Станслав Львович Стефанюк
"ВЕЧНО ЖИВЫЕ"
Кто умер, но не забыт - тот бессмертен..
( Лао-Цзы, VI век до Р.Х )
Мы жили в Москве, на Садово-Триумфальной улице, почти на пересечении улицы Горького (теперь она опять, по-дорево-люционному именуется Тверской) и Садового Кольца у самой Триумфальной площади (теперь это “площадь Маяковского“, потому-что в центре её стоит огромная чёрная фигура „ассенизатора и водовоза“).
Но жил я там только от осени по весну, так-как на каждое лето меня и братика Диму увозили на два-три месяца к бабушке - на станцию Кашира, что в ста километрах от Москвы, если ехать по Павелецкой железной дороге...
Ехать раньше было долго - чуть не три часа... До реки Пахра - целый час...А там и „Горки Ленинские“ - платформа такая, где лечился, а потом и умер сам Ленин!
Я всё время его вспоминал, когда поезд переезжал по мосту через речку Пахру... Но в самих Горках ни разу не был, и какие там горки - высокие или нет - не знаю: с поезда и не видать никаких... Даже странно – Горки – и без гор!
Но ещё более странное я услышал про „Горки Ленинские“ от нашего домашнего истопника – дяди Ахмеда... Он был татарин, но, в отличие от других (я знал пару многодетных татарских семей-ств, живших в соседнем дворе), был совсем один – без детей и даже без жены... Его полуподвальная комната была рядом с котельной - дверь в дверь, только наискосок..
Хотя комната и была большая, но из-за отсутствия какой-либо домашней мебели казалась огромной, как тёмная мрачная закопчён-ная пещера... Дневного света в ней почти и не было - напротив нашего дома (со стороны „чёрного хода“) стоял высокий, четырёх-этажный дом из тёмно-красного кирпича. Этот дом к нам был повёрнут своей задней стеной, без дверей и почти без окон... Поэтому и солнце-то в полуподвальное окно дяди Ахмеда не загля-дывало никогда! Вот потому-то он держал постоянно включённой большую и очень яркую стосвечёвую лампочку, висящую голо, без абажура, на обтянутом материей двойном электропроводе. Лампа висела над синей тумбочкой, что стояла возле изголовья железной кровати. Вот и вся мебель – кровать, тумбочка, табуретка да лампочка... Да ещё раковина с краном холодной воды...
Даже радиотарелки не было у дяди Ахмеда, хотя и без радио он, казалось, знал не только все новости за вчерашний и сегодняшний день, но и вообще про всё на свете, о чём его ни спроси!
А спрашивать я любил с детства - про что угодно - только дай выспросить. Дядя Ахмед охотно отвечал, так как мы с ним подру-жились давно - ещё в начале войны, в то время, когда фашистские самолёты прилетали с бомбами к нам из Германии и сбрасывли их по Москве где попало.
Почему-то прилетали они ночью – наверное, думали, что их так труднее увидеть... Но лучи прожекторов быстро их находили, схва-тывали их голубыми длиннющими пальцами и не отпускали, пока зенитки не сбивали самолёт. Но бомбы он всё-таки успевал сбро-сить – хоть куда, но в дома бомбы тоже часто попадали...
Все жильцы нашего дома боялись немецкого налёта и прятались либо на станции метро Маяковская (прямо там, на рельсах, где днём ходят поезда); там, на путях, и ночевали - на своих, принесённых из дома, раскладушках или на своих же матрасиках.
Всё же удобнее всего было прятаться от бомб не в метро, а в котельной, у дяди Ахмеда... Там мы - жители нашего дома - сидели и ждали сигнала отбоя - в котельной уже был чёрный репродуктор - он звал в укрытие и отпускал по - домам, когда был „отбой“... Кто не спал, тихо разговаривал... Ахмед кипятил на котле чайник с водой, и желающие сами делали себе чай, иногда с сахаром...
Постепенно все немного попривыкли к регулярным, но как будто не очень опасным налётам, и иногда не спускались даже в котельную. Ахмед потом ворчал и выговаривал нашей маме, что нельзя попусту рисковать такими ребятишками (брату было всего два года, мне уже почти семь!).
Не очень любили мы спускаться в метро ещё и потому, что прямо против наших окон было установлена целая зенитная бата-рея, которая, как нам казалось, нас специальнои защищала от бомбардировщиков! Это были две пушки, что всегда смотрели вверх, в небо, своими тонкими стволами. Снизу пушку направляли в нужное место на небе молодые девушки: одна сидела на железном стульчике, и этот стульчик очень смешно уезжал то вправо, то влево и тем самым помогал зенитчице прицеливаться и стрелять! Другие девушки подносили заправленные в ленты снаряды и заряжали эти пушки...
И пушки и стульчик и девушки – все были тёмно-зелёного цвета, чтобы немцы сверху их не увидали.. Но ночью и так ничего не было видно, кроме длинных голубых лучей прожекторов, да красивых красножёлтых огней из ствола зенитки... Днём же и с земли немного разглядишь, так как девушки всё зенитное хозяй-ство покрывали сеткой с нашитыми на эту сетку рваными большими тряпками - как будто под ними был не город с домами и улицами, а колхозная земля и какие-то лужи или грязь - как кому из немцев сверху покажется... Это называлось „маскировка“!
Мне до сих пор кажется, что самой лучшей маскировкой могли бы быть огромные деревья (говорят, что это были столетние липы!), которые стояли перед нашим домом, но их срочно вырубили, так как они могли помешать зенитчицам ловить самолёты... На войне всё решает приказ командира, и деревья вырубили...
А там, где они росли, как раз и поставили пушки и вырыли ещё траншеи и землянки, чтобы девушки могли прятаться и отдыхать, не уходя далеко от своих орудий...
Под защитой собственных дворовых зениток мы жили спокойно и не всегда уходили по команде из радио: „Воздушная тревога“ и противному вою cирены ВУ-ВУ-У-У-У..
Однажды, в сентябре первого года войны, мы также решили
„прогулять“ и после сигнала „Воздушная тревога“ остались ноче-вать дома... Но, примерно в середине ночи, мой братик Дима вдруг проснулся, громко заплакал и потребовал, чтобы мы пошли скорее в „котельню“... В эти годы он любил частенько поныть (как и в последующие), поэтому наша решительная мама цыкнула на него, но и это не помогло...Ныл и ныл...
Пришлось быстро одеться, захватить всегда готовый узелок с глиняным горшочком для него же и...вниз, в подвал по чёрному ходу...- И только мы добрались по железной лесенке до котель-ной, над нами раздался страшной силы грохот! Дом, не считая всех нас, вздрогнул... Со стен посыпалась закопчёная штукатур-ка. Все дети, не говоря уж о Диме, заорали в один голос... Затем всё как будто затихло, и лишь словно издалека без остановки, как пулемёты, стали стрелять зенитки - наши или чужие - уже не понять...
Дядя Ахмед - единственный взрослый мужчина среди нас, сидя-щих вокруг чёрного отопительного котла, молча вышел и через долгих десять минут (а может десять часов, кто разбирал) вернулся, и сказал, что дом цел и мы будем, наверно, живы... Тут вдруг заговорило радио и объявило „по Москве отбой“.
Мы поднялись и, как пришли, так и ушли к себе..
Наша комната была в квартире, находящейся невысоко - на втором этаже. Только мама отперла своим длинным ключём дверь комнаты, а мы стояли ещё сзади неё, как вдруг услышали её –„А-АХ!“. – Я скорее проскочил из коридора и тоже ахнул: огромное трёхсекционное окно - гордость всех нас: из этого окна можно было видеть все дома даже через улицу, все зенитки и траншеи, слышать все разговоры во дворе - это окно лежало на полу, каким-то образом перепрыгнув через стоящий под окном большой квадратный дубовый и страшно поэтому тяжёлый стол! Но это ещё не всё!
Огромные куски стекла, бывшие, наверное раньше оконными, торчали из двух подушек, на которых должны были лежать головы мамы и нашего спасителя - Димы! (Я, как большой, спал на диване, а мама с Димой - на тахте)...
Днём мама узнала, что в дом на другой стороне нашей Садово-Триумфальной улицы попала огромная, самая большая в той войне бомба весом в тыщу килограммов! Она разворотила до земли боль-шой трёхэтажный дом, да ещё и ювелирный магазин (говорят, что разбирающие развалины рабочие находили позже какие-то драгоцен-ности). Так вот, взрывная волна от этой огромной бомбы ударила по всем ближним и дальним домам, везде повыбивала стёкла, а нередко и вместе со стёклами и рамы, как это случилось у нас...
После этой страшной бомбёжки мы всегда ходили во время тревоги в метро, пока не уехали в „эвакуацию“...
Но к дяде Ахмеду я нередко приходил и до и после эвакуации, пока он не заболел и не умер...Умер он уже в конце войны, хотя и не дожил до её конца совсем немного...
Я рассказывал дяде Ахмеду о своей каширской бабушке Анне Васильевне Устиновой, о доме, в котором мы жили, о погребе, где установлены бочки с кислой капустой, а весной появлялась грунто-вая вода. Вода стояла долго, несколько весенних месяцев и была достаточно глубокой: кастрюли со сметаной, бидоны с молоком приходилось ставить на кирпичи, а по кирпичам протягивать пешеходные доски... В этом же подвале мы всей, временно пересе-лившейся в Каширу, семьёй, в самом начале войны прятались от бомбёжок...
– А какие у нас яблони и какие разные яблоки на них растут:
„антоновка“, „коричн/ев/ая“, „пепин шафран“, и, как самые ранние и пахучие –„белый налив“ (но я „открыл“, что раньше всех поспевают те яблоки, в которых выросли червяки!!)
Слушая мою наивную болтовню, дядя Ахмед не прекращал своей работы по котельным делам: вечно что-то свинчивал и развинчи-вал, смазывал и протирал, выгребал шлак из-под решётки и забра-сывал на неё новые порции каменного угля или брикетов...
Когда я затихал, он подкидывал свой вопросик по поводу нашего каширского или московского житья-бытья, и мой словесный ручеёк не прерывался бы и до вечера, если бы не окрик моей мамы, зовущей сверху, то есть из двери „чёрного“ хода, на обед...
Голос у мамы был молодой и звонкий, так что ей и спускаться вниз, в котельную, не надо было. Все, и прежде всего я, слышали её зов и...беседа приостанавливалась.
Когда я как-то посетовал на отсутствие горок в „Горках
Ленинских“, дядя Ахмед вдруг прервал свою очередную работу и спросил, были ли мы сами в этих „Горках“?
Узнав, что и не собирались, он как бы вздохнул, и вдруг сказал:
– А ведь я жил там много лет! И работал даже...–
– Уж тут я накинулся на него с очередной пулемётной очередью вопросов, но он только буркнул:
– Погоди, придёт время, я всё тебе расскажу, а пока нельзя.
– И про горки нельзя? Они очень высокие? –
– Да нет там, считай, никаких горок, так, чепуха холмистая, а вот бывшая барская усадьба есть...В ней-то и жил товарищ (он приостановился, как будто забыл его имя) Ленин... Там и болел, там и вроде... (опять притормозил). помер... Царствие ему небесное, если что...
– Оттуда и повезли его в Москву... Ты ещё в Мавзолее не бывал? Теперь-то его закрыли, да откроют, как война кончится.
– А Вы там работали? С самим Лениным? –
– Ну, не совсем с Лениным, но вроде того. У нас там театр особый устроен был. Как музей, только с живыми артистами...
Ты в Музее Ленина тоже не был? Его тоже пока закрыли... Побываешь ещё... Вот у нас там был как бы Музей и Театр вместе...
Только я раскрыл привычно рот, чтобы выпалить уже созрев-шую моментально очередь вопросов, как сверху раздался зовущий голос мамы, и я побежал домой, не зная, что меня ждёт...
А там сидели двое военных, и один из них был мой ПАПА!
Он был очень большой и красивый! На его гимнастёрке, там, где раньше были красные „кубики“ - такие командирские значки, сечас была длинненькая «шпала»... А рядом с ним сидел, как сказал ПАПА — "Мой самый главный помощник и шофёр!" — дядя Серёжа... Они привезли шоколад, конфеты и что-то хорошее маме... Мама чего-то плакала, да и мне вдруг захотелось попла-кать, но я не стал...Один Дима, сидя на коленях у ПАПЫ, улыбал-ся шоколадным ртом... Потом мы обедали, и ПАПА срочно уехал (с Серёжей, конечно) по своим военным делам, а мы стали вдруг куда-то собираться...
Пока мы собирались, позвонил Папа и сообщил, что он заедет позже, через две недели, а сейчас он получил приказ срочно ехать в свою курсантскую школу, а мы должны быть готовыми к...“эвакуации“!
Я впервые услышал это слово, а мама мне объяснила, что это означает срочный или уход пешком или отъезд на поезде или маши-не (а на лошадях можно, спросил я, не очень подумав, за что получил от неё лёгкий шлепок) куда-нибудь в безопасное место... Главное - подальше от Москвы!...
И тут она вспомнила, что у них в Университете (а наша мама была студенткой третьего курса Исторического факультета МГУ, но занятия в этом году из-за войны и наступления немцев к Москве всё не начинались), так у них в Университете уже разрабо-таны подробные маршруты выхода из города в восточном направле-нии, и только требуется команда для сбора с вещами во дворе Университета на Моховой улице.
Пока это всё происходило, наступили особые для Москвы дни: 13-15-го октября! Как мы узнали только через много лет, Правительство решило в эти дни покинуть столицу и покинуло её, переехав (частично, и то хорошо) в город Куйбышев...
И маме позвонила староста студенческой группы и сообщила, где точно должна строиться колонна, уходящяя из города...
Мама была уже готова: она „отоварила“ продуктовые карточки в магазине - получила чуть-ли не целую наволочку пряников и много-много пачек фруктового киселя; мне сшили из вафельного полотен-ца мешочек - рюкзачёк, куда и положили пачки с киселём; упакова-ли два чемодана с вещами (в том числе и глиняный горшочек для Димы) и мы вышли из дома, заперев комнату и квартиру на все обороты ключей...
Я отпросился на пять минут и сбегал к чёрному ходу в котель-ную. Дядя Ахмед сидел в своей комнате один... Перед ним стояли бутылка водки и стакан, почти пустой. Никакой еды не было на синей тумбочке. Я быстро рассказал о нашей „эвакуации“ и достал из своего заплечного мешка две пачки киселя и положил около бутылки... Дядя Ахмед молча вздохнул, обнял меня за плечи и поцеловал в „куда-то около уха“, и я быстро убежал к маме...
...Во дворе, за жёлтым зданием геологического корпуса МГУ, уже стояло много молодёжи - студентов... Там мы встретили и тётю Надю, с которой училась мама, и начальницу колонны (колон-ной назвали всех нас, когда мы выстроились для похода)...
Но тут наш Дима опять расплакался, увидев вокруг себя так много незнакомцев... И этим он опять, как и раньше, при бомбёж-ке, нас всех спас!
Мама и тётя Надя сказали, что с детьми, да ещё с малыми, они и километра не пройдут и останутся здесь, в Москве! Около нас стояла ещё одна мамина знакомая – она была библиотекарша и выдавала книги студентам для учёбы.
– У меня ключи от библиотеки, я не стала их и сдавать: всё равно некому, ни одного сторожа или дежурного и не видно! —
И мы все пятером - Мама, тётя Надя, тётя Библиотекарша (я забыл, как её звали!), Димочка и я - пошли в библиотеку Исторического факультета... Там мы заперли обе двери на все ключи и даже на большие крюки и стали располагаться на жильё. Мама расстелила для Димы одеяльце и уложила его спать, я стал рассматривать стенды с книжками, тётя Библиоте-карша стала разжигать угловую высокую печку, чтобы нам не замёр-знуть, а тётя Надя и Мама стали о чём-то тихо разговаривать, доставая из сумочек всякие документы, фотографии, справки... Потом они подcели к печке, в которой уже горел жёлтый огонь, и зачем-то стали засовывать в огонь эти самые фотографии и справки...
Я подошёл поближе и вдруг увидел папино письмо и его портрет в военной форме, уже с новенькой „шпалой“ и с орденом!
Но пламя быстро схватило фотографию. она свернулась в трубоч-ку, почернела и...превратилась в розовый пепел...
Обе женщины молча смотрели на печной огонь... Оглянувшись и увидев меня, мама сказала тихо: – Если фашисты придут в Москву, никому не говори, что твой Папа - красный командир и политрук, а то нас всех убьют... –
Ночевали мы на столах, постелив газеты и журналы, тесно прижавшись друг к другу (мы с Димой лежали посерёдке )...
Свет решили не гасить полностью, а то в незнакомом месте было ночью немного всем страшно...
В середине ночи нас разбудил громкий стук в дверь! Стучали долго и сильно, как будто даже ногами и, судя по голосам, пьяные мужики... Мы затихли, как мышки, и ждали, пока и стучать и пытаться выломать двери ИМ не надоело... Старинные двери Университетской библиотеки выдержали всё...
Утром мама одна выглянула наружу...Через пять минут вернулась и сказала, что вокруг — „Ни души!“ —
...До площади Маяковского шли пешком. Манежная площадь, улица Горького, наша Садово –Триумфальная – были абсолютно безлюд-ны... Ни милиционера, ни красноармейца, ни троллейбуса - ничто не двигалось в пространстве - как в сказке о заколдованном королевстве...
У нас в многокомнатной квартире тоже было тихо и безлюдно... Мама через чёрный ход спустилась к дяде Ахмеду и позвала его к нам... Из какого-то уголка появилась бутылка „Шампанского“, дядя Ахмед ловко, почти без „выстрела“ выдернул пробку и мы (включая и меня) выпили за Папу, и за нас, и за то, чтобы ни один фашистский гад не захватил нашу Москву...
Радио попрежнему молчало...
В такой тишине прошёл ещё один день, и вдруг, на третий день
„молчанки“ «тарелка» заговорила, и мы все узнали, что в боях как раз недалеко от нашей Каширы доблестные кавалеристы сорвали попытку немцев сходу овладеть Москвой с южного направления...
...По улицам прошумели машины, и стали ходить тролейбусы и открылись, как-ни-в-чём-ни-бывало, московские магазины, и на перекрёстках появились фигуры милиционеров - регулировщиков...
...По каким-то делам маму занесло к Киевскому вокзалу (она у нас была сверх-убеждённая материалистка и никогда не верила в, как теперь говорят, экстрасенсные ситуации и волшебные совпаде-ния, но против факта случайной встречи с Папой не пойти!).
Огибая угол знаменитого вокзального здания от касс Метро к кассам поездов дальнего следования, она буквально наткнулась на...ПАПУ!!!
– „Кланя!" (маму звали Клавдией Ивановной) – Ты ЧТО здесь делаешь, в Москве!? Почему не эвакуировались?!!
...И закрутилась горячка! Выяснилось, что через три дня на восток, в Среднюю Азию, отходит поезд с профессорами и препо-давателями МГУ. Уж конечно, без студентов, но, как потом выяс-нилось, с любовницами и домработницами... Отец - недаром был политрук командирской школы, недаром прямо с поля боёв – быстро добрался до Наркома Просвещения и получил три пропуска в (!) – профессорский вагон... Три пропуска - это три полки...
И мама срочно вызвала из Каширы свою сестру – нашу весёлую певунью "Тётю Тоню", которой ещё и семнадцати лет не было...
Всё это я выпалил дяде Ахмеду, который почему-то и обрадо-вался и погрустнел одновременно...
И тут он доверил мне "СТРАШНУЮ ТАЙНУ", взяв с меня клятву: – Никому - ни родным, ни чужим, ни детям, ни взрослым не выдавать её, иначе ВСЕМ будет плохо! –
Я, конечно, не задумываясь, дал ...
Тогда мой ДРУГ подвёл меня к стене своей полуподвальной комна-ты и показал мне два кирпича около самого угла, почти под окном, но чуть правее окна... Покрытые грязноватой побелкой, эти кирпичи ничем не отличались от соседниx.
Дядя Ахмед достал из тумбочки большой магнит, похожий на под-кову (у меня у самого был такой: я им гвоздики с пола собирал, очень удобно было)...Приставил магнит к правому кирпичу, и тот прилип, как будто в нём была железка.. (Наверное, в самом деле железка, только не видно было!)...
Кирпич легко вылез из стены...Также вытянулся из стены и соседний "кирпич"... За ними была абсолютно чёрная дыра и даже яма, но не очень глубокая... Дядя Ахмед залез в неё правой рукой почти по плечо и вытащил большой, как школьный портфель (у меня уже был портфель такого же размера), пакет, весь замо-танный клеёнкой... Клеёнка была тёмно-красного цвета (такие мама подкладывала под простынку братику) и перевязана тонкими верёвками...Похоже, внутри пакета были книжки или толстые терадки...
– Здесь мои дневники и мои литературные работы...Но их нельзя пока ни читать, ни тем более печатать, так как за это могут расстрелять как самого последнего фашиста, хотя в них настоящая ПРАВДА. Но есть люди. И их очень много. И они очень сильные.
И этим сильным людям такая правда не нужна. И она должна быть пока спрятана. Если я умру, то никто этой Правды не узнает... Но когда - нибудь придёт время, и ты сможешь за меня её рассказать... Но будь осторожен, так как ты можешь сам погиб-нуть и не рассказать людям эту Правду..
А пока поезжай в свою Среднюю Азию и возвращайся живым и здоровым... Может, я тебя и дождусь... — Он опять засунул пакет в чёрную яму, вставил оба кирпича и...мы расстались...
Я не знал тогда, семилетний говорливый и наивный пацан, какое наследство я получил... К счастью, или к беде.
Но тайну я уже умел хранить... Дальнейшие дни до отъезда пролетели молниеносно: в два чаcа отправлялся поезд "Москва-Ашхабад"; в двенадцать наш вагон № 4 уже был забит "профессурой"
и, конечно, наши три полки были сплошь заполнены (на всякий случай!) чьими-то чужими вещами; и уж никакую "тётю Тоню", как безбилетную, не пустили в вагон...
Но тут Папа и его Серёжа проявили воинскую смекалку: за пять минут до отхода они приподняли девушку "под-локотки" и всунули её в вагон - через открытое окно "нашего" купе!...
Поднялся визг соседской "профессуры", но поезд тронулся и всем пришлось постепенно успокоиться... Так мы и поехали в эвакуацию..
За месяц нашего путешествия с Запада на Средний Восток - наша семья прижилась: Димочка был всегда миролюбивым (да и сегодня, в свои семь десятков), мамина оперативность позволяла нерасто-ропным «жёнам» уверенней переносить тяготы автономной поездной жизни (где проводниковый чай обычного мирного времени заменяло ведро с кипятком, которое надо успеть набрать в считанные пять минут остановки на какой-то никому не известной захолустной станции)... Певунья Тоня влюбила в себя всех перестарков-доцентов, а я всегда был контактен и любил пообщаться с кем-бы-то-ни-было... Мы, слава Богу, уезжали от бомбёжек и, кто знал тогда, может и от фашистской оккупации и германского плена...
Параллельно с нами проезжала и странно-непривычно экипи-рованная польская армия генерала Андерса (Сталин пропустил её чуть ли не в Индию...Зато остальных, бежавших от немецкой армии, польских офицеров, приказал забить, как скотину).
...Навстречу нашему поезду нередко шли эшелоны с нашими, уже одетыми в белые зимние полушубки, солдатами "сибиряками"... Это "работало" предсмертное сообщение Рихарда Зорге: – На Дальнем Востоке японцы наступать не собираются! –
...Из профессорских чемоданов стали выбрасывать позеленевшие от плесени батоны и буханки, запасённые в Москве... На степных полустанках меняли в тамбуре марлю и иные тряпочные дела на картошку, рис и сало...
Вагонная жизнь шла автономно, как в космическом корабле, о кото-рых ещё и сам Королёв, конструирующий в это время на секретной шарашке "Катюшу", и не успевал мечтать...
Мама приловчилась варить детям манную кашу (чаще всего на воде), ставя кастрюльку на специально раскалённую докрасна плоскую стальную пластину для крепления рельсов к деревянным шпалам... Патент был моментально „украден“ всеми соседками...
...Впереди был Ташкент, где многие должны были сойти и присоеди-ниться к многочисленной творческой столичной интеллигенции, уже „окопавшейся" в "хлебном" городе...
И тут наша мама ...ПОТЕРЯЛАСЬ!
Не фигурально, а буквально! Хотя, "по закону Ньютона", потерялись скорее мы, а она осталась на какой-то ташкентской платформе, да наш поезд взял, да и тронулся в неизвестном нам направлении!!! А мы - два пацана - стоим у окна, ревём что-есть мочи... А все соседи ахают, но сойти боятся!
Как и положено в реалистической пьесе, после небольшого антракта мама нашлась на том же месте, где и была, но с кипят-ком и в полном гневе на...всех сразу: "нечего реветь" (это нам) и "могли бы предупредить заранее" это неизвестно кому из поездной бригады...
А на рассвете следующего утра я впервые увидел до сих пор не забытые нежно-розово-золотистые вершины горной цепи Копет-Даг! Мы приехали в Ашхабад!
...Чем отличаются „эвакуанты“ от „эмигрантов“, я так в конце концов и не понимаю! Чужая страна...Чужой язык...И уж конечно, иной климат. Чужие обычаи... Скудное социальное пособие... Небогатая, но дружеская социальная помощь практически во всём... Грех жаловаться и грех ликовать...
Почти год ашхабадской жизни укрепил ребячье здоровье, чему помогали и регулярно покупаемые (на отцовский офицер-ский аттестат - жалованье) вёдра винограда, и не менее регулярно отлавливаемые в ближайших к дому пустынных барханах черепахи, которые та же сторукая мама (!) ошпаривала кипятком, раска-лывала топором по боковине и кормила вечно ненасытных сыновей черепашьим супом и мясом рептилий, ничуть не уступавшим куриному...
И тут пришла „ПОХОРОНКА!“
В конце ноября не так уж и далеко от Москвы Отец был наповал
застрелен снайпером, притаившемся под нашей подмосковной сосной: только Папа показался над краем небольшого овражка, где были его курсанты, как пyля немецкого Soldat – успевшего взять Париж перед Drang nach Osten и собиравшегося вот-вот войти in Moskau - мгновенно сделала нас сиротами до конца наших дней!...
....А поток жизни тащил нас вперёд и вперёд, только успевай вынырнуть, глотнуть воздуха и опять плыви и плыви...
Вот мы уже опять в Москве... Город забыл про бомбёжки, разрухи почти не видно, исчезли с неба аэростаты, исчезли из-под наших окон зенитки... Поверх землянок разрослась картошка.
Картошка была – „xлебом насущным“ всех россиян той, военной, поры... Картошка росла и в Кашире, в нашем бабушкином саду, прямо между яблонями... И её было много... Были ещё и яблоки... И помидоры...И сахарная свекла (рекомендую жарить тонкими ломтиками на прогорклом якобы подсолнечном масле)... Вкусен и „турнепс“ - при любой погоде!
В нашем рационе были бедняги - кролики, бедняги - утки (их мы поедали по мере их взросления!) и коза "Белянка", то есть было всё, чтобы пережить военное лихолетье... Посему меня и Диму отправили на житьё - бытьё к Бабушке – Анне Васильевне...
Мама отвезла нас сразу по приезде в Москву... Я успел, одна-ко, сбегать к дяде Ахмеду, но он был в больнице... Дверь его комнаты - заперта... Значит, так надо... Уже будучи в Кашире, я узнал из маминого письма, что у нас народилась сестра - Лена, а тётя Тоня вышла замуж за бухгалтера Мишу из нашего же домоуправ-ления, и молодые поселились в освободившейся после смерти дяди Ахмеда (он знал или предчувствовал это) полуподвальной комнате около котельной...
Значит, наш (а теперь МОЙ!) тайник мог и должен сохранить-ся... Во всяком случае доступ к нему для меня был, а всем на свете остальным был неизвестен!...
...Годы шли - бежали со своими заботами: школа, класс за клас-сом, болезни, попытка (слава Богу, что неудачная) стать моряком-нахимовцем, и книги-книги-книги...
А потом появилась ОНА - Химия...И вот я студент...А в Инсти-туте капустники, где я и автор и актёр и режиссёр и редактор газетки и турист заядлый и сезонный археолог и сезонный геолог, да и стихи сонечкам, анечкам и лерочкам...
...Портфель же дяди Ахмеда давно уже перепрятан, но время для чтения приближается до отчаянья медленно, хотя всплеск шестиде-сятых чуть не подбил меня на "подвиг"! К этому времени я уже заглядывал в тетради этого портфеля и смог понять гремучесть заряда и опасность для всех домашних...
Прошли ещё десятилетия... СМЕНИЛСЯ ВЕК!...
Теперь же я спокойно и, надеюсь, безопасно, листаю ломкова-тые, светлокоричневатые листочки... Почерк старой закваски - с завитушками и отточиями, хотя текст уже по советской орфографии и даже с буквой "Ё"... Стихи... Дневниковые записки... Режиссёр-ские разметки... Тексты ролей... Характеристики „Персонажей“.
Школа российского театрального реализма... Никакой „мейерхоль-довщины“ (да простит меня тень Мастера!)...
А вот и подлинное ИМЯ Автора:
А Р С Е Н И Й...
Стихи из тетради А Р С Е Н И Я
НАША ГОРЬКАЯ ИСТОРИЯ
Поезд ушёл и пути разобрали...
Вышли мы все: тишь и полночь вокруг...
Здесь уже нет фонарей и вокзала,
Здесь мы одни, без друзей и подруг!
Что же нас ждёт там, в таёжном прогале,
Где не ходил ни геолог, ни вор?
Нас сюда бросил безжалостный Сталин,
Он подписал роковой приговор!!!
Имя впишут в смертные скрижали, Снисхожденья не проси!
А внизу подпишется:«И. СТ А Л И Н.»
Значит то: „ПАЛАЧ ВСЕЯ РУСИ!“
В Н У К У
Мой внук, мой далёкий потомок,
Скажи мне, ты счастливъ, ты рад?
Я - старого мира обломок - К тебе простираю свой взгляд.
Но ты, как и я, у развалин, Где дышит холодный хаосъ,
И так же, как я, опечален Печалью безъ слов и безъ слез.
И так же, какъ предок, измънникъ
Своей заповедной мечте,- Такой же тоскующий пленник,
Прикован къ земной суете
Мой Дед!
Дед, ушедший в преданье! Я нежно прочёл твой привет!
Ты думал построить то зданье, Которого больше уж нет!
Я жил в нём. К нему притирался! Пытался служить лишь Добру!
Но тщетно! Насильник смеялся!И многим был смех по нутру!
Мне стыдно искать виноватых В ушедших навеки годах!
Ты был у истоков!!! Распятых Тогда было много! И плах!
И ЭТО не чудилось Адом! Вас та хворостина гнала!
Ах! Позже и ТЫ за фасадом Увидел, к чему привела
Твоя неуёмная страстность! Твой поиск - и жажда Свобод!
Не видел ты в СЛОВЕ - опасность! Не чуял плачевный Исход!
А если и чуял - не верил, Что будет безумным народ,
Тот самый, где Русский с Евреем Пускали друг друга в расход!
Где Совестность, Честь, Благородство
Исчезли - как мартовский снег!
Где нормою стало Уродство,
Где каждый приказ – смертный грех!
…Была ль то насмешка Всевышних? Иль в генах убита Любовь?
Не нравилось жить на торжище? Живём средь костей и гробов!
„БЛАЖЕН, КТО МИР СЕЙ ПОСЕТИЛ - В ЕГО МИНУТЫ РОКОВЫЕ“...
Но каково - кто в этом жил, И слушал оклики хмельные?
Кто, на-ночь затворяя дверь,
Не знал - проснётся ль он наверно...
Когда вода и пища скверны... И нет Свобод, Добра и Вер!
И что нам радость Всеблагих? И что в тех чашах, что по кругу
Гуляют от подруги к другу? То наша кровь - напиток их!!!
Мне спать осталось до утра Каких-то шесть часов,
А утром скажут мне: -„Пора Покинуть отчий кров“...
Покинуть всё - и даль и лес, И наш цветистый луг...
За край земли, за высь небес На дровнях и не вдруг!
И всё придётся позабыть: Обычаи и речь,
И даже сны не сохранить, И память не сберечь!!!
ОТ АВТОРА
Мне стыдно за свою страну! Мне стыдно за чужие тоже!
Ну, почему так непохожи На сад, упавший в тишину!
Ну почему нормальный люд, Толковый и трудолюбивый,
Сдаёт себя и весь свой труд Бандитам злобным и ленивым!
Какой ужасный магнетизм Связует этот организм?
Из окна вагона
За окном - луга, берёзки... Да озёра... Тополя...
Да домишки... Ржи полоски … Христианская земля!
После этих стихов в тетрадке подряд идут вклеенные странички.
Титульный одиночный листок малотиражки...
Боевой театральный листок
“КРАСНЫЕ ГОРКИ“
Орган Парт- и Проф-ячейки Санатория „ГОРКИ"
На первой странице „Объявление"
ВСЕМ! ВСЕМ!! ВСЕМ!!
РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ТЕАТР — МУЗЕЙ
„ВЕЧНО ЖИВОЙ"
Сегодня, в первую годовщину безвременной кончины
ВОЖДЯ Мирового Пролетариата
Владимира Ильича Ленина - Ульянова
О Т К Р Ы Л С Я
ЕДИНСТВЕННЫЙ В МИРЕ МЕМОРИАЛЬНЫЙ ТЕАТР — МУЗЕЙ
« В Е Ч Н О — Ж И В О Й »
Профессиональные АКТЁРЫ представляют ЖИВЫЕ КАРТИНЫ
из жизни Великого ЛЕНИНА
В О С П Р О И З В Е Д Е Н А
Реальная Бытовая и Производственная Обстановка
Жизни и Работы ИЛЬИЧА
ПОСЕТИТЕЛИ - ЗРИТЕЛИ
будут присутствовать
ПРИ ЗЛОДЕЙСКОМ ВЫСТРЕЛЕ В НАШЕГО ЛЕНИНА
В Х О Д - С В О Б О Д Н Ы Й
Принимаются ЗАЯВКИ на КОЛЛЕКТИВНЫЙ просмотр
ЖИВЫХ ЭКСПОЗИЦИЙ
...Продолжительнось сеанса - 2 час.
Работает БУФЕТ (по талонам ПРОФСОЮЗА)
ТЕМЫ ЭКСПОЗИЦИЙ:
1. ЛЕНИН беседует с ХОДОКАМИ
2. ЛЕНИН выступает с ТРИБУНЫ ПАРТСЪЕЗДА;
3. ЛЕНИН против врагов Революции
4. ЛЕНИН подвергается вооружённому нападению эсэрки;
5. Раненый ЛЕНИН слушает музыку;
6. Прощание народа с ЛЕНИНым
Дальше идут опять рукописные страницы,
написанные тою же рукой, что и стихи..
ИЗ ДНЕВНИКА АРСЕНИЯ
Сразу после кончины В.И.Л. было предложено создать мемориальный музей... Потом кто-то из Руководства высказал мысль о написании ПЬЕСЫ о жизни В.И.Л., для чего объявить всероссийский Конкурс на лучшую пьесу...
Обсуждалось: Можно ли доверить Артисту с буржуазным театральным образованием играть роль ВОЖДЯ!
Мнения резко разделились и пьесу пока отложили...
Но при этом приняли решение:
в пробном порядке, поставить несколько ЖИВЫХ картин
из жизни В.И.Л.... Учитывая СПОРЫ, решено инсценировку жиз-ни В.И.Л. поставить в рамках вновь созданного МУЗЕЯ -ТЕАТРА....
Отбор Артистов, подготовка ТЕКСТА, мизансцен, реквизита возложить на КОМЕНДАТУРУ Санатория „ГОРКИ“...
Комендант взял на себя охрану, трудовое и бытовое обеспечение АРТИСТОВ.
Вся художественная сторона поручена МНЕ (при непременном согласовании с Тов. Комендантом...)
Учитывая возможность провокационных выступлений и негативной реакции несознательных элементов среди зрителей,
усилить охрану и Артистов и Театра силами ВЧК...
Я начал поиск Артистов из числа безработных
(обратился в Биржу...
Исполнитель роли Ленина был предложен, совершенно неожиданно и к большому моему облегчению, самим Комендантом...
Тов. "Ильич"(он так нам всем представился) оказалсн фактически ДВОЙНИКОМ Ленина...
Он сам это знал и, похоже, бравировал этим...
Как он позже рассказывал нам, многие годы „ВХОДИЛ В ОБРАЗ“ Ильича, но делал это тайно, боясь такого сходства...
Как его нашли чекисты, он не сказал,
но своей будущей карьерой был доволен.
Просил, а позже, войдя во вкус, даже требовал (чисто по-ленински категорично и бескомпромиссно) снабжения себя ленинскими трудами и созданием на сцене полного соответствия истине „рабочего места“ Вождя Пролетариата...
Как и его прототип, "Ильич" любил физический (однако, скорее ОЗДОРОВИТЕЛЬНЫЙ, чем созидательный) труд...
Быстро уставал и терял форму.
Перед спектаклем его освобождали, в отличие от других артистов, на несколько часов от любой работы. Жил он также обособленно - в небольшой комнатке во флигеле...
Все стены в комнате был заставлены стеллажами с ленинскими трудами, и "Ильич" их изучал, и часто из-за двери слышался его „ленинский“ слегка картавящий напористый голос...
Это "Ильин" входил в свою „РОЛЬ“...
Постепенно, по мере успеха нашего театра, его характер стано-вился всё более „по-ленински“ нетерпимым, язвительным и даже беспощадным в своих характеристиках всех сотоварищей по сцене.
Перечить ему никто не хотел, так как замены ему не было даже у горизонта и он явно злоупотреблял своей уникальностью...
"Ильич" подчинялся безоговорочно лишь Коменданту и, иногда, мне, да и то постоянно внося „коггективы, голубчик“ в сценическое действо...
...У "Ильича" было три эпизода, из которых „Проводы ВОЖДЯ“ для меня был самым спокойным: "Ильич", хорошо загримированный,спокойно лежал на своём гробовом ложе, не внося диссонансов в процесс... Так же спокойно он проводил сцену с выстрелом Фанни Каплан (иногда, правда, допуская игривые реплики в её адрес... Как и её прототип, Елена Яковлевна была страшно близорука и также неумело держала свой „брау-
нинг“ ). Но в сценах, где "Ильич" „распекал“ членов Совнаркома, он бывал порой неуправляем да и терял самоконтроль: бушевал, кричал на любого зрителя, ему не понравившегося.
Я готов был вообще к чертям снять эту мизансцену, но тов. Комендант обещал укротить "Ильича", и, похоже, на долгое время „укрощал“...
С „ходоками“ "Ильич" был великолепен - как истинный „ХОЗЯИН“ он по-отечески выспрашивал крестьян об их житье-бытье, давал острые, но нравящиеся публике, „революционные“ советы и нередко срывал заслуженные аплодисменты...
Мы давали два - три спектакля в неделю (особенно, если в Москве проходили ответственные совещания, конференции или съезды)...
Страна жила своей сложнейшей жизнью: началась коллективизация, пошли „перегибы“, а потом и массовые репрессии, выдвинулись новые Вожди и уходили в тень, а чаще в небытие, „отцы револю-ции“, выслан Троцкий… Завершалось второе десятилетие со дня пролетарской революции...
А у нас были попрежнему двадцатые годы...
Постепенно стал спадать поток зрителей ... Исчезли хвалебные рецензии в печати, а к середине тридцатых - вообще не упоминали о нашем существовании!
Старели и актёры...
Из первого состава сохранились только тов. "Ильич" и Елена Яковлевна... "Ильич" хорохорился, но и ему регулярное лице-действо стало не под силу... Врачи навещали его чуть не каждую неделю!
Исполнение стало мне напоминать сильно заезженную патефонную пластинку, да и слушатели стали равнодушнее и приходили на наши спектакли явно по разнарядке! Дело шло к закату...
И финал наступил неожиданный и, в полном соответствии с духом последних политических событий, трагический.
Во время исполнения сцены ранения Ленина, когда эсэрка Фанни Каплан выстрелила, но не убила-таки Вождя пролетариата из-за своей близорукости и неумелос-ти, актёр "Ильич", получивший свою порцию холостого заряда, вдруг странно, не по отработанной мизансцене, упал, реалистично застонал, вскрикнул и... затих, уткнувшись лицом в колесо „РоллсРойса“, у дверцы которого и совершалось злодейство...
Пистолет „убийцы“ резко взмыл вверх и чуть не выскочил из рук актрисы, как происходит при сильной отдаче от реального выстрела! Елена Яковлевна удивлённо уставилась на оружие, затем на „Ленина“ и вдруг истошно закричала!
Я предельно натурально (наверное, восхищая немногих зрителей реалистичностью игры) бросился к актрисе, вырвал у неё браунинг (был он на удивление тёплый и тяжёлый), а затем припал к "Ильичу"...
"Ильич" лежал, не шевелясь, неподвижен, как МЕРТВЕЦ!
Я перевернул его: на груди, под пальто и пиджаком поверх белой
сорочки расползлось небольшое кровавое пятно!!!
Выстрел был произведен настоящим патроном!!
Вдруг свет в зале выключился - все не без страха зашумели... Какие-то тени молча подхватили тело "Ильича", взяли под руки „Каплан“, я услышал над ухом быстрый шёпот Коменданта:
– Все быстро в гримёрную – и уже в ней до меня дошли бурные аплодисменты зрителей, хлопающих восторженно во вновь освещён-ном зале...
Принесли носилки... Тело „АКТЁРА“ унесли в его флигель... Всем нам было не до финальной сцены прощания у гроба...
И тут наш находчивый Комендант, выйдя к зрителям, спокойно объявил об окончании спектакля...
Возбуждённые последней сценой, зрители пошли в буфет и разъехались затем как обычно: кто в специальных автобусах, кто поездом...
В суматохе на поезде уехал и я - как один из зрителей...
И лишь сидя на жёсткой деревянной лавке ваго-а "московского" поезда, я осознал всю правильность моего как-будто спонтанного побега: я спасал свою жизнь...
С этого дня я стал Ахмедом!