Танцы на окраине Таранто

               
                Глава I

- Подлец, мерзавец, мерзкая образина!
Анжелика лупила Вигго по плечам, колотила в грудь и норовила ударить по лицу, но Вигго с хохотом уклонялся, заводя и без того обезумевшую от ярости женщину.
 - Ты – ничтожный ублюдок! Клеймо на тебе не где ставить!
 - Анжелика, уймись, сумасшедшая, – хохотал Вигго, откидывая назад голову. Он знал, что когда смеётся, становится совершенно неотразимым.
    Анжелика опустилась на песок. Сканзано был сегодня безлюден. С моря дул холодный ветер, небо почти до самого горизонта застилали тучи, серые и тяжёлые, как мешки под глазами старого портового грузчика Пьетро, живущего в соседней с Вигго квартирке на Виа Данте Алигьери. Они работали вместе давно. Пьетро и тогда был уже старым увальнем, а Вигго едва исполнилось семнадцать. Он с трудом закончил школу, а дальнейшая учёба и вовсе не входила в его планы. Вигго слыл совершеннейшим оболтусом, но был кумиром уличной молодёжи. На Виа Данте Алигьери Вигго являлся  монархом, чьи права и привилегии не оспаривались никем и ни разу.
    Этот мальчишка удивил свою мать и акушеров в роддоме, когда вместо традиционного плача по родовой зале запорхал звонкий смех новорождённого. А за окном разразилась гроза такой мощи, какой давно не припомнят местные старожилы. Гроза была кратковременной, как и первый смех странного младенца. Он тотчас же заснул. Новорождённый явился совершеннейшим сюрпризом как для матери, так и для отца. Да, пожалуй, и для всей южной Италии: мальчик родился белокожим, с длинными по плечи светло-русыми волосами. Если бы его родители не были коренными жителями Таранто, можно было бы подумать, что новорождённый – отпрыск какой-нибудь скандинавской фамилии. В роду Приторио никогда не рождались светловолосые и сероглазые дети, как, должно быть, и в другом южноитальянском роду.
      Мать дала младенцу странное имя Вигго. Причём она так отчаянно настаивала на нём, что отец, испугавшись затяжной истерики, на которую та была готова всегда и везде, согласился, хотя и проворчал над бокалом пива, что на его памяти нет ни одного Вигго Приторио, а память у него хорошая.
     Мальчишка стал подниматься, как дикое растение, привитое от всяких болезненных ощущений как внешнего, так и внутреннего порядка. Он совершенно не боялся физической боли и переносил её как истинный потомок спартанцев. Что же касалось душевный переживаний, то он настолько привык к своей необычности и к сопровождавшим его вечно шепоткам в спину и колкостям, что просто огородил своё сердце каменной стеной безразличия, на которой, словно ручная пантера, покоилась его гордыня.
     Вигго особо не старался завоёвывать авторитет среди сверстников на улице. Ему было наплевать и на авторитет и на сверстников. Может быть, это и выделило его среди всей пёстрой орущей, дерущейся и бесконечно тщеславной толпы прыщавых подростков с горящими маслиновыми глазами. Холодная сталь его взгляда бесила и завораживала. Спокойная грация дикой кошки обезоруживала и покоряла. А тихий голос на фоне крикливых тембров доводил всех до какого-то молчаливого отчаяния. И однажды Виа  Данте Алигьери покорилась ему без вопросов.
    Вигго рос, а вместе с ним росли и проблемы, которые он с какой-то ожесточённой отвагой дарил родным и близким. Учителя в школе записали его в вечный чёрный список самых отчаянных хулиганов. Мать начала уже привыкать к постоянным вызовам в кабинет директора, очень тучного человека неопределённого возраста, с лицом, совершенно лишённым мимических морщин. Он всегда был печален. Даже когда выдавал замуж свою семнадцатилетнюю дочь за тридцатичетырёхлетнего преуспевающего банкира. Хотя, может, это событие и стало причиной его постоянной печали. Мать Вигго молча проходила в кабинет сеньора директора, не поднимая заплаканных глаз, садилась напротив и они тихо сидели, не говоря друг другу ни слова.
    Дома парня ждал отцовский ремень с крупногабаритной пряжкой и немой укор в глазах матери, который воспринимался им острее, чем самые качественный побои. Отцовского ремня он боялся меньше, чем заплаканных глаз матери. Страх перед мокрыми от слёз женскими глазами у него остался с детства.
     Однажды, придя из школы раньше положенного, он застал дома скандал. Чета Приторио скандалила очень часто. Мать была подвержена безудержным  и длительным истерикам по любому поводу, не касающемуся Вигго. Здесь она словно замирала, боясь двигаться и дышать. Как будто страшилась обернуться на своё запутанное прошлое и превратиться в соляной столб. Зато о другое её темпераментная натура спотыкалась с безжалостным удовольствием. Но в этот раз, судя по всему, был особый случай. Отец то и дело бросал ей в лицо «твой сын», как бы отделяя себя от Вигго невидимой, но очень прочной стеной какой-то тайны. Мать рыдала, словно у неё отнимали жизнь, и неловко защищалась словами: «Ты обещал мне!». Вигго нарочно сильнее обычного хлопнул дверью, и в доме наступила мёртвая тишина. С тех пор он начал чувствовать, как расстояние между его душой и душами его родителей увеличивается с каждым днём. И причиной всему та самая тайна, так тщательно охраняемая материнской стыдливостью и отцовской родовой честью. Он стал смотреть на них сверху вниз с какой-то странной и жуткой ухмылкой, стал очень часто и метко делать больно, не повышая голоса и искусно изображая почтительность. Это убивало мать и сводило с ума отца.
      В шестнадцать лет Вигго Приторио узнал, что он был пащенком своего отца. Точнее, человека, которого он всё это время считал своим отцом. Мать забеременела от какого-то скандинавского туриста, сразившего её светло-русыми кудрями, серыми глазами и тихим вкрадчивым голосом, таким не похожим на визгливые интонации всех знакомы мужчин и женщин. Когда он рассказывал ей о своей загадочной снежной стране, о тишине хвойных лесов, о томных разговорах звёзд с холодным морем, о немногочисленных солнечных днях, воспринимаемых жителями этой земли благословением Божьим, у юной итальянки воздух в лёгких становился звенящим, как северное сияние. Ложась с ним в одну постель, она прекрасно понимала, что, скорей всего, ничего не будет дальше, что он уедет в свою таинственную страну и даже не вспомнит её жаркого имени. Но больше всего она боялась, что никогда не испытает в своей жизни того сладкого, волнующего, щемящего чувства, которое мучает её девственную душу в присутствии этого человека. Ни один парень, предлагаемый ей в мужья, не вызывал в ней и сотой доли того, что она к нему испытывала. Его имя было чужим, фамилию невозможно повторить, а история жизни скрывалась за семью печатями его немного язвительной, но убийственно роскошной улыбки.
     Она знала, что родит от него сына. Такого же сероглазого и светловолосого. Она знала, что это – единственная правда о ней, потому что, как сказала мудрая Аннуциата, бабушка по материнской линии, некоторые женщины лишь лишаясь девственности, узнают правду о себе. Хотя нет гарантии, что эта правда даёт надежду на счастье. Её даже не заботила молва, которая стала клубиться над её головой серым душным маревом. Правда, нашёлся один, заверивший в своей преданности и любивший её даже тогда, когда мучительная тошнота и бледность рассказали ему о ней гораздо больше, чем её распространенный монолог. Он знал, что она не любит его и вряд ли когда-нибудь полюбит, потому что видел, какими глазами она смотрела на своего скандинава. Ему было достаточно любви, которая билась в его сердце, как штормовое море о берега. Уверенность в невзаимности укротила его бешеную ревность и, получив от своей возлюбленной заверение в уважении и отсутствии измен, он совершенно успокоился. В свою очередь он клятвенно пообещал ей воспитывать сына этого прощелыги как родного ребёнка, что, собственно он и делал в течение шестнадцати лет. Но время не всегда воспринимает обещания всерьёз, и приходит момент, когда прошлое становится более очевидным, чем настоящее, и нет больше ни сил, ни желания, ни смысла потакать клятвам, данным в порыве много лет назад. Мать рассказала Вигго Приторио всё. Она показала сыну свои дневники и длинные, мучительно-длинные письма. Вигго увидел в ней юную девочку, уставшую от криков и запаха рыбы, мечтавшую о чуде, которое в этом возрасте сводится к высокому, статному и прекрасному незнакомцу с ясными глазами и вкрадчивым голосом. Он прочитал в её слезах все стихи бессонных ночей, когда сердце стучит в голове и животе одновременно, когда задыхаешься от поцелуев, а без них задыхаешься ещё больше. И ему стало неловко и стыдно, потому что его мать не должна была  быть молодой, красивой и счастливой, потому что ей судьбой было положено выйти замуж за человека, который стал ему отцом и не смешить этот город сказками о северном принце.
    Вигго совершенно ушёл в себя. Нельзя было сказать, будто он не догадывался, что его рождение покрыто тайной: слишком не похож он на всех своих многочисленных родственников. Но Вигго не был готов столкнуться с этой тайной лицом к лицу, а уж тем более удариться о её банальность, а значит несправедливость.
     Тогда Вигго пустился во все тяжкие. С трудом закончив школу, он потащился за соседом, старым Пьеро в порт, чтобы устроиться грузчиком. Ему нравился этот старик своей угрюмой немногословностью. Вигго знал о трагедии Пьетро, но долго воспринимал её в качестве  печального фильма, который он не без жуткого удовольствия смотрел из окна собственного дома. Впрочем, как и все жители их квартала.
     Пьетро был очень красив в молодости. Возраст, страдания и пиво стёрли с его лица даже намёки о красоте. Старики поговаривали, что Пьетро походил на потомка Дон Жуана: так умело и тонко он мог соблазнить и самую неприступную красавицу. Никто и не подозревал, что однажды всё измениться.
      В доме напротив поселился некто сеньор Лоренцо, который сразу не понравился Пьетро. Носил он в себе что-то, повергающее молодого ловеласа в уныние. Слишком уж порядочным и чистоплотным выглядел приезжий. Да это бы и ладно! Было время, когда Пьетро тоже мог похвастаться и порядочностью и чистоплотностью. Правда, время это закончилось сразу после того, как Клаудиа Тори шепнула ему на ухо первый в его жизни двусмысленный комплимент, на который его тело моментально спружинило. Пьетро тогда едва исполнилось пятнадцать. Клаудиа была вдвое старше его.
     Пьетро угадал в новом соседе незамутнённую совесть и целый склад душевных переживаний. На дне глаз сеньора Лоренцо плескались вина и боль. Он очень редко улыбался. Пьетро мог поклясться, что на его памяти улыбка скользнула по губам странного сеньора раза два, не больше. И то в каких-то сомнительных случаях: когда он поднял брошенную в придорожную пыль магнолию и когда взглянул в окно своей собственной квартиры.
    Сеньор Лоренцо каждое утро уходил в какую-то контору, одетый как самый заурядный клерк, которого не хотелось ни осыпать насмешками, ни бросать в спину горсти песка, как это обычно делал Пьетро. Сеньор Лоренцо брёл на службу, как маленький вьючный ослик, низко опустив голову, не зная, зачем ему нужно куда-то идти, но безропотно семеня в необходимом направлении, погоняемый безжалостным погонщиком, имя которому Нужда.
     Как-то раз Пьетро решил заглянуть в дом сеньора Лоренцо, когда хозяин, отобедав, снова отправился на работу. Пьетро замучили подозрения, что блаженный Лоренцо не монашествует в своей квартирке. Иначе откуда же берутся чистые носовые платки, нелепо торчащие из верхнего кармана всегда отпаренного пиджачка, и почему стрелки на брюках не теряют своей остроты и навязчивости. Но с другой стороны, какая здравомыслящая женщина согласится жить рядом с таким убожеством?
     Как только сеньор Лоренцо скрылся за поворотом, Пьетро вскарабкался по водосточной трубе на второй этаж, где находилась вожделенная квартира,  толкнул чуть прикрытое окно и спрыгнул в полумрак и прохладу маленькой комнатки. Судя по всему, это была спальня. По обе руки от окна стояли узкие постели с железными витыми спинками. Они были усланы с женской тщательностью. У противоположной стены высился массивный книжный шкаф. Именно поэтому в комнате так трогательно и тоскливо пахло библиотекой. Этого запаха Пьетро не знал. Дверь спальни была приоткрыта и из кухни доносились аромат и шкварчание  котлет на сковороде и какая-то незамысловатая песенка, которая пелась тоненьким и жалобным голоском.
      Пьетро по-кошачьи пересёк комнату, коротким рывком открыл дверь, чтобы она не скрипнула и не выдала его присутствия, и пошёл на голос и котлетный запах. Притаившись за широким облупленным косяком, он увидел у примуса молоденькую и очень тонкую девушку с узенькой деревянной лопаткой, которой она лихо переворачивала румяные котлеты. Она покачивала головой в такт своей песенке и от этого её длинная чёлка пушистым  облаком падала на глаза. Как только Пьетро взглянул на неё, сразу понял, что пропал. Профиль девушки был так тонок и изящен, что закоснелая душа отпетого сердцееда  вздрогнула и покачнулась. Пьетро ударился с разбегу об огромную и непреодолимую стену нежности, о существовании которой он даже не предполагал. У него подкосились ноги, заурчало в животе и засосало под ложечкой. Он сам себе был противен в этот момент. Он никогда не думал, что только один взгляд на женщину может причинить столько боли.
      Девушка не замечала его и продолжала петь свою нелепую песенку над шкварчащей сковородой. Под ногой Пьетро скрипнула половица. Она вздрогнула всем телом и повернула к нему лицо. Он осел под тяжестью скорбного открытия. Вторая половина её лица представляла собой скопление белых жирных, похожих на личинки, шрамов. Они начинались прямо из-под чёлки и уходили вниз от подбородка к ключице. Девушка стояла прямая, как игла, с настежь распахнутыми от испуга и негодования глазами. Пьетро воткнулся лбом в косяк кухонной двери и зашептал слова извинения и оправдания. Очнувшись, она закрыла лицо руками и попятилась в угол между окном и буфетом. Котлеты на сковороде подгорали.
 - Если Вам не трудно, - донеслось из угла. – Выключите, пожалуйста, примус.
    Глаза Пьетро округлились. Он на деревянных ногах вошёл в кухню и погасил пламя примуса.
 - Зачем Вы здесь? Как Вы сюда попали? Отец придёт, будет ругаться.
    Голос девушки казался совсем детским, каким-то ломким и хрустящим. Она стояла в углу с лицом, закрытым руками, и походила на маленького ребёнка, который играл в прятки.
 - Не надо, - прошептал Пьетро.
 - Что не надо? – спросила она.
 - Я уже всё увидел. Не надо лицо прятать.
    Она медленно опустила руки и уставилась на Пьетро, как на врача.
 - Вы что-нибудь скажете мне?
 - Что сказать? – Пьетро в упор глядел на обезображенный профиль девушки.
 - Что-нибудь… Что-нибудь обидное.
 - Зачем?
 - Ну, это всегда говорят, когда видят меня.
    Девушка вышла из своего убежища и села на подоконник.
 - Как Вас зовут? – спросила она.
 - Пьетро Распони. А Вас?
     Пьетро медленно подошёл к окну и присел рядом. Девушка повернулась к нему прелестной половиной своего лица.
 - А меня Джованна Триполи.
 - Я очень рад, Джованна Триполи.
 - И я рада, Пьетро Распони.
    Джованна улыбнулась, и оцепенение совсем отпустило Пьетро.
 - Я не думал, что у сеньора Лоренцо есть дочь. Нет, я подозревал, что он живёт с женщиной, но…я не думал, что у него есть дочь.
 - Почему? - Подняла брови Джованни.
 - Не знаю…А где Ваша мать?
    Джованна слегка побледнела.
- Она погибла 16 декабря сорокового года, когда Каннингем бомбил бухту Таранто.
- Джованна, простите, я не знал.
- Да нет, что Вы… Всё в порядке. Я начинаю привыкать к этим воспоминаниям. Человек может привыкнуть к боли, правда. Я это уже поняла.   
    Джованна села на плетёный стул возле обеденного стола и начала пальцем повторять контур рисунка на голубой скатерти: апельсин, груша, завиток, апельсин, груша, завиток…
- Маму накрыло взрывной волной. Она упала на осколок стекла, торчащий из оконной рамы. Отец пытался спасти меня и прикрыл своим телом. Он прижимал меня к земле всё плотнее и плотнее, чтобы не осталось ни одного зазора между мной и этим страшным, дымящимся и воющим небом. Но он не знал, что прижимает меня не к земле, а к куску раскаленных железных перилл. Прямо лицом. - Джованна повернулась к Пьетро своим жутким профилем. - Вот этим местом. От него почти ничего не осталось.
 - Сколько Вам было лет? - тихо спросил Пьетро.
 - Пять. Но я всё помню. Это… - Она ткнула пальцем в свою изуродованную щёку. - Это не даёт мне забыть. Отец во всём винит себя. Глупый, ведь он спас мне жизнь.
    Пьетро сел напротив и тоже принялся обводить указательным пальцем фрукты на скатерти. Джованна через опущенные ресницы изучала наружность своего случайного знакомого. Он так смешно смущался. Как может такой красивый человек так смешно смущаться? Он был удивительным во всём. Он вообще казался ей принцем какой-то другой страны, где не существовало ни внешнего уродства, ни внутренней скудости. Джованне было семнадцать, и двенадцать лет своей жизни она скрывалась ото всех из жалости их напугать. Мужчин она вообще считала мифическими животными. Она их не боялась, нет. Как можно бояться тех, кого не знаешь, не видишь. Отец для неё был абсолютно лишён мужественности (в смысле пола). Он - отец, родной, такой родной, что просто не мог носить в себе признаки мужского начала. Они показались бы Джованне веригами, тяжестью своей сносящими прозрачное сердце сеньора Лоренцо в сторону полового разделения их общего мировоззрения, мироощущения, общего внутреннего и внешнего пространства. А сейчас перед ней сидело то самое мифическое животное, которое рождало в её душе щемящее любопытство и тонкое раздражение.
 - Пьетро, расскажите мне что-нибудь о себе.
 - Ну, у меня всё гораздо проще. - Пьетро откинулся на спинку стула. - Я сирота. Причём, сирота необычный.
 - Как это?
 - Очень просто. Мать меня бросала трижды. Первый раз, как и водится, сразу после моего рождения. Да я её понимаю. Ей было пятнадцать. Это тот возраст, когда тёмные переулки не страшны, а любопытны, а взрослые пороки кажутся интереснее героических поступков. Как я мог тогда ей помочь? Она не знала толком, как себя-то прокормить. А тут ещё я. Позже, когда ей исполнилось двадцать пять, она вдруг вспомнила обо мне, как о дежурном смысле жизни. Она всегда жила для мужчин, которые безжалостно её бросали. К этому возрасту их насчитывалось шесть или семь. Ни один её роман не напоминал того, что она однажды сочинила в детстве. Бывают такие несчастные женщины. Когда её бросил последний любовник, она забралась на крышу своего дома с намерением прыгнуть оттуда, разом решив все проблемы, которые решать по-иному, видимо, не умела. Её измучила череда измен. У неё не осталось сил на нового любовника, который всегда давал ей повод надеяться на исполнение её детской мечты. И когда она решилась на последний прыжок, её остановил детский смех на улице. Как она мне позже рассказала, это воспринялось ею как знак. Не всё, мол, ещё потеряно, и у неё, мол, есть сын. Я к тому времени жил у одной почтенной женщины, взявшей меня из приюта. Я плохо помню её. Единственное, что осталось у меня в памяти от жизни в её доме, это убийственная скука и слово «нельзя». Мне всё было нельзя: есть после семи, читать книги (я мог испортить переплёт), гулять с мальчишками с соседней улицы. Да всё и не упомнить! Но у меня была крыша над головой и кусок хлеба. Мать узнала адрес этой женщины, ворвалась в дом подобно фурии, она кричала, топала ногами, - словом, как могла, изображала из себя благочестивую мать, которую нехорошие люди сбили с пути праведного. Но материнские чувства захлестнули всё её существо, и вот она здесь и требует вернуть её сына. Моя покровительница попыталась припугнуть мать судом, на что та крикнула ей в лицо, что ей это будет стоить дорого. Очень дорого. И назвала фамилию человека, державшего в страхе весь квартал. Так я оказался рядом с женщиной, именующей себя моей матерью. Женщиной совершенно чужой и где-то даже неприятной. Из того времени, которое я провёл рядом с ней, я вынес богатейший опыт лжи и воровства. А так же необходимости во всём полагаться только на себя. Что ж, это, в конечном итоге, совсем не плохо. Скоро на горизонте её непонятной жизни возник одноглазый моряк. Жёсткий, жестокий человек с грубым голосом и огромными красными руками. Мне было невыносимо представлять, как эти ручищи шарятся по телу моей матери. Я дико ревновал не потому, что любил её. Я уже говорил, что испытывал к ней неприязнь. Просто, она была единственным человеком, о котором на тот момент я мог сказать «моё». А тогда это «моё» отбирали у меня без спросу. В общем, я стал мешаться под ногами, и меня отослали в приют. Не буду распространяться о том, как я там жил. Скорее о том, как я там выжил. Это Вам, правда, ни к чему.
     Прошло пять лет. Моя мать стала серьёзно болеть. Это и не мудрено с её образом жизни. И вновь единственным человеком, который поможет ей выкарабкаться из депрессии, она посчитала меня. Но я был уже достаточно взрослым, чтобы верить в её искренность. Я согласился только посещать её, а жить остался в приюте. Я ненавидел приют. Но ещё больше я ненавидел ситуации, когда меня просто использовали. Но что странно: именно в этот недолгий период я действительно стал понимать её странную натуру. Теперь я не мог огульно обвинять её в несуразности моей жизни. Моя мать сама была несуразна от природы. Ей нельзя было становиться матерью. Она стала ею случайно. И поэтому я - случайный человек. Редко, когда я делаю что-то обдуманно. Всё у меня получается случайно. В третий, последний раз, она оставила меня три года назад. Просто потому что умерла. Мне кажется, и смерть она восприняла как несуразицу, глупую шутку Судьбы. И всё же я скучаю по ней. Когда начинаешь понимать человека, даже если он совсем чужой, привыкаешь к нему. Неважно, что составляет основу этой привязанности: любовь или ненависть. Но это держит. Серьёзно держит…
    Никогда ещё в жизни Пьетро не выпадало случая для такой подробной исповеди. Когда он закончил своё повествование, он вдруг почувствовал себя опустошённым. Пьетро бережно хранил события своей биографии, как пираты хранят сокровища в кованых сундуках в каком-нибудь торфяном болоте. Он так давно не доставал их со дна своей неспокойной души, что начал забывать, есть ли у него прошлое. Джованна словно надавила на заветные и забытые точки, и память отреагировала на это мягкое нажатие со всей нетерпеливостью запертой в клетке высокогорной птицы. И теперь оказалось, что нет в мире человека, знающего его больше, чем тоненькая Джованна Триполи.
     Вскоре пришёл сеньор Лоренцо, неслышно, как сквозняк. Он обомлел при виде незнакомого парня рядом с его дочерью. Он обомлел оттого, что она не прятала от незнакомца лицо и выглядела спокойной и даже где-то счастливой. Во взгляде парня сеньор Лоренцо не заметил и тени ужаса или отвращения, которые возникали у всех, случайно увидевших лицо Джованны. Он выглядел несмелым и немного смущённым. Обычное дело, когда мужчина находится в обществе понравившейся ему женщины. Пожатие руки незнакомца было крепким и искренним. Просьбы о регулярности посещений настойчивыми и правдивыми. И с этих пор Пьетро Распони стал частым гостем в их доме, а чувство вины, айсбергом застывшее в тёмно-зелёных глазах сеньора Лоренцо, постепенно таяло, покуда совсем не растворилось в золотистых волнах покоя и тихой радости.
    Ну а дальше, как водится: смущённое объяснение в любви, робкое согласие, недоумение и насмешки местных красоток, убеждённость стариков в недолговечности этого странного брака и скромное венчание, где присутствовали только жених с невестой, свидетели и сеньор Лоренцо. Пьетро Распони никогда не думал, что можно быть таким счастливым. Он боготворил Джованну, она любила его всем сердцем. Когда Пьетро прижал к груди своего первенца, он едва не задохнулся от волны такой высокой радости, в сравнении с которой все житейские удачи и удовольствия казались мутными и душными. Пьетро окунулся в отцовство с головой. Он стирал, готовил, гулял с младенцем, пока его тоненькая жена оправлялась после тяжёлых родов. Сеньор Лоренцо долго не мог поверить в счастье своей дочери: слишком долго он жил в убеждении, что его никогда не случится. Счастье же Пьетро было омрачено тёмными предсказаниями врачей, что следующая беременность для Джованны может закончиться  очень скорбно. Супруги искренне горевали, поскольку хотели много детей. Пьетро слёзно молился в Сан-Доминико-Маджоре о даровании его Джованне женского здоровья. Он никак не хотел разделять её смирения, и когда она вздыхала: «Значит, так надо», он взвивался: «Кто тебе сказал, что так надо?». И снова бежал в церковь плакать и молиться.
    Весть о том, что Джованна вновь ждёт ребёнка, почти уничтожила его. Он заламывал руки и причитал: «Я же был аккуратен…Я был аккуратен». На все уговоры врачей прервать беременность пока не поздно, Джованна резко отказывалась. У неё был неоспоримый аргумент: ведь Пьетро молился. Пьетро и сам стал верить, что по его молитвам им даруется такое счастье. И немного успокоился. К тому же вторую беременность Джованна переносила значительно легче, чем первую. Когда пришло время родить, Пьетро и Джованна были совершенно убеждены в благополучном исходе родов. Но как только в полутёмном коридоре клиники, где ждал известий взволнованный Пьетро, прозвучало: «Пьетро Распони, поднимитесь, пожалуйста, к главному врачу», его сердце упало. В кабинете главврача ему сообщили, что ни жены, ни дочери у него больше нет. Он выслушал дежурные сочувствия и отправился домой. Но почему-то оказался на мосту Альдо-Море…
     Его выловили рыбаки. Они действовали так слаженно, словно занимались скорее спасанием на водах, чем рыбным промыслом. Когда Пьетро открыл глаза, он увидел качающееся лицо сеньора Лоренцо, бледное, с седой щетиной на скулах и кроткими глазами. Сеньор Лоренцо ничего не говорил. Он смотрел на него и молчал. И тогда Пьетро подумал, что у него остались сын и этот старик, ради которых он должен и будет жить.
    Время-лекарь исправно делало своё дело. Боль притупилась, приступы тоски и отчаяния стали реже и короче, и Пьетро постепенно научился жить без Джованны. Взвалив на себя должность бригадира одной из рыболовных артелей, он много работал и заслужил безупречную репутацию. Сын взрослел и радовал отца успехами в школе и удивительно лёгким характером. Старик Лоренцо для своих лет держался молодцом и был незаменимым помощником в деле воспитания сына.
     Как-то раз учительница сына сеньорина Ольга предложила ребятам автобусную экскурсию в Рим и его окрестности. Сын Пьетро всегда мечтал побывать в столице. Он был страстно увлечён историей первых христиан. Он жаждал посетить катакомбы, побродить по ним с тонкой свечой в руках. Он даже научился дышать по-особому, чтобы пламя свечи не реагировало на его вдох и выдох. Конечно, такую возможность он упустить не мог. Лоренцо чуть не задушила тоска, когда за внуком закрылась дверь автобуса. Он уткнулся лбом в плечо Пьетро и разрыдался. Да и у Пьетро на сердце было тяжело: он не расставался с сыном с самого его рождения. Пьетро погладил Лоренцо по голове, как растерянного и расстроенного малыша, и они побрели в опустевший на три дня дом.
    Страшное известие пришло вечером. Водитель не справился с управлением и все тридцать детей вместе с сеньориной Ольгой и самим шофёром погибли. Очевидцы говорили, что зрелище было жутким. Автобус занесло на повороте, он кубарем скатился на дно балки и там взорвался. Всё произошло так быстро, что пассажиры, вероятно, так и не поняли, что с ними происходит.
    Лоренцо хватил удар, и он умер, не приходя в сознание в карете скорой помощи. А Пьетро Распони превратился в старика, яростно пахнущего рыбой и пивом, бесконечно и уже навсегда одиноким.
     Всё это старый Распони рассказал Вигго Приторио, когда после недельного знакомства этот молодой и шустрый грузчик показался Пьетро странно похожим на его погибшего сына.
 - Ты не думай, я не болтливый, - проскрипел Пьетро, утирая слёзы потрескавшимся чёрным пальцем. - Просто, знаешь, накатило. Всё молчу, молчу. Сердце скоро лопнет совсем. А ты так похож на моего мальчика.
    Вигго до сих пор и не думал, что один человек способен вынести столько потерь. После этого разговора Приторио стал с невероятным трепетом относиться к старому рыбаку. А Пьетро искренне привязался к «шебутному мальчугану» и всячески покрывал его перед начальством.
    Именно там, в порту, он узнал первую женщину в своей жизни. Ему было семнадцать, ей - тридцать четыре. Звали её Апполинария. Она приходилась женой начальника смены, где работали Пьетро Распони и Вигго Приторио. Апполинария, полногрудая, широкобёдрая, с очень смуглой кожей и усиками над пухлой верхней губой, носила в себе бешеный темперамент. Её губы и являлись причиной многих головокружительных, но мгновенных романов. Рот Апполинарии был невероятно красив. Она никогда не сжимала губы плотно, оставляя манящую лазейку, сквозь которую виднелись молочно-белые зубы. Это придавало её лицу выражение вечно жаждущей,  просящей женщины. Какой мужчина в состоянии уклониться от такого призыва? Но Вигго повёлся не на губы Апполинарии. Она ему вообще не нравилась. Именно поэтому он решил выяснить, почему чёрная, как индианка, тяжеловесная, как бегемот, и до удивления примитивная женщина стала портовой Кармен, из-за которой происходят нешуточный драки и скандальные увольнения. После бурной ночи, проведенной прямо на причале, Вигго понял: Апполинария была первостатейной самкой. Она по высшему разряду удовлетворяла животные инстинкты мужчины. Муж Апполинарии знал, что его жена шлюха. Но ведь и у него каждую ночь срабатывали животные инстинкты. И здесь уж его жена была незаменима.
    Вкусив от запретного плода, Вигго вообразил себя бразильским мачо. И это роль удавалась ему на славу. Не было ни одной девушки, которая ответила бы ему «нет». Но со всеми своими случайными знакомками Вигго вёл себя предельно честно. Он не обещал вечной любви и неба в алмазах. Он давал им ясно понять, какого характера его интерес, и дальше этого интереса их отношения развиваться не будут. Никогда.

    - Подлец, мерзавец, мерзкая образина!
     Анжелика лупила Вигго по плечам, колотила в грудь и норовила ударить по лицу, но Вигго с хохотом уклонялся, заводя и без того обезумевшую от ярости женщину.
 - Ты – ничтожный ублюдок! Клеймо на тебе не где ставить!
 - Анжелика, уймись, сумасшедшая, – хохотал Вигго, откидывая назад голову. Он знал. Что когда смеётся. Становится совершенно неотразимым.
      Анжелика опустилась на песок. Сканзано был сегодня безлюден. Она водила ладонями по прохладному песку и напоминала Вигго раненую птицу, уже не способную к полёту. Она была красива: кожа с бронзовым отливом, яркие зелёные глаза, иссиня-чёрные волосы. Вигго отчаянно завидовали все мужчины квартала. Она была дочерью шеф-повара «Акрополис Отеля», и, конечно, их отношения представляли собой мезальянс, порочность которого будоражила Анжелике кровь, а Вигго совершенно не трогала. Ему нравилась эта женщина, и ему было всё равно, какого она рода-племени, хоть сама английская королева. Вскоре их отношения стали надоедать Приторио, поскольку в основном они сводились к бурным постельным сценам. Его мучила её ненасытность и жестокость. Он устал от её назойливости и требовательности.
 - Анжелика, я же не обманул тебя ни разу. Ни тогда, когда ты выбрала меня, а не Адриано, ни тогда, когда пыталась познакомить меня со своим отцом, ни сейчас. Ты же знала, что настанет день, когда я скажу тебе: «Прощай, Анжелика», и ты должна ответить мне: «Прощай, Вигго». Ведь мы так договорились.
 - Всё равно, всё равно, всё равно! - Анжелика яростно месила песок между коленями.
 - Ты ещё выйдешь замуж. За какого-нибудь способного поварёнка из богадельни твоего отца. И всё у тебя уладится.
 - Скажи, ты всем своим женщинам в конце отношений говоришь эту фразу? Уж очень дежурной она кажется. - Анжелика поднялась, и с её круглых колен посыпался золотистый песок.
 - Нет, только тебе, - улыбнулся Вигго, - Правда, только тебе. Я, действительно, хочу, чтобы ты вышла замуж и у тебя были дети. У такой красивой женщины должны быть дети.
    Анжелика подошла к Вигго, и её круглые колени коснулись его колен.
 - Мне не положены даже отступные?
 - Стоит ли?
 - Я прошу тебя. Последняя ночь. Обещаю. А завтра ты - свободная птица.
 - Нет, Анжелика. Последней была вчерашняя ночь. Пора остановиться.
 - Нет, ты всё-таки негодяй! - опять заколотила Вигго по плечам разъярённая Анжелика. - И я тебя ненавижу!
    Она стряхнула песок со смуглых ступней, надела сабо и, яростно жестикулируя и посыпая голову неблагодарного Вигго проклятиями, побежала в закусочную, где симпатичный официант два раза в неделю подавал ей её любимые фарфле № 198.
    А свободный Вигго, вздохнув всем телом, не спеша отправился домой.

 
                Глава II
    Честно говоря, его уже начинало немного утомлять бесцельное существование. Он знал, как и с кем начнётся следующий день, знал, как и с кем он закончится. Он так же знал, что это, как обычно, не принесёт ни пользы, ни удовольствия. Он устал смотреть в вопрошающие глаза матери по воскресениям, когда заезжал к ней днём после службы в Сан-Катольдо. Он устал слушать её длинные дрожащие вздохи. Он устал по выходным гонять на своём стареньком мотоцикле в поисках приключений. Вигго понимал, что уткнулся носом в стену, но для того, чтобы развернуться и идти на свет, ему не хватало ни мужества, ни сил расстаться со своей ленью. Особенно ясно он почувствовал своё состояние после того, как смолкло деревянное постукивание сабо Анжелики. Нет, его не поглотило одиночество. Он всякий раз вздыхал с облегчением, когда говорил «Прощай, Роза!», «Прощай, Аурелия!», «Прощай, Бьянка!». Просто сейчас он вдруг прочитал в качающейся походке уходящей  Анжелики, что это была его последняя женщина, такая, какую он привык видеть рядом с собой. И эта мысль его испугала.
    Стало темнеть, и море отразило неясное, словно случайное сияние первых звёзд. Вигго поёжился. Ноги утопали в песке по щиколотку, тоненькими струйками пробегая между пальцев. Метрах в десяти от себя Вигго вдруг различил очертания человека, молча исполняющего какой-то буйный, ни на что не похожий танец. Человек подскакивал то на одной, то на другой ноге, кружился, падал, вставал и снова кружился, пятился, подавался вперёд и опять прыгал. Словом, зрелище показалось Вигго таким странным и завораживающим, что он замер, как изваяние, чтобы не спугнуть болезненное вдохновение необычного танцора. Между тем тот стал тяжело дышать, кашлять и говорить бессвязно и быстро, будто боясь, что его подслушают и пойму. Странный человек сел на круглый невысокий валун недалеко от берега, и стал раскачиваться влево, вправо, потом вперёд и назад, напевая какую-то жалостливую песню. Вигго решил убраться восвояси. Этот нелепый танцор был явно помешанный. Не стоит отвлекать его от общения с миром, а может быть, со своей болезнью. Пусть себе качается. Но как только Вигго приподнял ногу, чтобы продолжить свой путь, человек на камне скрипуче рассмеялся:
- Кхе-кхе…Подойди сюда, мальчик. Не обижай старую Франческу.
   Безумная Франческа! Вигго застыл, боясь вдохнуть. Сколько раз он слышал о безумной Франческе от матери, от её немногочисленных товарок и от бабушек на скамейке возле дома. Но сам он её никогда не видел. Да и не верил в то, что о ней говорили. Но всё равно, если Вигго где-нибудь слышал это имя, он испытывал какой-то далёкий, но определённо священный трепет. И вот теперь он стоит у неё за спиной и боится вдохнуть.
 - Подойди же ко мне, светловолосый мальчик. Я жду тебя целых четыре года. А ты всё не идёшь. Подойди и сядь рядом. - Франческа ткнула корявым тёмно-коричневым пальцем в песок, куда должен был сесть Вигго.
    Вигго каменными ногами приблизился к сидящей старухе и рухнул к её стопам, как подкошенный.
 - Ты ведь знаешь меня, светловолосый мальчик? Отвечай.
 - Да, - прошелестел сухими губами Вигго.
 - Кто я?
 - Сеньора Франческа… - Он не узнавал своего голоса.
 - Не-ет! - Протянула старуха. - Не сеньора Франческа. Меня зовут безумная Франческа. Ты понял? Безумная!
    И она погрозила Вигго своим крючковатым тёмно-коричневым пальцем. Её лиловое одеяние почти сливалось с потемневшим морем, и Вигго различал только светлый платок на её пепельных патлах и палец, качающийся во тьме прямо перед его носом.
    Жизнь этой почти вымышленной для Вигго старухи была полна событий настолько необычных, что на её месте и самый разумный человек потерял бы голову.
    Она родилась в Милане в двадцатых годах прошлого столетия в очень состоятельной семье. Будучи единственной наследницей родительских капиталов и обладая невероятно чарующей внешностью, она была самой желанной невестой Милана. Франческа говорила на пяти языках (французском, английском, испанском, русском, немецком), с увлечением учила японский, поскольку преклонялось перед японской культурой, прекрасно писала маслом, брала уроки вокала и классического танца, а её поэтические опусы были полны изящества. В общем, Франческа являлась существом безупречным во всех отношениях. Её руки добивались отпрыски самых знатных и богатых итальянских фамилий. Был даже один английский лорд и ещё - немецкий барон. Жизнь улыбалась красавице Франческе. Но однажды ею заинтересовался Дуче, известный своим похотливым норовом. Франческа не на шутку перепугалась, а родители в панике бросились отыскивать в Италии укромный уголок, куда можно было бы спрятать их любимую дочь. Они остановили свой выбор на Остунии, купили там маленький белый домик и отправили туда Франческу в сопровождении крохотного штата прислуги: горничной Милисенты, конюха Паоло, кухарки Лидии и садовника Пепе. Родители строго-настрого запретили своей красавице-дочери акцентировать на себе внимание и настаивали на «монашеском образе жизни». Франческе ничего не стоило выполнить этот наказ, потому что предпочитала уединение той роскошной, открытой и неискренней жизни, которую вела в Милане. Но беда красивой, умной, талантливой женщины в том, что, как бы она ни старалась, ей почти невозможно остаться незамеченной. Кто-то в Остунии заметил в саду недавно кем-то купленного домика прелестную девицу в широкополой соломенной шляпе, стоящую перед мольбертом возле пышного куста пепельных роз. Кто-то услышал из окна этого домика ариозо Анны Болейн, исполненную в лучших традициях belle canto. И скоро у кружевного заборчика загадочного дома всё чаще стали останавливаться любопытные жители Остунии. В одно чудное майское утро Франческа проснулась в каком-то особенно романтическом расположении духа. Ей приснился странный сон: она и какой-то неизвестный молодой человек спасали из огромного аквариума с мутной водой, где плавали почему-то тюлени, непонятно как попавшего туда львёнка. Этот безумный сон оставил удивительные впечатления: молодой человек нежно прикасался к ней, старался взять на себя большую часть этой нелепой работы и смотрел на неё своими зелёными глазами, как на сошедшее с небес светило.
    Франческа спрыгнула с постели и в батистовом пеньюаре подбежала к окну, распахнула его и почти до пояса высунулась на улицу. Небо было высоким, молочно-голубым, стрижи носились рядом с крышей  стремительно и сосредоточенно, словно ткали какое-то невидимое полотно. Запах роз кружил голову, и Франческе хотелось петь. Честно говоря, она устала бояться и прятаться. Ей семнадцать лет и она должна дышать свободно!
    От внезапного покашливания за калиткой девушка вздрогнула. Она мгновенно присела, больно ударившись подбородком о подоконник.
 - Простите меня, сеньорина, ради всего святого, - услышала она мягкий негромкий голос. - Я вовсе не хотел Вас напугать.
   Скрючившись под подоконником, Франческа дрожала всем телом.
 - Просто, Ваше лицо, глаза, волосы, розы в саду - всё это напомнило мне иллюстрацию из детской книги, которую мне когда-то читала мама.
    Франческа ничего не ответила.
 - Я не буду больше смущать Вас. Я пошёл по своим делам. Я работаю в книжной лавке недалеко от Вашего дома. Заглядывайте, если будет нужда. Да и без нужды заглядывайте. Меня зовут Андреа ди Корти. До свиданья, сеньорина.
    Франческа выползла из-под окна, когда шаги за калиткой совсем затихли. Она прожила в Остунии чуть больше двух месяцев, и никто ни разу не пытался с нею заговорить. А этот был на редкость разговорчив. Слишком прост в разговоре, но весьма обходителен для своего плебейского происхождения. И теперь Франческа развлекала себя мыслями об этом странном молодом человеке, который, действительно, больше не беспокоил её. Однако чем чаще Франческа думала о нём, тем неотступнее становилось желание посетить книжную лавку. К тому же располагалась она совсем недалеко от дома. И однажды ей удалось упросить Милисенту сопровождать её на своё первое свидание. Она оделась как можно скромней, покрыла голову широкополой соломенной шляпой и, под шумные вздохи осторожной горничной, отправилась в книжную лавку. К ней девушка подошла в сопровождении многочисленной молчаливой свиты местных жителей.
    В лавке тускло горела лампа, стоящая возле кассы, и пахло полиграфией и волшебством, что для Франчески было одним и тем же. За прилавком стоял Андреа ди Корти. При виде «сеньорины из окна», он покрылся испариной.
 - Признаюсь, не ожидал Вас так скоро, - смущённо пробормотал юноша.
 - Мне уйти? - Вскинула брови Франческа.
 - Вы шутите? - Вскинул брови Андреа.
     Усмехнувшись, Франческа принялась бесцеремонно разглядывать молодого человека. И чем дольше она изучала его, тем сильнее загорались её щёки, стыдливей становился взгляд. О, как он был хорош! Отпрыск знатнейшей фамилии Рима или Милана не так благородно бледен и величаво нетороплив, как этот безродный юнец из книжной лавки на окраине Остунии. Его оливковые глаза поглощали свет, излучаемый лампой. Да что там лампа! Они спокойно пересияли бы и луну, и звёзды над домом Франчески! Его тонкий с горбинкой нос убедил бы кого угодно в высоте его происхождения. Припухлые губы говорили о юном возрасте, но упрямый подбородок с ямочкой выдавал его упрямый и настойчивый характер. В общем, Франческа никогда, даже общаясь со своими потенциальными женихами в Милане, не испытывала тех чувств, которые нахлынули на неё здесь, рядом с Андреа.
 - Я хочу купить книгу, - напустив на себя равнодушный вид, не своим голосом проговорила девушка.
 - Что Вы любите читать? - Андреа пытался вести себя как обычно, но руки дрожали и ноги подкашивались.
 - Я люблю японскую поэзию. Есть у вас что-нибудь в этом роде?
     Андреа вышел из-за прилавка.
 - Я покажу Вам полку с зарубежной поэзией и принесу стул. Вы сможете сами подобрать себе что-нибудь по вкусу, сеньорина…
 - Бриетта. - Франческа вспыхнула и опустила глаза.
 - Как Вам угодно, - улыбнулся Андреа.
    Но Франческа не подошла к полке с зарубежной поэзией и не села на предложенный ей стул. А Андреа не вернулся на своё рабочее место. Они стояли друг против друга и тихо улыбались. Горничная Милисента всё  это время выдавала своё присутствие покашливанием, пошаркиванием, долгими и шумными вздохами, но все её старания оставались незамеченными. Милисента никогда не видела свою госпожу такой счастливой. Поняв тщетность всех этих действий, она опустилась на стул рядом с полкой зарубежной поэзии, потянула за корешок первую попавшуюся книгу и принялась перелистывать глянцевые страницы.
    С этого дня жизнь в Остунии для Франчески полностью преобразилась. Она ходила по облакам, ничего не замечая вокруг себя. Книжная лавка, где работал её Андреа, казалась ей самым прекрасным и светлым местом на земле. Андреа был безупречен. Всё, что он говорил или делал, несмотря на оттенок простоватости, носило на себе печать благородства и какой-то неожиданной в его лета мудрости.
   Он рано остался без матери. Отца своего он вообще не знал. Единственным родным человека для Андреа ди Корти стал его дядюшка Марчелло. Будучи бездетным, он взял под своё крыло десятилетнего племянника, дал ему возможность окончить школу и, убедившись в разумности и практичности Андреа, доверил ему своё дело. Так Андреа стал главным помощником дяди Марчелло в книжной лавке.
    Вскоре юноша увлёкся психологией. Ему нравилось разгадывать наклонности и пристрастия посетителей магазина. Через пару месяцев молодой ди Корти так научился очаровывать покупателей, что ему ничего не стоило всучить книгу, содержание которой, порой, шло в разрез образу мыслей того, кого он в данный момент обслуживал. Таким образом, он познакомил любителей детективов с классической литературой, а почитателей мелодрам - с философией.
    Что касается Франчески, он так же, как и остальные жители Остунии, был заинтригован. Но когда увидел в окне лицо прекрасной незнакомки,  мгновенно понял, что только она сможет составить счастье всей его жизни. Андреа сделал этот вывод, не зная ни кто она, ни что она носит в своей душе, не слыша её голоса, не предполагая её безусловного отказа. Ди Корти был совершенно уверен в себе. 
    Франческа и Андреа жили, не чувствуя, что над их головами собираются тучи. Однажды тёмным октябрьским вечером, когда Андреа, счастливый до головокружения, сошёл с крыльца возлюбленной, к нему подошли двое и, сунув под ребро что-то очень холодное, повели в неизвестном направлении. А утром под дверью Франчески Милисента обнаружила большой голубой конверт.
 - Ах, Милисента! Ну, ни прелесть ли мой Андреа!  - Воскликнула Франческа и пошла в свою комнату, распечатывая конверт.
     Через несколько мгновений дом содрогнулся от душераздирающего вопля. Франческа выбежала из своей комнаты с безумными глазами, бледная и всклокоченная. В трясущихся руках она держала открытый конверт.
 - Милисента…Милисента… - Шептала девушка. - Там, на ковре…Убери всё это, убери…
     Милисента бросилась в комнату хозяйки, и опять на дом обрушился леденящий кровь вопль. Милисента лежала в обмороке, а рядом с ней письмо на бумаге сливочного цвета, в углу которой красовался фиолетовый дельфиниум, и два окровавленных пальца.
    Впоследствии выяснилось: в письме сеньорину Франческу ставили в известность, что от великого Дуче скрыться невозможно и что смерть мальчика Андреа ди Корти на её совести. И ещё она должна благодарить,  что в качестве нравоучения ей не прислали его голову в бандерольной бумаге. В постскриптуме сообщалось, что родители её расстреляны, а всё имущество конфисковано в пользу национал - социалистической партии.
    Весь день после этого страшного события Франческа молчала. На следующее утро она стала хохотать, как безумная, и кружиться в каком-то диком, бешеном танце. К вечеру от её гардероба не осталось и следа: все свои роскошные платья она разрезала на мелкие кусочки, собрала в большую плетёную корзину для грязного белья и ходила по улицам Остунии, разбрасывая атласные, батистовые и бархатные лоскутки, словно сеятель на пашне. Жители городка теперь так же истово потешались над обезумевшей от горя девушкой, как, в своё время, пытались разгадать её тайну из-за кружевного забора её беленького домика.
     Кухарка, садовник и конюх быстро собрали вещи и разъехались по своим родственникам «от срама подальше». Только верная Милисента осталась со своей несчастной госпожой, которая принимала горничную то за мать, то за отца, то за нежно любимого Андреа, то за ненавистного Дуче. Милисенте с трудом удалось перевести Франческу в Таранто. Там они поселились у двоюродного брата Милисенты, Ренато. Его крохотная квартирка состояла из двух смежных комнат, и Ренато нередко наблюдал, как бледная госпожа в одной ночной сорочке молча обходила весь дом, пока его сестре уговорами и обещаниями, которыми обычно взрослые «кормят» детей, не удавалось отправить несчастную обратно в постель.
    Милисента понимала, что долго жить в доме Ренато они не могут. Он молод, ему надо устраивать свою жизнь. Ренато кротко и терпеливо выносил их присутствие. Вскоре его призвали в армию, и необходимость искать жильё, чем Милисента начала активно заниматься, отпала сама собой. Пусть только на время войны, а там уж видно будет. После скорбных событий в судьбе сеньорины Франчески, Милисента перестала загадывать на будущее. И вообще - загадывать. Она давно поставила крест на возможности обрести семью, нянчить детей. Милисента нянчила Франческу, чьё безумие вдруг сделало виток в сторону дара пророчества. А началось всё с маленького голодного мальчишки, к которому госпожа подошла во время одной из своих прогулок.
 - Мама, дай ему хлеба, - попросила Франческа дрожащим голосом. Сегодня Милисента была её матерью. Милисента отломила от только что купленной буханки кусок и протянула его на ладони к самому лицу мальчугана. Тот уставился на ломоть огромными карими глазами, но крепко сцепленные за спиной руки и плотно сжатые губы говорили о том, что мать или тот, с кем он жил, запрещали ему брать еду у чужих. Франческа присела около мальчика и погладила его по плечу.
 - Кушай, Бенито, твоя мама не скоро придёт, ты ещё успеешь проголодаться. Кушай.
    И Бенито, как зачарованный, медленно взял хлеб, медленно откусил и, медленно пережёвывая, пошёл к своему дому.
    Всё бы и осталось для Милисенты обычным, если бы в скором времени ни выяснилось, что мать Бенито скончалась от воспаления лёгких через два дня после их встречи. Дальнейшие её предсказания всё более и более пугали Милисенту, а жителей Таранто приводили в священный трепет или панический ужас. Некоторые прятали своих детей, как только видели на горизонте сумасшедшую Франческу и её верную дуэнью Милисенту. Иные, напротив, искали встречи с нею, потому что верили, что она говорит с Богом, а значит, если попасться ей на глаза, лучик благодати коснётся и их грешных затылков. На четвёртом году войны Милисента получила страшное известие: единственный родной ей человек, бескорыстный и добрый Ренато погиб. Подорвался на мине. Его останки невозможно было собрать, и убитой горем Милисенте передали только фотокарточку, сделанную в ателье грека Костидиса, крохотный блокнотик собственных стихов и атласную ленту. Смерть брата приоткрыла завесу над двумя его тайнами: она даже не предполагала, что Ренато писал стихи и уж тем более не думала, что в его сердце живёт любовь.
     Франческе исполнилось сорок. К этому времени за ней прочно закрепилось прозвище «безумная». Ко всем её странностям прибавилась ещё одна: каждый вечер, как только стемнеет, она выходила на берег моря и танцевала. Что собою выражал этот танец не могла предположить даже Милисента, которая научилась разгадывать и предупреждать любое движение, любой взгляд своей госпожи. По большей части это было кружение вокруг какого-то определённого и важного для Франчески центра. Она взмахивала руками и что-то выкрикивала. Иногда в её выкриках можно было нащупать тоненькую смысловую нить. Иногда не стоило и пытаться. Некоторые смельчаки дожидались заката и приходили на берег моря, чтобы посмотреть на дикий танец безумной Франчески и попытаться понять, что она произносит. А вдруг очередное пророчество? Они садились на плоский камень недалеко от танцующей старухи, рядом с молчаливой Милисентой, и наблюдали этот жуткий спектакль.
    Когда Милисента умерла от рожистого воспаления, Франческа своим особым чутьём поняла, что осталась совсем одна. Она практически перестала бывать дома, ночевала, где придётся, ела, что попадётся под ноги. Квартиру Милисенты купил какой-то рыболовный воротила местного масштаба. Заплатил муниципалитету хорошие деньги, вынес нехитрые пожитки, оставшиеся в доме ещё с довоенной поры, и вселился туда со своей толстой женой и толстым сыном. Франческа не придала этому никакого значения. Она по-прежнему ходила танцевать на берег моря, собирая немногочисленную, но внимательную и благодарную публику. На плоском камне, который прозвали Камень Милисенты, ей оставляли еду и что-нибудь из одежды. Пищу она делила с птицами, которые летали за ней небольшими шумными стайками, а одежду связывала в узел и куда-то прятала. Никто не знал, куда.
    В тот вечер, когда Франческа остановила Вигго, обычных зрителей на пляже не было. Это случалось крайне редко. И сколько бы Вигго ни озирался, ища хоть одно разумное существо рядом, он натыкался взглядом только на тёмные деревья.
 - Я хочу тебе кое-что рассказать, Вигго Приторио, - произнесла скрипучим голосом Франческа.
 - Откуда Вы знаете моё имя? - сухими губами прошелестел Вигго.
 - Странные вопросы ты задаёшь. Я знаю всех. А про тебя мне известно даже больше, чем ты думаешь.
    Вигго поёжился.
 - Ты думаешь, она погибла? - Старуха проткнула его своими зрачками.
 - Кто?
 - Та девочка, летевшая над морем на стальных крыльях. Ты, как и все, думаешь, что она погибла?
    Франческа смотрела на него так жарко, что у Вигго стали гореть щёки и шея.
 - Я ничего не знаю про девочку со стальными крыльями, - тихо возразил он.
 - Врёшь, врёшь, врёшь! - Затопала на него старуха и пустилась в пляс вокруг бледного похолодевшего Вигго. - Врёшь, врёшь, врёшь! И все врут, кроме Алессандро! Он один знает правду, а ему никто не верит, даже ты…
    Старуха запнулась о свою же ногу, растянулась на песке и стала гортанно хохотать. Вигго захотел потихонечку уйти, но как только он пошевелился, Франческа поднялась на четвереньки, подползла к нему и схватила его за щиколотку. Вигго вздрогнул всем телом: такой болезненной оказалась хватка безумной Франчески.
 - Нет уж, сто-ой! - Завыла она, как голодная волчица. - От меня убежишь, от судьбы не спрячешься!
 - Что Вам нужно от меня? - Вигго казалось, что он тоже становится безумным.
 - Ты ведь тоже знаешь, что она не умерла, - не унималась старуха.
 - Да о ком Вы говорите? - начал терять терпение Вигго.
 - О девочке, о Джульетте Концони. Она летела над морем на стальных крыльях.
    Вдруг Франческа выпрямилась, подняла глаза к небу и прошептала:
 - Иди к нему, к Алессандро. Иди к нему. Скажи, что тебе передала безумная Франческа. Его девочка жива. Пусть ищет.
    И Вигго почувствовал, как его отпускает напряжение, теплеют руки и ноги, дыхание становится ровным, а сердцебиение спокойным. Он сделал острожный шаг в сторону от Франчески. Она не шелохнулась. Потом ещё шаг, смелее и шире. Франческа не двинулась. Она молча позволила ему уйти.
    Всю ночь он не мог найти себя покоя. Странное, страшное происшествие на пустынном Сканзано так потрясло его, что, в конце концов, к рассвету он стал принимать его за галлюцинацию. Таких ярких событий давно не случалось в его жизни. Да и сама безумная Франческа существовала для него как некая достопримечательность Таранто, оригинальная достопримечательность, и только. До этого вечера он даже не видел её ни разу. Лишь мать иногда причитала: «Не попадайся на глаза Франческе. Она разнесёт твоё будущее в пух и прах». Теперь Вигго не знал, как отделаться от душных впечатлений, оставленных диким хохотом сумасшедшей старухи. И ещё эта несчастная Джульетта со стальными крыльями, которая умерла, но не умерла. Почему безумная Франческа так настойчиво повторяла её имя? И почему так прочно связала его с судьбой Вигго? Голова болела так, словно он получил битой по загривку.
    - Всё! - И бухнулся лицом в подушку.
    Он почувствовал, что если продолжит думать об этом ещё хотя бы минуту, его лоб взорвётся. И заснул. Во сне к нему подплывали большие зелёные рыбы с хвостами, как у лошадей, и  пели, раздувая жабры и причмокивая толстыми красными губами, какую-то песню на странном, но человеческом языке. Каждый куплет заканчивался словами, которые единственные из всего набора непонятных звуков были ему понятны: «Она не умерла». Вигго отмахивался от рыб сочком для ловли бабочек, а они хохотали, как безумная Франческа, и кружились вокруг, загоняя его в воздушную воронку. И в этом чаду он слышал нежный, певучий голос, который шептал его имя.
 - Вигго! - крикнул Пьетро Распони над самым его ухом. Старик выглядел серьёзно обеспокоенным. - Ты что это, сынок? Дверь не заперта. Лежишь на неразобранной постели в джинсах и кроссовках и мотаешь мокрой головой.
 - Пьетро… - Вигго едва пришёл в себя после короткого сумасшедшего сна. - Рад тебе. Который час?
 - Семь. Пора на работу. Я выхожу из квартиры и вижу твою дверь чуть не нараспашку. Давай, сынок, вставай.
    Вигго попытался встать, но ноги его не слушались.
 - Я приготовлю тебе кофе. - И добрый Пьетро отправился на кухню.
    Вигго потряс головой. Может, так всё станет на свои места? Не было никакой безумной Франчески. Не было и всё. Это бред, продукт воспалённого воображения. Глоток крепкого кофе, запах которого уже доносился с кухни, приведёт его чувства и мысли в порядок.
 - На-ка вот. - Распони протянул Вигго круглую чашку дымящегося ароматного напитка.
    Вигго взял её ледяными руками и сделал глоток.
 - Ты давай это…Закругляйся с похождениями, - смущённо произнёс Пьетро. - Я ничего…Я уж так…Мне жаль тебя просто.
 - Спасибо, старина. Что бы я без тебя делал? - Вигго благодарно ему улыбнулся.
    Они молча шли на причал, где их ожидала работа, требующая напряжения мышц, и больше ничего. Здесь некогда пускаться в пространные размышления и изматывающую рефлексию. Здесь нужно следить за координацией движений и успевать перевести дыхание. Вообще, эта работа способствовала  возвращению чувств в их эмбриональное состояние. Вот почему Вигго любил свою работу.
    Но сегодня что-то не срасталось. Мысль не подавлялась физической тяжестью. Даже двойной: Вигго увеличил нагрузку на загривок. В висок постоянно билось ненавистное имя безумной Франчески, а над заливом облака кружились в форме парящей на крыльях женщины. Кто эта Джульетта Концони? И что за человек её отец?
 - Слушай, Пьетро, - сказал, обливаясь потом Вигго, садясь передохнуть на каменный парапет. -
 - Знаешь ли ты Алессандро Концони?
  Пьетро, вытирая виски и шею клетчатым платком, присел рядом.
 - Не тот ли это Концони, что четыре года назад потерял в авиакатастрофе дочь?
    Вигго насторожился.
 - Что ты знаешь об этом?
 - Там тёмная история… - Пьетро закурил и предложил сигарету Вигго. - Тёмная. Говорят, она пыталась помирить родителей, которые жили врозь. Алессандро здесь, в Таранто. А мать где-то в Тунисе. Вот она и моталась от отца к матери и обратно. Странно жила. Прилетит к матери, устроится в какую-нибудь захудалую фирму и зарабатывает на обратный билет, чтоб лететь  к отцу. А всё это время мать обрабатывает: что это вы, мол, на старости лет совсем ополоумели. Уж не знаю, что её там держало. А мать, со своей стороны, на дочку давит: оставайся, что тебе делать в Таранто? Ну, дочка, понятно, сопротивляться. Как представит отца, так и сердце заболит. Накопит деньги, купит билет и сюда. Здесь начинает ту же работу, только с отцом. Тут уж он ни в какую.    На билеты  денег ни у матери, ни у отца не брала. Принципиально. Оба они, и Алессандро и Камилла, его жена, страсть как дочь любили. Поэтому, когда она погибла в одном из этих перелётов, чуть с ума оба не сошли. Им бы помириться на почве всего этого, а они ещё пуще возненавидели друг друга.
    Пьетро загасил сигарету об асфальт и похлопал по плечу Вигго, вновь приглашая его к работе.
 - А откуда тебе всё это известно? - спросил Вигго, поднимаясь с земли, смахивая со штанов пыль, грязь и рыбью чешую.
 - Я немного знаком с двоюродным братом Алессандро. Встречаемся с ним редко, но вполне душевно.
 - Слушай, старина… - Вигго начал ощущать опасный холодок в районе солнечного сплетения. - При первой же возможности сведи меня с ним.
    Пьетро пообещал, даже не спросив, зачем ему это нежно…
  …Вигго чуть не уснул в душе. Нынешний день дался ему с трудом. Он выбросил своё тело из ванны и, не вытираясь, побрёл в постель. Он бухнулся лицом в подушку, но сон оставил его. Он сел, накинув на себя покрывало, и прижался спиной к стене. В завывании ветра, в болтовне листвы, в других ночных звуках, Вигго слышал частое дыхание безумной Франчески после её дикого танца и её дикий хохот. Он почувствовал непреодолимое желание пойти на этот хохот, увидеть ещё раз страшный, завораживающий танец сумасшедшей старухи, услышать её тревожную песню на непонятном языке. И это желание так манило его, что Вигго вскочил с постели, словно и не было прошлой бессонной ночи и изнурительного рабочего дня, наскоро оделся и вышел в ночь.
    Штормовое предупреждение, данное гидрометцентром вечером, вполне оправдалось. Небо словно сошло с ума. Оно легло на землю всей своей тяжёлой грудью, пригнув до корней деревья, разметав цветники и на смерть перепугав бездомных животных, не успевших спрятаться.  Вигго пробирался сквозь могучие волны ветра, помогая себе руками и плечами. Он понимал, что, скорее всего, непогода заставит безумную Франческу остаться дома, хотя никто не знал, где её дом. Но что-то толкало его по направлению к Сканзано.
     Море по-настоящему бесновалось. Оно походило на дикого зверя, очнувшегося после снотворного за решёткой. Море рвалось в небо. Море рвалось в город. Вигго остановился. Он торчал из земли почти диагонально, как кусок флагштока с развевающимся парусом-рубахой. Только так можно было удержаться на ногах. И посреди страшного грохота бросаемых морем волн, посреди всего этого шабаша разнузданной природной стихии Вигго различил неподвижную тёмно-фиолетовую точку на плоском камне. Франческа была на своём месте. Вигго таранил головой горячее воздушное пространство, выплёвывая и выплакивая кидаемый в лицо ветром песок. Наконец, он коснулся её плеча. Она медленно повернула к нему голову. Но говорить под гул и грохот шторма было невозможно. Это понимала даже Франческа. Она сидела на камне, как старая черепаха, слишком мудрая, чтобы торопиться уйти, и много пережившая, чтобы бояться. Казалось, что в ней одной сейчас сосредоточена вся природная неподвижность и гармония, а  разъярённое море бесится оттого, что не может совладать с этим кусочком покоя и равновесия.
    Вигго смотрел ей в лицо и видел юную прекрасную Франческу, мечтавшую жить в любви, в тишине своего белого домика и ждать к ужину своего Андреа, который продавал бы книги и открытки в лавке дядюшки Марчелло. И где-то там, в неизвестно какой стороне, этого же хочет девочка по имени Джульетта Концони. Но ей говорят, что она умерла. И может быть, она поверила в это.
 - Я найду её! - Вдруг закричал Вигго. - Обещаю!
    «Почему я это говорю?» - пронеслось у него в голове. «Зачем я это  говорю?». Франческа беззубо улыбнулась и быстро-быстро застучала костлявым тёмно-коричневым кулачком в сухую грудь.
    Когда он вернулся домой, мышцы рук и ног гудели, словно он отработал ещё одну смену. Но душу его будто омыло святой водой, она словно выплакалась после тяжёлого затяжного бесслёзного горя. Никогда он не чувствовал в себе так остро наметившегося вдруг смысла своего существования, которое именно в этот момент стало походить на жизнь.
    На следующий день был выходной, и Пьетро Распони повёл Вигго в кофейню на соседней улице, где работал Бенито Концони, двоюродный брат Алессандро.
   
 
    
 
 
                Глава III
    Вигго заказал себе спримуту. Пьетро - эспрессо с бриошем. Они сидели друг против друга и молчали. Распони осторожно поглядывал на своего молодого приятеля: что-то определённо изменилось в его лице.
 - Сынок, - после продолжительного молчания начал Пьетро. - Я знаю, куда ты ходил сегодня ночью.
    Вигго медленно поднял на Пьетро глаза.
 - Прости, сынок. Я не в праве… Ты просто очень дорог мне. Ведь у меня нет никого. Я очень испугался, когда дверь твоей квартиры хлопнула. Куда можно идти в час ночи?..
 - А ты почему в час ночи не спал? -  улыбнулся Вигго.
 - Читал, - совсем смутился Пьетро.
 - Что читал?
 - Библию, - немного помолчав, прошептал Распони.
    «Славный старикан», - нежно подумал Вигго, сочувствуя его тяжёлому смущению.
 - И я пошёл за тобой. До самого пляжа. Я видел, как ты стоял рядом с Франческой, как тебя чуть не унесло ветром в открытое море, - бормотал Пьетро, шаря взглядом по дну пустой кофейной чашки. - Я не должен был. Но мне так не нравится, как ты живёшь. Хотя, конечно, это твоё дело.
 - Мне тоже не нравится, старина, - усмехнулся Вигго и допил спримуту. - Ну, где же твой приятель Бенито?
 - Сейчас допечёт партию бриошей и придёт.
    Именно в этот момент к их столику подошёл Бенито Концони. Он был высокий, очень высокий и сутулый пожилой человек с большими залысинами и тяжёлым затылком. Его тонкая зобатая шея с трудом справлялась с тяжестью головы, которая склонялась то в одну сторону, то в другую. Этим Бенито походил на собаку, наблюдающую за человеком, вкушающим пищу, словно примеряясь, как бы она обошлась с тем или иным куском. К тому же он сильно заикался, поэтому слушать его было весьма сложно. Одним словом, он походил на кого угодно, только не на повара, который готовит потрясающие бриоши.
 - Я не надолго, - взахлёб сказал Бенито и сел рядом с Пьетро.
 - От Пьетро я узнал печальную историю Вашего кузена, - начал Вигго.
    Бенито нахмурился:
 - Что Вам до этого?
 - Погоди, дружище, не кипятись, - похлопал его по спине Пьетро. - Выслушай мальчика.
 - Да мне, честно, и не было до этого дела до вчерашнего дня.
    И Вигго вкратце рассказал Бенито о своей первой встрече с безумной Франческой, умолчав о двух к ряду бессонных ночах. Он говорил что-то о желании помочь, потому что каждый должен помогать ближнему, о том, что слова Франчески относительно дочери Алессандро требуют тщательной проверки, поскольку надежду, какой бы призрачной она ни  была, нельзя обманывать. В общем, за двадцать минут своей пламенной речи Вигго убедил Бенито, Пьетро и себя самого в том, что он действует совершенно искренне и бескорыстно.
    На самом деле всё было значительно проще. Вигго зацепился за имя Джульетты Концони, как за жердь, торчащую посреди топкого болота. Дожив до тридцати лет, он ни разу не задавал себе вопросов «зачем» и «как». Они вызывали у него неприятные ощущения, потому что требовали не только ответа, но и действия. А менять в своём существовании ему ничего не хотелось. И когда после очередного опасного приключения встречался со скорбными  глазами матери, он приходил в смятение, которое заглушалось спиртным и растворялось в объятиях новой женщины. Но жизнь, лишённая смысла, тяжела, и кажется бесконечной и бесполезной, как труд несчастного Сизифа. Приступы смятения случались чаще и уже не зависели от скорбных огоньков в материнских глазах. Ему нужна была идея. Как воздух, иначе он задохнётся в мутном течении своего бессмысленного бытия. И в тот самый момент, когда его лба коснулась ледяная рука настоящего отчаяния, безумная Франческа произнесла имя Джульетты Концони. Полумёртвая душа Вигго встрепенулась и прилепилась к этому имени, как к сосуду чистой влаги. Ему нужна была эта девочка, хоть живая, хоть мёртвая. Он пообещал Франческе искать её. И будет искать до тех пор, пока старость не скрючит его спину и не согнёт его ноги, ибо в этом он теперь видит смысл своей жизни.
    Однако, о своей корысти Вигго не сказал ни Пьетро Распони. Ни Бенито Концони.
     Бенито длинно и прерывисто вздохнул:
 - Я сведу Вас с Алессандро. Правда, он не любит об этом вспоминать.
 - Я буду максимально деликатен, обещаю.
    Они сдержанно попрощались, условившись о встрече на следующий день в этом же кафе.
    На другое утро Вигго чувствовал себя как перед экзаменом. Долго выбирал рубашку, долго готовил вступительную речь и долго не мог поверить, что всё это с ним происходит на самом деле.
    К трём часам пополудни Вигго сидел за тем же столиком, что и вчера. Бенито вышел из кухни почти сразу после его прихода. Увидев Вигго, Бенито выгнул шею и его зоб заходил ходуном.
 - Здравствуйте, - сказал Вигго и протянул руку.
    Бенито печально улыбнулся и протянул свою. «Жаль человека, которому трудно даже поздороваться, - подумал Вигго. - Должно быть, он знает цену слову».
    Они шли молча. На короткие вопросы Вигго Бенито отвечал плечами, руками, головой, словом, всем, что ему подчинялось. Вскоре они вышли на Виа дель Трамонто и остановились у старого углового дома. Бенито сделал Вигго знак подождать, а сам зашёл внутрь. Вигго присел на корточки рядом с открытой дверью и стал прислушиваться. Он с детства любил наблюдать за чужими светящимися окнами, слушать чужие голоса, которые из них доносились, вдыхать чужие запахи, плывущие из открытых форточек. Мать пугалась этой его склонности, думая, что он на полпути к страшному пороку. Подслушивать, подглядывать и вынюхивать - что может быть подлее и омерзительнее! А у Вигго и в мыслях не было простирать своё любопытство на чужую приватность. Просто когда он слышал, что в других домах говорится о том, о чём он думает, рождаются запахи, которые его волнуют и тревожат, а за разноцветными шторами мирно течёт или клокочет иная жизнь, он ощущал себя частью этого мира, где люди не так безоглядно разлучены, как мать и отец. И даже напротив, именно родители казались ему странно неподходящими тому, что вокруг происходит, неправильными, неживыми. Как-то раз он заглянул в окно первого этажа и увидел красивую женщину, танцующую танго босиком на красном ковре. Звучало «Аргентинское» и она прижималась к невидимому партнёру и блаженно улыбалась. Ворс на ковре был так высок, что ноги её, полные, сливочного цвета, утопали в нём по щиколотку. А когда она кружилась, Вигго видел её гладкую, круглую розовую пятку. Такую гладкую и розовую, словно она и не ходила по земле. Тогда он подумал, что у Ангелов должны быть именно такие пятки. Он наблюдал за ней около двух часов, а она беспрерывно танцевала. Ему было тогда  десять лет. И он твёрдо решил, что никогда не позволит своей жене одной танцевать танго.
    Вот и сейчас, в ожидании Алессандро, он вслушивался в чужую жизнь в чужом доме и удивлялся постоянству детского ощущения тепла, тишины и покоя, даже если за стеной кричали до изнеможения.
    Окно второго этажа открылось, и Вигго увидел великолепную голову Бенито. Он махнул ему рукой, приглашая подняться, и на Приторио внезапно навалилось неподъёмное чувство страха. Он боялся Алессандро, как своей судьбы, которую постоянно пытаешься обмануть, но уйти от неё нельзя. Когда он отсчитывал ступени, к нему вернулось желание обратить всё вспять, чтобы не было ни Франчески, ни Алессандро, ни его дочери. Пусть бы и жил он в тупом животном неведении, что творит. В той жизни он себя знал, там он умел думать и принимать решения. Там он был уверен в себе и совершенно спокоен. А сейчас земля уходит у него из-под ног, небо над его головой трещит по швам, и те лёгкие звенящие слова, которые он готовил дома для Алессандро Концони, превратились в огромные замшелые камни.
    На пороге квартиры его ожидал Бенито. Он мотнул головой в сторону тёмных комнат. Вигго ощупью пробрался через неосвещённый коридор и вошёл в маленькую комнату. На старом клеёнчатом диване сидел пожилой мужчина с великолепной копной серебристых волос. Он жестом руки пригласил Вигго войти и кивнул на высокий трёхногий табурет возле окна. Приторио медленно на него опустился. «Господи, - подумал Вигго, - неужели всё семейство Концони общается только жестами?». Пожилой мужчина внимательно изучал «захожего молодчика». А Вигго осторожно осматривал комнату. Помимо клеенчатого дивана, на котором восседал хозяин, и трёхногого табурета, скрипящего под Приторио при любом движении, здесь находился книжный шкаф, на нём стояли маленький глобус и старая примусовая лампа. На стене под картиной с яркими солнечными купальницами в глиняном кувшине, на гвозде висела объёмная папка, в которой обычно хранят бумагу для акварели или графики. Под папкой - крохотный столик овальной формы, где в большой голубой раме стоял портрет юной девушки в розовом мохеровом берете, надетом набекрень. Её каштановые волосы разлетались на ветру. Она щурилась от солнца, и потому весь вид был каким-то беспечно-задорным. Вигго долго смотрел на портрет и тихо улыбался, так свежо вдруг стало у него на сердце от этого милого прищура.
 - Это она.
    Вигго вздрогнул. Голос хозяина был глухим и таким же седым, как и его волосы.
 - Это она, моя Джульетта. Как Вы её находите?
    Приторио не знал, что ответить на странный вопрос. Он понимал, что любое неаккуратное слово может воскресить убаюканную временем боль. Поэтому он просто кивнул головой.
 - Бенито поведал мне о Вас, - задумчиво произнёс хозяин. Потом грустно усмехнулся:- Поведал… В силу своих возможностей, конечно.
 -  Да, мы беседовали с Вашим братом в его кафе, - откашлявшись, произнёс Вигго. - Я рассказал ему о моей встрече с Франческой…
    И тут Приторио остановился. Нет, конечно, можно лелеять свою гордыню, грустным и благородным взглядом подтверждая бескорыстность. Можно убедить в ней и остальных. Можно кричать Бенито в его волосатое ухо, что нужно немедленно бросаться на поиски Джульетты, которая жива, жива, потому что так сказала безумная Франческа. Можно обмануть Пьетро, что уверенность чудесного спасения этой девочки в розовом мохеровом берете прочно поселилась в его сердце. Можно отчаянно внушать себе, что эгоизм снимается благородством намерений. Пусть и мнимым благородством. В конце концов, никому, даже самому Вигго, не придёт в голову обвинять себя в том, что он пустился в это дело ради собственного спасения от отчаяния, тоски и бесцветного существования, даже если поиски закончатся неудачей. А он больше, чем уверен, что так и будет. Но сейчас, глядя в глаза Алессандро, Вигго чувствовал, как крошится в его сердце стеклянный замок напускного великодушия. Он не мог лгать ему о себе. И уж тем более не мог внушать отцу ложные надежды на то, что дочь его жива.
    А Алессандро, между тем, тревожно и требовательно смотрел на Вигго Приторио.
 - Я знаю Франческу, - тихо сказал Концони, не отводя от него взгляда. - Ну, насколько можно её знать. Она нашла меня год назад. Выследила и пришла сюда. Она тогда много, что мне говорила. Но на каком-то странном, нечеловеческом языке. Потом она схватила меня за запястье, сильно схватила, я даже вскрикнул от боли. И заговорила быстро-быстро: «Она не умерла. Она не умерла. Девочка на стальных крыльях, летящая над морем». Меня прямо затрясло. Понимаете, сеньор…
    Алессандро встал. Вигго тоже встал со своего скрипучего табурета. Хозяин подошёл к Приторио, который был его выше на голову, и, подняв подбородок, с мольбой заглянул ему в глаза.
 - Понимаете, сеньор, я ожил тогда. Я ожил год назад. Я верю Франческе. Я верил ей даже тогда, когда надежда начала вновь покидать меня. После её слов я стал ждать, что вот сейчас моя девочка постучится в дверь, живая и невредимая. Но время шло. Месяц за месяцем я каждый вечер покупал в кондитерской напротив её любимые эклеры. Но чудо не происходило. Звонок молчал, эклеры черствели. И тут появляетесь Вы.
    Алессандро отступил от Вигго на шаг, и теперь взгляд его требовал от Приторио обещания. Только обещания и больше ничего: ни гарантии, что  он его сдержит, ни намерений приступить к поискам немедленно, ни острожного предупреждения об их печальных результатах. Вигго знал этот взгляд. Он отворачивался от него всякий раз, когда мать поднимала на него глаза. Она уже не ждала от него действия, но это слово, бесполезное и пустое, утешало её измученное сердце. Так успокаиваются слепцы, когда видят в глухом и бесконечном мраке яркую вспышку. Они начинают верить, что вожделенное прозрение начинается, что луч солнца всё-таки достиг дна их мёртвых глазниц. А это всего лишь их нервное, постоянное желание, не имеющее ничего общего с объективностью, вылилось в короткую зрительную галлюцинацию.
    Вигго опустил глаза и выдохнул весь воздух из лёгких:
 - Сеньор Концони… Я обещаю, - и почему-то закашлялся.
 - Бенито! - Крикнул Алессандро. - Бенито, готовь кофе.
    Бенито что-то промычал в ответ с кухни.
    «Интересно, - подумал Вигго, - а если бы я отказался, он спустил бы меня с лестницы?».
    Кухня оказалась больше и светлее комнаты. Круглый стол, накрытый клетчатой голубой скатертью, стоял посредине. С потолка почти к самому столу спускалась лампа-колокольчик. Кофе был хорош, фирменные бриоши Бенито великолепны, но Вигго мечтал, чтобы это скорбное застолье поскорее закончилось.
 - Я Вам хочу рассказать кое-что, молодой человек, - неловко улыбнулся Алессандро Концони. - Не знаю почему, но мне кажется, Вы должны это знать.
    Он отодвинул чашку с недопитым кофе и, слегка покачиваясь, начал:
 - Я встретил свою жену в Бари. Она родом оттуда. Я же колесил тогда по всей Италии в поисках лучшей жизни. Ну, Вы знаете, как это бывает в молодости. Когда я прибыл в Бари, единственным место для ночлега, как, впрочем, и во всех городах, которые я посетил, по карману мне был только мой старенький Фиат. Денег, которые я зарабатывал в пути, хватало только на бензин и скудную пищу. Вот и в этот раз я остановился на Виа дела Ресистенца, возле парка Дуе Джунье, чтобы переночевать. Я страшно замёрз, и, дождавшись утра, решил пойти в первое открывшееся кафе, чтобы согреться горячим эспрессо. Я открыл дверь машины, а через секунду увидел её, покорёженную, с выбитым стеклом, лежащую на мостовой за несколько метров от меня. Рядом полулежал мотоцикл, над которым причитала молодая высокая девица в джинсах и мотоциклетной каске на распущенных каштановых волосах. Я и опомниться не успел, как эта фурия, сорвав с себя каску, подлетела ко мне и дала мне такую пощёчину, что я неделю чувствовал на скуле страшное жжение. Как она тогда кричала, как махала руками, топала ногами и трясла головой! Я тогда подумал: «Ну-у, бесноватая, не иначе». Но она задела меня, сеньор Приторио, ох, как задела! Наорав на меня, она села на мотоцикл и укатила. А я решил остаться в Бари, пока её не найду. Конечно, это глупость: искать незнакомую девушку в незнакомом городе. Но я был влюблён. Я понял это сразу после того, как она чуть не свернула мне челюсть. Я никогда не видел таких женщин. Я облазал все клубы, каждый вечер я околачивался возле ресторанов, которые, по моим соображениям она могла посещать. Моя незнакомка вряд ли была послушной дочерью и стыдливой барышней. Эта сеньорина напоминала скорее мальчишку-сорванца. Поэтому у меня и мысли не возникло искать её где-нибудь в галерее или библиотеке. И вот когда меня оставила всякая надежда (средства меня оставили ещё раньше), я решил напоследок прокатиться по городу, в котором родилась и умерла моя мечта, и убраться восвояси. Я как раз проезжал мимо театра Никколо Пиччинни, как  вдруг заметил возле театрального входа знакомый мотоцикл. Я думал, меня хватит апоплексический удар. То, что это может быть чужой мотоцикл, даже не пришло мне в голову. Я развернулся и припарковался рядом. Поверите ли, сеньор Приторио, как я хотел расцеловать этот мотоцикл, её мотоцикл! Я ходил вокруг него, оглаживал. Со стороны можно было подумать, что я хотел его угнать, если бы ни моя счастливая физиономия. Я прождал около полутора часов. И вот вместе с другими женщинами и мужчинами, которые, смеялись, курили, шептались и обнимали друг друга без стеснения, из артистического выхода выплыла она. Земля закачалась у меня под ногами. Приблизившись ко мне (а я выглядел тогда совершеннейшим идиотом: заикался, часто моргал, тряс головой, как невротик), она улыбнулась мне широко и смело:
 - Я ведь здорово тогда Вас наотмашь, - сказала она мне, протягивая руку. - Камилла Стронци.
 - Да это я виноват… - Я дрожащей рукой ответил на её пожатие. - Дверь распахнул в неположенном месте. Алессандро Концони.
    Она так и не узнала, что почти все имеющиеся деньги я потратил на ремонт своего несчастного драндулета.
 - Как Вы здесь? - Спросила она, натягивая шлем.
 - Театром интересуюсь.
    Как я в этот момент был похож на осла!
 - А-а, ну-ну.
    Она занесла ногу, чтобы сесть и уехать. Нет, второй раз потерять её я не мог. Во мне проснулись все неаполитанцы мира, и я, как подкошенный, рухнул под колёса её мотоцикла.
 - Только выслушайте меня, - забормотал я, схватив её за ногу, уже стоявшую на педали. - Только выслушайте! Я четыре дня побираюсь в этом городе в поисках одной сеньорины, которая, разбив мне лицо, разбила мне сердце!
    Боже, какую околесицу я тогда нёс! Не знаю, что её тронуло в моей глупой торопливой речи. А может, и не речь её тронула, а мой жалкий вид. Но она сняла шлем и, прищурившись, сказала:
 - Где Вы вычитали этот монолог? Запомнить его уже великий труд, а произнести с искренними интонациями, так, чтобы это вполне могло сойти за правду, ещё трудней.
    Она смотрела на меня сверху вниз, а я обратился в прах и лежал под колёсами её мотоцикла, не поднимая головы. Она ухмыльнулась:
 - Вставайте. Может быть, Вы мне пригодитесь. Мне не понятно, почему я это делаю, но я приглашаю Вас выпить за такое странное и вполне в духе моей профессии знакомство. Садитесь в свою развалюшку и следуйте за мной. Отстанете -  Ваша беда. Я не буду ждать Вас на поворотах. - И, запрокинув голову, рассмеялась.
    Ловить её на широких мостовых и узеньких улочках было настоящей мукой. Эта гонка действительно напоминала погоню за мечтой. Но я не отставал.
    Когда мы остановились у небольшого домика на Виа Микеланджело, я буквально вывалился из своего Фиата. Она подошла, тряхнула головой и сказала:
 - Ну что ж, молодой человек... За мной сложно угнаться. - Она наклонила голову и прищурилась: - А Вы не промах, Алессандро Концони. - И повела меня в свой дом.
    Камилла жила одна в небольшой, но очень уютной квартирке. В ней было две комнаты: спальная и гостиная. Спальную она долго мне не показывала. Гостиная походила на библиотечный зал: повсюду книжные полки, книги лежали на полу, на кресле, на журнальном столике, на подоконнике. Но этот кажущийся беспорядок придавала дому Камиллы какой-то удивительный, неожиданный, судя по характеру хозяйки, келейный вид.
    Камилла повесила ключи на гвоздик у входной двери.
 - Заходи. Тот, кто попадает в мой дом, перестаёт восприниматься мною как случайность. Поэтому заходи.
    Мне было страшно, почти невыносимо сказать ей «ты», но она этого хотела, и я, перерезав глотку своему поклонению, произнёс:
 - У тебя уютно.
 - Я знаю. Садись, где найдёшь свободное место. Я сейчас.
    И она убежала на кухню.
    Мне до сих пор трудно говорить о том, что со мной тогда происходило. Это как, знаете, идти по длинному коридору в каком-нибудь старинном особняке. Идти и знать, что это твоё предназначение здесь. Что в этом роскошном доме ты имеешь право ходить только по этому коридору. Но ты видишь другие переходы, двери, завороты, которые открыты только избранным и тебе туда нельзя, не положено. И вдруг ты, набирая в лёгкие весь воздух Вселенной, резко сворачиваешь за запретный угол и оказываешься в тронном зале. Там на троне восседает королева, прекраснее которой нет никого на свете. И вот ты стоишь, оглушённый страхом и счастьем, и смотришь, смотришь на неё. А она, понимая твоё состояние и забавляясь им, глядит на тебя и лукаво улыбается. Вот приблизительно то, что я ощущал тогда, стоя в гостиной Камиллы Стронци, пока она готовила на кухне капуччино.
    Мы просидели с ней часов до одиннадцати вечера. Она медленно говорила, медленно затягивалась сигаретой, медленно выпускала из тонких ноздрей сизый дым и смотрела на меня сквозь ресницы, словно примерялась. Много позже я понял, что с самого начала являлся для Камиллы чем-то вроде эксперимента.  Она в принципе не должна была обратить на меня внимание. Я однозначно птица не её полёта. Не пойму, что  заставило её тогда начать эту игру в любовь и меня втянуть в неё. До сих пор не пойму. Единственное объяснение всему случившемуся - её вздорный, взбалмошный, дикий и такой притягательный характер. Она сломала мне жизнь, это правда. Ведь после такой женщины трудно жить с кем-то ещё. Но я и посей день не жалею ни о чём. Те головокружительные, безалаберно прожитые пятнадцать лет стали самыми счастливыми в моей судьбе.
    Мы поженились после трёх недель знакомства. Ощущение, что я веду под венец королеву, совсем доконало меня: после росписи я рыдал в туалете муниципалитета. Когда я вышел к ней с красными от слёз глазами, она пожала плечами и улыбнулась:
 - Это только начало. Это только начало, мой мальчик. Жизнь со мной не имеет ничего общего с жизнью вообще.
    Я был растерян, напуган и счастлив до сумасшествия. Но в скором времени я её удивил. Она не ожидала от меня такой романтики и смиренного обожания. Она неумело смущалась, когда каждый вечер видела в спальне на подушке белую розу. Она вскидывала в недоумении брови, когда находила мои записочки в самых неожиданных местах в самое неожиданное время: в коробке, в которой хранила свои туфли, в холодильнике, рядом с её любимым йогуртом, в комоде, на полке с её нижним бельём. Моя покорность разрушала её гордыню, и от этого ей было неловко. Просто Камилла начала привязываться ко мне, что совсем не входило в её планы. Нашим браком она решила доказать себе и другим, что не способна жить семьёй, поэтому ей было всё равно, с кем связывать себя на недолгие месяц, два или три (в зависимости от психологической выносливости партнёра). Со мной же её эксперимент решительно затягивался. Ко всему прочему вскоре она забеременела, и это, конечно, не доставило ей большой радости. Работа в театре, имидж фам-фаталь и вдруг - живот! Я бросился ей в ноги, умоляя, чтобы она родила. Глядя на меня, ползающего, рыдающего, целующего её колени, она поняла, что для неё будет менее хлопотным выносить ребёнка.
    В начале июля она родила девочку. Мою Джульетту. Мир для меня начал вращаться в другую сторону. Сказать, что я был счастлив, - ничего не сказать. Камилла хохотала, наблюдая за мной:
 - Можно подумать, это ты девять месяцев носил Джульетту, а потом в муках рожал её!
    Для меня слова «в муках рожал» были страшными, дикими, несправедливыми. Я словно чувствовал эти муки на собственной шкуре, поэтому старался делать жизнь моих девочек беспечальной.
    Джульетта росла нежным, ранимым, ласковым и удивительно послушным ребёнком. Она очень походила на Камиллу, но нрав унаследовала от моей матери. Мы оба не могли на неё надышаться. Но чем ярче я проявлял себя заботливым отцом и любящим мужем, тем холоднее ко мне становилась Камилла. Её мучила привязанность ко мне. Любовь к ребёнку естественна для женщины. Даже такой независимой и эгоистичной, как Камилла. Но любовь к мужчине, а значит, некоторая зависимость от него, страшно её раздражала. Она становилась агрессивней и резче, я - смиренней и нежней. И все её попытки убедить себя в том, что я ей не нужен, оставались тщетными. Камилла не стеснялась и вела со мною и своей любовью ко мне открытую войну, чем удивляла и беспокоила Джульетту. Дочка часто беседовала со мной. Гораздо чаще, чем с матерью. И задавала вопросы, на которые мне, в силу принадлежности к мужскому полу, было сложно ответить. К Камилле она относилась так же, как и я: как к далёкой прекрасной звезде, случайно залетевшей на нашу землю.
    Разрыв с Камиллой не был для меня неожиданностью. Я начал готовиться к этому сразу, как только надел на её палец кольцо. Наш мезальянс был очевиден. Но когда горе подбирается вплотную, все приготовления идут прахом. Театр Пиччинни отправился на гастроли в Тунис. Для меня любой отъезд Камиллы казался маленькой смертью. Я догадывался о её изменах, когда она уезжала из дома. Но знал, что она делает это назло своей любви ко мне. В Тунисе успех театра был ошеломительным. Особенно блистала ведущая актриса Камилла Стронци, которую и пригласили подписать контракт с одним из местных театров. Ей предлагали дом в Джербе и двойное гражданство. Она, недолго думая, согласилась. Камилла вернулась из Туниса с твёрдым намерением увести Джульетту с собой. Но тут она и столкнулась с характером своей повзрослевшей дочери. Джульетта умоляла её не уезжать, не покидать Бари и меня. Я молча стоял у окна с холодной глыбой тихого отчаянья в груди. Я знал, что уговаривать Камиллу бесполезно. Точно так же, как и Джульетту. Мать и дочь рыдали в голос, полтора часа уламывая друг друга, но всё равно не отказались от своих решений. Камилла улетела в Тунис, а мы с Джульеттой остались в Бари. Вскоре дом, в котором было прожито пятнадцать трудных счастливых лет, стал тяготить меня, и я стал потихоньку собираться в Таранто, город, где родился. Но Джульетта и тут оказалась непреклонной. Она ни за что не хотела покидать Бари. Мне трудно далось это решение, но, зная благоразумие и мудрость своей дочери, я оставил её в Бари, а сам отправился домой. Мы поддерживали тесную связь: звонки, письма, совместные выходные. Именно тогда я начал разгадывать нрав моей Джульетты. Она была независима и самостоятельна, как мать, но добрее, честнее, благороднее её.  Она могла спокойно обходиться без общества,  но мечтала о большой дружной семье. Она была сумасшедшей до работы, но это не заменяло ей жизни. Чем старше становилась Джульетта, там больше походила на мать и тем разительнее от неё отличалась.
    Джульетта с блеском закончила художественную школу, удивив преподавателей своей дипломной работой. Она написала портрет больной старухи, взгляд которой поразил экзаменационную комиссию скорбным равнодушием и безоглядной пустотой. Джульетта подсмотрела эту старуху недалеко от рынка. Она жила в большой коробке рядом со свалкой. Когда Джульетта попросила его попозировать, она даже не поняла, о чём идёт речь. Портрет остался в школе как образец серьёзного отношения к делу. К матери в Джербу она летала раз в месяц, если, конечно, ей это удавалось. И в Бари и в Тунисе она подрабатывала в каких-то небольших фирмах. Но вообще-то мечтала о большой выставке. Даже начала готовиться к ней, отбирая старые работы и намечая новые.
    В тот проклятущий день её мучили дурные предчувствия. Да и меня тоже. Я, как всегда, провожал её до аэропорта. Я всякий раз провожал её, когда она летела к матери. Я знал, что разлука будет недолгой. Около недели, не больше. Но сердце билось в грудную клетку с такой силой, что, казалось, если не поломает её, то уж набьёт себе пожизненные мозоли. Она меня обняла и поцеловала в лоб. Она всегда так делала.
 - Я люблю тебя, папа, - тихо сказала она. - Помни об этом, пожалуйста.
    И так посмотрела на меня…Так посмотрела…
    Когда самолёт взлетел, я запаниковал. Тревога захлестнула меня с головой. Я долго бродил по аэропорту, словно надеясь, что самолёт развернётся и приземлится, вернув мне мою девочку. Но он не развернулся. И не приземлился. Он упал в море.
    Алессандро уткнулся в ладони, как маленький ребёнок, и заскулил. Вигго сидел на стуле, опустив голову, и не смел произнести ни единого слова утешения, потому что ни в одном языке мира нет такого слова, чтобы успокоить сердце отца, потерявшего своего ребёнка.
 - Камилла, узнав о случившемся, чуть не сошла с ума, - продолжил Алессандро, вытерев кулаком мокрое от слёз лицо. - Она прилетела в Бари, набросилась на меня, как на причину нашего несчастия. Потом поехала в аэропорт, ломала стулья в зале ожидания, потрясая кулаками над головой каждого, кто деликатно пытался привести её в чувство, осыпала проклятьями всех служащих авиакомпании «Тунис эйр», на самолёте которой летела наша Джульетта и ещё тридцать семь человека. Но как любой бурно переживающий человек, Камилла скоро затихла и смиренно понесла крест безвременной кончины дочери. Мне пришлось туго. Я редко выплёскиваю свои эмоции наружу. Это не в моём характере. Смерть моей девочки заморозила мою душу, а вместе с ней и слёзы. Поэтому горе моё неизбывно. Прошло четыре года. А я всё так же не верю в её смерть, как не поверил тогда. Я цеплялся за надежду даже тогда, когда надежды больше не было.
    Алессандро поднялся с дивана, подошёл к книжному шкафу и достал оттуда объёмную книгу в тёмно-зелёном переплёте. «Житие святителя Николая, епископа Мир Ликийских». Он осторожно полистал её и вынул почти из середины несколько тоненьких листков бумаги.
 - Вот, посмотрите, чем я жил тогда.
    Алессандро протянул листки Вигго и убрал книгу на место. Это были сообщения о ходе поисковой операции над Средиземным морем. Вигго прочитал:
06/08/2005, 18:45
Самолёт авиакомпании «Тунис эйр» упал в море недалеко от города Палермо, на борту находилось 35 человек.
06/08/2005, 19:09
В районе аварии находятся два вертолёта ВМС Италии. Лётчики передают, что видят спасшихся пассажиров.
06/08/2005, 19:20
По сообщениям итальянского телевидения, к зоне катастрофы приближаются ещё четыре корабля береговой охраны.
06/08/2005, 19:34
Как сообщает итальянское телевидение, обнаружены тела пяти погибших.
06/08/2005, 20:11
На борту самолёта, совершавшего полёт из южноитальянского города Бари в Тунисский курорт Джерба, находилось тридцать девять человек.
06/08/2005, 21:04
Итальянские власти считают, что в упавшем самолёте, возможно, ещё находятся пять пассажиров. Живы они или нет - неизвестно.
07/08/2005, 13:55
В результате катастрофы самолёта, происшедшей в субботу, погибли 13 человек, 23 были спасены. Поиски двух пропавших пассажиров продолжаются.
07/08/2005, 15:06
Папа Римский Бенедикт XVI выразил соболезнование родственникам жертв катастрофы тунисского пассажирского самолёта ATR-72, происшедшей в субботу у берегов Сицилии.
10/08/2005, 15:58
Итальянские власти не теряют надежды найти пропавших живыми. Считается, что человек способен выжить в тёплой воде долгое время.
10/08/2005, 21:17
Правительство Италии выделило 1,5 миллиона евро на поиски трёх пропавших без вести пассажиров и «чёрного ящика» тунисского самолёта
14/08/2005, 12:47
Возобновлены пассажирские авиарейсы между итальянским городом Бари и тунисским городом Джерба, которые были прерваны с 6 августа из-за катастрофы тунисского самолёта, упавшего в море у берегов Сицилии.
    Вигго положил листки с сообщениями на колени Алессандро. Говорить не хотелось.
 - Когда я прочитал о том, что рейсы возобновлены, а значит, поисков больше не будет, меня хватил удар, - тихо сказал Алессандро. - Бенито выходил меня, дай ему Бог здоровья и всяких благ. Именно в это время я встретил безумную Франческу, которая вновь разбередила мою почти мёртвую душу. Я стал ждать и молиться. Молиться и ждать. В это время я часто звонил и писал Камилле в Джербу. Она отказывалась со мной общаться. Я слишком напоминал ей о Джульетте. Я не виню её, мне её очень жаль. Теперь Вы понимаете меня. Теперь Вы знаете, как ценен мне человек, которому безумная Франческа открыла моё несчастье, назвала моё имя и имя моей дочери. Это судьба, понимаете, сеньор Приторио?
    Вигго был ошеломлён, ошарашен. Он ясно чувствовал, как становится частью жизненной истории Алессандро Концони. На данном этапе самой важно частью. Мало того, он ощущал, как трагедия этого невысокого, уставшего от боли человека рождает в его сердце личную трагедию, которую не зальёшь алкоголем и не задушишь мутными объятьями красивых чужих женщин.
    Вигго уходил от Алессандро с твёрдым намерением сделать всё, что было в его силах, чтобы выяснить, жива ли Джульетта Концони или же всё это обычный бред сумасшедшей старухи, танцующей свой дикий танец на окраине Таранто.
               

                Глава IV
    После того, как эмоции немного улеглись, Вигго стал серьёзно задумываться, каким образом, с чего, с какого места на карте Средиземного моря начинать поиски. Катастрофа произошла в небе над Сицилией, значит, логично было бы обследовать сначала её берега. Вигго до рези в глазах изучал топографию южно-итальянского острова. Он зрительно обшарил, прощупал, прополз каждый сантиметр этой земли на географической и ландшафтной карте Сицилии в Интернете. Он запомнил название почти всех центральных улиц самых крупных её городов и забавные имена маленьких городков и посёлков. Он посылал запросы во всевозможные агентства по поиску пропавших людей и просто в полицейские отделения Сицилии, но как только там узнавали о деталях исчезновения Джульетты Концони, присылали вежливые отказы в помощи, объясняя это тем, что дело об авиакатастрофе лайнера «Тунис-эйр» закрыто ещё четыре года назад. Выживших нет, а значит, нет и смысла продолжать поиски.
 - Пьетро, я начинаю сомневаться в том, что Джульетта жива, - как-то вечером сказал Вигго Пьетро Распони. Он принимал живое участие во всём, что связывало Приторио с историей семейства Концони. Они сидели на кухне Пьетро и ели спагетти с мортаделлой.
 - Ты можешь сомневаться в себе, - сказал Пьетро. - Можешь сомневаться во мне, твоё право. Но во Франческе не сомневайся. На её счету несколько спасённых жизней.
 - Я ничего не знал об этом, -  поднял брови Вигго. - Нет, я слышал, конечно, кое-что о её способностях.
 - Это дар, сынок, - перебил его Пьетро. - Дар. Какие уж способности. - Распони разлил в чашки эспрессо. - Однажды она налетела на Марию Понте. Та живёт сейчас на Виа Готтичи. Налетела, как огромная птица, каркая, крича, завывая, хлопая руками, как крыльями. Мария испугалась, а та ей в лицо: «Твой мальчик - сын водяного, твой мальчик - сын водяного!». Мария чуть с ума не сошла. Бросилась к морю, а там Себастьян, её семилетний сынишка, под водой, как мячик прыгает. Если бы тогда Франческа не напала на Марию, случилось бы несчастье. Или вот ещё. Да ты, может, помнишь тот случай, когда строительный кран упал на соседний с новостройкой дом. Там стены одной квартиры в крошево превратились. Все говорили: чудом, чудом никто из жильцов не пострадал. А это Франческа. Она бросила камень в окно одной из квартир. Стекло дало трещину. Хозяйка взбеленилась, накричала на Франческу. А та кружилась и пела: «Не дом, а пирог с мясной начинкой!». Жутковатая песенка. Хозяйка не поняла, а скорее почувствовала, что та её предупреждает. Собрала детей, прихватила документы, деньги и отправилась к сестре. А через час от их квартиры и следа не осталось. Да много таких историй.
 - Пьетро, я не знаю, с чего мне начать, - прошептал Вигго после долго  молчания.
 - Тебе надо ехать.
 - Куда? - вскинулся Приторио. - Средиземноморское побережье - это Италия, Испания, Африка… Это тысячи, десятки тысяч населённых пунктов, маленьких и больших. С какого прикажешь мне начинать?
 - Не горячись, - улыбнулся Пьетро. - Нужно найти Франческу. Она скажет. Она-то уж точно скажет, с чего нужно начинать.
 - Увольняться с работы, бросать дом. Всё с ног на голову, - тихо причитал Вигго.
 - А может, наоборот? Ведь ты же сам говорил, что только сейчас у тебя проснулся интерес к завтрашнему дню.
 - Да, это так, конечно…- замялся Приторио. - Это так. Когда дело касается не активных действий, а работы в мягком кресле, мы готовы на всё. Но как только приходит время включаться в реальность, бодрость духа куда-то исчезает.
 - Не думай об этом, - похлопал его по плечу Пьетро. - Просто бери и неси. Есть такие события в жизни, над которыми долго размышлять нельзя. К ним надо идти. Просто идти навстречу и всё. Они не минуют тебя, так что нет смысла думать, анализировать, взвешивать. Просто бери и неси. Найди Франческу. Ты знаешь, где её искать.
    На следующий день Вигго Приторио взял расчёт в порту, чем немало удивил бригадира. На расспросы он пожимал плечами и говорил: «так надо» А вечером он отправился на Сканзано, где дважды встречал безумную Франческу.
    Стоял конец августа, пора звездопадов. Небо над морем было глубоким и пушистым, как бархат. Те звёзды, что не упали в море, чудом держались на небосклоне: такими спелыми и тяжёлыми они казались. На берегу было тихо и покойно. Вигго присел на камень, на котором обычно восседала Франческа, и закрыл глаза.
    Кто бы мог подумать, что судьба сыграет с ним такую шутку: сначала опустит его на дно отчаянья, заведёт в тупик, перекрыв все каналы к саморазвитию, а потом мощной волной выбросит на поверхность чужой жизни, которая теперь полностью зависит от его решений и действий. И это было страшно, странно и непривычно. Ни разу за все годы своего призрачного существования он ни за кого не был в ответе, никого не вёл за собой. Он всегда был один. Так легче. Так проще и безопасней. Каждое утро Вигго просыпался и с точностью до десяти минут знал, что сегодня произойдёт. Теперь он не знал, с чего начать, не говоря уже о том, чем всё это закончится.
 - Сидишь? - Послышалось за спиной. - Сиди, сиди.
    Вигго даже не вздрогнул. Он начал привыкать к внезапности появления безумной Франчески, к её скрипучему смеху, шершавому голосу.
 - Я ждала тебя, белокурый мальчик. И я рада тебя видеть.
    Вигго встал с камня. Франческа сделал неуклюжий реверанс и опустилась на камень, подобрав под себя ноги.   
 - Я пришёл за советом, - начал было Приторио, но замялся.
 - Ещё бы, - хихикнула в коричневую ладошку Франческа. - Как можно спрашивать совета у сумасшедшей?
    Тут старуха вскочила на ноги и стала прыгать на камне, как это делают дети на мягком диване. Он прыгала, держа руки вертикально небу, и каркала, шипела, лаяла и опять шипела.
 - Глупый, глупый, глупый! - Франческа остановилась, как вкопанная. - Не дорожи малым, чтобы найти большее. - Она опять хихикнула. - Ты умеешь петь?
 - Нет…То есть, да…
 - Я так люблю-у! - Взвизгнула старуха. Вот послушай: «На бой быков смотреть пошли мы как-то этим ле-е-етом…».
    И Франческа быстро-быстро закружилась на своём камне. У Вигго зазвенело в голове. А старуха всё пела и пела: «На бой быков! На бой быков! А-А!», пока её тонкий пронзительный голос не растворился в фиолетовой тьме знойной августовской ночи. Вигго упал лицом в песок. Встречи с безумной Франческой изрядно изматывали его.
    Он не помнил, как добрался домой. Помнил только, что до утра в голове колыхалась «Испанская песня» Делиба. Он не мог отделаться от неё и к завтраку. Она доставляла ему почти физическую боль.
    К ужину пришёл Пьетро Распони. Он страшно уставал в порту. Годы, тяжёлая работа  и страдания, не потерявшие своей остроты и жестокости, планомерно расшатывали его здоровье. Но Пьетро не мог себе представить, что однажды останется без работы, ведь тогда прошлое накроет его с головой и ему будет не под силу выбраться из душных и цепких объятий тоски по Джованне и детям.
 - Никак не могу привыкнуть к необычной форме её советов, - поделился новостями Вигго. - Я не умею читать между строк. Я всегда этим страдал. Мне нужны точные ориентиры: где, когда и как.
 - Так какую песню она тебе пела? - Спросил Пьетро, намазывая рикотту на большой ломоть хлеба.
 - «На бой быков смотреть пошли», - попытался исполнить Вигго.
- Угу, - ответил Распони, тщательно пережёвывая бутерброд, и надолго задумался.
    Вигго даже показалось, что Пьетро потерял интерес к их разговору и сначала попытался обидеться. Но Приторио, помимо всех своих многочисленных грехов, грешков и недостатков, обладал бесспорным достоинством: благодарностью. Даже обижая мать, справедливо обижая, как ему казалось в юности, внутри его мальчишеской обиды, пусть в сонном состоянии, жила  благодарность этой женщине за то, что она просто есть, за то, что, единственная, всегда рядом, за то, что, единственная, всегда простит и примет. Даже ежедневно меняя женщин на дне пресыщенности и усталости шевелилось нечто, похожее на «спасибо, дорогая, что впустила меня в свою жизнь безропотно и покорно и так же вы пустила из неё. А ведь я, возможно, причинил тебе боль. Спасибо, дорогая, что не сказала мне об этом».
    Что же касается Пьетро Распони, то Вигго до сих пор удивлялся, за что этот пожилой и мудрый человек носится с ним, беспутным и равнодушным, как с писаной торбой? Поэтому он дал возможность Распони спокойно доживать свой бутерброд, не терзая его упрёками и расспросами.
 - Мне тут в голову мысль пришла, - наконец отозвался Пьетро.
    Вигго сварил ещё кофе.
 - Судя по всему, Франческа именно этой песенкой дала точные координаты поиска Джульетты.
    Вигго замер с горячей чашкой эспрессо в руках.
 - Испания? - Тихо спросил он.
 - Думаю, да, - подтвердил Пьетро. - Мне, во всяком случае, так кажется.
    Вигго недоверчиво нахмурил брови.
 - Послушай, сынок, займись этим направлением. Ведь тебе всё равно, откуда начинать, с испанского побережья, с Туниса, с юга Франции.
 - Хорошо.
 - Я тут вот что подумал. - Распони вдруг засмущался и достал из кармана стареньких брюк  небольшой, но плотный бумажный пакет. - Не откажи старику, не отвергай скромной лепты.
    Вигго вскрыл пакет и увидел туго скрученные в трубочку купюры. Это была часть сбережений Распони за последние десять лет. Он аккуратно собирал деньги для того, чтобы передать их в тот родильный дом, в котором умерла его любимая Джованна. Но в последнее время он так проникся историей несчастной Джульетты Концони, что однажды после разговора с Вигго, рассказавшим ему о судьбе Алессандро и Камиллы, решил, что будет справедливо отдать половину своих сбережений на благородную миссию, к которой так робко и испуганно готовил себя Вигго Приторио.
 - Я не могу, не могу! Не проси меня об этом! - Замахал руками Вигго.
    Пьетро покачал головой:
 - Возьми деньги, сынок, - Не для себя, не для меня. Для девочки Джульетты. Мы с тобой оба ввязались в эту историю и сидим в ней по уши. Если ничего не делать, она засосёт нас и добавит тоски. Тут со своей бы справится. Ты едешь. Ты - делаешь. Я - остаюсь, потому что стар и неповоротлив и могу стать в дороге только обузой. Прошу тебя, подумай обо мне плохо: реши, что я откупился. Мне правда будет так легче ждать тебя обратно.
    Вигго взял конверт и взглядом поблагодарил Пьетро.
 - Обратно… - Приторио подошёл к окну. - Это слово теперь такое неуместное, фантастическое. И немного неправильное. При любом раскладе дела обратный путь для меня заказан.
    Пьетро удивлённо поднял брови. Вигго улыбнулся:
 - Да нет, ты не то подумал. Пьетро, мы с тобой уже сидим в этой истории по уши. И что бы мы ни делали, она всё равно засосёт нас и добавит чужой тоски.
    Весь следующий день Вигго собирал документы и вещи, которых набралось совсем немного, съездил в Гротталье, чтобы купить билет на Барселону, и вернулся только под вечер. До вылета осталось два дня. Ещё целых два дня! Всего только два дня… Он то гнал время, то заклинал его остановиться. Он совсем не понимал ритма своей нынешней жизни.
    Накануне отлёта он решил заглянуть к Алессандро Концони. Он стал время от времени захаживать к нему, что доставляло безутешному отцу тихую радость.
 - Я попрощаться, сеньор Алессандро, - сказал Вигго, не переступая порог дома.
 - Не говорите так, Вигго, - Алессандро умильно сжал руки у груди, и Вигго ничего не оставалось делать, как зайти.
 - Вы волнуетесь, мой мальчик. - Концони нежно посмотрел на Вигго, маленькими глоточками пьющего кофе, сидя на подоконнике в кухне.
 - Да, признаться, - качнул головой Приторио. - Я купил билет в Барселону, просто потому, что с закрытыми глазами ткнул в карту  пальцем и попал в этот город. Город оказался большим. Даже не представляю, куда сунуться, когда прилечу.
 - Пожалуйста, не волнуйтесь ни о чём. Мне, почему-то кажется, что Бог всё устроит. Вы делаете великое дело, Вигго. Вы должны гордиться собой, - немного пафосно сверкнул глазами Алессандро.
 - Гордиться, - тихо усмехнулся Вигго, ставя, пустую чашку на подоконник. - Если бы Вы знали, сеньор Концони, какой трус во мне сейчас пляшет тарантеллу.
 - Нет, мой мальчик. - Алессандро близко-близко подошёл к Вигго. - Просто внутри Вас строится новый город, большой, красивый и солнечный. И в этом городе уже поселился один благодарный и любящий житель. Это я… - Алессандро ткнулся лбом в плечо Приторио. - Привезите мне что-нибудь о моей девочке…Хоть что-нибудь…Хоть что-нибудь…
 - Попробую.
    И коротко поцеловав Алессандро в затылок, Вигго быстро вышел на улицу…
  …Ему досталось место у иллюминатора. Рядом с ним ворочался, сопел и шёпотом то по-итальянски, то по-испански ругался зеленоглазый смуглый молодой человек. Вигго было, в общем-то, всё равно, однако масштабность так активно переживаемых соседом неприятностей невольно привлекала внимание. И Вигго сдался:
 - Глупый вопрос, но у Вас случилось что-нибудь?
 - Вопрос действительно глупый, - ответил молодой человек. - И, тем не менее, спасибо.
 - Да не за что, - пожал плечами Вигго. - Если будет надобность поделиться, обращайтесь. - И отвернулся к иллюминатору.
    Приторио почему-то был убеждён, что не досчитает и до десяти, как исповедь незнакомца польётся широкой и бурной рекой. Он не ошибся.
 - Нет, Вы можете, конечно, посчитать меня слабаком, - с места в карьер начал зеленоглазый смуглый молодой человек. - Но я расскажу. В конце концов, в Барселоне мы расстанемся навсегда.
 - Действительно, - кивнул Вигго. - Сыпьте по полной, выворачивайтесь на изнанку, а то Вы задохнётесь к финалу перелёта.
 - Я чувствую в Вашем голосе хорошую порцию иронии, - насторожился незнакомец, и ноздри его раздулись, как у молодого жеребца, которого впервые хлестнули плёткой по крупу.
 - Уймитесь, - засмеялся Вигго. - Мне, может быть, это нужнее, чем Вам. Я так погряз в своих проблемах, что, надеюсь, Ваши хоть ненадолго отвлекут меня от реальности.
 - Я мог бы обидеться на это замечание, - буркнул молодой человек, - потому что не считаю, что мои трудности могут стать поводом для разного рода шуток и легкомысленного отношения.
 - Ну простите меня! - Этот субъект начал серьёзно интересовать Вигго.
 - Я мог бы обидеться, но не обижаюсь. Меня зовут Риккардо Коста. - Он протянул тонкую руку Приторио и вдруг широко и счастливо улыбнулся.
 - Очень рад, Вигго Приторио, - пожал руку новому знакомому Вигго. - Так в чём же Ваши трудности?
    Риккардо опять нахмурился, и его брови стали похожи на накатившую на зелёные глаза чёрную густую волну.
 - О, как я её презираю! Одно только её имя мне ненавистно! Я познакомился с ней прошлым летом во Франкфурте-на-Одере. Я ездил туда в составе камерного ансамбля. Знаете, в Германии очень ценят хорошую музыку на улицах. Я выбрал такой интересный репертуар, солидный классический репертуар: Сарасате, Мендельсон, Штраус… Я ведь, дорогой Вигго, совсем недурной музыкант. Мне посчастливилось учиться в Римской консерватории. Целых три года! Три года счастья, жизни, музыки… А потом свалилась беда, страшнее которой вряд ли что может быть. Даже предательство этой… - Риккардо ударил кулаком по колену Вигго. Тот поморщился от боли и чуть не рассмеялся в голос. Риккардо вообще вёл себя очень забавно: ёрзал, чесал подбородок, дёргал Приторио за локоть, - как это делают дети.
 - Я сам родом из Таррагоны. Слышали, наверное, о таком городе?
    Вигго многозначительно кивнул, хотя знал об этом испанском городке самую малость: он находился на побережье Средиземного моря и был третьим в списке Приторио, после посещения им Барселоны и Валенсии.
 - Я старший в семье. Кроме меня у мамы…Мама…Кроме меня - две сестры и брат. Вся наша семья невероятно музыкальная, поэтому неудивительно, что мама не сопротивлялась моему выбору. Хотя она расстроилась, что я решил учиться в Италии, а не в Испании. Не знаю, почему. До сих пор не могу объяснить, почему Римская консерватория, а не Мадридская. Я поступил сразу. Но через три года моя драгоценная мама умирает. - Риккардо замолчал и замер. Было видно, как он изо всех сил пытался сдержать слёзы. На него было печально смотреть. «Удивительный человек, - подумал Вигго. - Он вызывает целую гамму чистых эмоций, как дети. Или животные. Если он забавен, то по-настоящему, если его жаль, то на двести процентов». Вигго похлопал его по плечу в знак сочувствия и дружеского расположения.
 - Спасибо, дорогой Вигго, - встрепенулся Риккардо. - Мои сёстры и брат остались на попечении тётушки Матильды.  О, это дивный персонаж! - И Риккардо улыбнулся так, словно не было минуту назад тех скорбных переживаний. - Огромная тётя Матильда мне казалась медленней и неповоротливей баржи. Надо знать тех детей, которые достались ей в наследство, чтобы вполне оценить степень её трагедии. Нет, она добрая, бедная Матильда, просто ритм её жизни никогда не совпадал с нашим. Хотя, может быть, я и несправедлив. Видите ли, дорогой Вигго, во мне живёт темперамент трёх вулканов. А теперь на её голову свалились три сорванца, усмирить которых можно было только религиозным страхом. Лишь имя Божьего оппонента наводит на них ужас, и они на время становятся шёлковыми.
    Я приехал в Таррагону, похоронил маму и решил, что сам займусь воспитанием младших детей. А значит, с мечтой стать великим музыкантом придётся распрощаться. И тут тётушка Матильда сделала то, за что я буду благословлять её до конца дней своих. Как только она узнала, что я решил покончить с музыкой, она подняла такой крик, результатом которого (с её-то комплекцией!) вполне мог стать апоплексический удар. Она голосила, как будто её лишали жизни, топала своими гигантскими ногами, отчего её потревоженная плоть исходила волнами. Зрелище было из ряда вон выходящее. «Не смей, болван, - кричала бедная тётя, - не смей бросать скрипку! Так ты хоть чего-то добьёшься в жизни и не будешь таким же поросёнком, как мой сосед Фернандо!». Когда она устала и села отдышаться, я спросил её о том, что, в случае продолжения моего обучения, будет с остальными детьми? Она взглянула на меня так, словно я превратился в суматранского таракана. «Если я с ними не справлюсь, - задыхаясь, проговорила тётушка, - с ними не справиться никто. А уж я постараюсь». В этот момент мне стало жаль своих сестёр и брата.
    И всё же я с радостью вернулся в Рим, где меня ждало сильнейшее разочарование. Наш профессор, очень пожилой человек, но гениальный учитель, пережил инфаркт, и дочь увезла его в Чехию, где проживала с мужем. Никто  из его студентов не перешёл к другому преподавателю. Тот, кто был посостоятельней, отправился вслед за профессором в Прагу, где он, поговаривали, начал преподавать прямо на дому. А я и ещё несколько студентов остались не у дел. Тогда мы решили организовать камерный ансамбль, чтобы выступать на улицах сначала Рима, а потом, если повезёт, и в других городах, где культура уличной музыки достаточно высока. И, надо сказать, нам везло. Мы делали наши программы интересными: перекладывали современные музыкальные «бомбы» в пространство классической традиции. Представляете композицию “Rolling Stones” “Brown Sugar”, исполненную скрипичным квартетом в силе Баха или “Queen” под Моцарта! Это была такая музыкальная эквилибристика, за которую нам неплохо платили. И вот однажды год назад нас пригласили поиграть во Франкфурте-на-Одере. Пригласили ребята-коллеги по уличному музицированию, играющие музыку народов мира: гитара, маракасы, кларнет и аккордеон. Ох, дорогой Вигго, что они вытворяли! Конечно, мы согласились составить им компанию. Во-первых, это было честью для нас. Они - истинные виртуозы. Во-вторых, поездка в Германию - первая зарубежная гастроль для нашего скромного коллектива.
    Франкфурт поразил меня  совершенной сказочностью. Мне казалось, что в каждом дворе живёт Белоснежка, которая по вечерам готовит своим гномам черничный пирог. Я услышал здесь музыку покоя и душевного благополучия. Мне почему-то показалось, что люди в этом городе не страдают, не мучаются, не терзаются сомнениями и не умирают. И уж тем более я не предполагал, что моя личная катастрофа начнётся здесь, под бледно-голубым небом пряничного Франкфурта…
    Риккардо громко и судорожно вздохнул и закрыл глаза. Вигго не без умиления смотрел на этого странного юношу, излучающего совершенно детскую энергию. Его хотелось успокаивать, защищать и опекать. Трудно было представить, что Риккардо мог нести ответственность за кого-то, идущего рядом. Он был так юн духом и так некрепок ногами, чтобы прочно стоять на земле, что Вигго против воли проникся сочувствием к той, чьё имя теперь так ненавистно Риккардо.
 - Может быть, Вам больно ворошить прошлое? Давайте прекратим всё это, - тихо предложил Вигго. 
 - Нет-нет, - встрепенулся Риккардо. - Я доверяю Вам, почему-то. Хотя вполне понятно, что я мог наскучить Вам. Но, пожалуйста, потерпите меня ещё немного. Ведь после полёта мы вряд ли с Вами встретимся…
 - Конечно, продолжайте, если Вы страдаете открытой формой мазохизма, -  улыбнулся Вигго, а про себя подумал: «Ну, точный ребёнок! На каком году жизни твой организм перестал вырабатывать гормоны взросления?»
 - Ну так вот, - словно сказку продолжил Риккардо. - Для выступления мы выбрали местечко дивное. Оно было недалеко от  штырки наших компаньонов. «Штыркой» музыканты называют место, где они пытаются заработать себе на хлеб тем, что больше хлеба. Музыка - это моя жизнь. Когда я не держу  скрипку в руках, я не живу. Она всегда со мной. - Риккардо указал Вигго на полку над их головами, где лежал кожаный скрипичный футляр. - Нашим местом была одна из лужаек Леннепарка. Туда любил приходить народ, бежавший от городской суеты. Хотя, поверьте мне, дорогой Вигго, никакой суеты во Франкфурте я не заметил. Отыграв свою программу, мы бежали в  «Фербюндунгсхауз Фрост» - университетское общежитие. О, как долго я заучивал это название! Нас устроили туда всё те же ребята-компаньоны. Жизнь в общежитии казалась вечным праздником: концерты, киновечера, выставки, кулинарные конкурсы. Там я и познакомился с Ивон. - Риккардо затряс головой. - Одно это имя мне причиняет боль…
    Обхватив голову руками, он просидел в молчании минуты три, затем опять встрепенулся и, как ни в чём не бывало,  продолжил своё повествование:
 - Она жила в Слубице. Это такое продолжение немецкого города на польском берегу Одера. Училась в университете и любила бывать в общежитии. На её бледном лице горели карие глаза под длиннющими чёрными ресницами. Она носила в себе море всяких разных улыбок: улыбку радости, улыбку тревоги, улыбку усталости, улыбку раздражения, улыбку ненависти…Вы не представляете, дорогой Вигго, как иногда страшно было заглядывать в её лицо. Ивон всегда держала длинную дамскую сигарету, источавшую яблочный дым, двумя пальцами: большим и указательным, а остальные распахивала, словно веер. Но я ни разу - ни разу! - не видел, чтобы она когда-нибудь затянулась. Только стряхивала пепел.
    Ивон жила на первом этаже маленького особнячка в квартире под номером 2. Лет в четырнадцать она самолично приделала перед двойкой единицу. И с тех пор на первом этаже была странная нумерация квартир: 1, 12, 3,4. На увещевание родителей и просьбы почтальона, который приносил её отцу газету «der Markiche Oderzeitung», она не обращала внимания. В конце концов, все успокоились тем, что в доме не было другой квартиры под номером 12.
    Она говорила очень тихо, а смеялась очень громко. Она очень обидно шутила, но крепко обнимала и сладко целовала…
    Риккардо закрыл глаза и улыбнулся. Вигго покачал головой: «Как дурачок». Его немыслимое количество раз обнимали и столько же целовали. Но он ни разу, даже когда это случилось впервые, не закатывал так глаза. Может быть потому, что в первый раз это произошло назло матери,  назло человеку, которого он называл отцом и назло настоящему отцу, которого не считал человеком. Ну а дальше…А дальше всё пошло по накатанной колее и не приносило ощущения состоявшегося счастья, пусть на миг, на час, на одну ночь, но - состоявшегося. Вигго опять покачал головой.
 - Как только я увидел Ивон, - продолжал, межу тем, Риккардо, - я почувствовал что-то неладное. Мне вдруг стало холодно и жарко одновременно. Сердце, как огромный кальмар, забило своими щупальцами в голове, в животе, в локтях и под коленями. А Ивон держала в руках дымящуюся сигарету, пепел которой падал в кофейную чашку, и читала Генриха Клейста, закрыв свои немыслимые глаза. Если бы Вы видели её тогда, дорогой Вигго, Вы бы тоже написали парафраз.
 - Вы написали парафраз?
 - Да, - вдруг засмущался Риккардо. - Небольшое произведение, если можно так выразиться. Ребята потом переложили его для нашего ансамбля. Они сделали мне такой подарок на день рождения. Да они много чего переложили из моей музыки.
 - Так Вы композитор? - Поднял брови Вигго.
 - Ну, уж Вы скажете, - замахал на него руками Риккардо. - Моцарт - композитор, Чайковский, Бетховен, Паганини... А я так, писака от скуки. Хотя, вру.  Мне это дело доставляет немыслимое удовольствие, немыслимое.
    «Всё-то у него немыслимое: и глаза, и сочинительство. Странно и забавно» - недоумевал Вигго.
 - Ивон слушала мою музыку, - продолжал смущённо улыбаться Риккардо. - Ей очень нравилось. Она гладила меня по голове и называла «маленьким испанцем». Я понимаю, что это похоже на русский декаданс, но было так тревожно и волнительно рядом с ней, говорящей такими словами.
    Ивон ходила почти на все наши выступления в Леннепарке: стояла, прижавшись спиной к тополю, и смотрела на мою скрипку. Потом мы гуляли допоздна. Я держал её руку как самую великую драгоценность, я боялся оскорбить её лишним движением, а она глядела на меня и манила, манила. Если бы Вы слышали, дорогой Вигго, как она умела читать Шиллера и Рильке!
    «Господи, - думал Приторио, - Шиллер, Рильке, выступления в Леннепарке, оскорбление лишним движением... А я-то думал, что между мужчиной и женщиной не бывает лишних движений».
 - Это была дивная весна. Когда мы расставались, я рыдал, как сумасшедший. А она не проронила ни слезинки. Только была бледнее обычного. Чутьё мне подсказывало, что такой весны больше не будет. И Ивон больше не будет. Мне показалось странным её равнодушие на вокзале. Я ведь тогда не знал, что горе переживают по-разному. Хотя до сих пор сомневаюсь, было ли для неё горем наше расставание.
    Как я жил весь следующий год, одному Богу понятно. Тоска по Ивон изводила меня, но и стала причиной возникновения многих моих композиций. Я перебрался тогда в Таррагону, к своей семье. Тётушка Матильда изрядно похудела, со смехом обвиняя в этом моих сестёр и брата. Но было видно, с какой нежностью они относятся друг к другу. Я все вечера сидел в электронке, посылая Ивон громадные письма. Она отвечала. Не сразу, но отвечала. Сообразно своему темпераменту. Но как тяжело я читал её письма! В них не было и сотой доли того чувства, которое дарил ей я.
    После недолгого перерыва мы с ребятами вновь собрались делать новую программу. Все жили в разных городах Испании и Италии. И я предложил им собраться у меня. Тётушка была в восторге. Ей нравились музыканты. Матильда считала, что они живут в другом мире. Ей страшно хотелось причаститься этому миру. Ребята приехали, и я им показал, что было мною написано за последнее время. А написал я много. Вообще этот период в музыкальном отношении являл собой прорыв, нет, правда, настоящий прорыв в моей сочинительской деятельности. Конечно, благодаря Ивон. Мы подготовили новую программу. Ребята настаивали, чтобы половину её составляли мои произведения. Я, конечно, отмахивался, но меня убедили. Целый год мы готовились к новой поездке во Франкфурт-на-Одере. Собирались то у меня в Таррагоне, то у Луиса в Малаге, то у Камиллы в Бриндизи, то у Карлоса в Барселоне. Попутно давали концерты, и вскоре приобрели скромную славу в провинциальных городах Италии и Испании. Помню, как один пожилой француз присутствовал на нашем концерте на вилле Сан-Мартино. Мсьё Пийон очаровался музыкой, которую мы играли, а это были шлягеры 30 - 40-х годов, саунтреки старых голливудских фильмов. После концерта он подошёл к нам и оставил свою визитку с просьбой поскорее дать своё согласие на наше выступление в его городке на юге Франции.
 - Прошу вас, молодые люди, не откажите старику, - сказал мсьё Пийон, пожав нам руки. А в ручку Камиллы он ткнулся тоненьким носиком. - Вы доставили немалое удовольствие вдовцу, который под вашу музыку вспомнил свою юность и единственную любовь, с которой прожил пятьдесят три года. Моя Анабель...
    Мы не могли отказать, никак не могли. Так мы оказались в Эзе, где провели незабываемую неделю. Наш мсьё Пийон оказался, мягко говоря, небедным человеком. Он поселил нас на втором этаже своего белоснежного особнячка. Мы играли на улицах, на узких уютных зелёных улочках и были счастливы. Как мы были счастливы, дорогой Вигго, как счастливы! Когда мы уезжали, мсьё Пийон рыдал, словно над могилой своей Анабель. Он нас прочно связал с памятью о ней. А мы, остановившись у Камиллы, опять занялись новой программой. К тому времени я написал ещё три музыкальные миниатюры. Мартинес аранжировал их, как гениально их аранжировал! Он вообще потрясающий скрипач. Лучший из нас.
    В мае мы отправились во Франкфурт. Я ждал встречи с Ивон, как ждут встречи с Мадонной. И тогда я не считал это богохульством. Как только мы поселились в общежитии, я побежал в её дивную квартиру № 12 в Слубице. Она встретила меня холодным взглядом и равнодушным молчанием. Мы стояли: она за порогом своей квартиры, я - перед, и молча смотрели друг на друга.
     Ночью я рыдал в подушку в своей комнате во Фросте, а Камилла пыталась успокоить меня. Говорила о моём высоком предназначении музыканта, о том, что Ивон не вынесет долго жизни со мной, что мне если и нужна возлюбленная, то, скорее, с функциями матери, а Ивон совсем не похожа на мать. Я плохо её слушал. Я плакал. А она мне опять: Ивон не давала мне никаких обещаний... Самое главное, дорогой Вигго, что это правда. Она ни разу не говорила мне о том, что любит и ничего - ни одного слова! - о нашем общем будущем.
    Я с трудом дождался окончания нашего сезона во Франкфурте. Пытался не думать об Ивон, а она всё равно приходила во Фрост и смотрела на меня странными глазами. Словно не понимала, что со мной происходит и кто тому виной. Она по-прежнему держала свою дымящуюся сигарету двумя пальцами и по-прежнему тихо говорила и громко смеялась. Будто и не было ничего. Она опять приходила в Леннепарк, где мы играли, и спокойно слушала музыку, которую я написал для неё. А потом, благодарно улыбнувшись, уходила. Словно ничего и не было!
    Камилла для меня в тот момент стала просто ангелом-хранителем. Она кормила меня, утешала, развлекала. Две недели назад привезла меня в Гротталье к бабушке. Там я, действительно, слегка развлёкся. Но всё равно, дорогой Вигго, имя Ивон раздражает меня, причиняет боль. Я немного успокаиваюсь, когда пишу для неё музыку. Именно музыкой я зашифровываю то, что хотел бы сказать Ивон: свою обиду, свою досаду, свою любовь... А сейчас я возвращаюсь домой, в Таррагону. Вот только встречусь с Карлосом. Он в Барселоне живёт, совсем рядом со знаменитым Парком Гуэля. Чудное место, чудное. Карлос невероятно талантлив. Без его таланта моя музыка была бы раздетой, разутой и голодной. Я скажу Вам больше, дорогой Вигго, успех нашего маленького коллектива всецело зависит от работоспособности Карлоса Мартинеса. Поверьте, мир ещё услышит о нём. В Барсу я везу новые миниатюры, всё о ней же, об Ивон, чтобы он сделал аранжировку. Наш ансамбль сейчас на каникулах. Кто где. Мы решили собраться к концу октября и подготовить новую программу.
    Риккардо замолчал. Вигго с удивлением и какой-то странной нежностью, которую испытывают к детёнышам животных или к потерявшимся детям, смотрел на своего нового знакомого. Сколько в нём любви. Любви, редко находящей применение здесь, на земле. И ещё. Как только музыка Риккардо «высосет» из образа Ивон всё, что там может быть полезного, она отпустит его и кинется отыскивать другой образ. И найдёт его: в дочери бакалейщика, в фабричной работнице, в уличной девке - неважно. Ведь Ивон сделала для Риккардо то, что потом, постарев и помудрев, он, конечно, оценит. Своим уходом она разбудила в нём серьёзного композитора. А уходила ли она? Скорее всего, Ивон никогда не давала Риккардо повода для его пылких чувств. Судя по всему, она «сладко целовала» и «жарко обнимала» всех, кто шёл к ней с открытыми объятиями. Так делают при встрече с друзьями. А Риккардо вообразил то, о чём Ивон даже не задумывалась. Скорее всего, так и было.
 - Вигго, а как Вы оказались на этом самолёте? - спросил Риккардо.
    Вигго пожал плечами:
 - Мне, как и Вам, необходимо приземлиться в Барселоне.
 - И всё?
 - И всё.
 - Я не верю, что у Вас всё так просто.
    Вигго усмехнулся. Этот юноша, видимо, не представлял, что существуют люди, несклонные к откровенностям. Риккардо словно расслышал мысли Приторио:
 - Не ругайте меня за любопытство, дорогой Вигго. Я подумал, что, может, смогу помочь Вам. Может, в Барсе Вам негде остановиться. У Карлоса небольшая, но вполне сносная квартира. И приезжает он туда крайне редко. В основном живёт в студии, которую сам обустроил в подвале своего дома. Я обычно останавливаюсь там же...
    Вигго растерянно взглянул на Риккардо. Ведь он, действительно, не подумал о том, где будет жить в Барселоне во время поисков Джульетты Концони. Господь хранил его, сталкивая с невероятными и полезными людьми.
    За иллюминатором плыла прекрасная Барса Гауди.
 - Хорошо, Риккардо, я, пожалуй, расскажу Вам, почему я лечу в Барселону. Но придётся перенести мой рассказ на землю. Мы приземляемся.
 - Разумеется! - Обрадовался Риккардо, - Я сейчас же после приземления отзвонюсь Карлосу, и мы всё обсудим за чашкой крепкого кофе. Карлос готовит потрясающий турецкий кофе.
    « Ну что, - легко подумалось Вигго, - где Риккардо, там и Карлос». И он вдруг ясно почувствовал, что, возможно, главное дело всей его жизни началось весьма успешно.

                Глава V
 - Да, да, Карлос, - кричал в трубку телефона Риккардо, сидя рядом с Вигго на заднем сидении такси. - Мы уже в Барселоне...Я и один очень хороший человек. Мы познакомились с ним в самолёте...Мы едем к тебе в студию...Не сейчас. Не по телефону. Жди.
 - Судя по всему, твой друг не в восторге, что ты везёшь к нему совершенно незнакомого человека, - отозвался Вигго, разглядев озабоченность в улыбающемся лице Риккардо.
 - Что ты, нет. Он всегда сначала такой. Огрызается, злится. Только ты особо не верь ему. У него слишком  большое и мягкое сердце, вот он и прячет его за напускной грубостью.
    А за окнами такси пролетала прекрасная Барса. Вигго, редко бывавший за пределами Таранто, захлебнулся великолепием, многоцветием и многолюдством этого необыкновенного города. Праздник, праздник, праздник! - вот, что слышал ослеплённый Приторио в лёгком, словно воздушном шуршании шин по мостовой. Об этом же пели низко пролетающие птицы. Праздник светился в глазах продавцов цветочных палаток на Ramble, и сами цветы издавали благоуханье беззаботного веселья и вечного ликования. «Неужели в этом городе люди, как и везде, страдают, мучаются, болеют, умирают?», - думал Вигго, глотая глазами дивные пейзажи Барселоны.
 - Мы на месте. - Риккардо тронул Вигго за плечо.
    Они вышли из машины, вскладчину расплатились и подошли к красивому трёхэтажному дому. Пройдя мимо подъезда, они очутились около узенькой низкой двери в торце дома, в которую Риккардо как-то замысловато постучал. Дверь отворилась, и наружу вывалился огромный детина с мрачным взглядом из-под тонких прямых бровей, с косматой чёрной гривой на голове, в расстёгнутой голубой рубашке, открывающей волосатую грудь.
 - Здорово, дружище, - воскликнул Риккардо, протягивая ему руку.
 - Здравствуй, Мо, - ответил рукопожатием детина. Его голос был на удивление мелодичным, бархатным, глубоким, что никак не вязалось с унылым обликом.
 - Вот это и есть тот человек, о котором я тебе говорил. - Риккардо мотнул головой в сторону Вигго.
   Приторио, улыбнувшись, протянул руку. Детина, сжав его ладонь, словно стальными клещами, тихим звенящим шёпотом сказал:
 - Меня зовут Карлос Мартинес, и я не позволю тебе водить за нос Риккардо.
 - В каком смысле? - Растерялся Вигго.
 - В самом прямом. - И тут же громко добавил: - Проходите, сейчас приготовлю кофе. По-турецки.
    И все трое скрылись за узенькой низкой дверцей.
    Студия Карлоса была оборудована техникой, собранной им своими руками. Карлос проводил здесь большую часть времени своего неспокойного творческого существования, поэтому сотворил здесь некий филиал домашнего очага. Рабочая зона была огорожена звуконепроницаемым стеклом. Там, по ту сторону стекла, находилась святая святых его студии: там их камерный ансамбль записал все свои четыре диска, там Карлос работал с молодыми музыкантами, талантливыми и не очень, первых после записи  одарял потоком междометий, вторых молча провожал до двери, не обещая новой встречи. Вообще, среди музыкальной молодёжи Барсы Карлос Мартинес был тем самым камертоном вкуса, к которому прислушивались, которого боялись и уважали, которому безоговорочно верили. Домашняя зона студии полнилась уютом и гармонией: на стенах картины с видами ночной и утренней Барселоны, цветы в керамических горшках, булькающая турка на электроплитке и большой тисовый стол под ситцевой скатертью. Такой дом могла создать пожилая итальянская матрона, но никак не молодой человек, тем более такого брутального вида.
    Все трое пили кофе по-турецки, который был, действительно, сказочно хорош.
 - Я привёз тебе мои сочинения, - начал разговор Риккардо.
 - Очень хорошо. Я ждал их. Сегодня же вечером посмотрю, - отозвался Мартинес.- Надо успеть подготовить партитуры к концу октября. Ты помнишь, в это раз собираемся здесь, у меня.
    Риккардо кивнул.
    Вигго чувствовал себя крайне неловко. Он понимал, до какой степени является лишним рядом с  этой странной и далёкой ему молодёжью и по возрасту и по образу жизни. Вигго был старше их лет на шесть, но он вдруг проникся каким-то непонятным почтением к Риккардо и Карлосу, неизвестному Луису из Малаги и Камилле из Бриндизи.
 - Дорогой Вигго, - обратился к нему Риккардо, - черёд держать обещание.
 - Ах, да, - смутился Вигго. Он подумал о том, что, наверное, напрасно бросил Риккардо манок относительно своего «непростого» пребывания в Барсе. Он ещё больше засмущался, когда Карлос запалил свои синие глаза презрением и явной враждой. Отступать было некуда.
 - У меня не праздный интерес к Барселоне, - начал он тихо, глядя в дно кофейной чашки. - Господи, с чего же мне начать-то?..
 - Выдохни и начни с главного, - подбодрил его Риккардо.
    Вигго выдохнул и начал с безумной Франчески...
  ...За окнами плыли тёплые фиолетовые сумерки. В студии Карлоса Мартинеса было выпито немало кофе по-турецки. Дымились сигареты и мягкий голос Вигго Приторио подводил печальную историю Джульетты Концони к летящему самолёту, к Риккардо Коста, к Карлосу Мартинесу, к тисовому столу под ситцевой скатертью и к этим фиолетовым сумеркам.
 - Занятно, - сказал Карлос после долгого молчания, протяжно затянувшись сигаретой.
 - Что ты думаешь обо всём этом? - спросил Риккардо Мартинеса.
    Тот пожал плесами и поднял глаза на Вигго:
 - Твои действия?
 - Трудно сказать. - Вигго выпустил из ноздрей два сизых столбика дыма. - Пока я здесь, в Барсе. Она на побережье моря. Буду предпринимать попытки отыскать здесь какие-нибудь следы Джульетты. Хотя, убей Бог, не понимаю, как это сделать в таком огромном городе.
 - А почему ты решил искать на побережье? Судьба могла забросить девочку далеко от моря.
 - Ох, Карлос, - выдохнул Вигго, - Я думал об этом. Города на побережье - это единственное моё утешение. И так-то поиски затянутся на неопределённое время. В противном случае, я потрачу на них целую жизнь.
 - Ну, надо сказать, не самый бездарный вариант жизни, - усмехнулся Карлос.
    Вигго усмехнулся в ответ.
 -   Карлос, ты позволишь Вигго пожить у тебя, пока он будет заниматься поисками Джульетты в Барселоне? - спросил Риккардо, гася сигарету в красивой бронзовой пепельнице.
 - Естественно, Мо. Не таскаться же ему из мотеля в мотель. Ему сейчас в другое надо средства вкладывать.
 - Я знал, что ты поможешь! - Воскликнул счастливый Риккардо и хлопнул Вигго по плечу.
 - Ребят, честно, я бы отнекивался, если б действительно не нуждался в помощи или был убеждён, что справлюсь сам, как это случалось раньше. Но в последнее время из меня методически выбивают самоуверенность. Я у вас в долгу.
 - Бог с тобой, какие счёты между своими! - широко улыбнулся Риккардо.
 - Я со своей стороны сделаю вот что, - спокойно сказал Карлос, - у меня есть пара выгодных знакомств на одном из молодёжных радиоканалов и, правда, на кабельном, но - телевидении. И ещё имеется человечек в одной сувенирной лавке, который переносит фотоизображения на белую фаянсовую посуду. Ты говорил, что Алессандро Концони отдал тебе перед отъездом фотографию дочери.
 - Да, - кивнул Вигго. - Он был очень опечален, что расстаётся с этим портретом. Все четыре года он стоял на столе в его комнате. Алессандро любил разговаривать с ним, как с живой Джульеттой. - Вигго достал из внутреннего кармана джинсового жилета фото и протянул его Карлосу.
 - Превосходно, - сказал Мартинес, внимательно изучая портрет. - Мы размножим эту фотографию и развесим изображение Джульетты в самых людных местах Барселоны. На копиях мы разместим номер твоего телефона, ну и пару строк соответствующего содержания. Так, я думаю, дело пойдёт значительно быстрее, чем ты планировал.
 - Парни, я не знаю, как вас благодарить, - развёл руками растроганный Приторио.
 - Бог с тобой, какие счёты между своими, - едва улыбнулся Карлос и, достав из заднего кармана джинсов ключи, протянул их Вигго. - Вот, держи. Первый подъезд, второй этаж, квартира четыре. В холодильнике, правда, не густо, но, думаю, до утра хватит. Только просьба: кури на кухне.
    Вигго взял ключи и крепко пожал руку Карлосу.
 - Мо, я тебя умаляю, - обратился Мартинес к Риккардо, - не устраивай ночные вылазки и не притаскивай сюда кого попало. Это всё-таки студия, а не дом свидания.
    Риккардо блаженно потянул носом воздух.
 - Брось, Карлос! Твоя студия - отменный дом свиданий, а Сесилия Арисага не «кто попало». А ты опять к своей мамочке? - Лукаво подмигнул Карлосу Риккардо.
    Тот поморщился.
 - Я тебя умаляю, Мо...
 - Ступай, бесстыдник, - засмеялся Риккардо. - И всё равно ваши отношения - мезальянс. Мезальянище!
    Карлос махнул на него рукой и вышел.
 - Карлос ходит к Кончите Лисо, - отсмеявшись, сказал Риккардо. - Она на семь лет старше его, но, Бог мой, как они смотрятся вместе! Это фантастика, дорогой Вигго! Она художница. И надо отдать должное, художница совсем недурная. Особенно ей удаётся вода. Во всех её проявлениях. Я очень люблю смотреть её водные пейзажи. Кстати, именно она оформляла наш первый диск, который мы записали здесь, в этой самой студии. Кончита выставлялась почти во всех крупных выставочных залах Барсы. Были и выездные выставки. В Мадриде она даже какую-то премию  получила. Это я так уж подтруниваю над Карлосом. Он знает, что я не со зла. Ты ещё познакомишься с ней, наверное.
 - Наверное, - устало улыбнулся Вигго. Он очень хотел спать. - Доброй ночи, Риккардо Коста.
 - Доброй ночи, дорогой Вигго.
 ...Вигго бродил по странной, но уютной квартире Карлоса Мартинеса. Здесь было немного пыльно и пахло лавандой. Всё те же картины с видами Барселоны, стеклянные, глиняные, фарфоровые статуэтки на многочисленных этажерках, цветы и море старых пластинок с Рафаэлем, симфоническими оркестрами мира, с Полем Мориа, Вангелисом, григорианским хоралом, опереттами, мюзиклами. И книги по теории и гармонии музыки, целое собрание сочинений Бориса Астафьева на русском языке, рядом - огромный русско-испанский словарь, биографии, либретто, клавиры, ноты, ноты, ноты... На маленьком тёмно-коричневом рояле - ворох нотной бумаги, где что-то уже начато, потом зачёркнуто и снова начато... Вигго чувствовал себя в ином, чужом, но манящем, притягательном мире, логики которого он не понимал, но так хотел ей подчиниться. Ему впервые за тридцать лет хотелось чему-нибудь подчиниться.
    Он вышел на кухню, распахнул окно и задымил. Если Риккардо напоминал ему ребёнка, не захотевшего покинуть возмужавшее тало с возмужавшими потребностями, то в Карлосе он различил совершенную мудрость и свойственное ей спокойствие. Он был нетороплив во всём, что не касалось музыки и принятия важных решений, от которых зависело многое. И многие. Он создавал ощущение несокрушимой стены и понятно, что подвижный, как ртуть, Риккардо чувствовал себя рядом с Карлосом в полнейшей безопасности.
    Вигго вернулся в комнату и, не раздеваясь, растянулся на узкой тахте, положив под голову гобеленовую думку. Он вновь подумал о том, как круто изменилась его жизнь в тот момент, когда обещала, казалось, только надсаду, одиночество и глухое отчаяние.
 - Спасибо, Джульетта Концони, - произнёс он вслух, закрыл глаза и уже сонным шёпотом добавил: - Спасибо, Франческа...
 ...К утру у него страшно затекла нога. Он встал и, тряхнув головой, поковылял на кухню.
    Молочное утро лежало за окном огромным душистым облаком. Вигго почувствовал себя совершенно счастливым. Пока варилось кофе, он что-то напевал себе под нос, тихонько посмеиваясь над своей вокальной неказистостью.
    В дверь позвонили. Карлос Мартинес был свежевыбрит и благоухал, как новобрачный. «Должно быть, Кончита Лисо знает своё дело», - подумал, улыбнувшись ему, Приторио.
 - Как спалось? - Бархатно спросил Карлос.
 - Давно так не спалось. Спасибо, дружище. Я сварил кофе. Присоединишься?
 - Нет, разве что в качестве собеседника.
    Они прошли на кухню.
 - Я уже навёл кое-какие справки. На радиостанции - свои ребята. Мы составили небольшой текст, где описали Джульетту по фотографии. Её, кстати, я отдал своему приятелю из сувенирной лавки.
    Вигго дёрнулся.
 - Не волнуйся, - успокоил его Карлос. - Диего я доверяю как самому себе. Сегодня вечером портрет к тебе вернётся, а его копии будут висеть в витрине у Диего, а так же в парке Гуэля, в готическом квартале, ну и на Рамбле. Диего подключил всё своё многочисленное семейство: у него пятеро братьев и шестилетний сын. Ну и связи кое-какие. На кабельном будут пускать сообщения о Джули на фоне её фотографии перед каждым рекламным роликом.
 - Карлос, я не знаю, что сказать, - Вигго крепко пожал руку Карлосу. - Ты и Риккардо - великий подарок судьбы.
 - Брось, - отмахнулся Карлос, - ничего сверхъестественного я не делал. Просто подключил нужных людей. И так получилась, что все они - мои друзья. А раз мне нужна помощь...
 - ...какие счёты между своими, - улыбнулся Вигго.
 - Вот именно, - в ответ улыбнулся Карлос. - Пойдём, проведаем Мо.
    Они спустились в студию.  Риккардо там не оказалось. На тисовом столе, покрытом ситцевой скатертью, лежала записка.
 - Да что ж такое, - буркнул Карлос, прочитав записку и сжав её в кулак. - Опять удрал! Похоже, скоро надо ставить сигнализацию на двери студии, чтобы знать, когда он уходит.
 - Сесилия Арисага? - спросил Вигго.
- Она. - Карлос упал в кресло.
 - Мартинес, а почему ты называешь Риккардо «Мо»? - Вигго сел рядом с Карлосом и закурил.
 - Видишь ли, - улыбнулся Карлос, - Риккардо по природе своего дарования и по взгляду на мир очень напоминает Моцарта. Он скорее слышит эту жизнь, чем видит её. А слышит он её как стройную гармоническую систему. Он мгновенно реагирует на любое предложение окружающего мира: это могут быть сияющие глаза красотки или твоё неравнодушное присутствие рядом. Ведь садясь рядом с тобой в самолёт, он был уже уверен в тебе, даже не зная тебя. Понимаешь, он во всех уверен, как ребёнок, который переживает счастливое детство. Он уверен во всём, что его окружает: в воздухе, в море, в ветре, в камнях под ногами, в Барсе, в своей Таррагоне. Он убеждён, что мир не оставит  его без музыки, отсюда - без работы, отсюда - без средств к существованию. Поэтому все суммы, иногда немалые, он тратит так же легко и быстро, как зарабатывает их. Поэтому мы и называем его «Мо» - первым слогом великой фамилии. Он, конечно, не догадывается, почему мы его так называем, но и не спрашивает. Ему, похоже, всё равно. Хочешь, я дам тебе послушать одну из его композиций в нашем исполнении?
 -  Почему нет, - пожал плечами Вигго. Он был равнодушен к классической традиции в музыке.
    Карлос подошёл к музыкальному центру, и через мгновение Вигго накрыли волны музыки: странной, зовущей, влекущей на самое дно молчаливых эмоций и выбрасывающей на солнечный гребень самых светлых и чистых желаний. Она кружилась, как хоровод разноцветных листьев в начале октября, она ложилась прохладным покрывалом на разгорячённую голову, и, успокаивая, уводила в мир постоянства и тишины. Но тут же, обманув, кидала на острые колья внутренних противоречий, сомнений и отчаяния. Но самое поразительное: Вигго узнал в этой музыке себя. Ни Риккардо, написавшего её, а себя, не имеющего к ней ни малейшего отношения. Он узнал в ней свою беспутную жизнь, танец и смех безумной Франчески, узнал скорбную судьбу юродивой из Таранто и судьбу благородного Алессандро Концони, он узнал в ней неутолимую печаль Пьетро Распони и шуршание кисти в руках тоненькой красивой Джульетты. Он узнал в музыке Риккардо всё, чем жил до этой минуты. Единственного, кого не было в ней, - самого Риккардо Косты.
    Вигго закрыл ладонью глаза.
 - Ты знаешь, - после долгого молчанья сухо сказал Карлос, - именно так делают все, кто слушают музыку Мо. Закрывают ладонью глаза.
 - Но Мо... то есть Риккардо утверждал, что основная заслуга в успехе его музыки - твоя.
 - Это его навязчивая идея. Я добавляю в его партитуру только технические эффекты. И играю на альте. Вот и всё, что я делаю.
    Зазвонил телефон Карлоса.
 - Да, Кончита... Да... Да... Ты где? Мы едем.
    Мартинес странно посмотрел на Вигго.
 - Что случилось? - насторожился Приторио.
 - Давай-ка съездим в одно место.
 - Ну, хорошо, - пожал плечами Вигго.
  ...Машину Карлос припарковал недалеко от Святой Эулалии. Собор поразил Вигго своим величием и воздушностью. Карлос быстрыми шагами вошёл в храм. Вигго поспешил за ним. Ему показалось, что прохлада и полумрак особым образом подействовали на Карлоса, движения которого стали неспешнее, шаги мягче и весь он как-то подобрался. Вигго шёл за ним, не переставая удивляться, как при кажущейся статичности Мартинес мгновенно менялся сообразно обстановке.
    Вскоре они оказались в небольшом внутреннем дворике, клуатре, по которому важно, спокойно, по-хозяйски расхаживали белые гуси.
 - Мы пришли, - сказал Карлос, садясь на каменную скамью.
 - Гуси? - Вигго не мог прийти в себя от неожиданного зрелища.
 - Гуси, - подтвердил Карлос и улыбнулся. - Никто не знает, как долго живёт эта стая под покровительством Святой Эулалии.
    Толстый гусак матросской походкой подошёл к Вигго и потянул его за рукав. Приторио сидел не шелохнувшись. Мартинес тихонько засмеялся и достал из кармана хлебный ломтик.
 - Всегда ношу с собой, - Шепнул он Вигго, чтобы не спугнуть гусака. - Они привыкли, что к ним не приходят с пустыми руками. Вот этот тип и требовал с тебя традиционного угощения. Смотри.
    Карлос протянул птице хлеб, та осторожно, словно домашний пёс, взяла лакомство с ладони и, тряся гладкой головой, в два счёта заглотила его. Потом наклонила голову и замерла.
 - Что теперь? - едва шевеля губами, произнёс Вигго.
 - А теперь вот что, - шёпотом ответил Мартинес, медленно поднёс руку к самому темени гусака и легко потрепал кончиками пальцев его макушку. А гусь, шумно хлопнув по круглым бокам крыльями, в развалку отправился по своим гусиным делам.
 - И самое главное, - чуть громче сказал Карлос, - не понятно, кто больше получает удовольствия от общения: птицы или люди.
 - Прямо кусочек Ноева ковчега, - качнул головой потрясённый Вигго.
 - Где-то так, - улыбнулся Карлос, встал и пошёл навстречу высокой, очень стройной светловолосой женщине. Что-то тихо обсудив, они направились к каменной скамье, с которой, приглаживая волосы, поднимался Вигго.
 - Здравствуйте. - Женщина протянула ему белую узкую руку.
    Она была бесконечно хороша собой. Тёмно-зелёные миндалевидные глаза светились под тоненькими капризно изогнутыми бровями. В них читался ум и какая-то снисходительность ко всему и всем: «Я, мол, знаю, что вы несовершенство, но, смею надеяться, вы видите его совсем недалеко впереди себя». Голос её был низким и каким-то хрустящим, словно кто-то разворачивал плитку элитного шоколада. Пожатие её руки, мягкое, но властное, выдавало силу и женственность её натуры. В общем, в этой женщине было всё, что заставляло её бояться.
 - Здравствуйте, - как-то дёрнулся Вигго.
 - Карлос наскоро рассказал мне о вашем путешествии по средиземноморскому побережью. Его повествование не было праздной болтовнёй, моё внимание не было праздным любопытством.
 - Мне трудно себе представить, что Карлос может праздно болтать, - сказал Вигго, не отводя от неё глаз.
 - Ну, конечно, - усмехнулся Мартинес. - Со мной можно серьёзно и только по делу.
 - Карлос показал мне фотографии Джульетты, с которой мы должны были снять копии, - продолжала Кончита. - Я сказала, что мне странно знакомо лицо этой девушки.
 - Да, я помню, - насторожился Карлос. - Ты ещё очень долго разглядывала портрет.
 - Тогда я не вспомнила, где могла видеть это лицо, но то, что я видела его, совершенная истина. У меня идеальная зрительная память. Когда Карлос отправился к Вам в студию, беспокойство начало овладевать мной с новой силой. Я должна была вспомнить, иначе это мучение продолжалось бы до бесконечности. И вот я разложила на полу весь свой архив: отчёты о поездках, выставках, конкурсах, пленэрах. Копаясь во всех этих фотографиях, брошюрах, публикациях, я вдруг наткнулась на небольшой буклетик, который я и Лючия, коллега и друг, сделали специально для вручения участникам одной из выставок художников-непрофессионалов. Мы с Лючией  любим устраивать подобные мероприятия в небольших городах. Любители живописи охотно принимают в них участие. И надо сказать, что некоторые работы достойны пристального внимания. У нас появилась идея зафиксировать отдельные эпизоды этой выставки в буклете. А так же сфотографировать авторов на фоне их творений. Все участники выставки были в восторге от нашей затеи. Для кого-то открыть свою картину широкому зрителю - подвиг, решится ли он на это вторично, неизвестно. А тут такая память. Полистав этот буклетик, я вдруг нашла... - Кончита порылась в сумочке и достала крохотную книжицу голубого цвета, открыла её на последней странице и протянула Карлосу.
    Карлос сначала прищурился, потом вытаращил глаза:
 - А вот это уже очень занятно. Взгляни.
    Вигго склонился над раскрытой книжицей, и волосы на его голове зашевелились. На фотографии рядом с картиной, изображающей ночное море, озаряемое рассеянным светом маяка на одиноком скалистом острове, стояла Джульетта Концони. Рыжеволосая Джульетта в сиреневом свитерке и длинной черной юбке. Она смущённо улыбалась, склонив голову на бок.
 - Это она, - прошептал потрясённый Вигго. - Это точно она...
 - Она, да не она, - щёлкнула языком Кончита. - Читайте, что написано под этой фотографией.
 - «Бьянка Скикки рядом со своей работой «Одиночество». - Вигго выпрямился и наморщил лоб. - Причём здесь Бьянка Скикки? Я убеждён, что это она.
 - Вообще-то сходство, действительно, не вызывает сомнений, - подтвердил Карлос.
 - Да никто и не сомневается, - улыбнулась Кончита. - Мы выясним, почему Джульетта стала Бьянкой. Самое удивительное, я очень хорошо помню эту девушку. Она великолепная маринистка. Я давно так не любовалась живописным морем, как на её полотнах. Тогда я сразу поняла, что есть какая-то прочная внутренняя связь между двумя явлениями этого мира - Бьянкой Скикки и морем. Да и сама она меня тогда как-то тронула. Молчаливая, улыбающаяся, очень светлая. Дивное существо. Но это ещё не всё. Вы не поверите, если я скажу, что выставка сия проходила в Таррагоне.
- Где?! - в один голос воскликнули Мартинес и Приторио.
- В родном городе нашего дорогого Мо, - качнула головой Кончита.
-  Ребят, это я удачно прилетел в Барселону, - помолчав, тихо сказал Вигго.
    Зазвонил телефон Карлоса. Он посмотрел на экран мобильного и улыбнулся:
 - Потрясающее совпадение... Здравствуй, Мо, дорогой! Мы только что о тебе... Что?! 
    Кончита и Вигго с тревогой наблюдали, как изменялось выражение лица Мартинеса, пока он, затаив дыхание, слушал еле доносившиеся до них всхлипы Риккардо.
 - Ты где?.. Где?! Что ты со мной делаешь!!! Сиди, мы едем. Только не делай ничего... Не делай больше ничего, слышишь!
 - Что стряслось? - осторожно спросила Кончита.
 - Мо в полиции...
... - Какого нечистого тебя понесло за ней!
    Карлос орал так, словно его лишали жизни, он вздымал руки, забывая, что ведёт автомобиль, грозил кулаком перед самым носом Риккардо, который невозмутимо смотрел в окно на пролетающую мимо Рамблу.
 - Дорогой, не отвлекайся от дороги, - успокаивала его с заднего сидения Кончита.
 - Где кирпич взял? - Не мог угомониться Карлос. - Кирпич где взял, спрашиваю? Зачем разбил витрину?
    Риккардо сидел молча, закусив губу.
 - Над магазином окна её квартиры, - шепнула в затылок Мартинесу Кончита.
 - А-а! Вот теперь мне всё понятно, - воскликнул Карлос, воздев руки, как скорбящая вдова. - Ну, вот теперь мне всё понятно!
 - Милый, держи руль, если не хочешь тоже оказаться в полицейском участке, - ткнула его пальцем в плечо Кончита.
 - Теперь мне всё понятно, - опустив руки на руль, продолжал раздражаться Карлос. - Мо целился не в витрину, а в окна её квартиры. На будущее совет: в следующий раз найми экскаватор, чтобы уж сразу весь дом снести. Он ведь тоже напоминает тебе о её присутствии в твоей жизни.
    Карлос постепенно выдыхался. Редко он позволял себе выпускать пар в таком обилии. И все эти случаи, так или иначе, были связаны с Риккардо.
    Они познакомились, когда Риккардо рыдал у подоконника в консерватории, узнав о том, что его любимый профессор покинул эти благословенные стены навсегда. Риккардо был по настоящему привязан к старому маэстро. Карлосу, проходившему мимо, Риккардо показался таким брошенным и беззащитным, что тот мгновенно решил взять его под своё покровительство. Причиной такого скоропалительного решения был не только жалкий вид Риккардо Косты. Год назад Мартинес потерял младшего брата, горячо им любимого. Мальчик умер от лейкемии. Время шло, а горе не уходило. Карлос мучился от одиночества и нерастраченной братской нежности. Ему нужно было о ком-то заботиться. Эта необходимость была частью его натуры. Мать всегда говорила о нём: «Карлос может случайно стать неважным музыкантом, но он обречён быть хорошим мужем и отцом». И тут появляется заплаканный Риккардо, который, задыхаясь от слёз, жалуется на свою судьбу оконному стеклу. Коста был младше Мартинеса на три года, и ему нужна была поддержка. В общем, всё сходилось. Теперь Карлос носился с Мо, как с писаной торбой. Он тихо радовался его успехам и шумно огорчался промахам. Успехи, как правило, выпадали на долю Мо - музыканта, промахи, а зачастую просто провалы, преследовали Риккардо - любовника.
 - Она что, обидела тебя чем-то? Сказала не то, что ты хотел услышать? - продолжал пилить Риккардо Карлос.
 - Ей позвонил фотограф из её агентства и предложил поработать завтра, - тихо шепнула Кончита Мартинесу в затылок.
 - Откуда ты знаешь?! - вдруг подскочил на своём месте Риккардо.
 - Я прочла показания Сесилии, - улыбнулась ему Кончита.
 - Это была спланированная акция, - прошипел Мо. - Спланированная, чтобы унизить меня, чтобы дать мне понять, что я неинтересен ей. 
 - Мо, дорогой, это её работа, просто работа и всё, - погладила его по голове Кончита.
    Риккардо надулся.
    Вигго хохотал, едва не падая на колени Кончите Лисо. Риккардо восседал рядом с Мартинесом,  как опозоренный король, который и после унижения пытался не терять своего королевского достоинства.
 - Сколько раз я говорил тебе, - продолжал поучать его Карлос, - ну сколько раз, что Сесилия Арисага - последняя стерва, что клейма на ней не где ставить.
    Риккардо гордо молчал.
 - Говорил я тебе это? Говорил?
    Вигго заходился в тихой смеховой истерике.
 - Что ты гогочешь? - Буркнул Мартинес Приторио.
 - Не могу забыть выступления Риккардо в участке. Он вышел оттуда абсолютным кумиром проституток.
 - Они не проститутки! - Воскликнул Риккардо. - Хотя... проститутки, конечно, но честнее многих, вроде этой... Одно её имя причиняет мне боль.
 - Стоп, - тронул его за плечо Вигго. - А как же Ивон из Франкфурта-на-Одере?
 - Она святая рядом с этой...- взорвался Риккардо. - Не вороши, пожалуйста, прошлое.
 - Ничего, - с трудом сдерживая смех, сказал Вигго. - Приедешь домой и напишешь какую-нибудь музыкальную миниатюру. И назовёшь её как-нибудь так: «Светлой памяти моей любви к С.А.»
 - Да, - заволновался Риккардо. - И мелодия будет рваной, нелогичной, и кучу синкоп я ей обещаю, и дремучую гармонию. А что? Вигго, ты - настоящий друг, спасибо!
 - Было бы за что, Риккардо, - похлопал его по плечу Приторио. - Какие счёты между своими.
    Все тихонько улыбнулись.

                Глава VI
 - Не может быть, этого просто не может быть, - скакал по студии Риккардо, словно не случалось в его жизни ни Сесилии Арисаги, ни полицейского участка. На столе лежал буклет, раскрытый на странице с фотографией Бьянки Скикки. - Ведь всё значительно упрощается, дорогой Вигго! Тебе больше не надо думать о том, какой город следующий в твоём списке. Мы собираемся и едем в Таррагону! И - всё!
 - Ну, положим, до «всё» ещё далеко, - отозвался Вигго.- Думаю, найти семейство нужных Скикки будет не так сложно, даже если это займёт порядочное количество времени. Сложнее будет объяснить девушке, кто мы такие, и главное, что она - не Бьянка Скикки.
 - Судя по всему, у сеньориты частичная амнезия, - заметил Карлос. - Ведь она по-прежнему держит в руках кисть и пишет море. Значит, она чувствует, что с морем её многое связывает.
 - Дорогой, - тихо сказала Кончита. - «Чувствовать»  не всегда «понимать». А держать кисть - это обыкновенный навык.
 - В любом случае, мы должны разбудить её память, - подытожил Риккардо и плюхнулся на диван.
 - Только делать это надо деликатно, - сурово взглянул на него Мартинес, - так что ты, Мо, здесь не при чём.
 - Ребята, всё сделаю я, - сказал Вигго. - В конце концов, Кто-то выбрал меня для выполнения этого дела. И закончить его тоже должен я. Я расскажу ей об отце, покажу альбом с её детскими фотографиями и рисунками, поведаю о безумной Франческе, о которой она, наверняка, слышала, когда жила в Таранто. Я не знаю, почему, но мне кажется, я смогу ей помочь вернуться.
    Кончита сидела перед открытым буклетом и тихонько покачивалась из стороны в сторону. Она не отрывала глаз от странного, уютного, трогательного лица Бьянки Скикки.
 - Карлос, - прошелестела она. - Как же эта девушка похожа на Риту... Как она похожа на Риту.
    Карлос вздрогнул и побледнел.
 - Ну что ты, родная. Это совсем другая история, совсем другая. Не думай.
    Кончита обвела всех тяжёлым взглядом и, поморщившись, словно от боли, сказала:
 - Слушайте, а вдруг ей не захочется возвращаться?
    Все остолбенели.
 - Я имею в виду не саму Джульетту, а  её память. А вдруг Джульетта никогда не была так счастлива у себя в Таранто, как Бьянка - у себя в Таррагоне? Имеем ли мы право разрушать её покой и покой людей, которые дали ей имя и фамилию? Прежде, чем отправиться в Таррагону, давайте обсудим и этот вариант.
 - Это не вариант, - сухо ответил Вигго. - Отец задыхается от тоски, а мы будем обсуждать левые варианты.
 - Вигго прав, - сжимая плечо Кончиты, медленно произнёс Карлос. -  Конечно, мы не имеем права мешать её возможной нынешней безмятежности. Но мы так же не имеем права скрывать от неё истину. Ведь однажды она может вспомнить о Таранто, о катастрофе, о своём отце, вспомнить своё имя. А когда она узнает, что были люди, способные вернуть её к правде гораздо раньше, чем это произошло, с ней может случиться новый стресс. И уже по нашей вине.
    Кончита поднялась из-за стола, качнулась в сторону Карлоса, коснулась кончиками пальцев его щеки и опустилась на диван рядом с Мо.
 - Я просто долго была несчастна, - прозрачно проговорила она. - И мне становится страшно, когда кому-то нужно причинять боль. Даже во имя истины.
    Карлос погладил её по голове.
 - Не надо, родная, всё ушло.
 - Да, всё ушло, - печально улыбнулась Кончита и вышла из студии на улицу.
 - Я не спрашиваю... - Вигго положил руку на плечо Карлоса.
 - Не спрашивай, - тряхнул головой Мартинес.
 - В общем, я звоню тетушке, и мы заказываем билеты, - шумно поднялся с дивана Риккардо. В его глазах стояли слёзы. 
  ...Вигго долго не мог уснуть. Он бродил по комнате, не находя себе места. Мысль о том, что разгадка всей этой истории так близка, волновала и тревожила его. Он вспомнил, как сопротивлялся своему участию в поисках Джульетты, как не хотел и боялся брать на себя груз ответственности перед Алессандро Концони и стариной Пьетро, как проклинал себя тысячу раз за то, что дал обещание, обещание, которое не выполнить уже не мог.  Он вспомнил, как злился на безумную Франческу за то, что она впутала его во всё это. Но сейчас, вот сейчас, когда, казалось бы, осталось совсем немного, и он освободится от данного им слова, что-то вдруг заныло в его душе.
    Вигго вышел на кухню, открыл форточку, сел на подоконник и закурил.
    И вот ведь как получается: с самого начала этого сомнительного предприятия ему потрясающе везло. Ни разу не оступился. Ни разу не свернул туда, куда не надо. С кем бы ни сводила его судьба, все шли в нужном ему направлении. Когда-то очень давно, на пороге своего восемьнадцатилетия, когда порт начал воздействовать на его физическое и физиологическое развитие, Пьетро Распони, отпаивая его крепким лимонным чаем после ночного разгула, сказал:
 - Не верю я, чтобы ты годился только для этого, сынок.
    Вигго тогда отмахнулся от него.
 - Ты пей, пей, пока горячий, - вливая чай по глотку в осипшее горло Приторио, приговаривал Пьетро. - Знать, дно ещё не под тобой. Иногда Бог попускает дойти до самого дна.
 - Ничего себе милость, - простонал Вигго. У него раскалывалась голова.
 - Ещё какая! Ведь только так ты сможешь помочь себе всплыть на поверхность и научиться дышать заново.
 - Каким образом? - Голова Вигго трещала по швам.
 - Когда нога коснётся твёрдого дна, ты сможешь от него оттолкнуться.
 - А вдруг на всплытие не хватит ни сил, ни желания?
 - Ну а уж это дело Божие.
    Пьетро уложил Вигго в своей комнате. Гася свет, он сказал:
 - Если ты дашь Ему знать, что готов на поступок, Он расчистит перед тобой дорогу и выберет в помощники верных друзей.
 - Ох, старина, - простонал Вигго, зарывая голову в подушку. - Единственный поступок, на который я сейчас способен, это два дня беспробудного сна. Как минимум.
 - Ну, спи, спи, - поправил одеяло Пьетро.
 - Послушай, - окликнул его на пороге Вигго сонным голосом, - мне кажется, я не тот человек, который Ему нужен.
 - Много ты понимаешь, - улыбнулся в ответ Пьетро...
  ...Вигго вспомнил этот разговор сейчас, на кухне Карлоса Мартинеса. И только сейчас понял, что Пьетро Распони оказался не менее дальновидным, чем безумная Франческа. Вигго загасил сигарету в старой бронзовой пепельнице и поставил на плиту кофейную турку.
    Теперь перед ним замаячил вопрос, что ему делать, когда Джульетта будет найдена. Он чётко понимал, что прежняя жизнь уже невозможна, а жить по-другому самостоятельно он ещё не научился. Вигго, как котёнка, кинули в чужую, питающуюся иными мыслями и чувствами жизнь молодых испанских музыкантов, жизнь, которая сначала показалась ему кукольной, ненастоящей. Полгода назад он бы с усмешкой поставил этих снобов на место и посчитал бы общение с ними неизгладимым позором для себя. Умники, чистоплюи, заперли себя в никому не нужной музыке и думают, что живут на полную катушку. А сейчас ему трудно представить, что последние два месяца его жизни могли бы пройти без их присутствия. Без вечных причитаний и гениальных миниатюр Риккардо Косты, которые он начинает понимать, потому что они, оказывается, про него. Без основательности и серьёзности Карлоса Мартинеса, доверившего ему, чужому человеку, свой дом и отворившего перед ним двери святая святых - его студии звукозаписи. Без странной, волнующей, красивой Кончиты Лисо, которая была почти его ровесницей, но при всей своей молодости и прелести, казалась старше его на полжизни.
    Кончита... Вигго налил в чашку пенящийся эспрессо. Что с ней случилось сегодня?
    В дверь позвонили. Вигго поднял глаза на настенные часы. Половина первого ночи. Кого это несёт в такое время?  Шлёпая босыми ногами по паркету, Вигго подошёл к входной двери и взглянул на экран домофона. Карлос! Должно быть, что-то произошло.
 - Мартинес, я как раз пью кофе. Самое время.
 - А я, честно говоря, боялся тебя разбудить. - Голос Мартинеса странно вибрировал. - Прости за вторжение, я просто должен тебе кое-что рассказать.
    Они прошли на кухню. Вигго налил кофе Карлосу.
 - О Кончите? - Осторожно предположил Приторио.
    Мартинес кивнул и сделал глоток.
 - Я долго отговаривал её. Зачем тебе знать?.. Но она хочет, чтобы ты знал причину того, что сегодня с ней случилось. Чтобы ты... Ну, как это у них? Женское словечко... Не обижался.
 - Да кто я ей такой, чтобы она дёргалась из-за этого? - удивился Вигго.
    Мартинес качнул головой.
 - Вигго, дорогой, как говорит Мо. Все мы, так или иначе, стали друг для друга частью текущего времени. И потом, мы завтра вместе едем в Таррагону. Так вот, чтобы не было... ещё одно женское словечко: недомолвок. Хотя, честно говоря, мне самому до сих пор жутко вспоминать это, а уж говорить...
    Карлос закурил.
 - Она еле уснула. Я обещал ей всё тебе рассказать.
    Мартинес молча докурил сигарету. Вигго чувствовал себя неловко. Он не был сторонником спонтанных откровений, и случай с Риккардо в самолёте являлся исключением. К тому же тогда его вела судьба. Теперь он был совершенно в этом убеждён. Но Кончита... Она не походила истеричных особ, обнажение души которых скорее напоминало обнажение тела: быстро, суетливо и неприятно. Ну что же, если Кончита так решила...
 - Настоящее имя Кончиты - Рита Перола: таинственное, вызывающее, странное. Её мать любила всё в этом духе: вещи, имена, людей. Она рано овдовела и осталась с маленькой Ритой на руках. Но эта женщина не умела быть долго одна и вскоре вышла замуж. Её новый  человек был из породы необычных людей, как говорила матушка Риты. И поначалу всё шло довольно сносно. Отчим относился к Рите равнодушно, не задирал её, не поправлял, не делал замечаний, не наказывал. Ему было всё равно. Рите тоже. Так она и росла в присутствии постороннего чужого мужчины. Рите исполнилось четырнадцать, когда мать её погибла под колёсами автомобиля. Последнее время её мучили ночные кошмары и дурные предчувствия, поэтому днём она пребывала в полусонном состоянии. Однажды она решила перейти оживлённую магистраль и естественно попала под колёса первой же мчавшейся по автостраде машины. Рита осталась одна. Вернее, под опекой отчима, который был этому не очень-то рад. Но время шло, и девочка становилась женственней, а значит, привлекательней. И вскоре Рита начала чувствовать на себе отвратительно откровенные взгляды. Теперь она боялась приходить домой и оставалась ночевать у подруги. Отчим очень злился, но ничего не мог поделать. Она практически не попадалась ему на глаза. Однако скоро ему надоели эти «кошки-мышки», и он отправился к родителям приятельницы Риты, у которой та ночевала. Он запугал их какими-то связями в полиции, пообещал им долгую и изматывающую судебную тяжбу, поскольку инкриминирует им  киднепинг и психологическое давление на несовершеннолетнего, всякую такую чушь. Люди, конечно, перепугались и запретили дочери привечать Риту. С этого момента жизнь девочки превратилась в сущий ад...
    Карлос помял в руках новую сигарету. Руки его заметно дрожали. Вигго помог ему прикурить.
 - Девочка ни разу не была влюблена, - после долгого молчания продолжил Карлос. Ну, за исключением актёров, конечно. Но уже к двенадцати годам у неё сформировался образец своего возлюбленного. Она рисовала его повсюду: в ученических тетрадях, на полях книг, на оконном стекле своей комнаты. К пятнадцати она уверовала в то, что идеальный жених существует, то есть тот, кого она себе выдумала, есть на самом деле. И основной чертой его характера она сделал деликатность. Понимаешь, Вигго? Ни «мачевость», ни щедрость и даже ни ум, а деликатность. Уже тогда, в пятнадцать лет, она знала - знала! - что самый таинственный и сладостный момент в её жизни произойдёт только после длительных красивых ухаживаний, волшебного признания в любви (она мечтала, что её избранник прокричит заветные слова на всю Барсу с макушки «Христофора Колумба»), при свечах и под музыку Антонио Вивальди. И вдруг с ней происходит то, что вдребезги разбивает её мечту, её сердце, её юность. Риту насилуют в собственном доме. Отчим предварительно избил её, потому что она сопротивлялась, как дикая кошка. После этого омерзительного события Рита совсем ушла в себя, забросила школу, перестала разговаривать. Вообще. За целый год она не проронила ни слова. Теперь она даже не сопротивлялась животной похоти отчима, который, застёгивая штаны, всякий раз предупреждал, что если она сунется в полицию, он её убьёт. Воля девочки была парализована... Дай воды.
    Вигго протянул Карлосу стакан, тот залпом выпил воду, но, захлебнувшись, зашёлся в кашле.
 - Давай остановимся на этом, Карлос, - сказал Вигго, когда приступ кашля закончился.
 - Нет, она просила рассказать обо всём. Я не знаю, зачем ей это нужно. - Мартинес перевёл дыхание. -  Она так решила. Это не истерия, поверь. Это что-то глубинное.
 - Зачем ты оправдываешься и оправдываешь Кончиту? Ты же сам сказал, что мы стали частью текущего времени друг для друга. И если одна часть моей жизни по имени Кончита Лисо решила, что так надо, значит, так надо, - сказал Вигго, ставя перед Карлосом чашку эспрессо.
 - Как только Рита пришла в себя, она решается на побег из дома, - неторопливо продолжал Мартинес. - Девочка давно бы сделала это, если бы не состояние шока, в котором она пребывала последние три месяца. Но надо было умудриться сбежать, ведь отчим следил за каждым её шагом и постоянно стращал. Тогда Рита придумала такой план: она оставляет отчиму письмо, в котором пишет, что полна решимости покончить с окаянной жизнью, пишет ему, как она ненавидит его, что он единственный человек на земле, которого она ненавидит. И ещё: что для его блага лучше бы замять историю с её самоубийством: мол, отправилась учиться за границу или ещё что-нибудь в этом роде. Оставила записку на столе и ночью, через балконы соседей, убежала. Она примчалась на пляж, где под камнем спрятала свою кофточку. Рита знала, что отчим будет её искать и, наверняка, обшарит пляж в поисках хоть каких-нибудь доказательств, что её нет в живых. Он так боялся Риты, ведь её поруганная невинность была его пожизненным сроком. Спрятав кофточку под камнем, она вдруг сообразила, что идти её некуда. Но ведь эта ночь оказалась первой свободной ночью в последние месяцы её жизни. В этот момент Рита поняла, что ничего не боится, что самое страшное уже позади и уже никто не сможет причинить ей боль. Она шла по берегу моря, и город казался ей новым и счастливым. Она шла почти до рассвета и уснула под кустом жасмина, росшего рядом с маленьким опрятным домиком. Ей снилось окно её комнаты, где восковыми мелками она изобразила силуэт своего вечного деликатного возлюбленного, о котором давно не вспоминала. Потому что теперь не была уверена в красивых ухаживаниях и волшебном признании. А уж самый таинственный и сладкий момент жизни превратился для неё в совершенное окаянство. Ей снилось, как по оконному стеклу бьёт дождь, с каждой минутой всё сильнее и сильнее, пока стекло не разбилось вдребезги. В раме остался только осколок с изображением.
    Рита проснулась оттого, что кто-то мягко, но настойчиво тряс её за плечо. Она открыла глаза и зажмурилась: солнце показалось ей таким горячим и золотым, как в раннем детстве. Перед ней стоял невысокий молодой человек лет двадцати шести. На нём был фартук неопределённого цвета, изрядно замазанный масляными красками, голову покрывала футболка, которую он повязал на бедуинский манер, за ухом торчала кисть.
 - Проснитесь, - сказал он Рите, осторожно тряхнув её за плечо. - Земля влажная, Вы можете простудиться.
    Рита вскочила, как ошпаренная, и собралась защищаться, когда услышала его мягкий смех:
 - Пойдёмте лучше пить чай.
    И пошёл, не оглядываясь. Ему было вроде и не интересно, идёт ли за ним девочка, холодная и мокрая от росы. Или он знал, что она пойдёт.
    Рите показалось, что она никогда не пила такого вкусного чая, что ей никогда не было так тепло и уютно и что она знает этого человека уже целую жизнь. И она разрыдалась. Впервые за три месяца разрыдалась в прах: с завыванием, спазмами в горле и судорогами. Он держал её за руку и ни о чём не спрашивал. Просто смотрел на неё грустными серыми глазами. Смотрел долго-долго, пока она не уткнулась ему в плечо и не заснула прямо за столом.
    Когда Рита очнулась, то увидела вокруг себя холсты с этюдами, картины различных размеров, кисти, краски и поняла, что находится в художественной мастерской. Значит, этот новый человек в её новой жизни - художник, и она заснула вчера под жасминовым кустом в его саду.
 - Как Вас зовут? - Спросил он, внося на подносе дымящийся суп.
 - Рита. А Вас? - Она приняла поднос и стала есть суп, обжигая им губы и нёбо.
 - Люциус Монти.
 - Какое странное имя.
 - Вот и я о том же. Но родителей, к несчастью, давно нет в живых, и я не могу предъявить им счёт за неудобства, доставленные мне моим именем.
 - Неудобства? - Рита подняла на него глаза. - Бросьте!
    И она с удовольствием рассказала историю про одноклассника по имени Бонапарт. Они хохотали до слёз, и Рита почувствовала, как её сердце кольнуло счастье.   
     Этим же вечером она рассказала Люциусу свою печальную историю. Он был потрясён и очень долго молча смотрел в открытое окно на море. А потом предложил ей сменить  имя. Эта идея Рите понравилась, и она взяла имя своей бабушки, которую помнила как волевую, стойкую женщину. Её боялись все мужчины в округе, вплоть до полицейского Риччи, жившего по соседству. Так Рита стала Кончитой. Хотя, конечно, привыкать ей пришлось долго.
    Люциус часто спрашивал Кончиту, были ли в её прежней жизни люди, по которым она скучает. Да, она бесконечно скучает по своей подруге. Первое время после смерти матери она спасала её от отчима. Кончите жаль было рвать с ней отношения, но она сделала это намеренно, ведь если бы та узнала, что происходит в её жизни, то обязательно начала бы что-нибудь предпринимать. Нетрудно представить, чем бы это грозило ей и её близким.
    Была ещё учительница по зарубежной литературе, сеньора Кортис, которую она любила за тихий голос и светлую улыбку. Её, должно быть, по-настоящему расстроит исчезновение Риты. Они так много и долго беседовали о французской поэзии девятнадцатого века и о Льве Толстом. Она любила сравнивать Риту с Наташей Ростовой, говорила, что они близки живостью характера и непосредственностью реакций. С Кортис было спокойно и хорошо.
    Но даже ради них Кончита никогда не согласиться вернуть своё старое имя. Рита утонула в Средиземном море. И вечная ей память.
    Кончита жила в доме Люциуса Монти полтора года. Сначала в качестве сестры, затем в качестве невесты. Та благословенная деликатность, о которой она грезила, рисуя на оконном стекле образ мужчины своей мечты, вполне воплотилась в Люциусе. Он ни разу не тронул её, боясь возобновить в душе девушки страшные воспоминания. Кончита молча благодарила его, создавая в доме уют, безупречно ведя хозяйство и делая успехи в живописи, которой она стала заниматься под чутким руководством Монти. Он не мог нарадоваться на свою ученицу и поговаривал о первой в её жизни персональной выставке. Он замысливал её здесь, в мастерской, пригласив коллег по цеху.
    Когда Кончите исполнилось восемнадцать лет, они обвенчались. Но и тогда Люциусу понадобилось терпение и терпение, чтобы его молодая жена не содрогалась при мысли об общей постели. Когда же это произошло, она, обливаясь от счастья слезами, целовала ему руки, чем немало смущала своего скромного супруга.
    Супружество пошло Кончите на пользу. Она стала спокойной, уверенной в себе, раскрепощённой женщиной. К тому же явный живописный талант и поддержка Люциуса  сделали её вскоре одним из самых востребованных молодых художников Барселоны. На одной из выставок своего мужа Кончита познакомилась с Лючией Гонсалес. Совпадение имён супруга и новой знакомой позабавило её. Вскоре это знакомство переросло в крепкую дружбу.  Лючия как художник была, пожалуй, слабовата. Надо отдать долг её мужеству: она сумела сказать себе правду и брала кисть в руки только для оформления магазинных вывесок и стендов в детском саду, находившимся неподалеку от её дома. Но в качестве организатора ей не было равных! Лючия стала администратором Кончиты и Люциуса. Все организованные ею выставки имели грандиозный успех. И не только благодаря безусловным талантам художников, но и чёткости действий, решительности и, одновременно, тактичности Лючии Гонсалес. Она умела выбрать такую форму проведения выставки, которая сама по себе уже являлась  открытием…
  …Десять лет счастья… Вопрос много это или мало, навсегда останется самым трудным для человечества. Люциус умер ночью.  Тихо, не издав ни одного тревожного звука. Просто, пожелав спокойной ночи своей жене, закрыл глаза. И всё. Остановилось его большое мудрое сердце. Кончита была убита горем. Неизвестно, чтобы случилось с ней, если бы не всё та же Лючия Гонсалес, которая, в конце концов, убедила Кончиту совершенно погрузиться в работу. Именно Лючия предложила ей организовывать выставки художников-непрофессионалов в маленьких городках. И они стали ездить туда, открывая для себя и для других живописные дарования всех возрастов.
     Я познакомился с Кончитой Лисо, когда наш ансамбль гастролировал в Малаге. Мы играли классическую программу, а во втором отделении - первые миниатюры Мо. Концерт проходил под открытым небом, в парке, и имел успех. Мы остановились тогда у Луиса, наша вторая скрипка. Мама у него удивительная: ясная какая-то, немногословная и сияющая. Иногда мне казалось, что она носила очки только для того, чтобы не ослепить мир – такие у неё были глаза.
   По окончании концерта, состоявшегося на следующий день, в открытом футляре моего альта мы обнаружили не только деньги, но и небольшую папку акварельной бумаги. Мы открыли папку и ахнули: в них было около пятнадцати дивных акварельных зарисовок. На одних изображались вполне конкретные образы: деревья, птицы, облака, солнце. На других - просто цветовые волны, воронки, пятна, линии. Но во всём этом был воздух, чистый воздух, много воздуха. Среди зарисовок мы обнаружили записку: «Так я вижу вашу музыку. Кончита Лисо».
    На последующих концертах мы стали внимательнее вглядываться в лица наших слушателей. И однажды обнаружили прелестную белокурую женщину с папкой рисовальной бумаги на коленях. Светло улыбаясь, она водила грифелем по бумажному листу и кивала в такт музыке, которую мы играли. Когда концерт закончился и публика начала расходиться, я передал свой альт Мо и стал пробираться сквозь толпу к этой женщине. Я ухватил её за локоть, когда она выходила из парка на улицу. Она вздрогнула всем телом и, оглянувшись, приготовилась защищаться. Я был очень смущён такой её реакцией. Она увидела моё смущение и, переведя дух, тихо и медленно рассмеялась.
    Мы целый день бродили по городу, я рассказывал ей о музыке, она мне о живописи. Говорили о многом: о море, о птицах, о Мо, о том, как мы часто бываем слепы и глухи, иногда сознательно слепы и глухи и оказываемся реагировать на то, чем Господь нас желает удивить через полотно или звук, о том, как беднеют от этого наши души, как сохнут сердца и глубокие чувства приобретают подобие мимолётного ощущения. Я проводил её до гостиницы, где она жила вместе с Лючией. Мы условились встретиться на следующий день в десять часов утра. Кончита пригласила меня на выставку художников-любителей, организованной Лючией в одной из школ. Я был потрясён не столько высокой художественностью работ, хотя некоторые полотна несли на себе печать бесспорной одарённости. Были и так называемые «пробы пера», кстати, не менее талантливее картин, принадлежащих кисти опытных живописцев. Меня больше поразили лица авторов, которые неразлучно находились рядом со своими творениями. Мне показалось, что для многих эта выставка - момент истины, вершина, к которой они шли всю жизнь. Для некоторых - обретение второго дыхания, обновление смысла жизни. Я помню, там был один бездомный спившийся спортсмен, потерявший обе ноги. Прежде он занимался паркуром, и в этом была его жизнь. Однажды он сорвался и так поломал ноги, что началась гангрена, и их пришлось ампутировать. Жизнь для него закончилась. Он пропил все награды, квартиру, семейное счастье. Он жил, где придётся, пока не обосновался в каком-то подвале. К живописи он пришёл случайно. Впрочем, путь ко спасению очень часто считается нами случайным, несправедливым или вовсе жестоким. Поэтому мы обычно сопротивляемся. Этот же просто нашёл кусочек грифельного карандаша и ученическую тетрадь. И стал рисовать. Небо, крыши домов, жену с детьми на фоне раскидистого клёна, маленькие домики на окраине Вселенной. Всё, что он потерял и к чему хотел вернуться. Бросил пить, объехал на своей низенькой тарантайке, которой управлял, отталкиваясь руками от земли, все школьные мусорки в поисках тетрадей и карандашей. В одной из школ одна сердобольная уборщица, заметив его, нарочно оставляла у контейнеров с мусором чистые тетрадные листы. Потом он рассказал ей свою историю, и она, одинокая, брошенная детьми, приняла его как сына. Именно она принесла его тетради на отборочный тур для участия в выставке. Его тогда не было дома. Он писал море на одном из пляжей. Кончита увидела тетради и немедленно рекомендовала художнику, как она его назвала, участвовать в выставке. Это был единственный человек, чьи картины не висели на стенах, а лежали на столе, а он смущённо принимал восторженные отзывы, сидя рядом на своей смешной тарантайке. Кстати, после выставки многое  в его жизни изменилось, просто потому что он понял, что идёт в нужном направлении. В скором времени этот «спортсмен» со своей обретённой матерью перебрались в Таррагону. Она вновь поступила на работу в какую-то школу уборщицей, а он опять принял участие в выставке, которую затеяли Кончита и Лючия.
    Обо всём этом я рассказал Мо и остальным ребятам, и у нас появилась идея работать вместе. С тех пор мы часто выступали там, где Кончита и Лючия организовывали выставки художников-любителей.
    Та выставка в Таррагоне, куда принесла свои работы Джульетта - Бьянка, проходила без нас. Мы давали концерт в Бергамо.  Кончита предложила директору местного музея послушать наши записи. Она приходится ему дальней родственницей. Директор музея проникся и подписал с нами контракт на две недели. Мы составили интересную программу: выбрали три зала, где нам удобнее было разместиться, где были подходящие экспозиции, и в каждом зале играли разную подборку произведений в зависимости от содержания и оформления экспозиции. Было здорово. Когда мы вернулись в Барсу, Кончита долго рассказывала мне о необычайной и невероятной выставке в Таррагоне. Мо тогда ужасно разорялся, ведь Таррагона - его родной город. Она говорила о девочке-инвалиде, которая писала свои восхитительные акварели, держа кисть в зубах. Она родилась без обеих рук. Кончита сказала тогда, что у этой девушки лицо эллинистической сирены: длинные глаза, длинные ресницы, прямые брови, тонкий нос, тонкие губы. И ещё шелковый голос, на который хотелось идти. Она говорила и о Бьянке Скикки, молчаливой девушке с загадочной улыбкой. Кончита сказала тогда, что она - удивительный маринист, что море на её холстах иногда значительнее, честнее и живее, чем на самом деле. Какие-то странные, но прочные отношения связывали Бьянку и море, Кончита это почувствовала сразу.
    Когда в жизни нашей замечательной компании появился ты, дорогой Вигго, со своей дивной историей, немного изменилась и сама наша жизнь. Кончита, женщина, чья интуиция шагает далеко впереди, поняла эти изменения, и я рассказал ей о твоих поисках. Я так же показал ей фотографию Джульетты, которую ты одолжил мне, чтобы снять с неё копии. Кончита, помнится, наморщила лоб и сказала:
 - Я знаю это лицо.
 - Откуда? - спросил я.
 - Не могу сказать. Просто знаю и всё.
    Как только Кончита узнала, что Джульетта художник, сразу приняла решение участвовать в её поисках. Но интуиция подсказывала ей, что правда о Джульетте находится где-то рядом, совсем под ногами. Её зрительную память невозможно обмануть. Она знала это лицо. Покопавшись в своих архивах, она нашла буклет, который и вывел нас на необходимость отправиться в Таррагону, на поиски Бьянки Скикки, а так же на мой долгий и тяжёлый разговор с Кончитой, в результате которого вот уже третий час я штурмую тебя этой информацией.
    Вигго долго не мог опомниться. Он сидел на подоконнике и смотрел на чёрное беззвёздное небо.
 - Кончита очень боится причинить Бьянке боль, - помолчав, добавил Карлос. - Ведь она тоже носит чужое имя, которое ей родней и ближе старого. Потому что старое - свидетель горя и страдания. А новое принесло ей счастье.
 - Настоящее имя Бьянки не несёт в себе беды, - тихо сказал Вигго, не отворачиваясь от окна. - Может быть, только тем, кто четыре года был рядом с ней, кто спас её и полюбил
 - Значит, всё равно - боль, - ответил Карлос. - Но у нас по-любому нет выхода. Мы должны ехать в Таррагону за Джульеттой.
 - Скажи Кончите, что с Бьянкой всё было иначе. И будет всё иначе. - Вигго встал с подоконника. - Успокой её. И передай ей от меня спасибо.
    Карлос и Вигго пожали друг другу руки. Мартинес отправился к Кончите Лисо, а Приторио с разбегу кинулся на неразобранную постель и тут же уснул, не закрывая век. Было четыре часа утра. 
 
                Глава VII

    Автобус прибыл в Таррагону без четверти десять вечера.
 - Здравствуй, Родина! - Воскликнул Риккардо, спрыгнув с подножки.
 - Сейчас кинется землю целовать, - Подмигнул Карлос Вигго и схватил Риккардо за ворот рубахи. - Не кидайся на землю, Мо. Твою радость могут не оценить. Подумают, что ты либо актёр, либо больной. Что, в сущности, одно и то же.
 - Не мешай ему радоваться, Карлос, - сказала, поправляя волосы Кончита. Всю дорогу она проспала на плече Мартинеса и сейчас походила на взъерошенного галчонка. - Нам жить у него.
 - Да-да, - поднял указательный палец Риккардо. - Вам ещё жить у меня. Пойдёмте, моя громадная семья ждёт нас.
    Вигго озирался вокруг и не понимал города. Он немного напоминал Таранто. Но была в нём какая-то тайная агрессия, что-то, что настораживало и призывало быть наготове. Вигго ещё долго не мог осознать, что эта агрессия исходит не от города, а от того, что называется началом конца. Именно здесь, в Таррагоне, должна быть найдена Джульетта Концони. Именно здесь закончится его почти трёхмесячное приключение, авантюрное, волшебное, счастливое... А что делать дальше? Джульетта, не находись! Вигго передёрнуло от этого внутреннего вопля, от его очевидного кощунства, и он ударил себя по щеке.
 - Что с тобой? - Испуганно спросила Кончита, а Мо и Карлос молча уставились на него в ожидании объяснений.
 - Чуть было не заснул, - смутился Вигго и громко крикнул: - В этом городе есть такси?
    В такси Мо трещал без умолку:
 - По-любому выведем завтра Вигго на экскурсию. Теперь Джульетта у нас в кармане, значит, можно не торопиться. Я лично покажу ему все достопримечательности Таррагоны. Но самая главная достопримечательность, конечно, моя тётушка Матильда. А с ней ты познакомишься, дорогой Вигго, ровно через пятнадцать минут. А ещё с Кармен, Терезой и Дэнисом. Как я давно их не видел...
    Когда Карлос расплачивался с таксистом, тот взял только половину надлежащей суммы. В ответ на удивлённый взгляд Мартинеса, он сказал:
 - Вам так не повезло в жизни. Этот мальчик везде так много говорит?
    Карлос с улыбкой кивнул и развёл руками.
 - Мадонна... Это же ходячая мигрень, - выдохнул таксист, сел в машину и умчался.
    Сеньора Матильда являлась женщиной в теле. В очень крупном и рыхлом теле. Но она оказалась совершенной противоположностью той «тётушки Матильды»,  о которой рассказывал Вигго Риккардо в самом начале их знакомства. Её лицо, порядочно оплывшее и лоснящееся, даже теперь было не лишено привлекательности. Особенно выделялись глаза, чёрные, глубокие, мудрые глаза женщины, привыкшей прощать ошибки других. Конечно, излишняя полнота мешала ей существовать в пространстве небольшой квартиры, но это не разрушало естественности и даже некоторой грациозности её движений. Она встретила их раскатистыми восклицаниями и энергичным всплеском больших рук.
 - Риккардо, дитя моё! Как долго тебя не было дома! Ты ведь так редко звонишь, а когда звонишь, ничего о себе не рассказываешь. Дети заждались тебя, они в комнате. Не прилично детям болтаться в коридоре, когда в нём столько взрослых.
    Вигго понял, что безмерная эмоциональность и многословие у Риккардо семейное.
 - Уважаемые, - торжественно обратился Риккардо к своим приятелям. - Вы знаете мою милую большую тётушку Матильду. Все, кроме Вигго Приторио. Дорогой Вигго, об этой женщине можно говорить долго и не сказать ничего.
 - Замолчи, молохольный, - рассмеялась Матильда и потрепала Риккардо по волосам. - Вигго, мальчик мой, не слушай его. Не слушай никого - будет меньше поводов стесняться. Только бы Кармен этого не слышала. Пойдёмте, пойдёмте в комнату. Стол уже накрыт. Дети ждут.
    Стол, действительно, был накрыт. Но у Вигго сложилось впечатление, что на сегодняшний ужин приглашена добрая половина Таррагоны. Такого обилия еды он давно не видел. У стола почти по стойке «смирно» стояли три подростка. Старшей девочке, по-видимому, Кармен, было лет шестнадцать. Она невероятно походила на Риккардо: тонкая, высокая и какая-то жаркая. Но в отличие от брата в уголках её полных губ прочно обосновалась ироничность. Вигго определил её для себя как «та ещё штучка». Терезе, стоящей между Кармен и Дэнисом, слегка наклонив кучерявую голову, шёл тринадцатый год. Сразу было видно, что она - особое создание, любимое всеми, даже ироничной Кармен. Глаза Терезы излучали мягкий влажный свет и как будто спрашивали о чём-то. Всегда спрашивали, не дожидаясь ответа. Была в её взгляде какая-то томительная трогательность. Когда Тереза улыбалась, то хотелось, чтобы эта улыбка никогда не прекращалась. Тётушка Матильда почему-то называла её «наша убогонькая», должно быть, не представляла, как будет жить такая девочка, когда её не станет. Но Кармен на тётушкины причитания всегда запальчиво отвечала:
 - Она будет жить со мной. Значит, ей будет хорошо.
    Дэнис был живым десятилетним «оболтусом», как ласково называла его Матильда. Именно он являлся зачинщиком всех хулиганских предприятий, которые осуществлялись под крышей этого дома и сопровождались нарочито безудержными рыданиями несчастной тётушки. Дэнис изобретал домашний порох, препарировал лягушек на разделочной доске для мяса, плавил селитру на сковороде, мастерил самодельные фейерверки, от которых квартира горела несколько десятков раз, пытался скрестить кошку и собаку в тётушкиной спальне, прямо на её атласной думочке. «Развратник! Сексуальный маньяк!» - полвечера надрывалась обезумевшая от стыда тётушка. А этому сорванцу всё было ни по чём! Для него жизнь являла собой один жутко интересный эксперимент, на осуществление которого даётся только короткое детство, поскольку возраст убивает любопытство и усугубляет лень. Вот он и пытался использовать своё детство на полную катушку.
 - Привет, Риккардо, - подскочила к брату Кармен.
 - Здравствуй, принцесса. - Мо поцеловал сестру в висок.
 - Здравствуйте, Карлос, Кончита. - Кармен церемонно им поклонилась и подошла к Вигго. Она оглядела его с ног до головы и подняла одну бровь.
    «Интересно, - усмехнулся про себя Приторио, - во сколько она меня оценила?».
 - Здравствуйте и Вы... - змеисто улыбнулась Кармен.
    Вигго кивнул. «Пигалица!»
 - Ой, Риккардо, - засуетился около брата Дэнис, - я придумал такую штуку... Хочу проверить её на твоей скрипке.
 - А то как же! - Щёлкнул его по носу Риккардо. - Ты же знаешь, что когда я дома, мой скрипичный футляр всегда на замке.
 - Я знаю, где ты прячешь ключ, - шёпотом произнёс Дэнис.
 - Ну и где? - шёпотом спросил Риккардо.
 - На шее.
 - А вот и нет!
 - А где?
 - В желудке.
 - Где?!
    Риккардо расхохотался и подошёл к Терезе. Он с нежностью прижал её голову к своей груди и поцеловал в кучерявую макушку.
 - Я люблю тебя, - одними губами произнесла Тереза.
 - И я тебя, - погладив Терезу по щеке, тихо сказал Риккардо.
 - Ну что ж, к столу, к столу! - загремела тётушка Матильда, внося огромную супницу.
    Из-за стола вышли около полуночи. Вигго совсем клевал носом, чем потешал ироничную Кармен. Кончита задремала на плече Карлоса, который сильно и быстро моргал, чтобы веки не захлопнулись сами собой. А тётушка Матильда и Мо всё говорили, говорили и говорили.
 - Однако пора спать, - наконец сказала тётушка.
    Вигго, Кончита и Карлос на мгновение оживились, что бы подняться и, пошатываясь, побрели за Матильдой к месту их ночлега. Детей переселили в тётушкину комнату. Особенно этому радовался Дэнис, поскольку там находился вожделенный трельяж, на котором в невероятном количестве стояли различного цвета и размера склянки со снадобьями. Дэнис давно мечтал о собственной лаборатории, и тётушкиным лекарствам отводилась почётная роль первой партии экспериментальных ингредиентов. Он уже украл из кухни ступку и пестик, которые были так необходимы тётушке для приготовления порошка из яичной скорлупы. Этот порошок она добавляла во все приготовляемые ею блюда, тем самым поддерживая высокий уровень кальция в организме. Кальций был её манией. Обладая потрясающим по объёму телом, она боялась всевозможных переломов, и потому решила, что порошок из яичной скорлупы избавление от всех проблем. Не такое изнурительное, как диета.
    Кармен затея отправиться на ночлег к тётушке не понравилась. Она привыкла спать в своей постели, а перспектива несколько ночей дышать в затылок Терезе, да ещё и лёжа на полу, сделал её злой и раздражительной. Кармен удалилась в комнату Матильды, никому не пожелав доброй ночи.
    Тереза отреагировала на временные изменения в её жизни спокойно, если не сказать равнодушно. Как успел заметить Вигго, она была так смиренна, что любой крен чьих-либо душевных весов или усложнение привычных обстоятельств никак не отражались на её самочувствии. Она смотрела на окружающих глазами Мадонны и молча сочувствовала тем, кого всё это вгоняет в тоску.
    Кончите и Карлосу выделили детскую, а Риккардо с Вигго должны были расположиться в гостиной.
    Постепенно дом погрузился в тишину. Угомонился разочарованный Дэнис, так как на трюмо не обнаружил вожделенных тётушкиных склянок: Матильда собрала их в бумажный пакет и припрятала где-то на кухне. Там у неё столько укромных уголков, что даже чуткий нюх Дэниса бессилен найти хоть один тайник. Перестала ворчать Кармен, потому что мудрая Тереза объяснила ей все преимущества ночлега на полу, положительно влияющего на девичью осанку. Тихо заснула и сама Тереза. Затих и нежный шёпот, некоторое время доносившийся из комнаты Кончиты и Карлоса. Риккардо отключился сразу, едва коснувшись щекой подушки. Только тётушка Матильда тихонько пела тоскливую каталонскую песню, перетирая вымытую посуду.
    Вигго долго ворочался. Сон, одолевавший его совсем недавно, куда-то улетучился. «Надо будет завтра прогуляться по Таррагоне», - подумал он, подходя к окну. За окном было спокойно и тихо. Если Барса не отдыхала даже ночью и до квартиры Карлоса, где обитал Вигго, доносился глухой рокот ночной жизни, то Таррагона впечатляла своей прозрачной тишиной. Он вдруг вспомнил своё детство. Пахнувшие лавандой простыни, тиканье часов, ровное дыхание матери. Сердце зашлось от нежности и жалости к ней. В кармане джинс он нашарил телефон, набрал её номер, но вовремя спохватился: два часа по полуночи! Ночные звонки всегда пугали её. «Позвоню завтра», - твёрдо решил Вигго, убирая телефон в карман. Потом горько улыбнулся. Он знал, что не позвонит. Завтра будет сплошная суета. Он замотается, забудет... Он всегда забывал. Острота тоски, а значит, необходимости действовать, всегда притупляется к рассвету. Спокойной ночи, мама.
 - Вигго, дорогой мой, тебе не спится? - Громким шёпотом спросила тётушка Матильда, загородив собой весь дверной проём.
 - Не спится. Новое место.
 - Новые мысли, - улыбнулась тётушка. - Пойдём, я налью тебе горячего ромашкового чая. - И легко зашагала на кухню.
    Вигго с самого начала потрясло, как эта огромная женщина запросто и даже изящно справляется со своим телом. Да, её отдышка и учащённое сердцебиение вызывают сочувствие, но вскоре забываешь обо всех приметах её болезненной полноты, потому что понимаешь, что большая душа этой удивительной женщины может чувствовать себя комфортно только в таком теле.
    Вигго устроился за кухонным столом, и Матильда, сев напротив, поставила перед ним чашку душистого напитка.
 - Ты единственный приятель Риккардо, о котором я не знаю ничего, - улыбнулась тётушка. - Ну, кроме того, что ты - итальянец.
    Вигго поморщился. Как бы ни была хороша Матильда, он видит её впервые. А это очень серьёзное обстоятельство, чтобы не торопиться с исповедью. Он и так слишком разоткровенничался в последнее время, и это отняло у него немало сил. Хотя нельзя сказать, что не принесло пользы. Ведь именно искренность Риккардо в самолёте из Гротталье в Барселону смутила Вигго и заставила поделиться своими сомнениями и страхом по поводу безрезультатности   его предприятия. И та же откровенность открыла ему двери в дом Карлоса Мартинеса и сделала их друзьями. Именно искренность и откровенность совершили чудо, сделав заведомо провальное путешествие в поисках пропавшей девушки реально возможным, осуществимым.
    Но сегодня он так устал, и ему так не хотелось ещё раз пересказывать печальные события из жизни Алессандро Концони, что он мотнул головой и умоляюще посмотрел на тётушку. Та тихонько рассмеялась.
 - Конечно, мой дорогой Вигго! Я веду себя как деревенская мухере, ловя за руку каждого нового человека, появившегося возле крыльца.
 - Сеньора Матильда, обещаю, что расскажу Вам всё, как только то, что мы делаем, завершиться.
 - Хорошо, мой мальчик. Допивай свой чай и ложись спать.
    И тут Вигго словно что-то толкнуло в сторону этой удивительной большой женщины. Он вдруг испугался, что она сейчас уйдёт, и её мощная, могучая, значительная жизнь проплывёт мимо него. Ночная темнота за окном, тоска по матери, неизвестность будущности смешались в нём в такой жгучий коктейль, что о спокойном сне не могло быть и речи.
 - Сеньор Матильда, я поступаю по-свински, - виновато улыбнулся он.
 - Что такое?
 - Я только что отказал Вам в своей откровенности, а сам собираюсь просить Вас об этом.
 - Глупый мальчик, - покачала головой тётушка. -   Ты, наверное, думаешь, что моя жизнь достойна того, чтобы о ней рассказывать. Я оттого и спрашиваю всех об их судьбах, что о своей мне рассказывать нечего.
    Она глубоко вздохнула и подняла на него глаза. И Вигго увидел в них тоненькую высокую девочку с роскошными волосами и широко распахнутыми глазами. Он увидел её оливковую кожу, услышал её летящий смех и биение её молодого любящего сердца.
 - Признаться, ты первый, дорогой Вигго, кому вдруг стала интересна моя жизнь, - улыбнулась тётушка Матильда. - Ты меня уломал...
    И, глубоко вздохнув, она начала:
  - Нас было трое у матери: я, Беттина, мама Риккардо, да упокоит Господь её душу, и  Доротея, самая младшая и самая красивая из нас. Семья наша жила в Картахене. В Таррагону уехала сначала Беттина, выйдя замуж за Санчеса Косту, а потом уже и я, когда бедняжка умерла. В Картахене мы жили в небольшой квартирке, которую мама превратила в сказочный уголок. Она вообще была большой затейницей. Во время уборки мама распределяла обязанности между нами следующим образом: кто-то отвечал за «небо», то есть мыл люстры и карнизы, кто-то за землю - подметал полы, а кто-то за воздух - протирал пыль с книжных полок и фортепиано. Мама громко включала проигрыватель с песнями Рафаэля,  и вот так, под музыку, мы делали дело, которое для других детей было скучным и неприятным. Для нас же это казалось увлекательным приключением. Конечно, мама любила нас одинаково... Наверное, одинаково... Но мы с Беттиной чувствовали, что Доротее она уделяла больше внимания, потому что та была невероятно одарена. Она волшебно пела. Нам с Беттиной хватало мужества понимать и принимать это без обычной детской зависти, хотя и с сожалением о нашей явной бесталанности. Тем более мама делала всё возможное, чтобы мы от этого не страдали. Однако Доротее казалось естественным преувеличенное мамино внимание. Ведь она преуспевала во всём: в даровании, в школьной успешности, во всеобщем восхищении. И, наконец, в красоте.
    Характером она пошла в нашего отца, с которым мама давно не жила. Он был талантливым ковёрным в цирке-шапито. На манеже он дарил радость. Дома творил бесчинства. Когда цирк уезжал на гастроли, мама расцветала, становилась спокойней и уверенней. Как только отец заходил в дом, сказка в нём заканчивалась. Мама приняла решение уйти от отца. Мы не препятствовали. Я уже тогда не понимала странной и глупой фразы: «Пусть уж лучше такой отец, чем никакого». Мы были так измучены его выходками, его склочным норовом, что для нас его отсутствие было праздником. 
    В скором времени я закончила школу и, провалив экзамены в университет, пошла работать в детский сад. Я тогда даже и помыслить не могла, что нашла своё призвание. Дети. Да, шумные, да, беспокойные, но какое чудо - заново с ними открывать этот мир, который казался мне тогда, с высоты юношеской гордыни, давно изученным мною и неинтересным. Особенно приглянулся мне мальчуган по имени Паоло. Серьёзный, сосредоточенный. Он называл меня Мотти. В конце каждого дня, перед тем, как его забирал старший брат, он подходил ко мне, садился на мои колени и тихо шептал: «Ты ведь знаешь, что я приду завтра. Ты жди меня». А однажды он заявил, что у него на меня «свои виды». На самом деле я всерьёз полюбила этого малыша. Но ещё серьёзнее я полюбила его старшего брата. Лоренцо был моим ровесником. Нам обоим шёл девятнадцатый год. Меня поразили его ярко-зелёные глаза с чёрными крапинками вокруг зрачка, его вечная полуулыбка, его романтическая угрюмость. Этакий лорд Байрон на испанский манер. Да и я в юности отличалась изяществом форм и приятной наружностью. Конечно, до эффектной Доротеи мне было далеко, но никто не считал меня дурнушкой. В общем, когда молодые люди видятся по два раза на дню, утром и вечером, неизбежно возникает притяжение. Хотя бы просто притяжение молодости. В основном мы общались взглядами, и по моему мучительному смущению Лоренцо понимал мои чувства к нему. Я распознала его отношение к себе по тому, как, при моём появлении, вечная полуулыбка исчезала с его лица. Я поверила в счастье, как в чудо. Откуда я знала, что с чудом нужно быть крайне осторожным. Оно как птица с одним крылом. Но не только от тебя зависит, как долго она удержится в небе. Есть целый ворох внешних зависимостей. Поэтому чтобы решиться на счастье, нужно проверить себя на прочность. 
    В один ужасный вечер Лоренцо не пришёл за Паоло. Мальчика забрала мать, маленькая болезненная женщина. Я не спросила её ни о чём. Какое я имела на это право? Когда на следующее утро Паоло появился на пороге детского сада вновь в сопровождении матери, моя тревога, родившаяся вечером, обрела мировые масштабы. Но это оказалось не пределом. Я почти обезумела от тоски и дурных предчувствий, когда вечером за Паоло опять пришла мать. Сам мальчик ничего на говорил об отсутствии своего брата, и я считала неправильным спрашивать у ребёнка об этом. Но на четвёртый день я не выдержала и задала, как бы между прочим, вопрос о самочувствии Лоренцо. Паоло ответил мне, что Лоренцо уехал в свою консерваторию, в Мадрид, «он отличный пианист и подаёт надежды». Так мне сказал Паоло. Моё сердце похолодело. Зачем молодому дарованию тратить свой талант и время на ничем не примечательную воспитательницу детского сада? Вот почему он даже не пытался заговорить со мной.
    Дорогой Вигго, я была влюблена впервые в жизни. Влюблена так, как только это возможно. Мне было тяжко носить в себе эту огромную любовь. Но когда к ней добавилось ещё и горе такой же величины и объёма, я поняла, почему люди стреляются или режутся из-за любви. Не всегда, чтобы свести счёты с жизнью, которая больше, много больше отношений между мужчиной и женщиной. Просто так они делают отверстие в теле - через него можно выпустить часть невероятной тяжести. Зачастую люди не осознают, что это отверстие может оказаться смертельным. Я помню, как мама держала в своих руках мою голову, и говорила, говорила, говорила мне, не понимавшей от горя ничего, о терпении, о доверии ко времени. Когда я немного пришла в себя, я сказала ей, что время, конечно, лечит. Но что мне делать сейчас, когда оно пока ещё не стало работать на меня? На что мама кротко и тихо ответила: «Иди к людям».
    Преодолевая страшную апатию,  я побрела в городской госпиталь наниматься ночной няней. Меня приняли. Теперь времени на свои собственные мысли у меня практически не осталось. Днём я работала в детском саду, вечерами шла в госпиталь, где находилась до утра. Первое время было невероятно тяжело. Хроническое недосыпание сделало меня замкнутой и угрюмой. Я редко говорила, ещё реже улыбалась. Но человек привыкает ко всему. Достаточно скоро мой организм привык к такому режиму, и я могла уже спокойно переносить по две-три бессонные ночи подряд. Ни на работе с детьми, ни на отношении с больными это никак не отражалось. Мама только покачивала головой. Она никак не ожидала от меня такой двужильности. Воспоминания о потерянной надежде скоро перестали меня мучить. Дорогой Вигго, в госпитале я увидела столько горя, что мои девичьи воспоминания показались мне мелкими и незначительными. Я очень хорошо помню молодую красивую Долорес Бриоторе. Её история потрясла меня. Она была замужем за Хоакином, удивительным человеком, заботливым, нежным. Он работал на телевидении. Хоакин носил в себе страшную и очень редкую болезнь: его сердце было в несколько раз больше положенного. Это заболевание передаётся только по мужской линии. Если у его отца оно проявилось к сорока годам и то в достаточно щадящей форме, то Хоакин испытывал все прелести диагноза по полной программе с шестнадцати лет. К его тридцати годам мать Хоакина стали готовить к безнадёжности всех попыток хоть как-то облегчить и продлить его существование. Была, правда, возможность продлить его срок жизни, совсем ненадолго,  если сделать операцию по заключению сердца в какую-то клетку. Операция сложнейшая. Мать и Хоакин согласились. Телекомпания и друзья помогли собрать нужную сумму денег, и врачи совершили это чудо. Хоакин трудно вставал после операции, но он был мужественным и хотел жить. Вскоре он встретил Долорес. Она работала в рекламном отделе какой-то фирмы: тоненькая, с огромными глазами и очень лёгким и светлым характером. Прежде, чем предложить ей любовь, Хоакин рассказал ей о своей болезни, а так же о том, что жизнь его при любом раскладе будет много-много короче её жизни. Она была шокирована его рассказом. Но ведь она любила Хоакина, и расхожая фраза « Пусть лучше один день с тобой, чем целая жизнь без тебя» на самом  деле выражала суть того чувства, которое носила в своём сердце Долорес. Они поженились. Когда она забеременела, Хоакин пережил потрясение, здорово пошатнувшее его здоровье. Ведь его страшная болезнь могла передаться от него к сыну.  А вдруг сын? Долорес, как могла, успокаивала мужа, а сама по ночам плакала в подушку. Мать Хоакина привела невестку к акушерке, которая славилась своим непревзойдённым профессионализмом и была связана с семьёй Хоакина очень тёплыми отношениями. Посмотрев на бледную, трепещущую Долорес, она погладила её по голове и тихонько шепнула на ухо: «Дочка. Будет дочка». Долорес потеряла сознание. Нервное напряжение и бессонные ночи сделали своё дело.
    Как только Хоакин узнал о том, что шепнула на ухо Долорес старая акушерка, он возликовал. Он поверил в себя, в будущую жизнь, он поверил в своё здоровое продолжение. Все девять месяцев Хоакин и Долорес были несказанно счастливы, строили планы, ждали появления на свет малышки, которой уже дали имя Флоранс. Флоранс Бриоторе. Красиво, правда? И вот долгожданный день настал. Долорес почувствовала, что пора вызывать неотложку и ехать в роддом. Боли усиливались, а в роддоме говорили, что это только предвестники, а не роды. Долорес теряла сознание от боли, умоляла помочь, но ей твердили одно и то же: не время. На исходе третьего дня страданий Долорес всё-таки родила. Мёртвую девочку. Мёртвую Флоранс Бриоторе, которую ждали кроватка с кружевным бельём, целый угол всевозможных игрушек и, главное, трепетные руки любящего отца. У Долорес случился нервный срыв: её привязывали к постели, чтобы она не металась и не рвалась к окну, ей кололи психотропы, но когда она приходила в себя, не понимая, что происходит, боль в груди напоминала ей, что, став матерью, она через мгновение потеряла ребёнка. И опять начинались истерики. Но впереди Долорес ждал ещё один удар. Узнав о том,  что дочка умерла, едва появившись на свет, Хоакин не смог пережить этого горя и через сутки после скорбного сообщения скончался. Долорес не успела на похороны своего мужа, она всё ещё лежала в госпитале. Прошло шесть лет с того страшного момента. Когда я её встретила, она уже могла рассказывать об этом, тихо глотая слёзы. Долорес оказалась в клинике после какой-то аварии. Были серьёзно повреждены рёбра, множество гематом, сломана нога. Но я поняла, что та боль, которую она испытывала сейчас, не шла ни в какое сравнение с тем, что она пережила тогда. И таких историй было достаточно. Так что же такое мои любовные переживания? Каприз женской природы, и только...
    Прошло три месяца моей работы в больнице. Я полюбила тех, кому помогала ночью справляться с физической болью или одиночеством. И постепенно мысли о Лоренцо стали совершенно спокойными, совсем не вызывали приступов тоски и жалости к себе.
    Но вот однажды я увидела, как Паоло идёт в детский сад, крепко держа за руку своего старшего брата. Меня словно окунули в котёл с кипящим маслом. Я не знала, куда смотреть, что делать с руками и как не потерять дара речи, ведь Паоло бежал со мной здороваться. Лоренцо подошёл ко мне и впервые тихо поприветствовал. Я кивнула в ответ. А потом он заговорил о том, что всё это время думал обо мне, извинялся, что не простился со мной перед отъездом в Мадрид, потому что был убеждён, что у такой девушки, как я, конечно, есть парень. Я вообще создаю впечатление очень устроенного человека. Это правда. Ещё он сказал, что по возвращении в Картахену решил открыть мне свои чувства, даже если я принадлежу другому. Я, конечно, ничего не ответила. Просто стояла и улыбалась, как умалишенная. С тех пор  началась наша история любви. Он приезжал на каникулы или выходные, если мог выбраться или не было концертов, и мы гуляли по Картахене, держась за руки. Мы могли молчать всю прогулку, и нам было легко и волшебно. Мы понимали друг друга с полуслова, с полувзгляда, именно поэтому между нами вставало так мало слов. Вскоре я представила Лоренцо своей семье как официального жениха. Мама прослезилась, Беттина, чмокнув в щёку, назвала «сестрой по счастью», потому что она скоро выходила замуж за Санчеса Косту из Таррагоны и уезжала к нему. Доротея же с вызовом посмотрела на Лоренцо и хмыкнула. Что она имела в виду, тогда осталось для меня загадкой. Во время ужина она сверлила глазами моего жениха и как-то нехорошо усмехалась в ладонь. После того, как Лоренцо ушёл домой, Долорес подошла ко мне и сказала:
 - Недурной экземпляр.
    Я вспыхнула и начала её обвинять в язвительности и непочтении. А потом ещё добавила:
 - Если сама не умеешь любить, не мешай это делать другим.
    Тут Доротея откровенно расхохоталась:
 - Ой, не могу... - причитала она в смеховой истерике, держась одной рукой за живот, другой опираясь на стену. - Давай поспорим, что твой Лоренцо станет моим, если я захочу.
    Я чуть не задохнулась от ярости и шёпотом произнесла:
 - Уж лучше мне уйти в свою комнату, иначе я просто тебя ударю.
    Развернулась и ушла.
    Ночью я долго не могла уснуть. Противный смех Доротеи не давал мне покоя. Она была капризна и упряма и всегда во всём шла до конца. Ах, если бы её упорство да в мирное русло... Но я верила Лоренцо, верила, как самой себе. Тогда я и не подозревала, что уверенным можно быть только в Небе. Вскоре тревога, посеянная в моём сердце Доротеей, улеглась. Мы с Лоренцо были по-настоящему счастливы. Доротея очень не понравилась моему жениху. Как-то он сказал о ней:
 - Есть женщины, которые олицетворяют вожделенное для мужчин слово «Да». Всегда и сразу - «Да». Твоя Доротея из таких. Но многим мужчинам сначала нужно пройти через «Нет», чтобы ощутить сладость этого «Да». Твой Лоренцо из таких.
    Этим он меня окончательно успокоил...
    Тётушка Матильда поморщилась, и её глаза заблестели от слёз. Она моргнула и две тоненькие неровные струйки потекли по щекам. Она вытерла их ладонью, и, немного помолчав, продолжила:
 - Конечно, Лоренцо не был виноват в том, что произошло. Просто Доротея искусно пробуждала в мужчинах животные инстинкты. Она привязывала их к себе непомерной похотливостью. Я думаю, если бы ни мамин контроль, моя младшая сестра стала бы профессиональной шлюхой. Как это страшно произносить... Я знала двоих, которых Доротея довела до грани. Один спился, другой стал пациентом клиники для душевнобольных. Сначала она потчевала их изысками постельного искусства, а через какое-то время запрещала даже близко подходить к своей персоне. Посади человека на наркотики, а потом лиши его и минимальной дозы, он не выдержит...
    Мы тогда все вместе поехали в Таррагону, на свадьбу Беттины и Санчеса. Лоренцо был великолепен во фраке. Я надела голубое платье, которое пошила специально для этого праздника. Доротея облачилась в малиновую тунику, в которой выглядела роскошно и таинственно. Праздник удался на славу. Я была искренне счастлива за Беттину. Она выбрала достойного мужа. На какой-то момент я отвлеклась от Лоренцо, заметив его отсутствие слишком поздно. Доротея соблазнила его на заднем дворе кафе, где проходила свадьба. Я обнаружила их именно там. Доротея сияла. Лоренцо был жалок. Я опустела. Лоренцо много раз пытался просить прощение и всякий раз делал   это так, что любая другая растаяла бы. Но во мне умерло доверие. Мне кажется, это первая составляющая любви. Я не могла быть рядом с Лоренцо, которого любила по-прежнему, но теперь совсем не доверяла ему. К тому же тень смеющейся Доротеи постоянно вырастала за его спиной, как только он протягивал ко мне руки. Я больше не могла жить в родном доме, где обитала Доротея, в этом городе, где жил Лоренцо, и я уехала в Таррагону, к Беттине.
    Санчес, упокой Господь его душу, отдал мне крохотную квартирку своей бабушки. Там я и прожила много лет. Я не выясняла, что стало с Лоренцо и Доротеей, но однажды мама прислала мне письмо, где писала об их суетливой и странной свадьбе, на которую не были приглашены даже родители. В последствии оказалось, что Доротея забеременела от Лоренцо. Потом они перебрались в Америку, где, после смерти нашей мамы  (она всё равно следила за передвижениями безрассудной дочери) следы их затерялись. Я пыталась несколько раз выйти на связь, но все мои письма оставались без ответа.
    Когда у Беттины появились дети, жизнь моя наполнилась новой радостью. Ох, что это были за сорванцы! Риккардо ни на секунду не мог остановиться. Какой бы энергичной я себя не считала, угнаться за Риккардо было невозможно. Он так и называл меня: «Неповоротливая тётушка Матильда». Да и в глазах остальных детей Беттины не только я, наверное, весь мир казался неповоротливым. Беттина носила Дэниса, когда случилось несчастье. У бедного Санчеса остановилось сердце. Он шёл по улице, и его словно скосило. Спасти не удалось. Дэнис родился, так и не увидев своего отца, не почувствовав его крепких и заботливых рук. А Санчес был удивительным отцом. Роды оказались тяжёлыми, и с этого момента здоровье моей бедной сестры стало стремительно ухудшаться. Чем закончилась её болезнь, тебе, дорогой Вигго, известно. Теперь это не только дети Беттины и Санчеса. Теперь это и мои дети...
    Тётушка Матильда подняла глаза на Вигго, который сидел с недопитой чашкой чая в руке.
 - Давай-ка я плесну тебе кипяточка.
 - Не стоит, - сказал Вигго и залпом выпил остывший напиток.
    «Вот ещё один человек в моей судьбе, чья жизнь намного сложней моего представления о ней», - подумал Вигго.
 - У-у! - Матильда взглянула на настенные часы. - Скоро светает, а ты ещё не ложился. Давай-ка дружок, в постель. Дети встают рано, а значит, к девяти часам утра дом уже будет перевёрнут.
 - Сеньора Матильда, - тихо произнёс Вигго, выходя из-за стола. - Вы это... Спасибо...
 - Да помилуй, - с улыбкой отмахнулась Матильда. Но вдруг задумалась и взглянула на Вигго своими бархатными глазами: - Это тебе спасибо, дорогой. Давно уже я не проживала свою жизнь сначала. - Она погладила его по щеке.
    Вигго лёг на тахту. Его сердце билось в шее и в правом боку. От этого было тяжело и душно. «Бедный Хоакин, - вспомнил он историю Долорес Бриоторе. - Как же он жил с сердцебиением по всему телу?».
    В комнате Матильды зашептались дети. Значит, спать оставалось часа два, не больше. Засыпая, Вигго слышал, как в кухне тяжело всхлипывала тоненькая девочка Матильда с бархатными глазами, которая долгое время спала тревожным сном в большом теле тётушки Риккардо Косты.

                Глава VIII

 - На сегодняшний день планы такие, - сказала Кончита за утренним чаем. - Сейчас мы поедем в школу, где проходила выставка художников-любителей, и попробуем разыскать школьную уборщицу Марию, которая приютила Родриго Альвареса. Помните, я рассказывала?
 - Да-да, спортсмена-инвалида, - кивнул Риккардо.
 - Только, чур, - остро взглянула на него Кончита, - даже вида не показывать, что сочувствуем и, уж тем более, жалеем. Родриго очень тяжело переносит скорбные взгляды. Просто потому, что он дееспособней, чем многие здоровые.
 - Ну, хорошо, хорошо, - заулыбался Риккардо, - только не смотри на меня так. Я не люблю, когда женщина так на меня смотрит.
    Кончита, запрокинув голову, звонко рассмеялась.
 - Что такой хмурый? - тихо спросил Карлос Вигго.
 - Спал мало, - тряхнул головой Приторио. - Но ничуть не жалею об этом. Знаешь, Мартинес, судьба делает со мной что-то странное. За эти три месяца она столкнула меня с таким количеством значительных людей, с каким я не смог бы справиться за всю свою прежнюю жизнь.
 - Прежнюю?
 - Однозначно. Всё, что было до Джульетты - сон. Долгий, тяжёлый, привычный. В той жизни я никогда не стал бы общаться с Мо, - Вигго и Карлос чуть насмешливо посмотрели в сторону щебечущих Риккардо и Кончиты. - Ну-у, потому что это человек совершенно не моего пространства. А значит, я никогда не узнал бы, какую музыку он пишет, и что эта музыка - моя изнанка. Я ни за что бы не подумал, что у такой красотки, как Кончита Лисо, такое мутное, душное, трагическое прошлое, потому что я был стойко убеждён, что у таких женщин, как она, всё и всегда тип-топ. И не в обиду тебе будет сказано, я просто бы подошёл к ней, чтобы её взять. Я всегда раньше подходил к женщине, чтобы её взять. И, как правило, не получал отказа. Тебя я, пожалуй, гнобил бы больше всех. Ты бы мне казался зарвавшимся снобом. А таких я на дух не переносил. А сейчас мне трудно себе представить, что вас могло бы не случиться в моей жизни. И вот вчера... Я почти всю ночь слушал исповедь сеньоры Матильды, впервые попросив об этом сам. Раньше я был равнодушен и крайне ленив, чтобы кому-то открывать своё несчастное серенькое «я». Пожалуй, только Пьетро Распони, единственный близкий мне человек, старина Пьетро, знал обо мне больше, чем я сам. Он сказал мне однажды, что разглядел меня печенкой. А тут я сам добровольно остановил её на пороге кухни и попросил... Мо ещё предстоит оценить этого большого, мудрого и невероятно энергичного человека. Мо считает её неповоротливой просто потому, что бурлит в разные стороны. А её энергия направлена всегда в нужное русло. Мо с вершины всех своих вулканов не замечает этого.
 - Я знаю тётушку Матильду достаточно давно, - отозвался Карлос. - И ещё знаю, что ты совершенно прав относительно её.
 - Всё! - звонко крикнула Кончита. - Пора собираться.
    Тётушка Матильда благословила их на успешные поиски и просила быть хотя бы к ужину.
    Школа, куда повела их Кончита, находилась недалеко от дома Риккардо, на той же улице Санта-Анна. Было воскресенье, и школа казалась сонной. Клумбы вокруг неё благоухали и придавали ей вид загородного пансиона. Они поднялись на невысокое крыльцо, и Кончита постучалась. Долгое время школа отвечала мёртвым молчанием.
 - Не может быть, чтобы в школе никого не было, - тревожно сказала Кончита.
    Вигго четыре раза ударил кулаком в дверь.
 - Ого, - подпрыгнул Риккардо, - прямо бетховенская тема судьбы.
    То ли к этому моменту сторож успел спуститься к дверям, то ли «тема судьбы» активизировала действия технического персонала, но за дверями послышались шаги, ворчание и бряцанье должно быть очень большой связки ключей.
 - Нет, ну форменное безобразие, - рявкнул на них лысый старик, просунув гладкую блестящую голову в щель между двумя массивными деревянными дверями. - Воскресенье, в церковь надо идти, а не в школу! Что нужно?
    Кончита улыбнулась самой обворожительной улыбкой, которая стала открытием даже для Карлоса.
 - Здравствуйте, уважаемый. Нам надо бы повидаться с Марией.
 - Какой такой Марией?
 - Она, помнится, работала здесь уборщицей.
    Старик хмыкнул.
 - Она и сейчас работает здесь уборщицей.
    Затем он с подозрением оглядел всю честную компанию и, сощурив один глаз, спросил:
 - А зачем это вам понадобилась Мария?
 - По очень, очень, очень важному делу, - продолжала ублажать старика Кончита. - Вы даже представить себе не можете, какую услугу нам окажете, если пригласите её к нам. Мы займём две минуты её драгоценного времени, а потом она опять вернётся к исполнению своих обязанностей.
 - Я не думал, что она бывает такой приторной, - шепнул Карлос Вигго.
 - Это для дела.
    И они с увлечением продолжили наблюдение за спектаклем, который разыгрывала Кончита.
 - Ну, не знаю, - смутился старик. - Вы до того любезная барышня, что аж противно. Значит, что-то нечисто.
 - Вы только позовите Марию и сами увидите, как она обрадуется нам. - Кончита начала терять терпение.
 - Ну, уж я совсем не уверен, что женщина может радоваться только хорошему, - скорчился старик. - Ох, всё зло от вас, лисицы! - Он так фыркнул на Кончиту, что та присела, а остальные решили, что пора закругляться.
 - Уважаемый, - выступил Вигго.
 - О-о-о! - Торжествующе замотал головой неугомонный старик. - А этот вообще с акцентом!
 - Я его убью, - сказал по-итальянски Вигго, да так натурально сверкнул глазами, что Риккардо и Карлос вцепились в него с обеих сторон.
    Не известно, чем бы это закончилось, если бы на шум не вышла Мария.
 - Хосе, - покачала она головой и, увидев Кончиту, всплеснула руками. - Доченька! Да что же это такое, Хосе! Как тебе не стыдно, старый ты осёл! Он не пропускал вас?
 - Да мы, собственно, не рвались, - устало улыбнулась Кончита. - Мы просили уважаемого Хосе пригласить Вас сюда. А он устроил нам аттракцион неслыханной бдительности.
 - О, это ему удаётся! - Мария потрясла кулаком перед самым лицом вмиг присмиревшего Хосе. - Только это ему и удаётся. Давайте-ка присядем на скамеечку возле клумбы с анемонами.
    Она вышла на порог и, резко развернувшись, так шлёпнула по лысине старого Хосе, что тот взвыл от обиды и боли.
 - Запомни в лицо этих детей, старый болван! И в следующий раз проведёшь их ко мне, громко распевая хабанеру.
 - Будь ты проклята! - Гаркнул в ответ Хосе.
 - Ну, вот и договорились. - И она ласково похлопала его по щеке.
    Анемоны источали головокружительный аромат. У Вигго разболелась голова. Так же чувствовали себя и другие, кроме донны Марии, которая, вероятно, очень любила настойчивый запах этих цветов.
 - Я сама их посадила, - произнесла Мария, с гордостью оглядев клумбу.- Что же привело вас к нам снова? Вновь будете организовывать выставку? Пора, пора. Мой Родриго столько нового написал.
 - Нет, - сказала Кончита. - Нам очень нужна помощь Вашего Родриго.
 - А что случилось?
 - Нам нужно найти одну девушку, - начал Вигго. - Она здесь, в Таррагоне. Родриго может знать, где её найти, ведь она выставляла свои работы на той же выставке, что и он.
 - А этот и правда с акцентом, - улыбнулась донна Мария в сторону Вигго. - Зазноба, что ли?
    Вигго опешил.
 - Зазноба, зазноба, - закивал Риккардо и, толкнув Вигго локтём в бок, зашептал ему на ухо: - Соглашайся, все уборщицы любят мелодрамы.
    Вигго так взглянул на Риккардо, что тот, прикусив язык, отошёл нюхать розы на соседней клумбе.
 - Родриго сейчас нет дома, - сказала донна Мария.
 - А где нам можно его найти, - наклонился над ней Карлос. - Нам очень нужно его найти.
 - Он пишет морские пейзажи, - ответила уборщица. - У него на пляже есть укромное местечко. Сейчас он, должно быть, там.
 - Спасибо, дорогая Мария, - обняла её за плечи Кончита.
 - Да что ты, дочка, - прослезилась та. - Это тебе спасибо. Ведь после той выставки Родриго начал по-настоящему жить. - Потом она повернулась к Вигго: - Ищи свою зазнобу. И уж больше не теряй. Видать, дорого она тебе досталась, раз приехал за ней из другой страны.
 - Дорого, - тихо подтвердил Вигго, и все они зашагали к заветному месту Родриго на побережье Средиземного моря.
    Искать Родриго пришлось недолго. Он обосновался на прибрежном холме.
 - Ну, конечно, - шепнула Кончита, озираясь вокруг, - конечно, именно отсюда надо писать море.
    Вид и правда был великолепным. Море казалось ласковым и величавым, как приручённый лев. Солнечные блики прыгали по его поверхности, будто звёздочки бенгальского огня, и от этого становилось весело и торжественно, как бывает в канун Рождества. Руины римского амфитеатра, словно покрывшееся тленом тело красавицы, вызывало ужас и трепет.
 - Как это рвётся на полотно, - продолжала шептать Кончита. - Это просто требует полотна.
    Рядом с амфитеатром располагалась древняя церковь. Её полуразрушенный силуэт, видимо, и привлёк внимание Родриго, который  не замечал притихшую компанию и напевал под нос какую-то старую испанскую песенку. Он сидел на потрёпанном инвалидном кресле, около которого торчали из земли две тонкие круглые палки с заострёнными концами. На коленях он держал палитру и аккуратно смешивал краски. Начатая картина стояла на низеньком мольберте.
 - Пробуете новую технику, Родриго? - Спросила, склонившись над его головой, Кончита.
    Родриго вздрогнул всем телом, потом долго всматривался в её лицо и, наконец, уперевшись руками в подлокотники кресла, привстал ей навстречу.
 - Кончита Лисо! Вот это встреча! Рад, рад несказанно! Как же Вы меня нашли?
 - Донна Мария подсказала. Родриго, я хочу тебя познакомить со своими друзьями. - Кончита махнула рукой в сторону Вигго, Карлоса и Риккардо. - Я им рассказала о тебе, о твоём даровании.
    Родриго смутился, растрогался, как-то совсем по-детски.
 - Друзья Кончиты Лисо - мои друзья. Но они, наверное, не знают, что моя жизнь перевернулась благодаря той выставке, которую тогда организовали Вы и Лючия. Я заново научился дышать.
 - Мы знаем, - улыбнулся Карлос. - И рады теперь лично познакомиться с Вами.
    Родриго пожал всем руки. 
 - Я думаю, нам стоит отметить наше знакомство в каком-нибудь портовом ресторанчике, если вы не возражаете. - И Родриго, вытерев кисть, начал укладывать всё в спортивную холщёвую сумку, приспособленную для подобного груза, которую повесил через плечо. Низенький мольберт он сложил вдоль и поперёк, затолкал за спину, вытянул из земли деревянные палки и лихо, как лыжник, стал спускаться с холма. Остальные едва поспевали за ним.
    Обосновавшись в маленьком рыбном ресторанчике, они заказали форель и бутылку вина.
 - Как только закончилась выставка, - говорил раскрасневшийся Родриго, - на меня посыпались предложения. Нет, конечно, эти предложения не столичного масштаба и не совсем профессионального уровня, но ведь это тогда, как, впрочем, и сейчас, не имело никакого значения. Просто мне дали понять, что я нужен. Нужен именно я. К тому же работать мне предложили с детьми. Детский сад, школа. Здесь оформить стенды и расписать стену, там помочь с декорациями к спектаклю, создать эскизы костюмов ко Дню матери. Я летал на своём «двухколёсном  друге», как на реактивном самолёте, вымазанный красками, усталый и счастливый. А ночью мне в голову приходили всё новые и новые мысли. И, наконец, я загорелся идеей, которая зрела во мне очень долго, не подавая признаков жизни: создать художественное объединение для детей-инвалидов. Вот уж никогда не думал, что у меня есть организаторские способности. Я для этого всегда был слишком угрюмым и закрытым. Но ведь не зря же говорят: только начни, а Бог поможет.
 - Уж как это верно, - тихо произнёс Вигго.
 - Что ты сказал? - спросил Родриго
 - Верно люди говорят, - ответил Вигго и закурил.
 - Точно, - продолжил Родриго, прикуривая. - Если бы не Даниэлла Делуис, наверное, это идея всё-таки осталась бы невоплощённой. Там, где при решении какого-нибудь вопроса нужна была жёсткость, выкатывался я на своём «велосипеде», а там, где жёсткость уже не проходила, за дело бралась мягкая и нежная Даниэлла. Где застревает напор, просачивается мягкость. Даниэлла всегда довершала то, что начинал я.
    Мы познакомились в детском саду, где я работал, да и сейчас работаю оформителем. Она была там психологом. Раньше я думал, что психологи похожи на тонких длинных змей, которые незаметно вползают в душу и делают больно. Я никогда не верил в их искренность. Чтобы быть искренним в такой профессии, нужно забыть себя. Совсем. Или быть идеальным человеком, способным в мгновение ока справляться со своими проблемами. Но ведь так не бывает. Знавал я одного психолога. Она была высокой и очень смуглой. Она стала «работать со мной» сразу, как только я понял, что моя спортивная карьера приказала долго жить. Едва она вплывала в поле моего зрения, я чувствовал себя лягушкой, которую сейчас опять начнут препарировать. У неё были узкие глаза и низкий голос. С ней становилось тоскливо и страшно.
    Когда Даниэлла увидела меня, я был заляпан красками и походил на клоуна. Она звонко рассмеялась. Не предложила мне помощь, обнаружив мою инвалидность, не сделал сострадательного лица, а просто рассмеялась. Она часто смеётся надо мной, что, в конечном итоге, и определило моё отношение к самому себе: я не вызываю сочувствия. Значит, способен вызывать какие-то другие чувства, от которых, если честно, я давно отвык. Когда мы познакомились поближе, я рассказал ей о своей затее организовать художественное объединение для детей-инвалидов. Она загорелась этой идеей, пожалуй, больше, чем я. Мы вместе принялись составлять программу нашего будущего объединения, она подвела под неё психолого-педагогическую базу. И, собрав нужные документы, мы ринулись в бой. Было решено пригласить педагогов таких же, как я. Если бы вы знали, как радовались эти люди нашему предложению! Декоративно-прикладным искусством у нас занимается Роберто Кортес. Он глухонемой, но какие руки! И что он этими руками творит! Аппликацию ведёт Хлоя Алонсо. Удивительная женщина. Кажется, что на каждом пальце её маленьких рук по всевидящему оку. Она слепа от рождения. Хлоя очень подружилась с Даниэллой, и когда они собираются вместе, хохот стоит несусветный! Выжигание по дереву - епархия Альберто Пати. Он однорукий, но создаёт такие шедевры!
    Как только коллектив был сформирован, мы начали кататься по всевозможным инстанциям с кипами всевозможных бумаг. Мой напор и мягкость Даниэллы обеспечили нам полуподвальное, но вполне сносное помещение. Покончив с ремонтом, мы принялись за набор будущих воспитанников. И не ошиблись. С самого начала наш с Даниэллой расчёт был верным. Дети-инвалиды располагают свободным временем в таком количестве, что можно захлебнуться отчаянием, рождённым бессонными ночами и дневным затворничеством. Теперь в нашей школе занимаются около двадцати пяти детей от пяти до шестнадцати. Кто-то из них был на грани самоубийства, кто-то страдал детским пивным алкоголизмом, а кто-то начал сдаваться перед наркотиками. Конечно, не всё получалось сразу: не сразу исчезли агрессия и озлобленность, не сразу сложился крепкий ребячий коллектив. Но уж тут постаралась Даниэлла. Знаете, что? А давайте я покажу вам нашу школу! Правда, сегодня там никого - выходной. Даниэлла уехала в Валенсию к родителям. Я покажу вам работы детей. Недавно мы организовали выставку, ну, нечто вроде творческого отчёта: кто чему успел научиться за время обучения в нашей школе. Завтра мы хотели её уже разбирать, так что вам повезло.
    Все переглянулись.
 - Слушай, у нас ведь не так много времени, - шепнул на ухо Кончите Вигго. - Нам бы узнать о Бьянке...
    Кончита покачала головой:
 - Не торопи его. Ты видишь, как он счастлив. Бьянка здесь, в Таррагоне, у любящих её людей, а не в каком-нибудь турецком плену. - Она заглянула Вигго в глаза и улыбнулась. - Хотя я начинаю понимать твоё нетерпение.
    Вигго усмехнулся. Нет, его нетерпение поскорее найти Бьянку Скикки не диктуется обычным любопытством: что же это за девушка, ради которой он оставил свой привычный образ жизни и отправился в другую страну? Скорее оно было желанием поблагодарить Бьянку - Джульетту и за то, что он оставил свой прежний образ жизни, и за то, что отправился в другую страну. Вигго хотел ей рассказать, как случайно наткнулся на ощущение дома только в небольшой и странной квартирке Карлоса Мартинеса, испугался  заговоривших вдруг в его глухом сердце братских чувств к Риккардо Косте, удивился, что женская красота способна вызывать не только вожделение, но и тихую радость просто наблюдать её, пожимая руку Кончите Лисо. Тётушка Матильда, Долорес и Хоакин Бриоторе, теперь вот Родриго. И за плечами каждого из них своя история, которой у него - нет.
    Но, несмотря на нетерпение увидеть Бьянку, Вигго ловил себя на мысли, терзающей его странной неправильностью. Он хотел, чтобы, приняв его благодарность, она опять исчезла. Чтобы увлекательное путешествие с этими удивительными людьми никогда не заканчивалось.
    Школа Родриго и Даниэллы располагалась в подвале трёхэтажного жилого дома. К парадному входу (был ещё и чёрный ход, который находился в торце дома) вела лестница с высокими перилами. Слева и справа от лестницы - пандусы для удобного подъёма и спуска на инвалидной коляске.
 - Я впервые вожу экскурсию по нашей школе, - сказал Родриго, гремя перед дверью большой связкой ключей.
 - Главное, мне кажется, что не в последний, - улыбнулась Кончита.
    Холл удивил всех домашним уютом. Стены были обшиты тоненькими деревянными рейками, вдоль которых пробегал незамысловатый цветочный орнамент. На каждой стене - по светильнику, напоминающему белые лилии (их много у подножия скульптуры Девы Марии в кафедральном соборе святой Эулалии, в Барселоне). По центру холла стоял широкий стол, покрытый льняной тканью. На нём стояли, сидели, полулежали, смялись, умирали, пели и танцевали деревянные человечки, глиняные барашки, пластилиновые животные; цветы, сделанные из самых разных обычных и необычных материалов поражали своей естественностью и словно источали тонкий нездешний аромат. Чуть в стороне от стола на мольбертах разной высоты располагались живописные работы на картоне, бумаге, холсте, выполненные акварелью, гуашью, чернилами, пастелью, масляными красками. На них плескалось море, оживали римские амфитеатры и дороги, качались одинокие деревья на безбрежных лугах, птицы стремительно неслись к солнцу, и мать нежно прижималась розовой щекой к пушистому затылку младенца. Родриго подъезжал к каждой работе и в двух словах рассказывал о юных авторах.
 - Это Артуро, - Родриго взял в руки танцующего Санчо Пансо из глины. - Сорванец Артуро. Ему десять лет. Он живёт у тётушки, единственного человеческого существа в их безалаберной и жестокой семье. Когда он родился, мать сочла его активным фактором беспокойства и, запаковав младенца в пакет, отвезла его на городскую свалку. Там его услышал бульдозерист. Ребёнок плакал от голода. Мать нашли, дали срок, а мальчика взяла донна Елена. Артуро слеп от рождения. Здесь он учится видеть руками и, на мой взгляд, вполне успешно. А вот, посмотрите. - Родриго направился к картине, изображающей вечернее небо и облака в форме средневекового замка.
 - Это Хавьер. Ему четырнадцать. С семи лет он занимался фехтованием. Но заражение крови - и ноги нет. Мальчик наизусть цитирует Данте. - Родриго длинно вздохнул. - Пойдёмте в преподавательскую, я угощу вас кофе.
 - Теперь, - шепнула Кончита Вигго, когда все уселись в преподавательской комнате. - Теперь, пожалуй, пора.
    Вигго откашлялся и достал из кармана джинсового жилета буклет с фотографией Бьянки Скикки.
 - Родриго, Кончита много рассказывала нам о твоём участии в выставке, которую она организовала вместе с Лючией.
 - О да, - сказал Родриго. - Благодаря этой выставке многое изменилось в моей жизни.
 - И в моей тоже, - отозвался Вигго, протягивая ему буклет. - Узнаешь ли ты эту девушку? Ты должен помнить её по той выставке.
    Родриго взял в руки буклет и все напряглись. Риккардо от волнения начал покусывать костяшки пальцев. Карлос, как всегда, закурил.
 - Конечно, я помню её. Это же Бьянка Скикки. Она единственная не пришла на открытие нашей школы. Мы с Даниэллой отослали приглашения всем, кто участвовал тогда в выставке. Мы, время от время, встречаемся, болтаем о жизни, делимся планами. И каждый раз она оставляет наши приглашения без ответа. Надо сказать, всем нам она с самого начала показалась немного странной. Молчит всё время. Нет, она очень доброжелательная девушка, но, судя по всему, ей больше нравится быть одной. Поэтому мы перестали её тревожить.
 - Скажи, Родриго, остался ли у тебя её адрес, - спросил Карлос, выпуская облако сизого дыма. - Понимаешь, дружище, нам надо обязательно её найти.
 - Я, конечно, посмотрю в папке «Контакты». Есть у меня такая. Ни один из этой школы не уходит незамеченным, - лукаво прищурился Родриго. - Надеюсь, что ваши адреса и телефоны тоже здесь осядут. Мы собираем друзей. Её адрес обязательно сохранился у меня. Но я не думаю, что она ответит на ваши просьбы о встрече. Она в принципе избегает встреч.
 - Эта встреча - особая. Мне не думается, что она оставит её равнодушной, - сказал Карлос.
- А почему вас так заинтересовала Бьянка Скикки? Хотите сделать персональную выставку?
- Обязательно, но чуть попозже, - улыбнулась Кончита. - Сейчас она интересует нас по другому поводу.
 - Вигго, расскажи человеку в двух словах, как всё было на самом деле, - Сказал Риккардо и протянул Родриго пустую чашку. - А можно ещё кофе?
 - В двух словах это не расскажешь, - тяжело вздохнул Вигго. Ему вовсе не светило выкладывать историю о Джульетте Концони уже в который раз. Да и рассказчиком-то он был неважным.
 - Родриго, не волнуйся, я сам тебе всё расскажу, - резво заявил Риккардо, принимая из рук хозяина кружку   с крепким дымящимся напитком.
 - Ох, пойду-ка я прогуляюсь, - сказал Вигго, вставая из-за стола. - Я так давно в этой истории, Родриго, что мне всякий раз становится дурно, когда я возвращаюсь к её началу. Риккардо сделает это не в пример элегантнее, изящнее и свежее. Но этого-то я и боюсь. Моё недовольное лицо может спугнуть его капризную музу и рассказ получиться не таким захватывающим.
 - Иди, иди, грубиян, ничего не понимающий в искусстве, - засмеялся Риккардо. - Хотя надо бы тебе поприсутствовать,  чтобы поучиться вдохновенному изложению мыслей.
 - Твоё вдохновенное изложение мыслей попахивает вдохновенным искажением фактов, - смеясь, заметил Вигго. - В любом случае, Родриго, всё, чтобы ни сказал этот умник, дели на шестнадцать.
 - Весело у вас, - сказал Карлосу Родриго.
 - Нескончаемо, - значительно выговорил Карлос.
    Вигго шёл по улице и улыбался. Сегодня у него было «предчувствие счастья», как когда-то говорила его мать. «Предчувствием счастья» она называла тёплый ветер с моря, первый луч солнца, который она встречала у открытого окна после бессонной ночи, мучаясь в ожидании своего беспутного сына. «Предчувствием счастья» для неё была улыбка Вигго, такая редкая в её сторону и просто слово «мама» случайно брошенное им в минуты его благодушия. Его всегда раздражало это глупое, чисто женское сочетание слов, потому что тогда он понятия не имел, что такое счастье и уж тем более что такое его предчувствие. А нынешним вечером это глупое и чисто женское сочетание слов само напросилось в его голову, потому что, кажется, не счастье, нет, может быть даже и не предчувствие, а только его тень качнулась где-то на дне его души.
 - Мама, мама, прости меня, - сказал он вслух и достал из кармана джинсов телефон. Но, взглянув на часы, снова убрал его. Было без четверти одиннадцать вечера. Поздно. Перезвонит завтра. И опять шевельнулось в голове: «Забуду, замотаюсь, не позвоню». Только много позже он поймёт, что для звонков к матери никогда не бывает поздно.
    А пока он шагал по улице Санта-Анна и думал, что скоро, очень скоро исправит все свои ошибки.
    Мимо проплыла церковь святой Анны, затем Вигго обошёл римский форум, особенно таинственный и какой-то зловещий в это время суток, миновал музей современного искусства и спустился к морю. Интересно, о чём сейчас вещает краснобай Риккардо? Вигго живо себе представил, как Мо скачет по преподавательской, энергично взмахивая руками, делая при этом страшные глаза. «Забавным же стариком станет Риккардо», - почему-то подумал Вигго и усмехнулся.
    Где-то сзади горел огнями город. Море еле слышно плескалось в глубокой бархатной темноте ночи. Вигго пошёл на этот плеск, пока не уткнулся носами кроссовок в упругую морскую воду. Звёзды, как спелые яблоки, качались на небе, и их отражение прыгало и дрожало на морской глади, делая море похожим на многоглазое моргающее чудовище. Но ровное свечение звёзд не делало ночную темноту менее густой и непроходимой. Вигго подобрал плоский камушек и кинул его. Тот, звонко шлёпая по воде, улькнул где-то метрах в восьми от берега. И совсем рядом, справа от него, словно эхо, повторилось и шлёпанье гальки и её ульканье. Вигго насторожился, медленно наклонившись, взял ещё один камушек и запустил вдогонку первому. Шлёп, шлёп, шлёп, ульк! И вдруг справа от него - шлёп, шлёп, шлёп, ульк! Вигго прищурился. Темнота была настолько плотной, что любые попытки рассмотреть кого-нибудь даже на расстоянии вытянутой руки казались бесполезными. Вигго схватил целую пригоршню гладких камушков и с размаху отправил их  в воду. Фф-ых! Фф-ых! - отозвалось рядом.
 - Эй, - поёжившись, тихо позвал Вигго. - Эй, кто здесь?
    Он услышал звуки, похожие на осторожно удаляющиеся шаги. Вигго вытянул руку вперёд  медленно отправился за ними.
 - Кто здесь? Кто Вы?
    Шаги стали увереннее и тревожнее. Кто-то не хотел быть замеченным и тем более пойманным. Напряжение Вигго сменилось любопытством. Тот, кто удирал, был явно не опасен, поэтому кулаки разжались и лоб разгладился. Помощь «невидимке» тоже была не нужна, раз он бежал не на встречу, а наоборот. Что же тогда значила эта игра, если тому, кто её затеял, до Вигго не было никакого дела?
 - Постойте, подождите, я не обижу, - почти кричал Вигго. - если я за Вами пойду, то заблужусь, а ведь я иностранец.
    Вигго остановился. Замерли и шаги. Вигго тихо рассмеялся и сел на пахнущую йодом и солью гальку. Камушки зашуршали где-то рядом в темноте. Тот, кто удирал, тоже опустился отдохнуть.
 - Слушайте, ну уж это совсем смешно, - сказал, прислушиваясь, Вигго. - Когда я вернусь домой, буду вспоминать эту таинственную прогулку к морю, как одно из самых интересных моих приключений. - Вигго прислушался. Тихо. - Вот я пришёл к морю, чтобы поговорить с Тем, Кто в нём отражается. Мне мать в детстве говорила, что Его можно увидеть ночью, отражённым в морской глади. - Вигго вздохнул и улыбнулся. - Она у меня забавная. И немного странная... А Вы для чего пришли на берег? - Вигго прислушался. Тихо. - Нет, ну мне, правда, интересно. - Молчание. - Послушайте, ну дайте хоть знак, что я разговариваю с живым существом, а то начну верить в своё тихое помешательство.
    Совсем рядом, справа от него, в воду улькнул камень.
 - Ну вот и хорошо. Я вздохнул с облегчением. Вы услышали, как я вздохнул с облегчением?
    Камень снова улькнул.
 - Фантастика! Наверное, так общаются с дельфинами, - тихо рассмеялся Вигго. - А Вы, случаем, не дельфин?
    Справа не прозвучало ни звука.
 - Я так полагаю, это отрицательный ответ.
    Камень улькнул. Вигго упал на спину и расхохотался во всё горло.
 - Ну, давайте хоть познакомимся как-нибудь, - немного успокоившись, сказал он. - Вигго Приторио. Это так на всякий случай. Родом я из Таранто. А здесь нахожусь по необходимости. Эту необходимость зову Джульетта Концони.
    Внезапно Вигго осёкся. Он вдруг поймал себя на мысли, что ему страшно захотелось рассказать этому необычному невидимому собеседнику всю эту длинную, набившую ему оскомину, но ставшую частью его биографии историю. Самому захотелось, что практически никогда не случалось. И он, лёжа на холодной гладкой гальке, глядя в глаза качающимся звёздам, неспешно повёл рассказ о безумной Франческе, о старине Распони, об Алессандро Концони и его пропавшей, но живой, как выяснилось, дочери. Вигго так увлёкся рассказом под нежный аккомпанемент прибоя и в дивных декорациях тёплой испанской ночи, что на время потерял ощущение реальности. Он закрыл глаза и вдохнул всей грудью:
 - Вот сейчас мне кажется, что этот миг - вершина моей жизни. С него должен начаться отсчёт моих настоящих дней, моих настоящих поступков и провалов. Мне тридцать, а я, как выяснилось, до сих пор не умею правильно организовывать вдох и выдох. - И усмехнулся.
    В воздухе стояла звенящая тишина, и Вигго казалось, что всему миру слышно, как кровь ударяет в барабанные перепонки, словно все бесчисленные проявления его внутреннего и внешнего «я» сошлись в каком-то ритуальном танце, собирая всё его рассыпанное существо воедино.
    Вдруг к его щеке прикоснулось что-то прохладное и, скользнув до подбородка, быстро убралось. Вигго, вздрогнув, приоткрыл веки. Над ним склонилось бледное тонкое лицо с огромными ореховыми глазами. Вигго замер от неожиданности. Но чем дольше он изучал это лицо, тем неотвратимей становилась истина.
 - Джульетта... - прошелестел Вигго. - Джульетта...
    На бледном лице приподнялась одна бровь.
 - Бьянка, - опомнился Вигго и приподнялся на локте. - Бьянка Скикки...
    Ореховые глаза стали ещё больше от удивления, и бледное тонкое лицо опять занырнуло в темноту, оставляя ощущение бреда, галлюцинации. Вигго вскочил, хватая руками воздух:
 - Стойте, стойте, стойте! - уже кричал он, не видя силуэта Бьянки-Джульетты, не слыша её шагов. Он, как безумная Франческа, метался по пустому берегу, выкрикивая то одно имя, то другое. Выбившись из сил, он упал на колени и громко расплакался.
    За спиной послышались торопливые шаги и тревожные голоса. К нему бежали Кончита, Карлос и Риккардо.
 - Ты псих, ненормальный, полный придурок! - Орал, как сумасшедший, Риккардо. - Дайте мне что-нибудь тяжёлое, я прибью его и сяду в тюрьму, и он будет в этом виноват!
 - Мо, закрой рот! - Гаркнул на него Карлос. Потом подошёл к дрожащему от остывающих рыданий Вигго и протянул маленькую бутылочку «Наполеона». - Я принёс тебе коньяку.
    Вигго молча глотнул из горлышка.
 - Больше никогда так не делай, - тихо сказал Карлос, похлопав его по плечу.
 - Ты хоть знаешь, который час, придурок, скотина?! -  Бесновался Риккардо. - Два часа ночи, осёл, любое другое животное, кроме лошади!
 - Мо, закрой свой рот, - очень тихо и очень медленно проговорил Карлос.
 - Вигго, поехали домой, - мягко сказала Кончита, погладив его по макушке. - Тётушка Матильда извелась.
    Вигго смотрел на неё глазами побитой собаки.
 - Не говори сейчас ничего, - шепнула ему Кончита. - Завтра. Всё завтра.
    Они пошли к машине. Вигго опирался на худенькое плечо Кончиты, а Карлос тащил за шиворот Риккардо, который шумно размахивал руками и бранился, как старый сапожник Чиччо с Виа дель Фаро, у которого юный Вигго воровал бутерброды.

                Глава IX

    Было около полудня. На кухне тётушка Матильда причитала над широкой кружкой ромашкового чая. Кончита нежно гладила её по огромному покатому плечу.
 - Кончита, дитя моё, - Я рыдаю не оттого, что на долю этой девочки Джульетты и этого мальчика Вигго выпало столько испытаний. В конечном счете, всё происходит так, как должно происходить. Я рыдаю оттого, что мне, старой толстой развалине, посчастливилось прикоснуться к дивной истории ещё одной любви.
 - Матильда, дорогая, - отозвалась Кончита, - о какой любви Вы говорите? Нет никакой любви. Просто Вигго не мог отказать Алессандро Концони. Да и безумная Франческа попадалась на его пути всякий раз, как только он отмахивался от имени Джульетты. Всё гораздо прозаичней.
 - Вот увидишь, дитя моё, - тётушка подняла на неё свои заплаканные лучистые глаза и покачала полным указательным пальцем у виска,  - Вы все увидите, к чему приведёт эта история. И здесь не нужно быть безумной Франческой, чтобы предвидеть будущее.
 - Ох, тётушка, как ты громко шмыгаешь! Тебя слышно, должно быть, в барселонском аэропорту. - Риккардо вошёл на кухню, лохматый и заспанный, словно недавно вылупившийся птенец. Он почесал живот и зевнул так сладко, что в скулах что-то щёлкнуло. - Женщины, я хочу кофе - и баста!
 - Не шуми, - шикнула на него Кончита. - Дай Вигго поспать.
 - Да я после вчерашнего и разговаривать с ним не хочу, осёл он этакий, - Риккардо опять зевнул.
 - Что же он мог видеть вчера? Что так его потрясло? - Кончита наблюдала, как в маленькой турке поднимается густая кофейная жижа. - Словно с приведением столкнулся.
 - Я призову его к ответу, - с удовольствием жуя маковую сдобу, промурлыкал Риккардо.
 - Я тебе призову, - возмутилась тётушка. - Я тебе так призову, что ты потом долго в сторону девочек смотреть не сможешь!
 - Я уйду от тебя, - загорелся Риккардо. - Заберу детей и уйду!
    Кончита прыснула.
 - Это ты жене своей говорить будешь, мачо! - Грудь Матильды заходила волнами. - Детей он заберёт! Да ты их потеряешь на первом же вокзале!
 -  Знаешь, что, - зашипел на неё Риккардо.
 - И-и-и! - Замахала на него руками Матильда. По кухне загулял сквозняк. - Даже не начинай!
    Риккардо сверкнул глазами и взял с блюда ещё одну маковую сдобу:
 - В тебе куча недостатков, но булочки ты печёшь - высший класс.
    В кухню, потягиваясь, вошёл Карлос.
 - Чушь какая-то снилась, - прикрывая ладонью рот, сказал он. - Словно делаю искусственное дыхание рыбе. Всю ночь. И только к утру догадался бросить её в воду.
 - Садись, дорогой. - Кончита обняла его за шею. - Кофе будет через минуту.
 - Я не думаю, что нужно выводить Вигго на разговор, - сказал Мартинес, немного помолчав. Он закурил. Клубы сизого дыма окутали его голову. - Мне кажется, Вигго сам должен пригласить нас на этот разговор, сам должен на него решиться. Ясно, как день, он видел нечто такое, что совсем не ожидал увидеть. Ни при каких условиях.
 - Сюда прискакала безумная Франческа и начала выписывать бёдрами кренделя, - хохотнул Риккардо.
 - Словоблудник! Еретик! Что ты несёшь, охальник! - всплеснула руками Матильда.
 - До чего же деликатная и тактичная женщина, моя разлюбезная тётушка Матильда, - улыбнулся во весь рот Риккардо.
 - Я не хочу с тобой разговарить. - Матильда встала из-за стола. По крайней мере, до обеда. - И медленно вышла из кухни.
 - Испеки к ужину пирожков с вишней, - громко шепнул ей в спину Риккардо.
 - Перебьёшься, - не поворачивая головы, ответила Матильда и скрылась за ближайшим поворотом.
 - Ну что ж, - тихо сказал Карлос. - Будем ждать Вигго. И прошу тебя, Мо, не рычи, не лай и не вой на человека. Если уж Вигго с его крепкой нервной системой был в так подавленном состоянии, значит, дело, действительно, серьёзное. И сейчас не время для твоих истерик.
 - Да я вообще могу уйти, - шёпотом крикнул Риккардо и тут же улыбнулся: - Привет, Вигго.
    У двери, прислонившись к косяку, стоял бледный Приторио.
 - Садись, старик, - кивнул Мартинес на стул рядом с собой.
 - Я налью тебе кофе, - ласково сказала Кончита. - Тётушка Матильда испекла маковую сдобу. Поешь. Осталось немного. Мо почти всё смолотил.
 - Я надеюсь, это не упрёк, дорогая Кончита. - Риккардо, раскачиваясь на задних ножках стула, гонял гаммы по своему животу.
    Вигго сел и закурил. За столом воцарилось молчание, которое Риккардо несколько раз пытался прервать, но Кончита и Карлос гасили его порывы жёсткими взглядами и скупыми, но очень категоричными жестами. В конце концов, Риккардо попробовал обидеться и, надувшись, отвернулся к окну. Вигго вымученно улыбнулся:
 - Уж и не знаю, как вас благодарить.
 - О чём ты, Вигго? - Карлос окутал себя клубами дыма.
 - Брось, Мартинес. Я здорово перепугал вас вчера ночью. Вы были вправе обрушить на меня целый поток вопросов.
 - Хватит и того потока отборной брани, которым окотил тебя Мо, - сказала Кончита.
    Все улыбнулись. Риккардо дёрнул плечом, но не обернулся.
 - Ночью я видел Бьянку Скикки, - как-то буднично проронил Вигго и глубоко затянулся.
 - Кого?! - Спросили все хором. Риккардо чуть не упал со стула.
 - Бьянку Скикки, - так же буднично повторил Приторио. - Джульетту Концони, если хотите. Мы с ней говорили. Ну, как-то по-особенному. Она смотрела мне в глаза. У неё они орехового цвета. И большие. Почти на пол-лица. Она очень похудела. Ну, не такая, как на фотографии. - Вигго говорил, как заведённая механическая игрушка: ровно, тихо, мёртво. - Она говорила со мной с помощью прибрежной гальки, которую бросала в воду. Я не услышал её голоса. А очень хотелось.
    Кончита тревожно посмотрела на Карлоса. Тот едва заметно качнул головой.
 - Вигго, дорогой, - вкрадчиво начала Кончита. - Я предлагаю совершить сегодня обыкновенную прогулку по городу. Поболтаемся по форумной площади, зайдём на рынок, посидим в ресторанчике, а вечером тётушка Матильда накормит нас паэльо. Она великолепно готовит паэльо.
 - Кончита, - Вигго тяжело на неё посмотрел. - Ты разговариваешь со мной, как с умалишённым, и мне, действительно, не чем тебе возразить. Поначалу я тоже думал, что это бред, галлюцинация. Но сейчас, особенно сейчас, я убеждён, что её присутствие ночью на пляже - не плод моего воображения. Поэтому сегодня я собираюсь посетить его ещё раз.
 - Ночью? - широко раскрыл глаза Риккардо.
 - Зачем? - Бескровно улыбнулся Вигго. - Сейчас.
 - Я не думаю, что это хорошая идея, - спокойно возразил Карлос. - К тому же у нас есть встречное предложение. Завтра мы все вместе отправимся по адресу, который нам дал Родриго. И там, увидев Бьянку, ты сможешь точно определить, она была этой ночью на пляже или нет.
 - Это замечательное предложение, - так же спокойно отозвался Вигго. - И мы обязательно им воспользуемся. Завтра. Но сейчас я поеду к морю. Мне это очень нужно. - Вигго залпом выпил остывший кофе и пошёл одеваться.
 - Меня тревожит его состояние, - тихо произнесла Кончита.
 - Это нормально, - сказал Карлос. - Он говорил мне, что за эти три месяц пережил больше, чем смог бы пережить за три жизни. Нервы сдали. Его организм пытается защищаться.
 - Не отправим же мы его одного, - возмутился Риккардо. - Лично я пойду с ним.
 - Согласись, что из любопытства? - Прищурилась Кончита.
 - Не без этого, конечно, - немного смутился Риккардо. - Но... похоже, что наше совместное путешествие подходит к концу. Мне откровенно жаль.
 - Не трать свои эмоции впустую, - улыбнулся Мартинес. - переложи их в пространство пяти горизонтальных линий.
 - Пожалуй, - задумчиво вздохнул Риккардо. -  Из этого может получиться прелюбопытная вещь... Но всё потом, всё потом! - Он вскочил и бросился из кухни. - Я одеваться! - Крикнул он откуда-то издалека.
 - Мы тоже должны пойти, - сказала Кончита Карлосу.
    Он согласно кивнул:
 - Нельзя Мо оставлять с Вигго наедине. Мо обязательно его достанет. И тогда - прощай, Мо.
    Доехав на такси до улицы Санта Анны, они пошли по тому маршруту, который запомнился Вигго.
 - Было очень темно, - всю дорогу сомневался он. - Я шёл почти ощупью.
    Вигго всё время останавливался и оглядывался. Останавливались, оглядывались и остальные.
 - Нюх выведет, - тихо повторял Вигго, - Нюх должен вывести. Он всегда выводил.
    И вот уже под ногами зашуршала знакомая галька. Вигго подошёл к самой кромке воды, подобрал гладкий плоский камушек и запустил его скакать по морской поверхности.
 - Одиннадцать раз, - восхитился Риккардо. - Впечатляет.
 - Я - мастер своего дела, - выдохнул Вигго и в очередной раз оглянулся. - Я помню, пошёл вдоль берега. Было жутко темно, несмотря на звёзды. Вот где-то здесь, она, должно быть, бросила горсть камней в воду. Да, здесь, должно быть.
    Вигго бродил по берегу, переворачивая носком кроссовки камни, словно под ними мог храниться всё ещё не остывший след Бьянки Скикки. Кончита, Карлос и Риккардо наблюдали за ним, сидя на парапете, отделяющем пляж от проезжей части.
 - Всё равно это похоже на бред, - сказал Риккардо. - Так всегда бывает, когда идея почти воплощена. Ты уже устал от неё, поэтому она и преследует.
 - Может, ты и прав, Мо, - пожал плечами Карлос. - Но Вигго не из тех, кто доверяет видениям. А значит, и видения не доверяют ему.
 - Всякое может случиться, Карлос, - качнула головой Кончита. - Хотя я не думаю, что он глобально устал. Это было бы видно заранее. Я всё-таки смею надеяться, что он получает некоторое удовольствие от поисков. 
 - И всё равно, - настаивал Риккардо, - нравятся ему поиски или нет, Джульетта стала его навязчивой идеей. Вот её образ и маячит перед его глазами, время от времени приобретая черты реальности.
 - Пусть походит, - закурил Карлос. - Ему это необходимо. Человек всегда рвётся к тем местам, где однажды потерял самоконтроль. Однако поговорим о том, чем мы объясним своё появление в доме Скикки.
 -Всем вместе нам туда нельзя, - сказала Кончита. - Перепугаем бедных людей, даже если Мо и будет улыбаться своей шикарной улыбкой.
 - Я - мастер своего дела, - подмигнул Риккардо.
 - Но и Вигго одного пускать нельзя, - заметил Карлос.
 - Нельзя, -  согласилась Кончита. - Ему бы с собой сейчас справиться.
 - Значит, пойду я, - театрально вздохнул Риккардо.
 - Забудь об этом, - не поворачивая к нему головы, произнёс Карлос.
 - А почему, собственно? - Возмутился Риккардо.
    Кончита и Мартинес выразительно посмотрели на него.
 - То есть вы по-прежнему убеждены, что мне нельзя доверить решение таких психологических задач? - Сдвинув брови, сказал Риккардо, но потом сердечно рассмеялся: - Что же это такое! Ведь мне действительно нельзя доверить решение таких психологических задач!
 - Пойду я. - Кончита соскочила с парапета. - Меня Бьянка, наверняка, вспомнит и не испугается. Я познакомлюсь с её приёмными родителями и представлю им Вигго.
 - Согласен, - кивнул Карлос.
 - Ну и я, стало быть, согласен, - подхватил Риккардо.
    Обойдя все места, где могла хоть что-нибудь оставить Бьянка, Вигго понуро подошёл к друзьям.
 - А что, собственно, я хотел здесь обнаружить? - Спросил он самого себя.
 - Пойдём, пропустим по чашечке кофе, - похлопал его по плечу Мартинес. - Тут неподалёку дивная забегаловка. У нас есть кое-какие соображения относительно дальнейших действий.
    Вигго кивнул, и все отправились в ближайшее кафе...
 - Да, - сказал Вигго, держа всей ладонью крохотную чашечку с тёплым эспрессо. - Наверное, это единственно возможный вариант. Меня она испугается. Подумает что-нибудь нехорошее. А Кончита сделает всё, как надо.
 - Я - мастер своего дела, - тряхнула волосами Кончита. Все улыбнулись. - А вы ждите меня дома. Тётушка Матильда и дети смогут вас чем-нибудь занять.
 - О да, - воскликнул Риккардо, - вот это уж обязательно!
    Карлос высадил Кончиту на улице Авингу-да-де-Рамон-и-Кахаль метров за пятнадцать до указанного Родриго дома. Жилище Скикки располагалось недалеко от местной табачной фабрики, поэтому воздух на улице  был сухим и очень терпким. Кончита чихнула. И ещё раз чихнула, промокнула носовым платком увлажнившиеся уголки глаз, и, сверив по записке Родриго адрес, нажала кнопку домофона.
 - Кто там? - Спросил приятный женский голос.
 - Кончита Лисо, - твёрдо ответила она.
 - Кончита Лисо... - Задумчиво произнёс голос. - Кончита Лисо... Кончита Лисо! - И замок щёлкнул.
    Кончита вошла в прохладный полутёмный подъезд, где на лестничной площадке её уже поджидала маленькая светловолосая женщина. Она  была очень тонка в талии и непомерно широка в бёдрах. Но от этого, как ни странно, складывалось впечатление совершенной гармоничности: при всей своей кажущейся невесомости она очень прочно стояла на ногах, её явновыроженная способность к детородству вполне уживалась с «хрустальностью», прозрачностью и невинностью. Лицо её так же вызывало интерес: огромные светло-зелёные глаза, обрамлённые чёрными ресницами, были расставлены несколько шире привычного: казалось, она видит даже то, что происходит у неё за спиной. Маленький, чуть приплюснутый на кончике нос делал её лицо немного детским, но спокойная улыбка на её тонких губах говорила о мудрости.
 - Кончита Лисо, ну как же! - Она протянула руку. Кончите пришлось наклониться, чтобы ответить на рукопожатие, ведь хозяйка дома была ниже её на полторы головы. - Проходите, прошу Вас. Мы так рады и удивлены. Вы - здесь. И не предупредили. - Сеньора Скикки, а это была именно она, хлопотала вокруг Кончиты, словно та являлась приближённой королевы Изабеллы, если не ею самой. - Лопе, неси вина, готовь кофе и зови Бьянку! - Крикнула она, и из-за двери в гостиную появилась голова сеньора Скикки.
    Сначала он, прищурившись, недоверчиво изучал Кончиту, но вдруг его глаза посветлели и он улыбнулся во все свои роскошные зубы:
 -  Сеньорита Лисо! Почту за честь!
    Лопе Скикки оказался высоким дородным мужчиной с пепельными волосами и шкиперской бородкой. Сеньора Скикки была ему чуть выше локтя.
 - Бьянка, - Крикнул в свою очередь сеньор Скикки.
 - Здравствуй, Бьянка, - выпрямилась Кончита, когда увидела входящую в гостиную Бьянку. - Помнишь меня? Помнишь нашу выставку?
    Бьянка сердечно улыбнулась и кивнула головой, как дети: глубоко и быстро.
    Сеньора Скикки пригласила всех к столу, который она собрала в считанные минуты.
 - Вы надолго ли к нам? - Спросила хозяйка дома, ставя перед Кончитой целую тарелку всякой всячины, которая издавала божественный аромат.
 - Нет, к сожалению, - сказала Кончита, проглотив небольшой кусочек необыкновенного блюда. - Что это за прелесть?
 - О, это овощи по моему собственному рецепту, - улыбнулась сеньора Скикки. - Но Вам я его не открою. Это тайна, которая передаётся по наследству. Бьянка тоже умеет такое стряпать.
    Бьянка покраснела и опустила глаза. Она ничуть не изменилась за год, прошедший с той знаменательной выставки. Та же каштановая чёлка, тот же неизменный хвост на затылке, прямые брови и ореховые глаза. Всё так, как было год назад. Всё так, как описал Вигго. Так, да не так. Под этими прямыми бровями ореховые глаза жили уже другой жизнью: мечтательность потускнела, а на поверхности радужной оболочки отразились мука и мудрость. Теперь взгляд Бьянки выражал не удивление, как год назад, теперь он вопрошал. Причём настойчиво и даже жёстко. Кончита испугалась её глаз. Что-то происходило в душе молчаливой Бьянки, то, что напоминало затянувшуюся битву, которую не замечают живущие рядом.
 - Бьянка, - смутившись её прямого взгляда, сказала Кончита. - Мне бы хотелось посмотреть твои последние работы, если они у тебя есть.
    Бьянка, не отводя глаз, медленно кивнула.
 - Мне это необходимо, - продолжила Кончита. Она решительно не могла смотреть Бьянке в лицо. - Я подумала о том, что можно организовать твою персональную выставку. Если ты, конечно, не против.
    Бьянка снова медленно кивнула и как-то странно улыбнулась. Кончита вдруг вспомнила эту улыбку на губах матери, когда та слушала её неумелую ложь по поводу прогулянных уроков в школе.
 - Ведь ты покажешь мне свои работы?
    Бьянка медленно кивнула и вышла из-за стола. Кончита последовала за ней, испытывая чувства неловкости и стыда. Ей почему-то не хотелось оставаться с Бьянкой наедине. Та как будто бы угадала, что предложенная Кончитой выставка это только предлог, и её, возможно, никогда не будет, что, конечно, задело самолюбие молодой талантливой художницы. И ей, Кончите, от неё, Бьянки, нужно что-то другое. Возможно, то, от чего она мучается в последнее время, то, от чего ей хочется освободиться. А Кончита пришла причинить ей боль.
    Комната Бьянки была превращена в мастерскую. Несмотря на некоторую захламлённость, в обстановке угадывалось что-то по-женски милое и изящное. Бьянка села к столу, где  лежала объёмная папка писчей бумаги, и принялась быстро писать. Громко поставив точку, она протянула лист Кончите. Круглым детским почерком там было написано: «Мама не трогает мою комнату. Я не люблю, когда что-то переставляют или меняют в ней. Это - моё пространство, и я в нём хозяйка. Правда, неважная. Отвечать можно вслух. Я только не говорю, но всё слышу».
    Кончита подняла на Бьянку глаза. Вот почему она казалась такой молчаливой. Она не говорит, бедная...
 - Я не знала, Бьянка, прости, - шепнула Кончита.
    Бьянка, улыбнувшись, замотала головой. Она подошла к стене, у которой ровным рядом стояли картины. Расставив свои работы по дивану, на мольберт, прислонив к книжному шкафу, отошла в сторону и посмотрела на них, наклонив голову. Бьянка изо всех сил старалась, чтобы Кончита поверила в её спокойствие. А Кончита смотрела на картины и удивлялась возможностям кисти Бьянки Скикки переносить на холст текстуру морской воды, текстуру воздуха, текстуру листвы и травы, яблок и мандаринов. Портреты Бьянки были необычными, скорее, спорными, но на первый план выходила фактура человеческой души, перекрывающая, переламывающая, перемалывающая фактуру телесную.
 - Скажу определённо, - обратилась Кончита к Бьянке, отходя от последней картины. -  У тебя очень умная живопись, дорогая. Моё предложение о персональной выставке приобретает оттенок серьёзной настойчивости. - Теперь она говорила искренне, и Бьянка поверила.
    Кончита глубоко вздохнула. Этот вздох означал окончание разговора. Бьянка нахмурилась и открыла папку с писчей бумагой.
    «Ведь это же не всё, - причитала Кончита. - Это не всё, за чем ты пришла. Я сразу это поняла».
    Кончита прикусила губу. Бьянка передала ей следующий лист:
    «Мне кажется, твоё присутствие связано с тем, что со мной сейчас происходит».
 - А что с тобой происходит? - Спросила Кончита.
    Бьянка указала рукой на кресло в углу. Кончита села в ожидании следующего послания от Бьянки. Минут через пять она уже читала;
    «Мне трудно объяснить. Во сне приходят какая-то странная женщина в лохмотьях, и поёт «Вернись в Сорренто». Всегда одну и ту же песню. Она скачет по берегу моря и поёт. Потом к ней на встречу выбегает пёс. Огромный чёрный пёс с человеческим лицом. Это лицо молодого мужчины. Я не вижу его толком, но знаю, что оно мужское. Женщина в лохмотьях гладит пса по спине, а мне говорит: «Дай ему кость, дай ему кость!». Мне хочется бежать, но песок на берегу превращается в цемент и мои ноги утопают в нём почти по колено. Но потом вдруг становится спокойно и хорошо. Я не знаю, что происходит: и женщина в лохмотьях здесь, и пёс сидит рядом, и ноги по колено в цементе, но становится спокойно и хорошо. Я просыпаюсь и плачу. Это длится уже полгода примерно. А неделю назад я вдруг, как в кино, перед глазами увидела спину дельфина, словно держусь за неё. А впереди незнакомый берег... Мне странно и страшно. И ещё я чувствую мучительную усталость. Мне кажется, что у меня была другая жизнь. Я её не знаю. Но её знаешь ты. Мы были знакомы прежде, до той выставки?»
 - Нет, - покачала головой Кончита, дочитав письмо. - Мы не были с тобой знакомы прежде. И я не знаю никого, кто был бы тебе близок... Но... - Кончита почувствовала себя совершенно разбитой. Дело пошло совсем не так, как она запланировала. Было рассчитано всё, кроме проницательности Бьянки. И теперь Кончите придётся выворачиваться из этой ситуации по возможности с наименьшими потерями для подвижной психики девушки. Да и для своей тоже.
 - Просто... Господи, помоги... Я слабо представляю  сейчас, как тебе всё объяснить.
    Бьянка кивнула и написала:
    «Хорошо. Может быть, завтра тебе будет легче со мной говорить?»
 - Не знаю. Но я обязательно зайду, - благодарно улыбнулась Кончита и вышла из комнаты Бьянки.
 - Ну, как новые работы моей девочки? - Сеньора Скикки хлопотала на кухне. - Ведь правда она делает успехи?
 - Безусловно, - рассеянно произнесла Кончита. - Сеньора Скикки, мне необходимо с Вами переговорить.
    Хозяйка насторожилась, но не подала вида.
 - Может быть, мы прогуляемся? - предложила Кончита.
 - Действительно, - тихо сказала Сеньора Скикки. - Мне как раз необходимо сходить за петрушкой.
    Они молча вышли из квартиры, молча спустились по лестнице и молча закрыли за собой дверь подъезда.
 - В какой стороне растёт Ваша петрушка? - спросила Кончита.
 - Там, где начинается наш разговор, - глухо отозвалась сеньора Скикки.
    Женщины неторопливо направились к Некрополю.
 - Мне трудно начать, - смутилась Кончита.
 - Я помогу. - Взгляд сеньоры Скикки стал обречённым и поэтому дерзким. - Скажите, это как-то связано с Бьянкой? С её... прошлой жизнью? Просто кивните.
    Кончита качнула головой.
 - Я сразу почувствовала, что Ваш визит связан с её персональной выставкой так же, как наш разговор с моей петрушкой, которой, к слову, завален весь кухонный подоконник.
    «Да что ж такое! В этой семье, похоже, все видят сквозь кожу», - забеспокоилась Кончита.
 - В нашей семье все проницательные. Это наша беда, - сказала сеньора Скикки, а Кончита остановилась как вкопанная.
 - Мне становится с Вами немного страшно, - прошептала она.
 - Вам-то чего бояться, у Вас не отнимают дочь.
 - Бьянка не Ваша дочь. Это не её настоящее имя. И Вы это очень хорошо понимаете.
    Сеньора Скикки глубоко и длинно вздохнула.
 - Давайте присядем.
    Они сели на коротенькую жёлтую скамейку под худым болезненным каштаном.
 - Да, я это прекрасно понимаю. Даже лучше, чем Вы себе это можете вообразить. И я уже давно ждала, что её прежняя жизнь постучится в наши двери. Четыре года ждала, ни на секунду не утешаясь тем, что, может, чаша сия минует нас.
 - У Бьянки есть отец, - тихо сказала Кончита. - Дивный человек. Он не верит, что его дочери нет в живых. Четыре года не верит. Известие об авиакатастрофе сразило его, подорвав его физическое здоровье. Он нуждается в ней.
 - О какой авиакатастрофе Вы говорите? - Как-то остро спросило сеньора Скикки.
 - Бросьте! Ведь Вы знаете, как Бьянка оказалась у Вас.
 - Мы с Лопе могли только догадываться... Когда я нашла её, сидящей на камне на берегу моря, она раскачивалась из стороны в сторону и произносила два слова: «вертолёт» и «дельфин». Она была очень напугана, хотела есть и спать. Я привела её домой, накормила, вымыла, уложила в постель. Во сне она то плакала, то смеялась. И опять повторяла это два слова. Только «вертолёт» и «дельфин». Потом замолчала. Совсем... Она так напомнила мне нашу маленькую Селену, нашу девочку...
    Сеньора Скикки отвернулась. У неё задрожали плечи.
 - Селену? - Шёпотом спросила Кончита.
 - Нашу дочь. - Сеньору Скикки душили слёзы. - Она умерла от менингита двадцать лет назад. У Бьянки точно такая же ямочка на подбородке. Не бороздка, а именно ямочка. Едва заметная. Она появляется только тогда, когда Бьянка улыбается. Она появлялась только тогда, когда улыбалась Селена. - Сеньора Скикки зажала рот ладонью. Кончита погладила её по плечу.
 - Я понимаю, почему Вы не обратились тогда в полицию.
 - Да, - отрыдавшись, произнесла Сеньора Скикки. - Нам показалось, что вернулась наша Селена. Хотя я прекрасно понимала, что совершаю преступление по отношению к близким людям этой несчастной девочки. Лопе понимал это ещё отчётливее. Он не спал по ночам, мучимый совестью. Но утро приносило ему облегчение: он видел, как улыбается ему Бьянка, и ночные страдания забывались. Пусть и ненадолго. На день. Я же надеялась, что Бьянка сирота. Можете ли Вы себе представить, с какой силой, с какой убеждённостью в своей правоте я молилась по вечерам и убивала этой молитвой возможных её родственников. Достанется мне на том свете за эти молитвы. Но я видела, как Бьянка успокаивается, как становится светлей, как быстро привыкает к нам.
 - А почему вы назвали её Бьянкой? 
 - Не знаю, - пожала плечами сеньора Скикки и вытерла заплаканные глаза. - Мне показалось, что ей очень подходит это имя.
 - Но настоящее имя ей подходит ещё больше, - улыбнулась Кончита.
- А какое у неё настоящее имя? - Тихо спросила сеньора Бьянка, глядя перед собой.
 - Джульетта Концони.
 - Джульетта, - всхлипнула сеньора Скикки. - Поэма, а не имя.
 - А Вы ничего не слышали об авиакатастрофе над Средиземным морем у берегов Сицилии четыре  года назад? - Спросила Кончита.
 - Что-то слышала такое... Но сколько их было над Средиземным морем. И потом где мы, где Сицилия. А что?
 - Дело в том, что в этом самолёте находилась Бьянка-Джульетта. Она летела в Тунис навестить свою мать.
 - Я ничего не знала, - медленно произнесла сеньора Скикки. - Клянусь, я ничего не знала об этом. Я даже соотнести не могла... Бьянка живёт у нас четыре года... четыре года.  Боже мой... Меньше всего я желала бы, чтобы это произошло с Бьянкой. Падать в море... Бедная девочка, сколько ей пришлось пережить... - Нижняя губа сеньоры Скикки мелко задрожала.
 - Она ничего не помнит. Типичный случай амнезии. Но сегодня, когда я общалась с ней в комнате, она сообщила мне, что вот уже полгода чувствует себя странно. Да вот, почитайте.
    Кончита достала из сумочки записки Бьянки.
    Сеньора Скикки читала сосредоточенно и долго.
 - Почему она мне ничего не писала об этом? - Спросила она, наконец.
 - Должно быть, понимала, что Вы начнёте успокаивать и не ответите ни на один её вопрос. А ей сейчас нужны ответы.
 - Я не готова сейчас ни на её вопросы, ни на свои ответы. - Голос сеньоры Скикки опять задрожал. - Мне так хочется, чтобы Вы поняли меня...-  Она крепко схватила Кончиту за запястье и впервые за всё время их разговора посмотрела ей прямо в глаза. - Прошу Вас, не отнимайте у меня мою Бьянку. Ради всего святого, не отнимайте!
 - Я не каратель. Не заставляйте меня себя ненавидеть. - Кончита попыталась освободить свою руку из цепких пальцев сеньоры Скикки. Не вышло. - Я Вас очень хорошо понимаю.
 - Где Вам... - та махнула рукой и обмякла. - Вы никогда не были матерью.
 - Но я собираюсь ею стать. - Кончита покраснела до корней волос. - В очень скором будущем.
    Сеньора Скикки печально улыбнулась.
 - Я понимаю приёмную мать Бьянки Скикки. - тихо продолжила Кончита. -  Но я понимаю и родного отца Джульетты Концони.
 - Мужчины не чувствуют это так остро, как женщины, - покачала головой сеньора Скикки.
 - Большинство - наверное. Но для Алессандро Концони закончилась жизнь тогда, четыре года  назад. Его отражение в зеркале реальнее, чем он сам... Чтобы жить, нужно чувствовать смысл. Сейчас его держит только надежда. Она и стала смыслом существования... Вспомните Селену.
 - У меня не было надежды, - стеклянным голосом отозвалась сеньора Скикки.
 - Но Вы можете осуществить её для другого человека. Вы - надежда Алессандро Концони. И потом... - Кончита положила свою ладонь на дрожащую руку сеньоры Скикки. - И потом, не бойтесь обрастать родственниками. Я совершенно убеждена, что отец Джульетты станет самым искренним другом вашей семьи, и девочка будет счастлива увеличению количества близких людей.
 - Вы верите в это? - Устало спросила сеньора Скикки.
 - Я это знаю, - улыбнулась Кончита. - Завтра я познакомлю Вас с одним человеком.
    Сеньора Скикки округлила глаза.
 - О нет, это не Алессандро Концони, - успокоила Кончита. - Этот человек случайно стал участником истории с Джульеттой. Я думаю, он Вам сам всё расскажет. Единственное, о чём я бы Вас попросила. Сходите и завтра за петрушкой. Видите ли, Вигго, так зовут Вашего завтрашнего гостя, чудом столкнулся с Джульеттой вчера поздно вечером на побережье.
 - Ну что ты будешь делать, - как-то по-мужицки ударила ладонью по колену сеньора Скикки. - Бьянка время от времени удирает на берег моря. Именно туда, где мы её нашли, когда она сидела на камне. Давненько не было такого. Опять началось. Один к одному. - Она тряхнула головой. - Один к одному... Почему же я не могу принять этого Вигго у себя дома?
 - Он думает, что она испугается его, вообразит Бог знает что.
    Сеньора Скикки медленно подняла на Кончиту глаза.
 - Вчера поздно вечером... на берегу...
 - Не-ет, - протянула Кончита. - Даже не сомневайтесь. Вигго отправился за тридевять земель за Джульеттой Концони не для того, чтобы оскорбить её, её отца, её приёмных родителей, самого себя и своих друзей. Даже не сомневайтесь.
 - Хорошо, - тихо сказала сеньора Скикки. - Давайте условимся. В два пополудни здесь, на этой скамье. А сейчас я пойду, а то петрушка завянет. - Сеньора Скикки поднялась.
 - Я провожу Вас, - сказала Кончита.
 - Не стоит. Мне нужно побыть одной и подумать, как подготовить Джульетту к такой перемене в её жизни.
 - Сделайте это вместе с Вигго. Он привёз её фотографии, детские вещи, рисунки. Это поможет ей вспомнить. - Она протянула руку сеньоре Скикки. - Вы - героическая женщина.
    Та глухо вздохнула.
 - Да. Героическая.
    И, пошатываясь, побрела к дому.
                Глава X
- Ну что ж, молодой человек, мне трудно противостоять фактам. - Сеньора Скикки печально и тепло смотрела на Вигго. Они сидели вполоборота друг к другу на той же скамье, где Кончита уговаривала несчастную сеньору принять правду о Бьянке. - Вы славный. И держитесь так почтительно. И мне бы умереть с тоски, но что-то мешает.
 - Я убеждён, что сеньор Концони примет вас, как родных, - тихо сказал Вигго. Эта странная женщина неотступно напоминала ему мать. - Вы столько сделали для его дочери. Вы спасли его дочь.
 - Да, спасли, - грустно усмехнулась сеньора Скикки. - Спасли. Эх, мой мальчик, спасая её, мы спасали себя. - Она покачала головой. - Всё это уже неважно. Я тоже думаю, что сеньор Концони не будет возражать против наших поездок в Таранто. Вспомнив его, Бьянка вряд ли забудет нас.
 - Об этом не стоит и беспокоиться. Алессандро в высшей степени благородный и благодарный человек.
 - Ну что ж... - Сеньора  Скикки вздохнула и поднялась со скамьи. Поднялся и Вигго. - Пора Вам познакомиться с Бьянкой Скикки. А нам - с Джульеттой Концони. Идёмте.
    Они зашагали в дом. Вигго терзала тревога. Впервые в жизни ему было страшно смотреть в глаза женщины. Просто потому, что это ореховые глаза Джульетты-Бьянки. Кончита рассказала ему, что девушка проницательна и умна. Она говорила, что та внимательно смотрит на собеседника, как смотрят врачи на рентгеновские снимки пациента, склоняя голову то к левому плечу, то к правому. Когда собеседник хочет отвести глаза, она идёт следом за его взглядом, и кажется, что её ореховый взор уже никогда не оставит в покое. А Вигго всегда боялся прямого взгляда,  несмотря на то, что сам всегда смотрел в упор. Он имеет на это право. Он - мужчина. Он - хозяин. Он - господин. Судя по всему, ему сейчас предстоит испытать то, что чувствовали все женщины под лучами его холодного стального взора. Сердце Вигго превратилось в верблюжью колючку и кололо в рёбра и под лопатку. Большая спортивная сумка, где хранились «приветы  из прошлой жизни» Бьянки, стала ещё тяжелее, и плечо под ремнём заныло.
    На пороге их встретил Лопе Скикки. Он был бледен и суров.
 - Вот, дорогой, - обратилась к нему сеньора Скикки. - Хочу представить тебе Вигго Приторио. Того самого, о котором я тебе вчера говорила.
    Вигго и Лопе пожали друг другу руки. Лопе исподлобья глянул на молодого светловолосого итальянца, который приехал, чтобы разрушить их четырёхлетнее семейное счастье. Они вошли в дом. Сеньора Скикки предложила Вигго кофе. Тот не отказался, хотя знал, что не сможет сделать и глотка. Хозяйка тоже это понимала, поэтому поставила ему совсем крошечную чашечку, почти напёрсток. Такой посуды Вигго не видел никогда.
 - Эти чашки для стрессовых ситуаций, - пояснила сеньора Скикки, уловив его удивлённый взгляд. - Когда в горло ничего не идёт. Совсем пустой стол - это уж совсем трагедия. А так хоть создаётся видимость будничного течения времени. Знаете, как будто ничего не случилось.
    Вигго кивнул. Такие же чашки хозяйка поставила перед собой и мужем. Несколько мгновений за столом царила мертвящая тишина. Страшно было её нарушать, но находиться в ней было ещё страшней. Вигго проглотил колючий ком в горле:
 - Сеньор Скикки...
 - Бьянки нет дома, - перебил Лопе. - Она на побережье.
 - Когда она вернётся? - Спросила сеньора Скикки.
 - Должно быть, скоро, потому что ушла рано утром. Не допив кофе. Наша девочка изменилась. - Лопе бросил быстрый острый взгляд в сторону Вигго. - Наша девочка очень изменилась.
 - Успокойся, Лопе, наша девочка всегда останется нашей. Этого у нас никто не отнимет. Вот и Вигго говорит.
    Вигго качнул головой.
 - И перестань на него таращиться! - Сеньора Скикки сурово посмотрела на мужа. - Ему сейчас ничуть не легче, чем нам. Он же не виноват, что небо выбрало именно его. Я не думаю даже, что он взялся за это дело с энтузиазмом.
 - Вы правильно думаете, - благодарно кивнул Вигго хозяйке и потянулся к крохотной кофейной чашечке.
    Сеньора Скикки подняла брови и двумя пальцами взяла свою чашку. Лопе посмотрел на супругу с нескрываемым удивлением и проделал то же самое. Вигго, не замечая недоумения четы Скикки, сделал глоток. 
 - Лопе, дорогой, - тихо и торжественно произнесла хозяйка. - Похоже, молодой человек вдребезги разбил репутацию этого сервиза.
    Вигго непонимающе уставился на сеньору Скикки. Она светло улыбнулась. Глаза Лопе потеплели и увлажнились.
 - Знаете ли, юноша, - обратилась она к Приторио, - что из этого сервиза никогда не пьют кофе. Вы уже знаете его предназначение. Обычно кофе из этих чашек по окончании разговора выливается в мойку. Вы первый прервали эту традицию.
 - Уж и не знаю, как оправдаться, - улыбнулся Вигго. - Наверное, кто-то должен был эту традицию прервать. Чашечки-то уж больно хороши.
    Все тихо и беспечально рассмеялись. В коридоре хлопнула дверь,  и смех прекратился. На пороге кухни стояла Бьянка в белом трикотажном платье с голубой вышивкой на груди и в голубом берете на гладко причёсанных каштановых волосах. Она была похожа на рождественского Ангела. Вигго боялся сморгнуть. Она смотрела на него тем самым прямым взглядом, слегка наклонив голову на бок, и улыбалась своими ореховыми глазами.
 - Бьянка, - сказала сеньора Скикки, поднимаясь из-за стола. Мужчины последовали её примеру. - Девочка моя, это Вигго Приторио. Тот человек, о котором я тебе говорила. Он приехал издалека. Ему нужно рассказать тебе... Кое-что рассказать, что может тебя удивить. - Сеньора Скикки постепенно теряла мужество и слова.
    Бьянка сделал жест рукой, словно нарисовала в воздухе круг, а потом поманила Вигго. Он остолбенел. Это был удивительный манок. Самый странный и влекущий манок в его жизни: мелкое дрожание прозрачных пальцев возле самых губ. Так могла звать женщина, постигшая все тайны соблазнения или девушка, не знающая всей мощи своего эротизма. Бьянка поманила его ещё раз и, на секунду закрыв свои невозможные глаза, медленно кивнула.
 - Идите, - толкнула его в бок сеньора Скикки. - Она кричит, кричит Вам, а Вы словно китайский болванчик.
    Вигго пошёл следом за Бьянкой, а хозяйка, уткнувшись в плечо мужа, прошептала:
 - Наша девочка всё знает. Она давно уже  всё знает. - Лопе положил на затылок жены свою большую руку. Она вздохнула: - Думаю, надо потихоньку упаковывать её вещи. Она же должна увидеть своего отца.
  ...Бьянка  указала Вигго на диван. Он сел на самый край, зажав между коленей спортивную сумку. Она склонилась над столом и достала лист бумаги.
    «Здравствуйте. Я Вас давно жду. Почти полгода, - через минуту прочитал Вигго. - Говорите. Я молчу, но всё слышу».
 - Уф-ф... - Он выдохнул.
    Бьянка достала новый лист бумаги и быстро-быстро заводила по нему рукой.
    «Вы, наверное, не знаете, с чего начать, - прочитал Вигго. - Я помогу Вам. Вы хорошо знаете Кончиту Лисо. Вчера она подготовила маму к тому, что моя судьба должна вернуться ко мне. Я давно чувствовала, что живу не своей жизнью, но не тревожила родителей. Теперь мама тоже знает об этом. Поздно вечером она говорила со мной. Я вздохнула с облегчением. Отец разрыдался у меня на плече. Он вообще очень чувствительный мужчина. Его нельзя тревожить. У него душа огромная и поэтому она берёт первый удар на себя. Мама более стойкая. Она сказала мне, что придёт человек. Очень важный человек, которого я должна выслушать. Я сразу поняла, что этот человек связан с визитом Кончиты, а так же с теми снами, которые мучают меня на протяжении полугода. Я готова ко всему. Нет, правда. Не волнуйтесь».
    «Всё наоборот, - подумал Вигго, отложив лист с круглым детским почерком Бьянки. - Это я, я должен говорить ей: «Не волнуйтесь!». Я - ей, а не она - мне. Всё не так. И Кончита говорила, что с ней всё - не так».
    Бьянка смотрела на него ореховыми глазами, на дне которых плескалось море. То самое море, где в памятную ночь они столкнулись нос к носу.  Вигго улыбнулся и покачал головой:
 - То, что происходит сейчас, - немыслимо. Я не знаю, что чувствуете сейчас Вы. Мне страшно рядом с Вами.
    Бьянка округлила глаза.
 - Я сам удивляюсь своей откровенности. Мне стало страшно, когда я впервые увидел Вашу фотографию в доме Вашего отца.
    Бьянка напряглась. Вигго открыл трескучую молнию на спортивной сумке, достал снимок в красивой рамке из светлого дерева и поставил на стол перед Бьянкой. Она поднесла портрет к самым глазам, потом отвела его и стала внимательно изучать фотографию, словно это был набросок для будущей картины. Ни испуга, ни трепета -  одно любопытство. Потом она улыбнулась и снова достала лист бумаги.
    «Это немножко не я», - прочитал Вигго и тоже улыбнулся.
 - А я Вас сразу узнал тогда, на берегу.
    Бьянка сделала жест рукой, напоминающий взмах крыла.
 - Мне продолжать?
    Она закивала быстро, как ребёнок. Вигго склонился над сумкой и достал фотографию Алессандро Концони и Камиллы Стронци.
 - Вот, посмотрите, это Ваши настоящие родители.
    Бьянка нахмурилась и провела пальцем по снимку, словно снимала с далёких незнакомых лиц паутину. Потом перевела взгляд на Вигго. И снова на снимок.
 - А вот Ваша метрика, Джульетта.
    Бьянка вздрогнула.
 - Джульетта, - повторил Вигго. - Ваше имя Джульетта Концони. Вы очень похожи на своего отца. - Вигго слегка прикрыл глаза веками, всматриваясь в лицо девушки. - Как же Вы похожи на Алессандро.
    Бьянка ещё раз посмотрела на фотографию четы Концони. Её лицо заполыхало, она быстро заморгала и мелко затрясла головой. Снимок выпал из её рук. Слёзы градом покатились по её щекам. Вигго даже не предполагал, что слёзы могут быть такими крупными и тяжёлыми.
 - Отец... - вдруг шепнула она. Так говорят дети спросонья, когда горло ещё спит, а уже хочется крикнуть на весь мир своё «Доброе утро!». - Джульетта... Я - Джульетта...
    Вигго не дышал.
 - Я говорю, - детским голосом лепетала Джульетта. - Ты слышишь, Вигго, слышишь?
    Она кинулась к его сумке и суматошно стала рыться в своих детских вещицах, рисунках, фотографиях, театральных афишах, где было подчёркнуто имя её матери.
 - Я видеть хочу. Всё сразу хочу видеть,- шептала сквозь слёзы Джульетта. Но вдруг она погасла, согнулась, будто сломалась и упала лицом вниз, ударившись головой об пол. Вигго схватил её, как щепку и почти бросил на диван.
 - Джульетта! - Он тряс её за плечи, голова её моталась надломленным бутоном. - Джульетта!
    Она открыла глаза.
 - Ну и напугала же ты меня...
    Джульетта приподнялась на локте.
 - Вигго, я вспомнила... Я всё вспомнила... Вигго, я вспомнила такое... Только не зови маму... Мартину... Ведь ты же не спешишь сейчас? Ты не уйдёшь? Ты выслушаешь?
    Вигго не успевал отвечать на её вопросы и лишь кивал головой. Джульетта медленно поднялась с дивана и подошла к окну.
 - Там был ужас, страх, смерть... - начала она, сжимая в руках виски. - Крик... Этот крик вот сейчас звучит у меня в голове. Там была женщина, у которой пошла кровь из носа и ушей. Она молилась. Мужчина умер от разрыва сердца. Но моей руке повисла девочка лет десяти. Она не кричала, просто смотрела на меня глазами, полными отчаяния. Сейчас мне кажется, что самолёт падал вечность. Целую вечность. А потом тишина... Медленные и плавные движения смерти под водой. Я очень плохо помню, что было потом, и как долго продолжался этот кошмар. Я очнулась на берегу... Одна... Рядом никого не было. Кругом - пустынный берег. Помню, что заснула прямо на песке, даже не пытаясь хоть что-нибудь предпринять. В сознание меня привёл пожилой мужчина. Полный, уютный, домашний, с тихим, вкрадчивым голосом и виноватой улыбкой. Джузеппе... Нежно меня тормоша, он придумывал мне всякие трогательные и смешные имена: Гребешок, Ракушка, Песчаная Фея, Золотая Рыбка и так далее. После пережитого ужаса его голос, его слова были словно бальзам на рваную рану. Он привёл меня к себе в дом, который находился совсем недалеко от побережья. Там он напоил меня козьим молоком, успокоил, сказал, что я на берегу Сицилии, то есть почти дома. Потом он стал расспрашивать о том, кто я, откуда, кто мои родители. И тут (очень хорошо это помню) я застыла с вилкой в руке, на которой была накручена паста. Мне нечего было сказать. Я помнила только то, что происходило в самолёте, а то, кто я и с кем я жила до катастрофы, совершено вылетело из моей головы. Я даже забыла своё имя. Он погладил меня по голове и сказал:
 - Успокойся, дитя моё, мы обязательно что-нибудь придумаем.
    А я плакала, плакала, плакала... Ему казалось, что море, в котором я тонула, утонуло в моих глазах. Так много было слёз. Знаешь, Вигго, и врагу не пожелаю испытать того, что бродило тогда в моей испуганной душе и потемневшей памяти. Ощущение вечного, бесконечного сиротства, когда разлучена не только с самыми близкими людьми, но и с самой собой. Если на человека обрушивается горе, он может найти утешение в памяти. Если памяти нет, любое утешение из вне кажется издевательством. Словно лежишь живая в заколоченном гробу...
    Джульетта прижалась лбом к оконной раме и надолго замолчала. Вигго, стараясь ступать неслышно, подошёл к ней и прикоснулся кончиками пальцев к её затылку. Она вздрогнула, но не повернулась.
 - Я понимаю, что тебе, должно быть, неприятно это слушать...
    Вигго молча замотал головой.
 - Ты оказался рядом, когда проснулась моя память. Ты сам разбудил мою память. И в конечном итоге, я делаю больно себе, не тебе. - Голос Джульетты словно вооружился.
 - Ты злишься, - как можно мягче сказал Вигго. - Почему ты злишься сейчас? Впрочем, ты имеешь на это право. Теперь ты на многое имеешь право.
    Он отошёл от неё и снова сел на диван. Странная, далёкая, чужая, беззащитная, родная девочка, вызывающая умиление и страх...
 - Я буду слушать тебя столько, сколько тебе понадобится, - добавил Вигго. - Не сомневайся во мне.
    Джульетта закрыла глаза и благодарно улыбнулась.
 - Ты становишься похожим на моего отца. Я помню. Он всегда мог погасить мою бурю...
   В дверь постучались:
 - Бьянка... Джульетта, Вигго, - откашлившсь, произнесла из-за двери сеньора Скикки, пытаясь скрыть тревогу, - может быть чаю или кофе?
    Джульетта резко обернулась к Вигго. Она сложила ладони, поднесла их к дрожащему подбородку и беззвучно, одними губами, произнесла: «Пожалуйста!». Вигго кивнул и скрылся за дверью. Она услышала приглушённый гул голосов: уверенного, спокойного и - настойчивого, тоскливого, умоляющего. Вскоре второй, всхлипнув, затих, а Вигго вернулся в комнату.
 - Прости, - шепнула Джульетта. - Я не готова сейчас общаться с мамой... С Мартиной. Вигго, я не знаю, когда вообще смогу.
 - Это пройдёт. К тебе возвращается прошлое, которое было чужим. Но и твоё настоящее уже не такое настоящее, каким было вчера. - Вигго гладил Джульетту по голове, пока она, уткнувшись лбом в его плечо, тихо глотала слёзы. - Ты успокоишься. Ты разберёшься. Ты - мудрая девочка.
 - Откуда тебе это знать? - Шмыгая и всхлипывая, спросила Джульетта.
    Вигго пожал плечами:
 - Знаю откуда-то. Безумная Франческа шепнула.
 - Кто? - Джульетта подняла на Вигго заплаканные ореховые глаза.
 - Потом расскажу. Расскажу о многом. О том, как ты перевернула мою жизнь с ног на голову. А может быть, наоборот. А сейчас ты должна всё вспомнить. Чтобы вернуться, ты должна всё вспомнить.
 - Да, - тихо произнесла Джульетта и отстранилась от него. - Чтобы вернуться, я должна всё вспомнить. Только ты садись на диван, как прежде, а я отойду к окну и отвернусь. Просто мне так легче.
    Вигго кивнул и опустился на диван.
 - Джузеппе, такой милый, заботливый... Он окружил меня любовью и нежностью. Да, я была подавлена. Я тогда впервые поняла, что человек - это память. Если нет памяти, нет человека. Но Джузеппе так искренне излучал симпатию, что мне подумалось: хочу, чтобы мой отец был похож на него. Я жила у него примерно недели две. И все эти две недели он относился ко мне, как к дочери. Единственное, что меня смущало, это дремучая, непроходимая тоска в глазах его жены. Было понятно, что она страшно боялась своего мужа. Хотя нет, мне это было не понятно.  Как можно бояться такого милого, славного спокойного старикана. И поэтому я начала думать, что всё дело в ней. Её тёмные одежды, скорбное молчание и тревожные, очень тревожные взгляды в мою сторону - всё это её внутренние заморочки. Как-то раз, когда хозяина поблизости не было,  она больно схватила меня за запястье и зашептала прямо в лицо:
 - Беги отсюда, несчастная, беги! Я помогу тебе убежать!
    Я вырвалась и убежала к морю. Я не на шутку перепугалась. Вечером того же дня мне пришлось всё рассказать своему благодетелю. Он вздохнул и погладил меня по плечу.
 - Прости её, деточка, - сказал он мне. - С этой бедной женщиной давным-давно произошло несчастье. Её дочь, наша дочь, погибла в волнах Средиземного моря. И она совсем потеряла рассудок. Ей стало казаться, что это место проклято, что нужно отсюда уезжать. Но у меня была работа неподалёку от дома. А потеряв работу, другую можно было и не найти. Она так и не смирилась, что мы остались здесь. Я понимаю её: видеть море, которое поглотило единственное дитя...
    Тут старик закрыл большой ладонью глаза и замер. Я не мешала его скорби. Я уважала его скорбь. И конечно изменила отношение к его бедной жене.
 - Теперь ей кажется,- продолжил он, вытерев рукой мокрое от слёз лицо, - что все девушки должны бежать из этого проклятого места. Но ты не волнуйся. Я разослал запросы во все авиакомпании, чьи самолёты пролетали над морем в те злосчастные дни.
    Я с большой благодарностью поцеловала его руку. И теперь на каждый тревожный взгляд его жены я отвечала успокаивающей улыбкой: мол, не волнуйтесь за меня, хотя, конечно, спасибо, что Вы за меня волнуетесь.
    Но наступил момент, когда я возненавидела себя за то, что отказалась верить этой скорбной женщине.
    Помню, было очень жарко. Я спустилась к морю. Я приходила к нему каждый день, как на работу, словно знала, что оно, именно оно, подскажет мне, в каком из закоулков подсознания мне отыскать выход в мою прежнюю жизнь. Вдруг я услышала ликующий крик старика. Джузеппе бежал ко мне, широко расставляя ноги и взмахивая руками, как раненый ворон, пытающийся взлететь.
 - Девочка моя! Откликнулись! Откликнулись на мой запрос! За тобой приехали. Ты поедешь домой.
    Я закричала во всё горло, кинулась к нему, повисла на его шее, целуя лоб, щёки, тормоша его седые редкие волосы, и понеслась  в дом, чтобы подготовиться к отправке на Родину. Куда, я не помнила. Да это было и неважно. Главное, на Родину. Там-то мне помогут всё вспомнить. Рванув на встречу своей памяти, я оставила далеко позади своего милого, доброго, заботливого старика. Милого, доброго, заботливого... Откуда мне было знать тогда, что к скоту, определённому на бойню, относятся нежнее, чем к тому, кому выпал жребий жить. Откуда мне было знать тогда, что жена моего хозяина не просто так пыталась предупредить меня.
    Подбежав к дому, я увидела чёрный джип, припаркованный у сарая. Рядом с машиной курили трое молодых мужчин элегантного вида. Всё это несколько поубавило мою прыть. Я ожидала увидеть отца или маму. Подоспевший Джузеппе мягко толкнул меня в спину и, тяжело дыша от бега, сказал:
 - Ну, иди к своим братьям. Иди.
    Я сделал шаг в их сторону, и тут один из них увидел меня и тронул за плечо другого. Вскоре все трое пошли ко мне на встречу с громкими и слишком театральными криками: «Мария! Наконец-то мы нашли тебя! Как долго тебя не было с нами!». Но тогда я не придала особого значения ни театральности криков, ни суетливости движений, ни той странной быстроте, с какой мой старик собрал меня в дорогу. И только чёрный от тоски и скорби взгляд его жены, только платок, который она прижимала к дрожащим губам и медленное покачивание её головы потихоньку расшевелили мою интуицию.
    Тут я вцепилась одному из своих братьев в руку и требовательно сказала:
 - Почему вы не привезли маму? Где отец? Я подожду здесь, а вы съездите за ними.
    Я обернулась в надежде, что Джузеппе не будет возражать, если я останусь под его крышей до того момента, когда за мной приедут родители. Я обернулась и увидела, как один из моих братьев передаёт в руки старика солидную пачку денег. Когда я поняла, что меня продали, я стала выть, кусаться, царапаться, сыпать проклятия на голову Джузеппе, который стоял рядом и равнодушно пересчитывал деньги. Меня втолкнули в машину, залили в рот какую-то вонючую жидкость, и я отключилась.
    Очнулась я в какой-то комнате. Она была небольшой и обставленной не без изящества. Но первое, на что я натолкнулась взглядом, придя в сознание, было высокое узкое окно, зашторенное малиновой гардиной. Позже я обнаружила маленькие низкие кресла, обтянутые малиновым атласом. Круглый стол, покрытый тяжёлой бархатной скатертью, стоял по середине комнаты. Обо всё это спотыкался мой взгляд, пока не остановился на двух девушках, сидящих недалеко от меня на корточках.
 - Кажется, очнулась, - сказала одна с явным греческим акцентом.
 - Подожди, не трогай её, зашептала другая на чистейшем итальянском. - Не тряси её, а то будет тошнить, помнишь, как у тебя?
 - Да, пожалуй.
    Я уставилась на них, мало, что соображая. Язык прилип к зубам, и я потеряла способность говорить. Тогда мне показалось, что это навсегда. Одна из девушек подползла ко мне и погладила по щеке.
 - Меня зовут Пенелопа, - тихо сказала она. - Я жила в Греции... Раньше. - Она опустила глаза и вздохнула всем телом. - А где жила ты?
 - Ну что же ты творишь! - Шикнула на неё другая и тоже подползла ко мне. Потом она осторожно заглянула мне в лицо и шёпотом добавила: - Попали мы в переделку.
    Я всё ещё не понимала, что происходит.
 - Меня зовут Миранда, - сказала вторая. - Как только сможешь говорить, назовёшь своё имя.
    Вскоре, почувствовав, что немота отпускает меня, я смогла прошелестеть:
 - Где я? Что случилось?
    Миранда грустно усмехнулась:
 - Лучше бы этого не случалось.
    Пенелопа помогла мне подняться. Всё это время я лежала на полу, покрытом роскошным малиновым ковром с очень высоким ворсом. Девушки посадили меня в кресло и положили подушку под голову, которая болталась, как у подстреленной птицы.   
 - Все мы по-разному попали в этот дом, - бесцветно произнесла Миранда. - Но в любом случае наша участь совсем незавидна. Я слышала сегодня утром, Рудольфо говорил по телефону. В его разговоре упоминался Лондон. Нас отправляют в Лондон.
 - Зачем в Лондон? Почему в Лондон? - Заметалась я.
 - Ты что, так ничего и не поняла? - Спросила меня Пенелопа. - Нас отправляют в Лондон в качестве особого груза. Ты когда-нибудь была с мужчиной?
 - Что?! - Тут до меня дошло, кем мне суждено стать в Лондоне.
 - Я спрашиваю, ты была когда-нибудь с мужчиной?
 - Да она поняла! - Тряхнула за плечи Пенелопу Миранда. - У неё сейчас истерика будет.
    Но истерики у меня не было. Я вдруг впала в какую-то глубокую эмоциональную кому. Знаешь, это когда всё понятно: и суть трагедии, и её масштаб, только воспринимается она издалека, несмотря на то, что находишься в её центре. Занимательные слова: «Этого не может быть. Этого не может быть со мной». Занимательные и бесполезные. Именно они призывают к бездействию, уводят в тихое отчаяние, погружают в беспросветную безнадёжность. Они парализовали меня, оттого и шок мой длился чрезвычайно долго. Четыре дня мы находились в этой малиновой комнате. Миранда и Пенелопа пытались жить, о чём-то говорить, думать, есть. Я забилась в угол рядом с окном и тлела. Рудольфо, молодой смазливый сутенёр-перекупщик, был крайне встревожен моим состоянием. Сначала пытался уговаривать меня поесть, но я была глуха к его просительным интонациям и слепа к его сложенным ладоням, которыми он раскачивал у самого моего носа. Потом это стало его бесить. Обычно после уговоров следуют пощёчины, тычки и оплеухи, переходящие в открытое избиение. Но Рудольфо делал на меня особую ставку, потому что я была чистая. Мне это позже объяснила Пенелопа, там, в вертолёте... Пенелопа... - Джульетта провела ладонью по лицу, словно снимала траурный креп со своих воспоминаний. - Пенелопа жила в маленьком городке недалеко от Афин. Была младшей дочерью в небольшой семье, любимицей. Оно и понятно: не любить её было невозможно. Я четыре дня имела счастье знать её. Действительно, счастье, как ни пафосно это звучит. Жизнерадостная, улыбающаяся, она одна поддерживала в нашем маленьком коллективе атмосферу хоть какой-то жизни. Она была невероятной хохотушкой и так заразительно смеялась, что даже я, висящая между небом и землёй, не реагирующая ни на что, тихонько улыбалась. Меня продал человек, которого я не знала, хоть и полюбила за то время, пока у него жила. Пенелопу продал возлюбленный, убеждавший её в своей пламенной любви целых три года. Он взял её девятнадцатилетней девочкой. Она не усомнилась в его искреннем чувстве даже когда увидела, как Рудольфо передавал ему деньги, даже когда её заталкивали в большую машину с тонированными окнами. Она и гладя меня по волосам, была убеждена, что всё это недоразумение, и её Альфредо скоро приедет за ней. Совсем скоро. Но когда Пенелопа узнала от Рудольфо, что её возлюбленный насочинил родителям о какой-то катастрофе, в которой она погибла, она вскинулась, как дикая кобылица, и сломала о стену венский стул, на котором любил сидеть Рудольфо, когда приходил к нам. Рудольфо говорил, что похороны были пышными и достойными, но поскольку, со слов Альфредо, она была так изуродована, что гроб на похоронах решили не открывать. Только тогда Пенелопа поняла: у неё нет возлюбленного. У неё нет семьи. Но и тогда она не раскисла, просто прикусила губу и прищурила глаза. Так она делала, когда что-нибудь придумывала. Так и ходила с узкими щёлочками глаз последние полтора суток.
    Миранда... Красавица, от которой трудно отвести глаза. Тонкая кожа, зелёные глаза, пепельные волосы. И голос. Низкий, бархатный, глубокий, в который влюбляешься сразу, как только слышишь. Она была начинающей фотомоделью, когда её увидел Доминико Ринальди, преуспевающий бизнесмен, очень богатый человек. Влюбившись в Миранду по уши, он начал преследовать её. Но преследовать очень красиво. Цветы, цветы, цветы, целые поляны цветов у её дома, в студии. В конечном итоге она сдалась. Он купил ей роскошную квартиру, куда и приезжал почти каждый день. Почти. Это «почти» смущало Миранду. Она ждала от него предложения, а он говорил ей о занятости, об акциях, командировках... А она была влюблена. Не видела и не слышала ничего, что говорили о её романе с Доминико Ринальди.
    Однажды поздно вечером в дверь её шикарной квартиры позвонили. На пороге она увидела швейцара, протягивающего ей визитку на позолоченном блюдце. «Сеньора София Ринальди» - прочитала Миранда и встревожилась. Мать Доминико? Сестра?   
    София была невысокой полноватой женщиной, одетой изысканно, но скромно. Нет, она не отличалась красотой, но производила очень приятное впечатление. Как нам рассказывала Миранда, было в ней что-то от больной собаки с золотым ошейником. Ошейник-то золотой, но собака-то больная. София села в предложенное Мирандой кресло и стала молча её рассматривать. Миранда ничуть не смутилась. Во-первых, она привыкла к тому, что на неё смотрят, во-вторых, во взгляде неожиданной гостьи не обнаружилось ничего такого, что могло бы смутить. Усталый взгляд усталого человека.
 - Здравствуйте, Миранда. - Голос её был тихий, с едва заметной хрипотцой.
 - Здравствуйте, София, - ответила Миранда. - К сожалению, не имею чести знать.
    Дама печально улыбнулась.
 - Не Вы одна не имеете чести знать. Я - жена Доминико Ринальди.
    У Миранды похолодели руки.
 - Я верю Вам, - продолжала София, печально улыбаясь. - Я верю, что Вы понятия не имели, что я существую на свете. Что существуют так же Аделина и Эдвин, наши дети. Я пришла к Вам, потому что чувствую Вас и вижу, как Вы с каждым днём всё серьёзней и искренней привязываетесь к Доминико. Вижу, что Вы совершенно отличаетесь от его прежних увлечений. Более того... - Миранде тогда показалось, что София вбивает в её душу гвозди. Судя по всему душа Софии была давно заколочена. - Более  того, я поняла, что останься он без средств к существованию, Вы полюбили бы его ещё крепче. Если это возможно, конечно. Но этот человек никогда не сможет жениться на Вас, потому что не захочет развестись со мной. Нет, он не любит меня. Он ненавидит меня, поскольку именно я стала причиной его баснословного богатства. Он очень выгодно на мне женился. Я - единственная наследница громадного состояния. А я любила Доминико за то, что он просто Доминико. Я и теперь его люблю, невзирая на его непорядочность, подлость и пошлость. Отец видел его насквозь и противился нашему браку. Но он обожал меня. Однако брачный контракт, который подготовили адвокаты отца, был не в пользу моего любимого супруга. Он мог пользоваться моими деньгами только по усмотрению моего отца или по моему усмотрению, и только если наш брак не закончится разводом.
    Миранда сидела ни жива, ни мертва.
 - Я знала, - продолжала София, - что он хочет купить Вам квартиру. Я позволила ему потратить на это деньги. Эта квартира, естественно, останется за Вами. Но лучше продайте её и уезжайте из этого города. Милая Миранда, Вы уже становитесь посмешищем. Имя моего мужа стало клеймом для многих хороших людей. Я не хочу, чтобы пострадали и Вы - умная, красивая, молодая. Продайте квартиру и уезжайте.
    Миранда была в ужасе. Ни о какой продаже и речи не шло. Она сразу после ухода Софии собрала вещи и переехала в крохотную квартирку на окраине города, оставленную ей бабушкой. Доминико впал в жуткую ярость, когда понял, что Миранда больше не хочет видеть его. София рассказала ему об их встрече, но страх потерять жену, вернее, её состояние, удержал его от оскорбительных слов. Он бросился искать Миранду и, благодаря отлаженной работе его личных сыщиков, отыскал достаточно быстро. Она отказалась вернуться. Он стелился перед ней, целовал её колени, обещал, обещал, обещал... Но всё было напрасно. Тогда, как показалось Миранде, горько и тяжело вздохнув, он попросил не отказывать ему в его последней помощи. Это было что-то  вроде благодарности за незабываемое время, которое она ему подарила. Доминико протянул Миранде адрес преуспевающего фотографа, якобы мечтавшего сделать её фотосессию и отослать фотографии во Францию и Америку. Доминико сказал, что люди должны расставаться цивилизованно, сохраняя человеческие отношения. Помощь в карьере - это то немногое, чем он может ей отплатить. Миранда приняла его последнюю помощь. Надо ли говорить, что тем фотографом оказался ни кто иной, как Рудольфо. Так Доминико отомстил строптивой красавице.
    Итак, у двух моих подруг по несчастью уже был любовный опыт. У меня же его не было совсем. Откуда мне знать, что именно девственницы ценятся особенно высоко?
    Наступило утро отлёта. Рудольфо о чём-то говорил с пилотами вертолёта, на котором нас должны были доставить на так называемый «перевалочный пункт», а уже оттуда - в один из частных лондонских борделей. Он много и часто жестикулировал, прижав телефон плечом к уху. А я по-прежнему не верила, что всё это происходит со мной. Мне выделили какую-то сумку, куда Миранда с Пенелопой аккуратно сложили вещи, купленные мне Рудольфо: какие-то прозрачные платья, кружевное бельё, чулки, туфли на высоченных каблуках. Помню, как было страшно ветрено и гулко от работающего огромного вертолётного винта, как мы захлёбывались воздухом, забираясь в кабину, как за нами закрылся люк. Ещё помню, как мы летели над морем, и  страшно хотелось пить, мучительно, невозможно. Последнее, что я достаточно отчётливо помню, как Пенелопа мне сказала: «Сгруппируйся во время падения. Ищи семью. У меня её нет». Потом она вдруг заголосила, ударила Рудольфо по темени бутылкой с водой, которой отпаивала меня, затем укусила охранника, с невероятной, непонятно откуда взявшейся силой и быстротой рванула люк. Послышался оглушительный рёв работающих лопастей. Толчок в спину - и я лечу в море. Рядом парит Пенелопа и что-то кричит. Я не слышу ничего, но вспоминаю: «Сгруппируйся во время падения». Я пытаюсь это сделать, но ударяюсь головой о поверхность воды, которая кажется твёрже железобетонной плиты. Что было дальше, помню так, словно смотрела на себя со стороны. Шум в ушах, резь в глазах, совершенное отсутствие мыслей и - гладкая блестящая спина под руками. Потом, на мгновение, смеющееся дельфинье лицо. Именно лицо. И, наконец, - темнота.
    Джульетта закрыла глаза и надолго замолчала. Вигго боялся шелохнуться. Ему казалось, что тишина, звенящая вокруг Джульетты, такая хрупкая, что от любого невольного или неловкого движения она может дать трещину и разлететься на мелкие кусочки. А ступать по осколкам тишины жутко и больно. Бедная девочка! Жизнь наделала столько шума в её душе и научила так молчать, что становилось страшно рядом с ней.
 - А дальше... - Джульетта длинно вздохнула. - А дальше Мартина и Лопе Скикки. Их заботливые руки, тёплые взгляды, уют и покой. Одно время я верила, что всю жизнь жила так, под крышей их дома, ни слова не говоря. Но полгода назад начались сны. Сны, которые забирали все силы. Я не могла ни понять их, ни избавиться от них. Именно тогда я вдруг очень ясно ощутила иллюзорность своего существования. Что-то не так было в моей жизни. С чего-то иного она начиналась.
    Джульетта повернулась и глянула на Вигго. Ему вдруг показалось, что её ореховые глаза стали чёрными, непроходимо чёрными. Словно выжжено пол-лица.
 - И вот приходишь ты. И я впервые боюсь выйти из этой комнаты, потому что сюда входила Бьянка Скикки. А теперь я - Джульетта Концони. И мама... Мартина... знает об этом. Но труднее будет Лопе. Он очень ранимый.
  - Я не думаю, что что-то серьёзно придётся менять, -  сказал Вигго. Его голос после долгого молчания казался больным и тусклым. - Они по-прежнему останутся родными. А как может быть иначе?
 - Ты прав. - Джульетта опустила глаза. - Ты прав... Я очень хочу увидеть отца... И ещё. Ведь ты расскажешь, как искал меня?  С самого начала. До входа в мою комнату.
 - Боюсь, это займёт много твоего личного времени, - улыбнулся Вигго.
 - А ты не бойся. Мне это очень важно.
 - Хорошо. Но сначала я тебя познакомлю кое с кем. Эти люди сделали поиски Джульетты Концони возможными.
    В комнату постучались. Джульетта и Вигго переглянулись.
 - Что будем делать? - Шёпотом спросил он.
 - Открывать, - развела руками она и мысленно перекрестилась.
    За дверью молча плакали Мартина и Лопе Скикки.

                Эпилог

    Первую встречу Джульетты с друзьями Вигго решил устроить не в доме Риккардо. Непредсказуемая и бурная реакция Мо, наложенная на громкие слёзы и причитания тётушки Матильды, испугали бы и сдержанного и волевого Карлоса Мартинеса. Джульетта пока была не готова к таким выражениям чувств. Пока Вигго морально готовил Джульетту к этой встрече, Карлос и Кончита проводили психологическую работу с Риккардо.
 - Мо, пожалуйста, никаких всплесков руками, никаких фортиссимо. Девочка снова входит в свою прежнюю жизнь, которая теперь ей кажется новой. Не все умеют нырять в новое так же бесстрашно и глупо, как ты, - говорил Карлос, когда они шли втроём по направлению к портовому ресторанчику, где их уже ожидали Вигго и бледная собранная Джульетта.
 - Не учите учёного! - Гаркнул Риккардо. - Как будто  я не знаю, как нужно себя вести с девушками.
    Кончита улыбнулась:
 - О да, конечно. Ты же известный дамский угодник. Только в конкретном случае твой буйный темперамент и убийственное мужское обаяние может только навредить.
 - Может быть, мне вообще уйти? - Вспылил Мо.
    Кончита и Карлос рассмеялись:
 - Нет, уходить тебе тоже нельзя, - сказал Мартинес. - Иначе Джульетте будет трудно составить полную картину её поисков. Ведь всё началось с тебя.
    Риккардо удовлетворённо улыбнулся и успокоился.
    А в ресторанчике Вигго тихо говорил Джульетте о том, какие уникальные люди сейчас сядут за их стол, с какой нежностью они произносили её имя всё это время, как стройно выстраивали план её поиска, что они уже любят её. А Джульетта сидела с прямой спиной и кивала, не улыбаясь и не моргая. Но как только в зал ресторанчика влетел Риккардо с распростёртыми объятиями и возгласами «Каро мио, Джульетта!», а за ним с шиканьем и извинениями бежали Кончита и Карлос, Джульетта выдохнула и тихонько рассмеялась. Это были совершенно её люди.
    Вечер пролетел незаметно. Больше всех говорил Мо. Говорил обо всём: о себе, о своей музыке, о  своих многочисленных любовях. Остальные, улыбаясь, переглядывались и не останавливали его.
    Домой Джульетту доставили в одиннадцать вечера. Мартина Скикки встретила её, вытирая глаза платком, Лопе - шмыгая носом. Всю ночь они просидели на кухне, распивая кофе из крохотного сервиза с дурной репутацией, конец которой положил Вигго. Казалось, Мартина и Лопе не могут насытиться звучанием голоса своей Бьянки, таким мелодичным, таким золотым. Они не просили её рассказывать о проснувшемся в памяти прошлом, и она была им благодарна за это.
    На следующий день Вигго дал телеграмму Пьетро Распони, чтобы тот подготовил Алессандро к встрече с дочерью.
    Перед отправлением домой, Вигго и Джульетта отобедали у тётушки Матильды, которая залилась слезами, как только увидела тоненькую девочку с ореховыми глазами. Накануне Мо расписал ей путешествие Вигго за пропавшей девушкой, вплетая в эту историю немало интересных, но совершенно фантастических фактов. Но это же Мо, он не может иначе. А потом, кто знает, может быть, эти события и могли бы случиться при иных обстоятельствах...
    Самым тяжёлым для Вигго явилось расставание с друзьями. Да, конечно, останутся телефонные звонки и электронная почта. Но скоро ли они смогут вот так собраться за одним столом, молча попыхивая сигаретами, поглощая литрами кофе, который по очереди готовят Карлос и Кончита. Но остаются ведь ещё концерты и выставки. Мо обязательно напишет фантазию на какую-нибудь «вечную тему», Карлос сделает гениальную аранжировку, а Кончита вместе с Джульеттой организуют выставку живописцев-любителей в одном из кафе в Таранто, а поможет им в этом брат Алессандро Концони, Бенито. Вот всё и складывается. Как нельзя лучше.
    Перед отъездом Джульетта тихо заявила о своём желании разоблачить старого Джузеппе. Все молча поддержали её решение, хотя далось он девушке нелегко. Ведь вмешиваться в дела сицилийской мафии было более чем опасно. Но Джульетта оказалась единственным выжившим свидетелем, и она не могла упустить шанса спасти таких же несчастных, как она, прекрасных, как Миранда, отважных, как Пенелопа.
  ...Таранто встретил Вигго и Джульетту душистым прохладным вечерним ветерком. Они шли по узким улочкам и оба не узнавали своего маленького городка. Он казался им самой огромной частью Вселенной. От этого становилось страшно и весело. Вигго держал Джульетту за руку. Пальцы её были совсем холодными и мелко дрожали в его ладони. Она тихонько плакала.
    На пороге дома Алессандро Концони стоял Пьетро Распони. Он был одет как на парад. Тёмный в мелкую светлую полоску костюм и тёмно-синий галстук. Когда-то его подарила жена, любимая Джованна. С её смерти Пьетро крайне редко и неохотно надевал этот галстук. Но сегодня - особый случай. Вообще, старики очень подружились в отсутствии Вигго. Пьетро необходим был подопечный, за которым нужен глаз да глаз. Вигго уехал, и, видимо, благодаря Джульетте, стал «достаточно взрослым и самостоятельным мальчиком». Алессандро ни в коей мере не отвергал дружеской заботы Пьетро, ведь она была так своевременна и ненавязчива.
    Распони крепко обнял Вигго и, взглянув на Джульетту, обильно прослезился. Он прижал её ладони к своим глазам, и она почувствовала, какими горячими были его слёзы.
 - Девочка моя, - хриплым от волнения голосом проговорил Распони. - Входи потихоньку. Твой отец потрясён. Он готов, готов, конечно. Но потрясён.
    Алессандро долго смотрел на Джульетту, не смея к ней даже приблизиться. Только изредка водил руками перед собой, словно проверял реальность на истинность и прочность. Но когда она тихо, одними губами, сказала «Отец», истинная и прочная реальность обрушилась на него всей силой и жадностью скопившейся любви и нежности.
    Поздно вечером того же дня Вигго и Джульетта отправились на побережье. Они положили на плоский «Камень Милисенты», на котором танцевала свои странные танцы безумная Франческа, белую розу и их общую фотографию. На её обороте Джульетта написала: «Это мы. Спасибо». Вигго придавил фотографию маленьким круглым камушком, чтобы прибрежный ветер её не унёс.
    На следующее утро ни розы, ни фотографии на камне не оказалось. Ветер? Чужой? Или всё-таки Франческа?