Щелчок замка, тёплая духота прихожей, знакомый запах. Я дома. Если не зажигать свет... Нет-нет, с этими «если» пора заканчивать. Раз уж меня угораздило выжить, придётся и дальше жить. Да и Уотсона довольно мучать – он извёлся со мной.
Я раздеваюсь, наощупь вешаю пальто, снимаю обувь и остаюсь в носках, потому что не имею представления о том, где домашние туфли. Надо приучиться всё класть на место – это решит хотя бы часть проблем. Но в кресле, поджав ноги, можно посидеть и босиком.
О, господи! Шаги! Об этом я забыл. Миссис Хадсон!
Меня охватывает иррациональное желание улезть в обивку кресла. Я не выдержу ни расспросов, ни сочувствия. Я снова сорвусь, наору, оскорблю или, чего доброго – вот ужас-то - ещё и заплачу. Нет, только не это!
- Добрый вечер, мистер Холмс.
- Добрый вечер, миссис Хадсон.
- Добрый вечер, доктор.
- Да, миссис Хадсон, добрый вечер.
- Вы голодны, джентльмены? Мне понадобится какое-то время, чтобы подать ужин.
- Нет-нет, миссис Хадсон, не беспокойтесь, - голос Уотсона такой усталый, что мне становится его жаль. – Мы будем завтракать, когда проснёмся.
- В таком случае, спокойной ночи, - и она уходит.
Некоторое время мы молчим.
- Уотсон, - наконец, заговариваю я. – Она знает, что я ослеп?
- Естественно.
Снова долгое молчание. Он дышит всё ровнее и, наконец, начинает похрапывать.
Я прерываю его нирвану коротким свистом:
- Уотсон, эй! Может, в постели будет лучше?
Длинный, с подвыванием, зевок:
- Ох, Холмс, простите. Я – эгоист. Вам нужна помощь?
- Мне ничего не нужно. Просто вам тоже не нужно спать сидя. Идите в постель.
Я остаюсь один. Дом наполняют ночные шорохи, на которые я прежде не обращал внимания, а теперь они тревожат и раздражают меня. Вот стрельнул в камине уголёк, вот заскребла по стеклу ветка дерева, вот скрипнула рассохшаяся половица, словно кто-то ступил на неё. И часы стучат необыкновенно громко. Мало-помалу мне почему-то становится страшно. Привычная, знакомая до последней чёрточки на обоях гостиная наполняется призраками. Я слышу чей-то вздох, меня задевает лёгкая ткань, тоньше паутины, я вдруг ловлю себя на том, что невольно задерживаю дыхание. Пусто, пусто вокруг. Где окна? Где стены? Где я сам? Медленно и тяжело я опускаюсь на колени.
- Господи..., - мой шёпот почти не слышен. – Господи, я никогда не обращался к тебе ни с какими просьбами... Верни мне глаза! Господи, я боюсь темноты. Спаси меня от неё, Господи!
Похоже, он меня не слышит.
А вот Уотсон слышит. Лёгкий скрип двери производит на меня действие, подобное удару тока. Вздрогнув, я взвиваюсь с места. Кровь ударяет мне в лицо.
- Вы?!! Снова вы подсматриваете за мной исподтишка?!!
Я жду бормочущих оправданий, виноватости, но он молчит. Я слышу только тяжёлое дыхание – похоже, сквозь стиснутые зубы. Наконец, это молчание начинает беспокоить меня.
- Уотсон?
- Да, Холмс? – какой хриплый, сдавленный у него голос.
До меня доходит, наконец.
- Теперь, кажется, вы плачете?
Он и не думает отпираться.
- Да, Холмс.
- Друг мой, к сожалению, слёзы ничего не могут изменить. Ни мои, ни ваши.
- Да, Холмс.
- Вы казались таким уставшим, - говоря, я медленно поднимаюсь к нему по лестнице – он надо мной, на антресоли верхнего этажа. – Я не думал, что разбужу вас.
- А я и не спал. Я лёг, мне, действительно, страшно хотелось спать, и сейчас тоже хочется, но заснуть я не смог... Холмс, вы что, действительно, молились? Это впервые на моей памяти...
У него странная интонация. Я теряюсь, я не знаю, как её расценивать. Наконец, криво усмехаюсь:
- Наверное, впервые нашёлся достойный повод. Только не спрашивайте меня, верю ли я в бога, потому что как бы я вам ни ответил, это всё равно будет неправдой.
Теперь я поднялся по лестнице до конца и стою прямо напротив него. Чувствую дыхание, пахнущее кофе и табаком – он за последние сутки влил в себя несколько кофейников, чтобы прогнать сонливость. Дальнейшее перечёркивает всю мою прежнюю зрячую жизнь. Я протягиваю руку и пальцами провожу по его мокрому от слёз лицу:
- Не дёргайтесь. Я учусь жить наощупь. Должен же я запомнить лицо лучшего друга.
Тогда он начинает давиться рыданиями.