Борис уехал на месяц-полтора и приехал через полгода. Был конец января, морозы. Соня приехала за ним на такси, чтоб не возиться с гаражом, не бежать до стоянки. Стояла у выхода, держала в руках его теплую куртку.
Перед уходом в школу Сонечка вдруг выдала:
- Мам, ты только смотри куртку не надень! Как бомжара.
- Как бомжара?! Вся Европа…
- Бабуля сказала – с папой полсамолета знакомых летит. Оденься прилично.
- Бабушка сказала, чтоб я оделась прилично?..
- Это я тебе говорю! Надень шубку новую, папе будет приятно.
Соня надела шубку, новый шарф, старательно причесалась. Смотрела на женщину в зеркале и думала: как мы встретимся?.. Полгода – нереальный срок. Больше чем на неделю они не расставались. И вообще никогда не расставались так – не договорив. Иногда по ночам она начинала бояться. Думала, что они смогут одни с Борисовной, если что. И еще - вдруг появится Марек. Если позвонит, хорошо, а если подойдет на улице... И еще боялась, что за словами свекрови «Борю тут так полюбили…» стоит что-то большее. И хотя она каждый раз говорила: «Соня, я знаю, вам плохо одним, прости, потерпите еще!», темные мысли приходили и топтали по ночам ее душу. И сами они с Борисом разговаривали, как ступали по льду, боясь поскользнуться, не рассчитывая, что другой поддержит. Раньше он всегда спрашивал: «Скучаешь по мужу, Соня?» Теперь спрашивал о житейском. А она глупо повторяла за дочкой все ее слова и спрашивала только о родителях.
Когда объявили посадку, Соня подошла к самому выходу и увидела его сразу, как он близоруко вглядывался в толпу, неуверенно махнул ей. А у нее вдруг пропали силы. Тревоги ее и тоска по нему и вина полились из глаз горячим потоком. Смывая старательную красоту, открывая всю боль ее. И радость. Бориса дергал за куртку невысокий мужчина, что-то спрашивал, жестикулируя. Но он не слушал. Смотрел на нее. Смеялся и протягивал платок. Похудевший, загорелый, как парнишка – в кроссовках, в ветровке. Дождавшись багажа, вылетел, схватил вместе с курткой. Мимо шли люди, говорили что-то Борису, качали головами – что ж она плачет так, глупая…
В такси они держались за руки, разом тянулись и, промахиваясь, целовали нос, подбородок…Борис рассказывал про отца. Как вытаскивали его. Какой он уже молодец, как хорошо говорит. Только о Сонечке, только о Сонечке…
Борисовна открыла дверь и повисла на отце. И не отпускала. И за столом все прислонялась, перебивая, говорила о своем, заглядывала в лицо. Но зазвонил телефон, и она, подхватывая тапок, вдруг ускакала на одной ноге в свою дальнюю комнату. Борис посмотрел вопросительно, Соня развела руками. Подвинула бокал, положила еще пирога. С капустой, с грибами, с луком – как он любил.
- Вы столько наготовили, спасибо…
- Мы так разленились за это время. Самим нам много ли надо. Соня каждую минуту бежит на весы. У меня совсем пропал аппетит… Ты так похудел, кушай.
- Я ел нормально, маму знаешь…Куда все подевалось. Я скучал очень, Соня.
- Правда?..
Горячая волна затопила сердце, покатилась выше к горлу.
Он взял ее руку, сжал.
- Я сейчас скажу тебе одну вещь, Соня. Я просил тебя не говорить поспешных слов, когда уезжал. Если за это время что-то произошло, не говори. Я не хочу знать. Может, я был виноват тогда. Ты прости и знай, нет ничего на свете, чего я не простил бы тебе.
- Тебе есть что сказать?.. Я тоже не хочу знать, не хочу!!!
Он сжал ее руку сильнее.
- Нечего мне сказать. Я думал иногда, что ты… Но не мог представить. Запрещал себе. Через две недели я должен буду уехать, Соня. Нам надо подумать о переезде. Если захочешь.
Две недели пролетели, как сутки. Борисовна отлынивала от уроков. Норовила остаться дома, с папой. Сидела допоздна на диване у телевизора, забравшись ему под руку или прижавшись к плечу. Соне тоже хотелось сесть рядом, обнять их. Но у них как-то не принято было. И она подавала чай или фрукты и садилась в кресло, смотрела на них. По ночам они гасили свет, тихо разговаривали, обнявшись, прислушиваясь, как девочка шлепает по дому. Большая уже, понимает, но скучает, как маленькая… Когда Бориса не было, Сонечка, если не спалось, заходила к Соне в спальню и иногда засыпала с ней. И сейчас однажды сунула голову в дверь: Не спите? И только, когда провожали ее в школу, сплетались в тугой клубок любви и боли. И Соня вскрикивала иногда, и Борис, счастливо смеясь, ловил, снимал с ее губ этот клич. И ему хотелось очутиться на каком-нибудь острове в полном безлюдье, где они могли бы кричать друг другу и вселенскому одиночеству о том, что только так – вместе, неразделимые, они – они. Полноценные. А по одиночке – неизвестно кто. Другие.
Соне хотелось объяснить, почему хотела поговорить с Мареком.
- Он несчастлив, а я счастлива, понимаешь? Неправильно так долго не прощать. Мне тяжело. Я тоже была виновата...
- Я ничего не запрещаю тебе. Звони, встречайся, прощайся… Но ничего, связанного с этим именем, я больше не хочу слышать. Никогда.
Почему-то не мог рассказать ей, сколько раз, сидя с отцом, особенно по ночам, думал, как она позвонит, и Марек подхватится и приедет. И они увидятся. И Соня, конечно, не выдержит, заплачет. А он чтобы успокоить, обнимет ее. И чем сильнее она будет отстраняться, тем крепче он будет держать. И поцелует. И она…она, чуткий, отлаженный им самим до нюансов инструмент, подчинится, отзовется… Как всегда, нежно и благодарно… И уйдет к этому чужому человеку. Чтобы не смотреть ему в глаза.
- Боря, я не хочу говорить без тебя. Я хочу, чтоб ты слышал.
- Прости, я задумался… Ты сказала…
- Я сказала, что хотела бы поговорить при тебе.
- Зачем? Я и так виноват, оставил нож у тебя между лопаток… Обязал своим благородством… Больше тебя ничего не держало?..
Хотел сказать ей:
- Я не дал вам поговорить, потому что защищал тебя! Потому что он не простил бы... Продолжал бы калечить…
Но сказал:
- Соня, давай без меня. Хочешь - встречайтесь, хочешь - по телефону. Со мной больше об этом не говори. Я тебе заранее все прощаю. Все прощаю, Соня, все!
Что же ты прощаешь? – думала Соня. - То, чего я никогда не совершу?.. Я и тогда не ушла бы. Мы были женаты, я дала тебе слово. Я – не предатель. Я только не могла забыть его. И все. Это была одна боль, ничего кроме боли. А тебе я радовалась. В тебе растворялась. Доверяла тебе. Никому не верила больше. Только тебе. Как я могла уйти?.. Куда?..
Напоследок накануне отъезда Борис приструнил младшую. Она и раньше хитрила. Когда мама не разрешала, подкатывала к папе и, добившись своего, уходила с форсом, с какой-то особой лихостью напяливая одежду, сверкая рыжими глазами, наполняя их маленькую прихожую атмосферой торжества. Борис даже спросил однажды:
- Соня, у вас в роду не было цыган? Я чуть не ослеп…
Ежедневные звонки взвинтили его, подумал – Соня недооценивает, прозевает…
- Борисовна, я тебя предупреждаю – маму слушать, как присягу. Никаких похождений по вечерам. С твоей дурной наследственностью…
Соня закашлялась, стала подниматься из-за стола. Посмотрела, словно он ударил ее. По лицу.
«Мы совсем перестали понимать друг друга – подумал Борис. – Разве я хоть раз...Когда ты узнала, что это ничтожество Марек искал тебя и заплакала так, что мертвые должны были встать из могил, разве я ударил тебя…»
- Что случилось? Давай постучу, пройдет.
Усадил ее, оставил руку на спинке стула, удерживая.
- Я чудом не женился в десятом классе, Борисовна. Так что сама посуди – могу я со спокойным сердцем…
- Бабуля тебя увезла или что? – уточнила Борисовна, что-то складывая в уме, смотрела восхищенно.
- Бог уберег! А то сидел бы сейчас не с тобой… Даже думать не хочу!
Наутро пошел снег. Борис уговаривал Соню не ездить. Она уцепилась, что надо будет забрать куртку. В дороге почти не разговаривали. И в аэропорту стояли молча, как подростки, неловкие и не знающие слов. Они опять недоговорили. Опять расстались, затаив недомолвки. Растерянные, как южные звери в зимнем зоопарке. Когда пришли холода, и ничего от твоей воли не зависит…И хорошо бы молча прижаться друг к другу и перезимовать…
Дневник. Вырванные страницы.