Метаморфозы. Часть 3. Героическая тётушка

               

22-ое июня 1941 года. Москва. 6 утра. Киевская улица, дом 31, где живут Бреслеры.
- Маруська, – сильно грассируя, прокаркал мой дед, – где Сонька?
Здесь, дорогой читатель, я должен сделать паузу и коротко рассказать, кто же такая Сонька.
София Мордехаевна Бреслер родилась в 1924 году в Белиловке, о которой я вам уже все уши прожужжал, а быть может, в Касриловке. И то, и другое еврейские местечки, что находились на Украине, так собственно, какая разница, как говорят в Одессе.
К лету 1941 года моя тётушка успела с отличием закончить десятилетку и перейти на второй курс экономического факультета МГУ.
За 10 минут до отцовского крика «Сонька» студентка Бреслер убежала на войну защищать свою Родину (она была патриотом в самом высоком смысле этого слова), мать, отца, сестру и своё человеческое достоинство, без которого жизнь наша теряет всяческий смысл.
- Где Сонька? – Не отступал мой дед.
- Она… она, – всхлипывая, причитала моя бабушка. 
- Что она? – Дед был явно на взводе.
- Она… она, – и тут моя бабушка, постоянно вытирая глаза застираным фартуком, расплакалась.
- Да говори же, что с моей дочуркой, чёрт бы тебя подрал, Маруська!
- Она убежала на войну!
- Что-о?!!! И меня не спросила!
И уже как человек, принявший твёрдое решение:
– Маня, где мой рEмень? Я вышибу из её дурной головы этих сталиных и гитлеров.
- Шшш, Мотл, соседи могут услышать.
- А что я сказал? Я сказал, что вышибу мозги этому Гитлеру.
Если вообразить себе эту парочку, деревенского кузнеца и немецкого канцлера, на боксёрском ринге, то не нашлось бы в мире идиота, решившего поставить на ефрейтора Шикльгрубера даже 1 пфенниг.
Мой дедуля, прокричав известное «Кебенематикэ», выскочил из дома с твёрдым намерением догнать беглянку и как следует отходить её ремнём, но будучи человеком горячим, он, вместо того чтобы бежать по Киевской улице направо, в сторону военкомата, побежал в противоположную сторону, и их встреча с Сонечкой произошла только летом 1945 года.

17-летняя Соня Бреслер просилась на передовую, но маленькой хрупкой девчушке отказали и отправили в учебку.
Уже через 3 месяца младший сержант Бреслер была прикомандирована к энскому бомбардировочному авиаполку в качестве оружейника. В течение двух лет она заряжала кассеты для «Шкасов», загружала бомболюки, пристреливала бортовое оружие, калибровала оптику для бомбометания.
Я отвлекусь, но ненадолго. Мне хотелось бы рассказать тебе, читающему, эти строчки о нашей фамильной особенности. Не отличаясь большой храбростью, мы, Бреслеры, упрямы как бараны, и моя тётушка не была исключением.
Что ею руководило? Месть, ненависть к фашистам, основательно потрёпанным к сентябрю 1943 г.? Но факт остаётся фактом, 19-летняя Соня Бреслер превратилась из оружейника в стрелка-радиста фронтового бомбардировщика «ИЛ-4».
Сколько машин, подготовленных ею, не вернулось из боя! Сколько молодых пилотов, а некоторые наверняка пользовались благосклонностью моей тётушки, погибли в небе! Сколько слёз было пролито, одному Богу известно. И, как я сказал ранее, фамильное упрямство загнало её под плексигласовый колпак стрелка-радиста фронтового бомбардировщика «ИЛ-4».
Я надеюсь, дорогой читатель, тебе будет небезынтересно узнать, что же собственно представлял  собой этот бомбардировщик конструкции Ильюшина.
Два мотора по 900 л.с.
Скорость мах.350 км/час. Даже по тем временам этот самолёт ползал, а не летал по небу.
3 пулемёта «Шкас» калибром 7,62 мм со скоростью стрельбы 600 выстрелов в минуту.
Бомбовая загрузка до 500 килограммов и, наконец, экипаж, как правило, состоящий из трёх человек: пилот, штурман и стрелок-радист.

В последний день сентября 1943 г. энский авиаполк вылетел под прикрытием двух эскадрилий для уничтожения  укрепрайона под Киевом, это являлось частью операции наступления Красной Армии.
14 «Илов» были укомплектованы достаточно опытными пилотами, но один экипаж...
Экипаж в составе командира самолёта Фёдора Карпова, штурмана Хафиза Юнисова и стрелка-радиста Сони Бреслер замыкал группу бомбардировщиков.
В этот день, а это иногда случается на войне, данные разведки были недостаточно точными, и бомбардировочный полк, летящий на высоте 5000 метров, оказался под огнём зенитных батарей немцев. Несколько машин вспыхнули сразу. Строй рассыпался, «ИЛ-4» под командованием Фёдора Карпова резко повернул влево и, совершая противозенитные манёвры, неповреждённым уходил на юго-запад из-под огня зениток немцев. Через 4 минуты полёта бомбардировщик покрыл расстояние чуть более 23 километров.
- Где мы? – спросил командир.
- Здесь, – ткнув пальцем в карту, сказал Хафиз.
- Разворачиваемся - и домой, – и, уже обращаясь к стрелку-радисту, – Соня, как ты там?
- Нормально, – буркнула в микрофон сержант Бреслер.

Почти безоблачное небо, ровно гудящие моторы «Ила» привели в благодушное состояние лейтенанта Карпова, и он уже было затянул свою любимую частушку «Гармонист, гармонист, как твоя здоровья...», как вдруг из-за безобидного облачка навстречу показался  «Мессершмидт-109» и, совершив боевой разворот, начал пристраиваться в хвост бомбардировщику.

Для майора «Люфтваффе» Феликса фон Тодта одинокий «ИЛ» был лёгкой добычей. Всё, что он должен был сделать, это, строго следуя тем же курсом, но несколько ниже, приблизиться на дистанцию уверенного  поражения (приблизительно 400-600 метров). Поднять машину на одну линию с бомбардировщиком и из 20-мм пушки, стоящей в оси двигателя, и двух пулемётов калибром 7,92 мм в крыльях снести хвостовое оперение, а выбросившийся на парашютах экипаж расстрелять в воздухе, записать на свой счёт двухсотый юбилейный сбитый бомбардировщик и вернуться из дежурного полёта на базу.
В эти спрессованные до плотности мгновения Соня Бреслер взглянула в глаза смерти. Вся жизнь от самого рождения до настоящей минуты со всеми подробностями прокручивается как на экране...
Дорогой друг, если ты читал или прочтёшь подобное описание чувств человека, заглянувшего смерти в глаза, знай, что это враньё от первой до последней буквы. А происходит всё следующим образом: сердце и душа проваливаются, уходят в пятки, затем человеческое существо, если смерть ещё не наступила, начинает прощаться с близкими. Моя бабушка и мать Сони в ту же самую секунду разрыдалась. Ну вот, пожалуй, и всё. Человек, парализованный страхом, готов покинуть этот бренный мир. Девятнадцатилетняя сержант Бреслер умирала от страха...

Воображение, к которому уже с самого раннего детства не прибегал майор Люфтваффе Феликс фон Тодт, сыграло с ним в этот день злую шутку. Не долетев и тысячи метров до бомбардировщика, ас «Люфтваффе» резко потянул ручку управления полетом на себя и  одновременно дал полный газ тысячесильному мотору. «109-ый» почти вертикально взмыл в воздух, вращаясь вокруг собственной оси,  и, уже находясь в  зоне недосягаемости для стрелка-радиста бомбардировщика, лётчик сбросил газ. Фон Тодт перевел свой «Мессершмидт» в горизонтальный режим полета, а затем, наклонив послушный планер под углом 45 градусов, дал полные обороты двигателю и двухтонный «Мессер» рванулся  наперерез медленно уходящему «Илу». Юбилейный самолёт противника он решил сбить мастерски, стреляя по курсу летящего бомбардировщика. Шквал огня, исторгнутый «Мессершмидтом», и кабина пилота бомбардировщика должны были встретиться в точно рассчитанной Феликсом фон Тодтом точке.
В этой ситуации переиграть Феликса фон Тодта мог только Феликс фон Тодт.
Насмерть перепуганная Соня Бреслер всего лишь на секунду раньше немецкого аса нажала на гашетку «Шкаса».  Острая как гвоздь пулька калибром 7,62 мм сделала аккуратную дырочку в плексигласовом колпаке кабины истребителя и точно такую же дырочку в голове майора «Люфтваффе», прервав его жизнь и невовремя вышедшее из-под контроля воображение...
«Ил-4» с бортовым номером 33 приближался к линии фронта.

- Разрешите доложить, товарищ подполковник, - начал было спрыгнувший с плоскости крыла на землю лейтенант Карпов…
- Вольно, а где наша героиня?
- Да вот, сидит на своём месте и  вылезать не хочет, видно понравилось, - несколько развязно сказал командир бомбардировщика.
- А Вас, товарищ лейтенант, я жду в своём блиндаже через 10 минут, - и уже обращаясь к оружейнику, – Зина, помоги сойти Соне на землю.
Растерянная и бледная героиня стояла перед подполковником Владимировым.
- За проявленное мужество и героизм в воздушном бою старший сержант Бреслер награждается орденом Боевого Красного Знамени.  И, сделав шаг вперед, вдруг отступил. Опять шаг вперед - и опять отступил. Еще одно фокстротное па, уже в более медленном темпе протанцевал комполка…  затем неожиданно  скомандовал рядом стоящему политруку: «Товарищ капитан, продолжи награждение, у меня такое чувство, что меня вызывают в штаб дивизии», и, передав коробочку с орденом капитану Зимину, бодро зашагал в сторону командирского блиндажа.
Новоиспеченному кавалеру ордена Боевого Красного Знамени ещё не верилось в чудо, происшедшее с ней, когда очень тихо "Соня, от тебя сильно пахнет", - сказала оружейник Терещенко.
- Я знаю. - И героиня вдруг по-детски разревелась.
- Прибыл по Вашему приказанию, товарищ подполковник.
- Ну, вот что, лейтенант, - и, без всякой паузы переходя на понятный каждому русскому язык, спокойно сказал, – если ты, сучий пОтрох, еще раз сядешь с полным боекомплектом, под трибунал не пойдешь, я шлепну тебя здесь, в блиндаже.

...А в это же самое время за линией фронта полковник Шрёдер под впечатлением нелепой гибели Феликса фон Тодта пребывал в состоянии глубокого уныния, когда в его кабинет постучали.
- Войдите.
- Осмелюсь доложить, господин полковник, прибыл по Вашему приказанию, - вытянувшись по стойке смирно, отрапортовал вошедший.
- Садитесь, Торстен, оставьте это Ваше «осмелюсь доложить». Вы знаете, сегодня в воздушном бою под Киевом погиб майор Феликс фон Тодт. Мы были с Феликсом друзьями еще со школьной скамьи... старина Тодт, до сих пор не могу себе это представить, - в глазах Шредера стояли слёзы, - он был потомственным офицером, а не каким-то вшивым ефрейтором.
- Господи, что я несу, - подумал полковник, покраснел до корней волос и вслух продолжил, - надо бы написать письмо семье погибшего, но поверьте, господин обер-лейтенант, у меня просто рука не поднимается. Если я не ошибаюсь, Вы в мирное время работали журналистом в «Nеue Freie Blatt», напишите письмо семье барона, а я подпишу. И это не приказ, а просьба, - закончил полковник. Полковник Шрёдер не особенно испугался своей эмоциональной вспышки. В 91-ом истребительном полку у начальника аэродромной радиостанции обер-лейтенанта Торстена Шпиллинга была репутация глубоко порядочного человека, ну, и, конечно же, не стукача.
- Господин полковник, перехвачена радиограмма русских, - комполка заинтересованно потянулся вперед.
- Майора Феликса фон Тодта сбила обделавшаяся от страха еврейка, но из радиоперехвата непонятно, когда она наложила в штаны, до того как  прихлопнула господина барона или после.
По лицу Шпиллинга проскочила не улыбка, а слабая её тень, но и это не укрылось от полковника.
- Трое суток ареста,- прорычал Шрёдер, до боли сжав огромные кулаки, поросшие рыжей шерстью. И уже спокойнее, - не забудьте указать в письме, что майор Феликс фон Тодт погиб в неравном бою. Вы все поняли, господин обер-лейтенант?
- Так точно, господин полковник, бой был неравным.
- 10 суток ареста, на это время сдайте дела своему заместителю фельдфебелю Штефану Новаку, ну, а теперь кругом и шагом марш, - скомандовал Шрёдер.
- А, в общем-то, здорово, что Шрёдер влепил мне 10 суток. Есть время вспомнить прошлые годы, университет, начало журналистской карьеры, - подумал Шпиллинг.

…Весной 1923 года бакалавр истории и философии переступил порог редакции «Neue Freie Blatt».  Уже через год он стал ведущим журналистом газеты, хотя сам считал, что сотрудничество с этой газетёнкой – только промежуточный этап в его карьере.
Большая литература – вот где его настоящее призвание, и написанный им роман будет переведён на все мыслимые языки мира. Вместе со славой придут и деньги, а там смотришь – и Нобелевская премия не за горами.
А пока...

Ясным утро 20 апреля 1924 года журналист Шпиллинг вошел в здание редакции.
- Торстен, - сказала ему секретарша, - зайдите в кабинет главного редактора.
- Добрый день, господин Шпиллинг, - это официальное приветствие не предвещало ничего хорошего, - садитесь. В целом мы довольны Вашей работой, но Ваши контакты вызывают у руководства газеты некоторое недоумение.
- Что Вы имеете в виду, а точнее кого?
- Этот Ваш Израиль Московер…
- Но, госпожа Эйхман, Вы сами просили подыскать человека с профессиональным комплектом аппаратуры, умеющего делать хорошие снимки и, как мне показалось, господин Московер – это то, что нужно нашей редакции.
- Вот именно, показалось! Конечно же, только это Вас и извиняет, Торстен, - несколько смягчившись, сказала фрау Эйхман, - вчера мы отмечали день рождения нашего дорогого Михаеля, и тут вваливается Ваш Московер.
- Извините, фрау Эйхман, он не мой.
- Не будем цепляться к словам, и как я уже сказала, вваливается этот Московер со своей треногой и прямо с порога на своём слегка напоминающем немецкий: «Ребята, я со съемки, налейте и мне чашечку кофе». Каков наглец! И потом, мы ему не коллеги, мы австрийские  патриотически настроенные журналисты. Этот Московер явно перепутал редакцию нашей газеты со своей синагогой. И нам, как хорошо воспитанным людям, ничего не оставалось сделать, как всем вместе опустить головы и замолчать. И так мы просидели несколько минут, пока этот наглец не убрался. Я не стала бы рассказывать Вам эту неприятную историю. Но сегодня утром этот Израиль принес возмутительные фотоснимки с выставки звезды австрийской фотографии профессора Троттельмана (Trottel - остолоп). Даже когда господин профессор молчит, его лицо благородно-возвышенно, а что мы видим на фотографии? - Фрау Эйхман слегка повысила голос, - идиота, дауна, на плече у которого сидит курица. Видите ли, господин Московер фоном для портрета выбрал фотографию нашего бравого Троттельмана, где натруженные и жилистые руки австрийской крестьянки держат жилистую австрийскую курицу. И получилась злобная еврейская карикатура. Мы не можем пропустить этот снимок, хотя статья, написанная Вами, превосходна. Нужно срочно послать другого фотографа на дом к господину Троттельману и сделать новый портрет, - закончила фрау Эйхман.
- А вот этого сделать не удастся, -  прошепелявила просунувшаяся в дверь лысая голова курьера редакции господина Мюллера.
- А почему Вы, господин Мюллер, черт бы Вас подрал, постоянно суёте свой нос, куда не следует?
- Фрау Эйхман, - сказал не заметивший окрика главного редактора Мюллер и продолжил, - вёрстка газеты была закончена к 12 часам, и я, неукоснительно выполняя Ваше распоряжение, фрау Эйхман, показывать подготовленный к печати материал особо важным героям репортажей нашей газеты, незамедлительно отправился к господину Троттельману со статьей господина Шпиллинга и фотографией господина Московера. Вы ведь знаете, что господин профессор живет на Штурмзакгассе и от нашей редакции до дома профессора нужно добираться приблизительно полтора часа. Я должен был появиться в доме господина профессора в половине второго, потому что господин Троттельман в два часа садится обедать.
Фрау Эйхман от злости скрипнула зубами, так как она прекрасно знала - перебей она этого болтуна, он не закончит рассказывать до завтра.
- Ну, так вот, - продолжил Мюллер, - я, чтобы не опоздать к господину профессору и не помешать ему обедать, решил сократить путь и пошел по Райхштрассе, но там был ремонт дороги. Тогда я свернул на Кёнигсштрассе, там проходила демонстрация патриотически настроенных граждан. А у самой двери профессора господин Тишлер из магазина «Кошер и Глюк» прогуливал свою собачку.
- Меня не интересуют еврейские собаки, - вспыхнув, сказала фрау Эйхман, - я хотела сказать, собаки, принадлежащие евреям.
- Короче говоря, я опоздал, и господин Троттельман уже сел обедать.
- Ну и? - Вставила фрау Эйхман.
- Ну, и меня пригласили в комнату, где господин Троттельман обедал. Он был столь любезен, что, в нарушение строго заведённого порядка, доброжелательно улыбнулся мне и исполненным элегантности жестом левой руки, в которой  держал поджаренный тост с намазанным на него свежим сыром, указал место на столе, куда я должен был положить статью Шпиллинга с фотографией господина Московера. Держа в правой руке  бокал своего любимого вина "Zwei Geld", профессор откусил маленький кусочек тоста.
- Ну и? - Опять вставила фрау Эйхман.
- Господин профессор посмотрел на положенную мною на стол газетную верстку и сказал «И». Потом он сказал очень длинное «Иииии». Затем звезда австрийской  фотографии схватила себя за горло, как будто хотела выдавить из себя очередное «иии», но звука не последовало. Врач скорой помощи, прибывший на редкость быстро, констатировал смерть профессора от маленького кусочка поджаренного тоста с намазанным на него свежим сыром, попавшим в дыхательное горло.
- Ну а теперь, - повернув разгневанное лицо к Торстену, сказала фрау Эйхман, - я надеюсь, вы понимаете, господин Шпиллинг, какие проблемы создают нам эти люди?

- Я хотела напомнить Вам, фрау Эйхман, у Вас запланирована встреча в шестнадцать ноль-ноль с председателем еврейской религиозной общины господином Гельбештерном (Gelbestern - жёлтая звезда). Сейчас без пяти минут четыре, и он уже здесь, - сказала вошедшая секретарь редакции.
- Пригласите его в кабинет. А Вы, господин Шпиллинг, останьтесь, - сказала шеф-редактор, надев на лицо корректно-доброжелательную улыбку, и сказала вошедшему толстяку, - добрый день, господин Гельбештерн. Садитесь, пожалуйста, я слушаю Вас очень внимательно.
Массивный редакторский стул исчез под ещё более массивной тушей председателя религиозной общины, и казалось, что толстяк парит в воздухе.
- Уф, - выдохнул господин Гельбештерн, - ну и жара.
- Сегодня только 20-е апреля, что же с Вами будет, когда придёт настоящая венская жара? - Пошутила шеф-редактор.
- Даже и не знаю, что на это ответить, но цель моего сегодняшнего визита – не обсуждение погоды, - уже без тени любезности на лице, очень сухо сказал Гельбештерн и продолжил, выложив на стол главного редактора вчерашний номер "Neue Freie Blatt", - что это?
- Это наша газета, - любезно ответила фрау Эйхман.
- Нет, я говорю об этой заметке, из которой следует, что избитый член нашей общины господин Цукерман сам себя покалечил, а хулиганы, избившие его – всего лишь свидетели. Но это не самое главное… Статья подписана «Juedenfeind»*, а это уже слишком. Если завтра я не увижу на страницах вашей газеты извинений, наша община обратится в суд!
- Хочу ответить на Ваше первое замечание. Пока суд не определил меру вины или невиновности этих молодых патриотов, они – свидетели. Второе - Вы невнимательно читали. Под статьей подписался не «Juedenfeind», а «F. Juedefeind», - не теряя присутствия духа, ответила фрау Эйхман.
- Да мне плевать, на какую букву начинается «Juedenfeind»!
- А нам нет, потому что Флориан Юдефайнд – наш сотрудник, - и, через открытую дверь, секретарю редакции, - фрау Нойман, пригласите господина Юдефайнда ко мне в кабинет, - и, наконец, по поводу судебного процесса – Вы его с треском проиграете, - любезно улыбнувшись, закончила фрау Эйхман.

Немецкие чиновники в стародавние времена не были настолько глупы, чтобы делать своими фамилиями собственные убеждения, но не таков был первый Юдефайнд. Флориан скрывал, где и когда зародилась их фамилия, но вероятнее всего, родоначальником был немецкий священник, принявший близко к сердцу легенду о гибели Христа, и своей фамилией он обращался как бы ко всем евреям: «Ребята, гибель Учителя я не прощу вам ныне и во веки веков». Естественно, первый Юдефайнд в своей деревне слыл человеком мужественным. К Флориану Юдефайнду эта характеристика никоим образом не относилась. Он уважал традиции своей семьи, но не был столь непримиримым, как первый Юдефайнд. Плотно обтянутое кожей лицо и неподвижный взгляд бледно-голубых водянистых глаз Флориана делали его похожим на посмертную маску. Многие безосновательно считали его внешность отталкивающей, но смею тебя уверить, дорогой читатель, что на самом деле он был личностью скорее симпатичной, нежели омерзительной. Спокойный, доброжелательный, услужливый. В общем, о таких людях как он, говорят: «Славный парень».

Но вернемся, дорогой читатель, в кабинет главного редактора.
- Знакомьтесь, - сказала фрау Эйхман, представляя, друг другу Юдефайнда и Гельберштерна, - кстати, через господина Юдефайнда наша газета осуществляет связь с общественностью. Я хочу надеяться, что ваше сотрудничество будет продуктивным, - закончила фрау Эйхман, и как показало недалёкое будущее, сотрудничество господина Юдефайнда и господина Гельбештерна превзошло самые радужные ожидания фрау Эйхман…

Вспоминая прошлое, Шпиллинг впервые за последние три года улыбнулся и, вытянувшись во весь рост, сладко заснул на жёстких нарах гауптвахты.


                СОН ОБЕР-ЛЕЙТЕНАНТА

Торстен открыл глаза. Всё те же серые стены камеры, границы которой вдруг раздвинулись до невероятных размеров.
- Вот уже как десять минут, глубоко уважаемый господин обер-лейтенант, я жду Вашего пробуждения, - не сказал, а пророкотал очень низким, не лишенным приятности голосом крупный мужчина, сидящий на привинченном к полу карцера стуле. Внешне он напоминал командира полка Шрёдера, но был гораздо крупнее. Одет был мужчина, как показалось Шпиллингу, в большой мешок с прорезями для головы и рук. На ногах его были добротные кожаные сандалии ручной работы, а на левой, поросшей рыжими волосами веснушчатой руке с очень мощным предплечьем - большой золотой хронометр фирмы «Шафхаузен» полковника Шрёдера.
- А у меня к Вам, господин Шпиллинг, серьёзное дело. Вы, я надеюсь, догадались, кто я такой?
- Конечно, - бойко ответил оберлейтенат, - Вы – человек, укравший часы полковника Шредера.
- Послушай, Шпиллинг, - без всякого раздражения, но очень твердо сказал верзила, - ты уже схлопотал за свой поганый язык десять суток, тебе что, мало?! Я – Яхве.
- Господи, - пронеслось в голове Шпиллинга, - передо мной еврейский Бог! Теперь мне крышка.
Сначала ему захотелось упасть на колени перед Всевышним, но он почему-то вскочил с нар, вытянувшись по стойке смирно и рявкнул: «Жду Ваших распоряжений, господин Бог!»
- Так-то оно лучше. Присаживайтесь, господин обер-лейтенант, - примирительно сказал Яхве, - с сегодняшнего дня отменяются десять заповедей, полученных от Меня Моисеем,  и вводится одна-единственная. В каждое человеческое существо я заложил механизм счастья, и для того, чтобы запустить эту программу, каждому индивидууму нужно занять своё место в жизни и быть самим собой.
Торстен продолжал сидеть «по стойке смирно».
- Не первое, не второе и не третье, а только предназначенное данному человеку место. Это и есть самое настоящее счастье. Вижу немой вопрос в твоих глазах, обер-лейтенант – а как же звучит эта заповедь? Не буду тебя долго мучить и скажу: «Люди, будьте счастливы». И поверь мне, Торстен, - продолжил Бог, - мне глубоко наплевать, ходишь ли ты в Христову церковь или в синагогу,  направляешь ли свои стопы в другие места… Но если ты пребываешь в печали и горести и сеешь вокруг себя несчастья, тем самым ты нарушая главную заповедь, гнев Мой будет безмерным, - сказал Яхве и продолжил, - кроме того, с сегодняшнего дня вы, немцы – народ Божий на следующие пять тысяч лет. А тебе, Шпиллинг, я присваиваю очередное воинское звание и назначаю тебя своим пророком.
- Но как я докажу, что ты меня послал, Боже?
- Возьми это, - сказал Господь, протягивая Шпиллингу сложенный вдвое кусок плотного картона, внутри которого было написано: «Обер-лейтенант Торстен Шпиллинг, член еврейской религиозной общины города Хемниц».
- Какое отношение имеет ко мне еврейская религиозная община? - испуганно округлив глаза завопил Торстен.
- Мы заказали новые бланки, но ты должен понимать, идет война, и типография, как всегда, запаздывает, - устало сказал Бог
- Нет, нет, почему я?.. Почему мы, немцы?.. Боже… - испуганно залепетал Шпиллинг.
- Теперь ваша очередь, - сказал Господь и растаял в предрассветном, пропитанном сыростью воздухе камеры.

…И в тот же момент Торстен увидел себя стоящим в громадном магазине. Вокруг сновала странно одетая толпа. Мужчины были одеты в черные сюртуки, на их головах были маленькие круглые шапочки. А женщины носили разноцветные парики. И весь этот пестрый муравейник гудел и жужжал на эрцгебирге, смешанном с идиш. Только от одного этого можно было сойти с ума. Обер-лейтенант стоял, прислонившись к  мраморной колонне как раз напротив большого экрана, на котором всеми цветами радуги переливался рекламный текст, а в промежутках очень миловидная дама в рыжем парике и ее коллега в черном - ну, прям цирковые Бим и Бом - рекламировали мацу из Бразилии.
- Хайке, маца из Бразилии – чистый пух!
- Неужели такая мягкая? - Испуганно воскликнула Хайке.
- Нет, Хайке, очень лёгкая, - сказала Гудрун, с хрустом переломив большую, во весь экран лепешку.

Стоящая неподалеку группа мужчин обсуждала парти.
- Кого ты пригласил на бриз, Юргенеле?
- …(перечисление фамилий)
- И этого проклятого Бергера?
- Почему нет?
- Потому что он – нацистская морда и фашист проклятый! Ты знаешь, что он сказал, чтоб у него руки-ноги отсохли, чума на оба его дома, ни потолка, ни пола его семье…
- Так что он сказал?
- У меня даже язык не поворачивается сказать такую гадость
- Не тяни резину, Ганселе. Ты знаешь, сегодня пятница и надо еще приготовиться к субботе, ну давай же!
- Он сказал, что ненавидит немцев!
- С тех пор, - вмешался в разговор сухонький старичок, - как пророк Шпиллинг принес благую весть и новую заповедь, почти все немцы приняли гиюр, но лишь немногие решились взять на себя все тяготы народа Божьего. Ну, так пусть они узнают, что такое «еврейское счастье».
- Типун тебе на язык, Абрамович, у людей такое горе!
- …Когда же ты, наконец, соберешь нас всех, чтобы отметить бриз  Кристианеле, - прогремел стоявший за его спиной здоровяк, хлопнув могучей пятерней по спине обер-лейтенанта.
- Боже, за что? - Почему-то протянув руки к экрану и с трудом шевеля непослушными губами, прошептал Торстен. И тотчас же он услышал громоподобный голос полковника Шредера:
- Заткни пасть и служи. А теперь кругом.

Шпиллинг повернулся на другой бок и открыл глаза. Он лежал на нарах полковой гауптвахты. Облегченно вздохнув, он осторожно дотронулся до наружного кармана кителя и, не обнаружив плотной картонки, улыбнулся. Утренняя эрекция топорщила брюки Торстена. Обер-лейтенант расстегнул пуговицы на форменных брюках и достал своего петуха. Красно-фиолетовая головка «трубила зарю». Он осторожно протянул руку к восставшей плоти, но тут же резко отдернул руку и, уже теряя сознание, дико засмеялся…

* Juedenfeind - враг евреев.
  Juedefeind - немецкая фамилия, которая существует и поныне.

                ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ