(из аспирантского общежития на Михайлова 34)
Любовь... Вроде уже и времена такие, модерновые, наступили – двадцать первый век, почти десять лет сверху, о какой такой «любви» говорить, «были бы деньги – все купим». Но ведь все еще живут дураки, ожидающие ее в душе, хоть и стараются «быть как все» - грубыми, циничными, вууумными. Да и чудаки-романтики еще не перевелись. Вот для них эта история.
Произошло это еще в те далекие времена, когда в общежитии действовало правило: - аспиранты третьего, завершающего года, живут в комнате одни. Отличное было правило, позволяющее сосредоточиться на диссертации, работать дома, а не мотаться по библиотекам или сидеть по ночам в лабораторных комнатах. К сожалению, после уплотнения общежития курсами повышения квалификации и «лимитчиками», это правило было похерено.
Да, так вот, жил в комнате общежития Гия Таквеладзе один, так как вышел на финишную аспирантскую прямую. Небольшого роста, с красивыми интеллигентными чертами лица и длинными вьющимися волосами, он был старше всех нас и вел себя подобающе. Скромный, тихий, немногословный. Если говорил, то коротко, точно и по делу. Рисовал он великолепно, многие получили от него свои портреты всего в десять-пятнадцать штрихов, а сходство было потрясающее.
В общежитии каждый день что-то происходит и аспиранты уже привыкли, что слухи и комментарии по тому или другому поводу прошелестят тихо или наоборот, прозвонят громко и скандально, и растаят в раскатах следующей истории. Но тихий такой слушок о связи Гии чуть ли не с малолеткой расползся сначала по женскому этажу, потом поднялся и на мужской. И, из тихого и незначительного, этот слушок вырос в слух средней значимости, но главное, не таял и не перекрывался другими слухами. А сам Гия ни сном, ни духом не ведал об этом, да и не интересовали его никакие склоки и слухи.
Однажды, как многие аспиранты мужчины, он привел к себе женщину. Ничего особенного в этом не было... бы, но он привел Ее..., ну сами понимаете, «Связь»... Действительно, она была значительно моложе Гии, тонкая, хрупкая, да и очень уж красивой ее назвать нельзя. Но взгляд ее огромных голубых глаз излучал нечто такое, что вызывало у мужской части общежития непроизвольную вибрацию и замирание сердца, а у женской – глубокую черную зависть. Сам же Гия светился влюбленностью и был ослеплен этим светом настолько, что не замечал ничего вокруг.
Сначала соседи Гии ехидно и многозначительно переглядывались, подковёрно комментируя звуки страсти, - перегородки между комнатами были абсолютно звукопроницаемыми. Но со временем, как только Гия с возлюбленной уединялись, в соседние комнаты повадились ходить «слушатели», в основном с женского этажа. И интересовали их не столько страстные вздохи и вскрики, сколько монологи Гии.
Такого красноречия любовной прелюдии и экстаза, таких эпитетов и сравнений, объяснений в любви и страсти, никто из «слушателей» не слышал и не мог себе даже представить.
Они сидели тихо-тихо, затаив дыхание и ловя каждое слово, сказанное Гией своей любимой. Не любовнице или партнерше, а лю-би-мой! Никто больше не сомневался в этом, - такова была убедительность и красота его речи.
Но зависть – великая разрушительная сила, чаще всего поражающая и совесть, и благородство души. И тогда человек, пораженный завистью, становится наушником и доносчиком, получающим удовлетворение от бед, в данном случае, вызванных его «высокоморальной» сучностью.
В результате такой «честной анонимной информации» в один из обычных дней в общежитии появилась жена Гии. К чести и ее и Гии, они не стали выяснять отношения ни в коридоре, ни в его комнате, а удалились и, вероятнее всего, объяснились где-то тет-а-тет.
Через день она улетела домой в Тбилиси, а Гия перестал с кем-либо разговаривать, большую часть времени проводя в комнате, откуда слышен был стук пишущей машинки, на которой писалась первая редакция диссертации. Иногда он уходил на несколько часов, возвращался потухший и молчаливый.
И тут же скользкий слушок доносил до нас результаты протоколов собраний общественности, заседания партбюро и решение руководства института об осуждении аморального поведения, исключении из партии и, в конце концов, из аспирантуры...
Насколько это было правдой неизвестно, но тихо и незаметно Гия покинул общежитие и никогда больше не появлялся. Такая вот грустная любовь.
Когда-то, совершенно по другому поводу, были написаны мной следующие строки:
Две жизни, бредшие обочиной дорог,
однажды, вдруг соприкоснувшись, расцвели.
Даря любовь, преодолев сомнения порог,
к таинственным мирам они, обнявшись, шли.
Ни злобные ветра, ни тени серых снов,
ни шепот лживых стен не сбили их с пути.
Скрываясь от людей, свободны от оков,
и день и ночь живя чудесными полетами души
они заметить не смогли, что счастья яркий свет,
завистливым сердцам покоя не дает...
И вот усердием «друзей», на весь остаток лет
разрушена мечта, - двух любящих сердец полет...
Опять вернувшись на обочины путей,
терзаясь смертно гибелью любви,
бредут две жизни вновь в толпе людей...
В толпе... В глубоком одиночестве... Одни...».
Вполне возможно и в нашей истории случилось именно так, - давление общественного мнения, особенно на Кавказе, очень высоко. Тогда можно говорить о возвращении нашего героя в семью, к жене и детям.
...Но, может быть... Может быть, несмотря на всю ту кутерьму и травлю, - разборки на собраниях, выговоры или даже исключение из партии и, соответственно, из аспирантуры, ахи и охи окружения, - они, а вместе с ними Любовь, выжили и Гия с любимой счастливы до сих пор. Очень хочется верить в это.