приводила  - на дух не принимала.
- Меня одной на всех хватит!  - гордо заявляла она мужикам.

Лариска ввалилась в дом, таща за собой голубоглазую дочку. Та все же вырвалась  из потных рук  матери  и  ужонком  заползла в свою комнатушку. Мать не стала больше  преследовать  непокорную  дочь, зная  наверняка, что теперь-то она никуда не денется.
          Толстуха встала посередине зальной комнаты, победоносно скрестила пухлые ручищи на обширной груди:
- Чо, соколики, приуныли?
- Дык, без хозяюшки скучновато стало!  - заюлил к ней Пашка, старый ее полюбовник и грузчик из гастронома.
- Не лезь, Пашка. Я покуда не в форме, - она, шутя, оттолкнула от себя мужичка. -   Лучше налей-ка мне и гостечку нашему дорогому, редкостному.
- А что,  Акимыч, может, коньячку тяпнешь? -  всполошился Пашка.
Мордастый, огромный  мужик, единственный  в  компании  при галстуке, в модном клетчатом пиджаке, наброшенном на вислые, как у хозяйки, плечи, оглядел с ног до головы щуплого собутыльника:
- В зубах принесешь стакан... тогда, возможно, и пригублю...
- Это я мигом!!!
Амфибия не сдержалась, фыркнула в ладошку. Зря она фыркнула.
- Это кто у тебя смешки давит?  Баба  что  ли еще одна?     -    заинтересовано спросил Акимыч.
- Ах, вот где она, соплячка,  прячется!  - Лариска вплеснула занавеской в дверном проеме в смежную комнату.  - Прошу любить и жаловать:  дочка моя... звать, как не скажу, а кличет ее шваль подворотная, знаю,  Амфибией.



- Ты посмотри, у такой глыбищи, такая дочка?  - вглядевшись в девушку, поразился Акимыч, - Ну, прям, Дюймовочка!
- Что ж я тебе уж и толстая, и непригодная? - притворно загнусавила Лариска. - Черт с тобой, я Пашеньку мово люблю.
Тот согласно икнул, ковыряясь вилкой в закуске.
- Иди, иди, доченька, к дяде: он тебя приголубит-приласкает, - и Лариска  обхватила своей пухлой ручищей девочку за хрупкую талию.
Амфибия   догадывалась, что этого борова Акимыча-начальничка с базы, с которой поступали разные копчености и колбасы в гастроном, мать пригласила  специально для того, чтобы тот «душой бы оттаял в общении с таким цветочком»,   то есть в общении с ней.
Правда, до серьезного никогда не доходило:  с кем бы ни знакомила пышнотелая мамаша свою малолетнюю дочь, какая бы пьяная ни была,   она всегда вовремя пресекала разгоряченного, похотливого ухажера. Мужички знали, что Лариска может такой скандал закатить, что небесам жарко станет,  поэтому с девчонкой ребячились и игрались, не забивая головы иными глупостями.
Амфибия качалась на квадратной, как табурет, коленке Акимыча,  продолжала похихикивать, набивая рот конфетами из коробки, принесенной «начальничком»,  запивая их сладкой газированной водой. По всему было видно, что ей все тут по душе, и  на   мать она вовсе не сердится, скорее, чувствуя свое превосходство над ней, жалеет ее.

...Половинка  красного  кирпича вместе  с  осколками  оконного стекла влетела в комнату, чуть не угодив привставшему из-за стола Пашке в голову.
         Я убегал по пустынному ночному переулку без особого страха. Забавная мысль подгоняла меня: «Так вам и надо!..    и хорошо, что  кирпич  угодил  прямо  в  коробку с конфетами!»  И еще. Теперь я знал, почему на калитке висит табличка «Во дворе злая собака»,  которой хотя и не было в действительности, но  зверюгой с разинутой черной пастью, с клыками, готовыми перегрызть всякого, была другая   - более опасная - мамаша моей Амфибии.
Всю ночь я просидел у неразбитого окна собственной квартиры. Я негодовал, ненавидел и корчился от внутренней, непонятной боли. Но что я мог  такого  предпринять?  Как  уберечь  от  гибели  свою  первую  любовь? Сунься я к ним в открытую, так прихлопнули бы меня и глазом не моргнули...
Когда разгорелся еще один душный летний день,  я уже был на нашей «бетонке» и с каждым мигом все больше накалялся   неосознанным гневом беспредельного страха, ожидая появления Амфибии. И она пришла.
Надвинулась на меня своей скользящей походкой,  гордая и прямая. На ее лице играла непокорная, неприступная улыбка.

- Амфибия!  - восторженно пришептывали ее имя сопливые пацаны.
- Амфибия! -  ломким,    незатвердевшим  баском вторил им  мой дружок и ровесник, привстав на одно колено с горячего песка.

- Явилась!!! - с завистью цедили сквозь сжатые зубы все девчонки прибрежной полосы.



БЕРЕЗА

           Он нечасто рассказывает эту историю, потому что никто ему не верит. Да и можно ли верить, если все происшедшее в этой истории построено, мягко выражаясь, на его  личном мозговом и душевном сдвиге, ибо по понятиям этого странного человечка деревья  - ничто иное, как люди, только облик на время поменяли.   Одни пальцем у виска крутят, другие и вовсе насмехаются:
  - Все-таки какой-никакой, но писатель,  а им, этим чудакам и не такое в башку лезет.

           Думаю, и вы что-нибудь этакое вообразите, когда он вам все по порядку расскажет.

            «Сажали пацаны возле детского дома деревья, и я свою березку посадил. Хрупкая и слабенькая, она за годок-другой вытянулась, зазвенела тихим звоном и совсем красавицей стала. И главное то, что «своя»  она - самая что ни есть родная. Я так и размышлял:  «Пусть  мать от меня отказалась и с хахалем свою счастливую жизнь  проматывает,  пусть  отец  родной   где-то   по питейным заведениям  языком  в  пьяном  угаре треплется о том, какой он хороший, есть и у меня близкий, дорогой человечек - моя Березка».
Долго мы друг дружкой молча любовались,  а однажды разговорились. Что у нее ни спрошу, если согласна с моими словами, то вся задрожит до самой верхушки,  до  последнего  листика, а  если чепуху горожу, и ни шелохнется. Меня всего пот прошибает: чудо-то какое! Стою  под  ней: о судьбе-злодейке расспрашиваю и по денькам  -  по  годочкам  все  раскладываю.
           И разговор у меня с Березой получается серьезный. Ведь к четырнадцати летам моей  мальчишеской  бурной  жизни  грешков  и  проступков осудительных скопилось немало, и я уже понимал, что настал тот предел, за которым можно запросто угодить за  решетку,  потому что  такие  безобразия  в  моем уже не «молочном» возрасте не прощаются.
Битый час я исповедовался перед Березой, выпрашивая себе лучшую долю.
- Ответь, сестричка! - ласково обращался я к ней, потому как предполагал, что я  изначально  глубинными  корнями своего месторождения связан с древними русичами - идолопоклонниками, а  у  них  Береза, верно, не последним идолом была. - Как по твоему разумению, скверно я живу, пристрастившись  с малолетства к табакокурению и мелкому воровству?  А с другой стороны, что же мне, выходит, окурки всю жизнь подбирать с грязного тротуара?  Лучше я  пачку-другую  сигарет,  на крайняк – папирос, стащу с прилавка нашего поселковского магазинчика... или, если школьный сторож  Савелий  кисет  с махрой   позабудет  в  карман сунуть, то я не гордый - могу и самосадом отравиться.
Тут  я  сделал  паузу.  Для наглядности скрутил «козью ножку», затянулся пару раз и смело продолжил:
             - На базарчике мешочников, знаешь, как трясем?!   И еще. Голубей одичавших, но из благородных, ловим на чердаках и продаем чеканутым голубятникам...  А недавно «травку» курить пробовали перед сеансом в киношке. Там жалостная  картина шла, а мы смехом давимся  и  гогочем на весь зал. Нас потом «менты» отловили и повоспитывали малость, только не врубились, почему на нас смехунчик такой злостный напал. Ну и ладушки.
         А вот еще один совсем недавний случай-свежачок. После него синячок под глазом до сих пор мою рожу освещает.  Драчка - кулачка с поселковскими была. Их - пятеро, нас - двое пацанов. Отмахнулись для приличия и стрекоча задали. Хорошо, что наши не видели, как  мои пятки по заднице моей хлестали.  Видимо, теперь с ножом придется по поселку ходить, чтобы не бегать, как трусливому зайцу.
Так что, будь ласка,  ответь по-приятельски.  Как думаешь, в тюрьму-то меня не посадят?
Молчит Береза - не трепещет: значит - не посадят. Ну и на том спасибо.
           - Скажи ты мне, любезная, еще вот про что.  Как мне с Наташкой Бабкиной по-ступить? Влюбилась она в меня, как в заморского принца. Я-то – нет: меня ее коровьими глазищами не прошибешь, в смысле большими как звезды... Ну я, конечно, не против:  пусть влюбляется себе в удовольствие, но что я ей говорить стану - я же ни Онегин, ни Печорин какой-то?
Расскажу  тебе  про  свое   первое свидание с Наткой. Началось все с записки: так, мол, и так, но следует  ей прибыть в указанное время (после ужина) к краснокирпичному  зданию  нашей  поселковской водокачки, где по устоявшейся традиции «чалятся» все влюбленные придурки из детдома.  А в случае неявки - я с ее верхотуры совершу «свободный полет в невесомости»...     без подстраховки, как и положено по той же традиции всякому потерпевшему неудачу в любви.
           Наташка и я часа три вышагивали по шпалам железной дороги - по великой тропе любви поселковских Ромео и Джульетт.  Ни  слова  не проронили. И знаешь, как трепетало мое сердце, когда я ловил ее ладошку в свою руку и нес ее легкую, как перышко!
          Что дальше из этого всего получится, не ведаю. Может, и правда - это любовь?!

          Березка в знак согласия брызнула на меня жемчужными капельками ночной росы, словно прыснула смехом, точно так, как моя счастливая Наташка.
Я призадумался: «Конечно, классно, что в тюрьму не посадят, и неплохо, что к моим  четырнадцати  годам для меня «любовь нечаянно нагрянула», и тому подобное... появилось, но, честно скажу: « Мы с Наткой даже еще и не целовались». Друг на дружку смотрим и лыбимся. Словом, пустяки и мелочи все это.
        Про главное у березки выведать нужно».

        Тут я ей, сердечной, прямо в лоб беломраморный и вылепил:
               - Ответь, милая сестричка, быть мне поэтом на Руси? - с умыслом  спросил: ведь под ее ветвями -  у ее хрупкой ножки - на травке вечерами полеживал с заветной тетрадкой - стишки кропал. Спросил и, как молодой мерин, весь напрягся, будто тяжеленную повозку с места трогаю, и сомневаюсь, вдруг как не осилю... Ответа жду.
Задрожала Береза и ко мне ветками потянулась.

- Значит - быть!!!

        ... Сочинять вирши я стал чисто случайно - после очередного злостного правонарушения и последующего за ним наказания.    Закрыли меня в школьной библиотеке, с  решетками  на  окнах  и  дубовой дверью, словно в тюремную камеру упрятали, на всю долгую ночную муку с напутствием:
- Постигай науку, Митрофанушка, - недоросль ты наша и рожа бандитская!»
В  библиотеке  скукотища  была  невыносимая.  Принялся  я  от  нечего делать книжки перелистывать, и попались мне на глаза стихи поэта Сергея Есенина. Вот он-то - этот парнишка из такой же деревни  (вроде, как и моя)  -    в одночасье всю мою душу наизнанку вывернул... и до слез довел: заставил сердечко мое поболеть-побеспокоиться... С тех пор с мной   «сдвиг по фазе»  и произошел. Стал сам сочинять разные складушки. 

По-серьезному я тогда встревожился, когда понял, какой я есть распоследний неуч, что теперь мне учиться хорошо следует и эти самые книжки читать.
Постепенно  о  полюбившемся  поэте и о других понравившихся мне почти все узнал. И  страшно стало  за них, и больно  от того что, недолго они на свете жили: то дуэли, то так просто сами по себе гибнут.
Потому следующий вопрос к Березе был вполне закономерен:
- Если ты меня за поэта держишь, ответствуй:  сколько же лет проживу в таком случае?
Молчит моя Береза. Я ее так и сяк пытаю: вопрос-то очень даже важный.
- Тридцать лет, как думаешь, осилю?
Мертвая стоит. Я десяток годков прибавил. Тот же результат.
- Ну, стало быть, до пятидесяти, и в ящик...
Смотрю, вроде слегка шевельнулась.   А может,  показалось: ночь все же, хоть и на исходе. Предутренний свет еще не устоялся.
- Выходит и того меньше... Но счастлив  хотя бы то буду?!


   Так Березка мне всю мою жизнь и разложила по полочкам, вернее, по веточкам...   до последнего  моего  часа.  И хоть  было  мне  в  то  наше  с  ней  Откровение не  больше  полтора десятка лет,  но запомнилось все до малюсенькой подробности. И, хотите верьте, хотите нет, живу я точь-в-точь по березкиным предсказаниям.

    Надо бы мне вновь встретиться со своей Предсказательницей, потому что за предсказанную ею роковую отметку перевалил  - за пятьдесят мне - да где ее сейчас найдешь? - не к кому ехать. Срубили мою Березку сельские мужики на топорища или на рукояти к лопатам, так как береза  -    порода редкостная и для плотницкой нужды в первом списке значится.

Вот такую историю поведал мне один человек – чудак. А, впрочем, возможно и не погибла его Береза. Просто он очерствел   сердцем с годами  и  не признал ее в стайке подруг, прошел мимо своей ясновидицы.
  Интересно, кому теперь Береза предсказывает будущее?




ВЫПУСКНОЙ ВЕЧЕР


          Удивительно. Июньский вечер с каждым часом не становился привычно синим, а  разливался  по  окрестности  зеленоватой бледной  краской.   Поэтому он казался волшебно-таинственным, почти неземным.
  Двое, находясь под этим фантастическим воздействием необычного вечернего освещения, в таком же таинственном молчании шли вдоль полотна железной дороги, которая пролегла по необъятному пространству русской земли из таежного края вплоть до самой Москвы. Конечно, можно было сказать, что железная дорога доходила на города Балашова  или  же еще  ближе   -   до узловой станции Ртищево, но эти города и так были на слуху у местных жителей. Другое дело, мифическая, таинственная Москва белокаменная  -  столица всея Руси -  с главным университетом страны, в котором они мечтали учиться.
           Все гуще намешивалась зеленая краска в завораживающий молчаливый вечер. Никто и ничто не в силах издать хоть малейший звук. Но все же звуки существовали. Чтобы их уловить, надо обладать уникальным слухом музыканта, ибо были они слишком утончены и тихи.
            Вот и между молодыми людьми происходил такой же бесконечный доверительный разговор, чисто условный  - без слов. Такой разговор ведется на самом древнем языке -  языке любви, когда достаточно мимолетного взгляда, жеста или легкого пожатия руки,  и   влюбленным явственно слышатся удивительные и неповторимые откровения.  Они  то  соглашались друг с другом, то несмело противились ответам. Нетерпеливо вступали в спор, до боли сжимая переплетенные пальцы рук.
Она восторженно вспоминала:
«А помнишь, как я болела ангиной, а ты, дурачок, мне мороженое в картонном стаканчике в окно бросил, прямо на кровать».
Он помнил, но совсем по-иному: как по отвесной стене больницы, цепляясь руками  за  обледеневшие  кирпичи, карабкался  к  окну третьего этажа, прикусив губы. Потом из-под ногтей сочилась кровь.
  «А когда я руку сломала на катке, а ты подумал  -  ногу, и нес меня на руках до интернатовского медпункта».
  «Да! - мысленно подтвердил он. - С тобой вечно что-нибудь «случалось» - глаз и глаз нужен...» Не уследи он однажды, слетела бы, полусонная, с тормозной площадки товарняка, когда на юг подались на поиски его двоюродной тетки.

***
              Долго они тогда добирались до Одессы: считай - через всю державу, и никто им не помешал.  Наоборот - смотрели на них взрослые дядьки и тетки с сочувствием и пониманием.  Хлебушек давали, картоху вареную. Словом, делились всем, чем сами питались на скамеечках вокзалов в трудное послевоенное время.
            - Тетя твоя непременно еще добрее! - уверяла она.
            - Будь спок!  Нам  только  до  Краснодара  добраться,  а там  - ни  жизнь,  а лафа сплошная, - отвечал он девчонке по-детдомовски.
В  глубине  души паренек сомневался на счет теткиной доброты, потому что та давно знала,  что « жив-живехонек » племянничек дорогой, но никаких известий о себе не подавала
и никогда не звала его к себе.

- Слышь-ка, парень,  - говорил ему прежде детдомовский сторож дед Савелий.- Недавно Дашка - тетка твоя  - в поселок приезжала по поводу продажи вашего дома. Очень хотела деньгу дармовую сшибить, да местное начальство не позволило. Так и сказало ушлой бабенке: « У дома хозяин есть – Михаил, и ему по закону все отписано, и не беда, что пока он в приюте сиротском проживает.   Он и есть прямой наследник... после смерти отца-матери».
          Так, что Дарья ни с чем укатила восвояси в свою Одессу, лишь тряпками твоей матери и своей сеструхи поживилась.

Мальчишка,  действительно, вот уже третий год обитал в детском приюте. В старый родительский дом захаживал крайне редко, боясь воспоминаний:  там ему делалось страшно и больно от ощущений и воспоминаний, когда  после той роковой весны и отец, и мать «сгорели» от какой-то страшной болезни. Ему же повезло: он только опалился ею, чудом выжив.
А  тут  этот  разговор  со  сторожем. Он опечалился: «Что же тетка Дарья не навестила меня? Поговорили бы. А так - будто, вообще, не приезжала...»
           И он бы никогда не решился ехать к тетке в Одессу, но так придумала девчонка, в которую он влюбился с самого первого класса.
           Она сказала:
- Мишенька,  у меня никого - никого нет на целом белом свете, но если кто бы нашелся... я бы и до Северного полюса пешком пошагала.

***
Одесса - халявный город. Теплынь страшенная. Все почти голые ходят. Море в двух шагах. И тетку совсем не трудно было найти. Она жила на побережье в частном аккуратненьком домике,   будто  нарисованном  на картинке.   Смотрели, как на чудо, и не решались подойти к калитке.

      ...Встретил их взлохмаченный злобный пес рычанием уссурийского тигра.  Из дома выкатилась кругленькая, небольшого росточка женщина-бочонок.
- Куда прете?! Малину воровать? Пшли отседова. Трезора с цепи спущу.
- Тетя Даша, это я - Миша!
- Какой еще Миша?  И какая я тебе «тетя»?  Чё-то не припомню...    Петро,  наверно, до тебя сопляки притащились?    -   прокричала она в сторону приоткрытой двери и плавно вкатилась в нее.
Худой, с перекошенным лицом с перепоя, мужик показался в дверном проеме.
         - Кто такие?   -  из попрошаек или воришек?!   - с явной угрозой набросился он на ребятишек.
          - Мы из Екатериновки, -  попытался объяснить паренек,  - к тете Даше приехали.
         Муж  тетки долго растирал узенький лоб.
            -... Екатериновки? Племяш что ли?  Не, мы по субботам не подаем.  Как тебя? А, впрочем, все равно... парень ты - борзый, да и подруга твоя, видать, уже кусачая… проживете. На том - до свиданьица.
        Мальчишка и девочка снова остались наедине с овчаркой тигрового окраса.
           - Ушли что ль?   -   выглянула с беспокойством в окно тетка.  -  Вот - охламоны! Корми их сродственничков.
           - Не, еще топчутся.


           - Петро, а Петро,  неужто Катька, сеструха моя,  при своем нездоровье двоих народила?! А мы с тобой одного заквасить не можем.
          - Да ну  их - детей, к  черту!!! Нам что вдвоем плохо?   Наливай, Дарьюшка, горит все в нутрях… заодно за приезд и отъезд дорогого племянничка…

***
                Подростки  возвратились на вокзал. Нашли свободное местечко на скамье, сели, прижавшись друг к дружке.
  - Миша, она тебя не признала. Нужно было фотографию мамы показать...
              Он хотел ответить ей грубо, сказать что-нибудь злое и обидное, но взглянув в огромные влажные глаза, промолчал. Лишь в короткой, искрометной мысли назвал ее «недотепой».  Разве с такой доброхоткой нужно было ему ехать «на войну» с родной теткой?..
- Ладно, потопали к поездам, -  и он неловко подхватил ее под руку.

***
           «Все же я - ничего девчонка! – ответила ему через много лет на его презрительную гримасу,  вызванную обидой на родную тетку после неудачного визита в солнечную Одессу.    -  Когда тебя поселковская шпана дубасила, кто на себя синяков насажал, спасая тебя- драчуна чумового?»
  «Ну, это она зря. Зачем полезла в драку? Так бы один понавешал бы опознавательных  знаков  обидчикам,   а  тут   вдруг промахнешься и залепишь ей по милой мордашке. Вот он прыть и поубавил.  Она - в крик: подумала, что совсем его добивают».
          Он еще что-то хотел возразить,  но девушка склонила на его плечо голову. Или опять лишь показалось...
- Ты меня замуж возьмешь
           Он даже и не расслышал. Нашла время спрашивать. Выпускной вечер. Мысли и чувства легким винцом взбодрены. От нее то же - ни одними духами пахнет.
И вспыхнули разом оба июльским зноем.
...Вчера «то самое» чуть не произошло - на пруду. Она руками его совсем не отталкивала, лишь глазищами с «летающую тарелку»... сама вся испуганная и очень близкая...

  Пора возвращаться. Зеленая краска вечера угасла.  На смену ей вылилась вокруг молодых людей чернильная, непроглядная ночь.
И, как не силилась  притихшая  окрестность уловить хоть одно единственное словечко из долгого разговора влюбленных,  ей  это не удавалось. И хорошо, что не удалось  ей  услышать  эти милые слова и посплетничать среди поселковских старушек. Иначе  обо  всем  случившемся  так  бы  переврали,    что мне бы не о чем было и рассказывать.


ПОСЛЕДНЯЯ СТРАНИЧКА ДНЕВНИКА
ИВАНА ФРОЛОВА

Подошла минута прощания.  Мы  стояли  на перроне маленького станционного вокзальчика, в последний раз оглядывая друг друга. Не было среди нас нашего комиссара Тольки Фомина и еще одного пацана - Сергея, а вот фамилию не помню, потому  что  нашли  его  дальние  родственники  и  увезли из нашего дома в иную жизнь - с похожими именами, но иными фамилиями и биографиями.
Распустилась вовсю сирень. Девчонки рады - радешеньки:  наломали   ее вдоволь  охапками  и  прячут   мокрые от слез мордашки в ее душистую бессловесность.
Провожают нас почти все воспитатели и учителя, и сам Берендей  -  хозяин нашего детского дома   -  Юрий  Алексеевич  Кузнецов.  Немного в сторонке стоит при всех боевых наградах конюх Леха. Выглядим мы вполне прилично. Впервые все разные  - одетые неодинаково: девочки - в цветастые крепдешиновые платья, мы - в недорогие, но добротные костюмы. Наконец-то, стянули с себя    «казенку». Немалых забот стоило директору, чтобы «приодеть» нас. Словом, стоящий он мужик  -  мудрый государь  - царь - батюшка наш!
Я жму его крепкую теплую руку и думаю: 
« Сохранится ли после нас его знаменитый  директорский сейф,  в котором на нижней  полке  лежит  широкий офицерский ремень, некогда  отобранный  у завхоза-пройдохи, предназначенный  для   справедливого, отцовского воспитания особо провинившихся сорванцов, а на верхней  - царственно поблескивает бутылка марочного вина?  Как-никак традиция. Все мы в свой срок чего-нибудь да отведали: одни  -   ремня  за  «сверхвозможную»  шалость,    другие  -  винца  за то, что умели постоять за себя с честью и достоинством.   А на счет учебы, это уж, как кому на роду написано».

         Скоро подойдет поезд. Откроются двери вагонов, и по отмашке флажка  дежурного  по  станции умчит нас пассажирский состав в большую Жизнь, оставив в Прошлом наш маленький материк детства.