24. Человек с черным этюдником

 
    – Дед, а дед! Автобус в Натухаевку скоро будет?
 

    Мы с Николаем битый час торчали на автостанции. После полудня Обрыдлово словно вымерло.


    – Никогда не будет. Ни автобуса, ни Натухаевки...
 
    По спине пробежали мурашки:
 
    – А что случилось?
 
    Слово за слово выудили у дела дикую историю:
 
    – Не везло Натухаевке с самого начала. Когда в 20-х провода тянули электрические, они аккурат в Обрыдлово закончились. Лампочек, что к ним привязывали, только на Обрыдлово хватило. Их какой-то Ильич делал, да рано помер. И гражданская ее стороной обошла, и немец туда не ходил. А на хрена? А вот лет пятнадцать тому назад, сам не видел – соседка рассказывала, августовской ночью десант высадился. Марфа попервой думала – ангелы, так те ж на крыльях. А эти – на зонтах, но больших: внутри черные, как ночь, а снаружи белые. И с каждого по хлопцу свисает, а с ними ящики о трех ногах. Упали кто куда и давай в избы стучать: «Возьмите на постой, мы художники»!
 
    Трое их было. Одного к себе Митрич пустил – того Санькой звали, если не сбрехал. А Колян и Толян... нет-нет, не армяне, звали их так – те у Марфы определились.
 
    Поначалу – ничего. Ходили, щурились, рисовали. А потом вдруг доски от забора пропадать стали. Целыми пролетами снимали. Рамки со штакета делали, да простынями, что бабы на ночь снять не успели, те рамки обтягивали. Малевали потом на них – срам смотреть...
Огороды стали вытаптывать; все подряд ели. Тыквы изнутри все изъедят, дырок наделают и со свечками на зонты свои повтыкают. Марфа как-то ночью в уборную вышла, а тут эти рожи... Не дошла, заикой сделалась, не только речью, во всем. Говорю же, в уборную шла.

    – «Хелуим», – растолковал Грушин.
 
    – Как, говорите? Хер-у-им? У им, може, и хрен, а Марфа еще от одного горя не отошла: корова утопла. Ну, на кой ляд топить ее было? Мы, говорят, теть Марф, нырять ее научим. В Тухлом озере знаешь сколько водорослей? Она тебе молока цистернами давать будет. Плавать-то ее кое-как выучили, а вот нырять... Только раз и нырнула, неохотно так, а выныривать не стала. Небось, и сейчас по дну бродит, водоросли жует.
 
    А еще Митрич сказывал, Сашка из лесу девку привел: по пояс голая, крашеная, волос зеленый, а от пояса и ниже – хвост рыбный. «Русалка» – только и подумал старый. А когда речь обратно к нему вернулась, спрашивает у Саньки:
 
    – Ты где ее взял?

    – Где взял, где взял... в лесу нашел! На ветвях сидела... Ты, дед, не мешай, я до утра ее рисовать буду!
 
    Марфа-заика божилась, что по ночам они на тех ящиках по деревне скакали да кисточками размахивали. Орали, что будут этими... членами Союза.
 
    Собаки на них уже не гавкали, а только тихо так поскуливали. А потом и вовсе отвязались в одночасье, сбились в стаю да в лес ушли.

    А как они выли по ночам! Нет, не собаки, а члены эти – художники. Аж мороз по коже! Один раз слова разобрал: «Как упоительны в России вечера...». Упоительны... всю деревню упоили. И что за пойло они с собой привезли? И поллитры у них не обычные стеклянные, а плоские, деревянные были. Закус тут же, в тюбиках.
 
    Как-то раз Настю, внучку Митрича, угостили. Даром семнадцать годков стукнуло, а доверчивая... Смешали на той доске желтый да белый соусы и на хлеб намазали. Ешь, говорят, бутерброд с маслом. Съела, дура, а после животом пухнуть стала, исхудала вся. Художники те по осени уехали, а пузо у Насти до самого маю раздувалось. Только когда мальца родила, стухло. Поправилась, похорошела даже. Пеленки засранные показывала:
 
    – Гляди, дед, какие композиции, и все – одной охрой да сиеной. Художником будет!
 
    – Я тебе дам, художником!.. – кричал Митрич. – Да я ему лучше сейчас пальцы пооткусываю! – Сбрендил Митрич к весне, но пацана бы не кусал. То он со зла, да и зубов у него давно уже не было. Сломал впотьмах об косточки     – персики Настя с городу привозила. Думал – картошка в мундире.
 
    Летом внучка с мальцом уехали, следом и Митрич с Марфой в Обрыдлово подались. Все ушли с Натухаевки. Заборов нет, собаки одичали, набеги на кур делают. Да и земля не родила: художники вытоптали. Попервой туда еще ездили рыбачить, но нынче в озере твари завелись страшные. Митрич сказывал. Боязно, не ездят боле – нечить наплодилась. К тому же, говорят, мужик там появился весь в черном, тоже с ящиком. Как увидит кого, и ну гоняться. Изловит и бутылку в рот сует: «Пей!» Не выпьешь – всю морду в разные цвета раскрасит. А выпьешь – еще хуже: ночами будешь выть, как те. А ящик его с ногами тоже черный. Нет, не ходите туда – сгинете.

    – Да мы уже и не успеем. Вернемся лучше в профилакторий. Вот и автобус наш подходит.
 
Дед загремел пустыми бутылками в авоське и, прощаясь, неожиданно просил:

    – А вы часом не художники будете?
 
    – Нет, нет, – затрясли мы головами.
 
    – А то Марфе видение было, будто этим летом в небе опять зонты раскроются...
 
    Автобус был пустой. Когда отъезжали, в заднюю дверь заколотил седовласый мужчина: «Открой!».
 
    – Да это же Александр! – толкнул меня Грушин.
 
Запыхавшийся Подмалевич, глазам своим не веря, набросился с объятиями:
    – Ба!.. какие люди на этюде!
 
    – Ты куда делся?
 
    – Да вот к Митричу в Обрыдлово приехал. С Натухаевки пехом иду... Мы часто с Настей и сыном сюда наведываемся. Помните Настю? Вы еще стронциановкой с белилами ее кормили. Она все такая же наивная и красивая. Бывает, оденется русалкой... – Подмалевич запнулся, покраснел. – Сын у нас. В академию готовится, пейзажистом будет. Мы с ним к Тухлому озеру на этюды ходим. Мастерскую там построили, крокодилов для «новых русских» разводим...
 
    Обрыдлово заканчивалось, вдоль грунтовой дороги потянулись низкорослые избы, крытые глиняной черепицей.
 
    – Может, зайдете? Сейчас моя остановка будет!
 
    – Да нет, не успеем уже – самолет вечером. Следующим летом обязательно заглянем.
 
    – Буду ждать.
 
Александр надел черную шляпу, вытащил из-под ног черный этюдник и заторопился к выходу, по-прежнему худой, подтянутый и во всем черном.
 
    – А этюдник зачем перекрасил?
 
    – «Кузбасслак» для гидроизоляции. Ну, бывайте!
 
    До «Берендеева царства» оставалось меньше часу езды, и мы вздремнули...
   
И приснился мне теплый мимолетный сон.
     Озеро, лес, тихий смех русалки и трое загорелых озорных парней, идущих по скошенному лугу. И лица у них были счастливыми, а этюдники легкими, потому что в каждом лежала мечта, пусть небольшая, но светлая.