25. Синий конь приходит под утро

Анатолий Енник
 

    – Ура! Армия спасения! Врачи без границ! – Подмалевич стоял в одних трусах, которые некогда были белыми. Привычку вытирать о них кисти он гордо называл врожденной.
 
    – Ну, что там у вас? – алчный взгляд сверлил сумку.
 
    – Рассол огуречный.

    Санька огорчился и тоскливо заныл:
 
    – Настя – гадюка. Крокодилов сначала всех извела, теперь за меня принялась...
 
    – Спились?
 
    – Кто?
 
    – Крокодилы.
 
    – Ты что! – помутнел глазами Подмалевич. – В пасть не брали! Митрич на пару с квочкой – по очереди – из яиц их высиживал, мальками запускал. Еле уступил за ведро «эликсира». Честно говоря, я их никогда не видел. Митрич видел, говорил, подросли. Бывало, сидим на рыбалке, а он как вспрыгнет: «Вон-вон-вон-вон!.. Все... в камыши заполз». А Настя озеро зимой надумала подогреть. Удлинитель протянула, кипятильник. Говорила, что током их того... всех. Хорошо хоть не кирпичом... Не всплывали больше. Может, с Буренкой задружили? Не озеро, а скотомогильник какой-то. Подождите, я сейчас.
Санька юркнул в кладовку, и там подозрительно забулькало.
 
    – Вот, отведайте моего, «фирменного»! Помянем...
 
    В нос ударило чем-то колдовским и средневековым. Грушин скрючил брезгливую гримасу:
 
    – Ты свой «элексир» случайно не из помета рептилий выгнал?..
 
    – Да нет, чистый картофель. Ну, там: «Кити-кэт», «Вискас»... В общем, все, что им – покойным – кидал...
 
    – Недалеко от истины, – заметил Николай и осмотрелся. – Хорошо обосновался: и заимка, и студия, и офис предпринимателя.
 
    – И последнее пристанище, – дрогнул голосом Подмалевич. – Мы здесь с сыном творим, тоже Александром звать, Сан Саныч.
 
    Интерьер мастерской был скромен и необычен. Самым дорогим, пожалуй, были багетные рамы на авангардных работах, гармонично вписавшихся в обшитые досками стены.
 
    – Это его полотна, в первый год жизни натворил. Настя сберегла. На бьеннале одно такое купили, – показал Александр на самое большое «творение». – Серия – «Начало» называется.
 
    В желто-коричневые разводы фланелевых пеленок были вкраплены белила со стронциановой желтой.
 
    – Мастерскую на эти деньги построили. Вот они, дети! Наше буду... вши... её! – Александра развозило. – А где реализм, мужики?! За что боролись, а?    Все похерили...
 
    По остекленевшим глазам стало ясно, что на этюды он сегодня не пойдет. После очередного захода Подмалевича в кладовую Николай понял:
 
    – Это клиника. Так просто с бодуна не выйдет.
 
    – Выйду, сейчас выйду! – пошатываясь, Сашка проковылял к мольберту и отодвинул штору.
 
    На плоскости холста, почти во всю его величину, красовался... синий конь. На фоне его кобальтовой синевы в красных сползающих трусах стоял юноша. Вода Тухлого озера доходила ему до колен.
 
    – Вот, – гордо демонстрировал Подмалевич. – «Купанье синего коня» называется. Видите: синее, белое и красное. Три цвета новой России, ремейк.Почти по Петрову, как его...
 
    – Водкину, Водкину, – не без ехидства подсказал Грушин.
 
    – А-а... что вам говорить. Это же символ!

 
    – Ты бы парня в профиль поставил, и символ стал бы выразительнее, – присоветовал Николай. – И вообще: синий конь, красные трусы, белый зад... Ты, часом, ориентацию не сменил?..
 
    – Да ну вас! – оскорбился Александр. – Я же серьезно! Знаете, а ведь мне Синий даже по ночам снится. Приходит под утро, ржет так призывно, а потом – скачем. Он скачет, а я на нем, – уточнил Подмалевич. – По лугу туман стелется, а он, как птица, несет меня над тем туманом, – Александр смотрел сквозь нас, мы стали для него совершенно прозрачными.
 
    – Прекращай бухать, к тебе скоро зелененькие придут, совсем не кони.
 
    – Не скажи! – возразил Грушин. – Федора Тихоновича помнишь? Он еще у Иогансона учился. Так к нему тоже синий конь приходил. Где-то между ночью и белой горячкой, под утро. Так и помер, бедолага, в седле.
 
    – Вы это серьезно? – глаза Подмалевича округлились
.
    – А то! Давай выздоравливай! Завтра с утра – на этюды. Чтоб как огурчик свежий был! Насте скажем, что ты весь рассол выдул, – пообещали на прощанье.
 
    Под утро к Александру пришел... синий конь.
В мастерской горел свет. У Саньки с перепоя колотилось сердце. Глядя на скакуна, грохочущего по комнате копытами, подумал: «Опять приснился» – и, вскочив с постели, робко предложил:
 
    – Ну что, покатаемся?
 
    Конь испуганно заржал, поднял хвост и вывалил на пол все, что о нем, Саньке, думает.
 
    – Ты что, обиделся? – Подмалевич почувствовал, как хмель куда-то уходит.
Ночной гость лизнул его в пах, взбрыкнул и, опрокинув мольберт, вышел в занимавшийся рассвет.
 
Утром мы застали Александра сидящим на кровати в позе Будды. Бессмысленный взгляд упирался в навозную кучу.
 
    – Ну как? Приходил синий конь? – бодро осведомился Николай. В ответ Санька молча указал пальцем на «ночную визитку».
 
    – Ишь ты! «Умбра натуральная»! А зачем ты ее на пол свалил? – удивлялся Грушин, аккуратно перекладывая шпателем в банку конский «подарок». – Поделишься? Ну, давай, собирайся. Вчера обещал – утром как стеклышко будешь.
 
    Всю дорогу до самого озера Подмалевич тяжело дышал и облизывал губы.
 
    Этюдники мы расставили в тени большого стога и, перемещаясь за его тенью, писали до самого вечера: и цветущий луг, и ручей, впадающий в озеро, и прямые горделивые сосны. Руки Александра уже не тряслись, но время от времени он оглядывался по сторонам и тревожно нюхал воздух. А когда складывали этюдники, откуда-то из глубины леса послышалось слабое конское ржанье.
 
    – Слышали? – громко прошептал Санька и замер с открытым ртом.
 
    – Нет, ничего не слышали.
 
    – Конь...
 
    – Да брось ты, – поморщился Николай. – Так и свихнуться недолго.

 
Отстав от Подмалевича, взошли на пригорок. Отсюда все озеро как на ладони.
 
    – Ты коня Митричу вернул? – чуть слышно спросил я Грушина.
 
    Тот кивнул:
 
    – Ага, только синька отмылась плохо, – и вдруг, вытянув шею, присвистнул: – Шура, а к твоей мастерской женщина какая-то на велике подкатила. Ты смотри – этюдник на багажнике!..
Санька обернулся:
    – Алка...
 
    – Леди Мольберт? Каким ретром? – по лицу Николая скользнула тень.
 
    – Здесь, неподалеку живет, на этюды ко мне приезжает, – глаза Александра суетливо заерзали по горизонту, а контражур ушей полыхнул «кадмием оранжево-красным». – Вы только ничего такого не подумайте...
 
    – Ты что! – недовольно сдвинул брови Грушин. – Как можно? Ничего не подумаем, тем более такого.
   
 – И Насте ничего не говорите. Хорошо?
   
 – Я-то не скажу, а он заложит, – уколол я Грушина. – Данилову в мешке не утаишь.
   
– Уже не Данилова, Русанова. Помните «гуманоида»? Говорила – была любовь, осталась только фамилия. Ею работы и подписывает: Рус, точка. Алка...

    За нашими спинами догорали закатом верхушки сосен. Солнце вцепилось в них последними лучами и никак не хотело заходить. Забрызганный цветами луг окунулся в сумерки. Озеро задумчиво сомкнуло шторы печального камыша и подернулось мелкой рябью...
    А в тени засыпающего леса по вате вечернего тумана, плавно, как призрак, ступал конь... Синий-синий.