Станислав Львович Стефанюк
ЛИТЕРАТУРНЫЙ СОН В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ
Вчерась я решил на ночь почитать ...
Чего всё с Маринкой трепаться про соседей: Кто? Что? С кем?
Всё одно и то же: – Та - шьёт плохо, эта - всё пережаривает. А Аркашка наш – то пьёт, то к своей бывшей жене бегает: борща поесть, да и переночевать уж заодно – не зря же ел, поди...
И решил я почитать для разнообразия...
– А чего читать-то? ...Глинкина што-ли, или Усача? Да я их и так каждую неделю слышу.Новенького захотелось... Свеженького...
Хорошо, тётка Лена привезла с собой Зощенку... Это писатель такой, почти из раньшего времени, но всё же советский был.. Говорят, смешно писал... Даже со сцены его читали.. Четыре тома Лена привезла... Начал с первого... Читаю...Читаю... Час читаю – не смеюсь. Два читаю – всё равно не смешно.
Даже как-то грустно за него стало. Читаю дальше – тоже, что и раньше...
Бужу Маринку.
– Слушай — говорю – уже два часа ночи, а я всё читаю, и уснуть не могу... Может, не того Зощенку мне дали?
– Моя Маринка со сна как осерчает:
– Ты что, старый ! (Это я-то старый? Видать, вот загнула...) – Совсем со своей книжкой заболел? Кто ж на ночь глядя читает? Зощенко по радио надо слушать.. Артисты народные его расска-зывают: Ильинский, или, обратно же, Усач наш – тогда и смешно...
– Понял – говорю – потому, значит, и зеваю без умолку –... Выключил я свет над головой, поцеловал Маринку в ухо, поправил ей одеяло и как-то быстро и спокойно заснул. ...
...Что случилось потом, я и не пойму.. Наверно – сон такой приснился, а может взаправду.
Приоткрыл я глаза на как бы лёгкий шумок – а около меня – на стуле, где раньше мои брюки лежали, сидит худенький, маленький такой человек, очень на кого-то знакомый...
– Да это же сам Михаил Зощенко около меня – понял я и проснул-ся удивлённо и даже привстал малость... А он сидит, нога на ногу, чуть ею покачивает и папироску покуривает...
– „Он же в первую мировую германскими газами был совсем затрав-лен"– вспомнил я. – «Чегой-то он курить начал... Себя совсем не жалеет!» –
А он так попыхтит малость и опять на меня смотрит...
А что за папироска –я и не понял... Вроде, не „Казбек“, а дру-гих-то я и не помню... Зощенко сидит и так грустно на меня посматривает. Потом на папироску. Потом опять на меня... И вдруг говорит. Тихо так, наверно, Маринку боится разбудить.
А она и так не слышит.
– Несознательный, ты, Львович был, таким и остался... Ты что же у меня смешного хотел найти? И где? В книжках моих, что-ли? Как был ты серый, верил всяким передовицам и официальным побасенкам, таким и остался, поди! –
Он затянулся как-то нервно, даже папиросочку поломал пополам.
– За всю мою жизнь я и не припомню какой-либо смешной истории, со мною приключившейся, или с кем-то из моих близких и знакомых.
– А как же – встреваю я нахально – Вот читают про историю со смытым в бане номерком... Или с выигранными по лотерее тысячами червонцев, которые мужик сторожил без памяти...? Или про жену, что мужа выгнала? Разве это не смешно?
...– Зощенко вздохнул так коротко, будто у доктора лёгкие проверял, затем похлопал легонечко по одеялу, под которым левая коленка моя лежала, и, словно врач безнадёжно больному, и говорит:
– Это не смех мой в этих историях, а слёзы по загубленному русскому народу...
... Держали его в темноте и невежестве всю Российсую историю и продолжали оболванивать всю Советскую историю... А смеются лишь потому, что узнать себя - же стыдятся...
Вот и весь-то смех оттого.
От стыда за других, да и за себя также...
И радостно, что имени его и паспортных данных его со сцены не огласили...
Сказал и как-то скромно и спокойно... исчез. ...
На стуле лежат мною брошенные брюки.. Всё тихо...
Я выключил горевшую зазря уже несколько часов лампушку над моей головой и быстро заснул, на этот раз безо всяких сновидений...