Яшка упорно сбивал цену на «Всадницу», написанную нами в «соавторстве» с Брюлловым. На картине Яшкина возлюбленная гимнастка больше на скаковую кобылу походила, нежели на свою фотографию. Не вписалась в образ амазонки. И по темпераменту от арабской лошади мало отличалась – заездила нашего мецената. Вдобавок ревновала ко всем, даже к джипу.
Яшка привез нас в старый парк и, взяв клятву, что мы никуда «не слиняем», отъехал за шашлыками. Сэкономленное в торге он многократно с нами прокутит, это для него – закон чести.
Осень только начинала стриптизы с листьями. Цепляясь за сухие ветки, спадало одеянье пестрыми лоскутками.
– Здесь мы первые этюды писали с художкой, – потянуло на воспоминания. – Вон за тем дубом костер вечером разводили. А как мидий уплетали, что твой отец из загранки привез, помнишь? В жестянке поджаривали...
Николай молчал.
– Даниловой устриц подсунули из пруда Черепашьего. Ей понравилось.
Как в рот воды набрал Грушин.
– Я бы и сейчас не прочь тех мидий отведать.
– Вы тоже отечественных ели, из пруда...
– Тоже?!
– Сам посуди: батя только одну банку французских презентовал. Чем бы я такую ораву накормил?
– Обормот! Жаль, темно было, я бы тебе нашел чем.
– Замариновал даже, а Подмалевич все равно потом животом маялся.
– Он в шортиках с лямочками бегал. Когда в штанину пчела залетела, так запрыгал!.. Танец, думаю, африканский разучил. А как ты Алке в этюдник ужа подбросил? «Ой, гадючка, гадючка!..» – пищала.
– Я объяснил: не гадючка, а глист – популяция такая, только в этюдниках заводится. Она потом целый месяц дихлофос туда брызгала – вдруг яйцо отложил... А помнишь, как на прогулке с детским садиком мы по секрету сообщили Подмалевичу, что в кустах голый дядька зарядку делает? Санька оседлал палку и, объявив, что он «поехал на войну», «поскакал» к зарослям орешника.
Грушин все помнил. Помнил, как Подмалевич, раздвинув кусты, заорал: «Гав!» Помнил, как, тут же схлопотав в многострадальное ухо, долго ревел...
– А Саску немцы в ухо ланили!.. – наябедничала Данилова воспитательнице. – Мозно я за него отомстю?
– Дядька дурак! – рыдал Подмалевич. – Рад, что большой вырос и отжиматься умеет. И тетка – дура очкастая. Нашли где зарядку голыми делать
– Так уж и голые!.. – усомнилась молоденькая практикантка, вытирая нос Подмалевичу. – Совсем, совсем без ничего?
– Одни резинки, – резко прекратив реветь, заговорщицки сообщил Санька.
– Ну... мужчина – я еще понимаю... – практикантка педучилища тем же платочком пыталась стереть вспыхнувшей румянец.
– У тетки тоже была, – врал Санька напропалую, – честное ленинское! От трусов... на шее. Дядька из нее рогатку делал...
Вряд ли практикантка решила, что Подмалевич имел в виду резинку...
– А вон на том дереве Шурка на «парашюте» завис! «Повеситься спокойно не дадут, – ворчал. – Ненормальный народ. У того – лекция о Ближнем Востоке – виси и слушай, другому выпить не с кем. Туфли с живого сдирали. Хорошо, из рогаток не прибили, живодеры».
– Где он сейчас, неугомонный Подмалевич? Лет пять уже не виделись.
– Скорей всего, в Натухаевке, – Николай что-то недоговаривал. – Не забыл еще Тмутаракань?
– Как забыть? Не проболтайся Санька о своем пристрастии к скульптуре Вожаку, мы бы и по сей день о ней не знали.
Он всегда был – Вожак. Сначала – пионер-вожак, потом вожак-комсорг.
Комсорг подрос до инструктора горкома и частенько подбрасывал нам шабашки. Чаще всего славили КПСС. Писали, что достойно встретим съезды, пленумы. А следом: «Воплотим решения в жизнь». Много кумача перевели: «Встретим – в жизнь», «Встретим – в жизнь».
Когда замаячил призрак очистительной клизмы перестройки, инструктора передвинули в директора парка. И мы на липовой аллее раскрашивали скульптуры: девушку с веслом, пионера с барабаном. Девушке новое весло выстрогали. Купальник выкрасили в черный, а тело – в цвет «бедра испуганной Алки». Пионеру барабан расписали. Стоят на постаментах, словно живые. Впечатляло, особенно зимой. Глянешь, как сквозь сугробы баба с дышлом на тебя несется, и на душе теплее – не один мерзнешь. Вот и пионер, что еще летом заблудился, в зимнюю сказку с барабаном врывается.
Ко Дню Победы «Боевые листки» натрафаретили. В каждый имя ветерана вписали, по всему парку развесили. А у входа красочное объявление: «Поздравляем, желаем...» и приписка – якобы под каждым деревом именной подарок зарыт. «Приходи, защитник, откапывай сюрприз!». Долго бродили «партизаны» с лопатами, весь парк перепахали. Кто портсигар отрыл, кто ботинки войлочные. Не все радовались, правда. Особенно те, кому ничего не досталось. Один даже обиделся. Нет, он-то как раз откопал, но давно уже этим нельзя пользоваться – возраст. Другому ветерану больше повезло: снаряд нашел неразорвавшийся. Шуму тогда было!..
Разминирование одобрили, а по поводу денег, что на подарки выделялись, скандал получился. Ни холодильников комиссия в недрах парка не обнаружила, ни телевизоров, ветеранам обещанных. Списали на непутевых пионеров-следопытов. Отрыть, мол, отрыли, а куда дели, не помнят. Выговор директору влепили самый строгий. Еле оправился. В знак покаяния шорты алые пошил, что на лозунгах сэкономил. Впереди – серп, сзади – молот.
– Отсюда перестраиваться надо! – стучал себя по лбу Вожак. – Учись, молодежь, деньги закапывать, – голова издавала звук пустого скворечника, но инструктору казалось – недюжинная мысль толкается, подобно ножке плода в утробе. – Пацаны, – косил он под «нового русского», – а вы засохшие деревья сможете, того... обделать? Типа – «лесная сказка». Я в Сочи видел – отпад! – не равнодушен был к садово-парковой скульптуре.
– Мы и незасохшие сможем, – с готовностью вызвался Санька, – ...обделать.
Вожак заявление принял к сведению, оформил в конструктивную идею и преподнес нам как свою: «Нашел – договорился – работайте». Но это уже – после армии.
– Если бы не «лопатоносец», – сделал я предположение, – Подмалевич,- никогда бы не нырял на корове в озеро, не рисовал бы Настю. Кстати, так и не видел то сфумато...
– И не увидишь. Митрич подрамник у Шурика на голове сломал, а холст о голову вытер. Санька до сих пор его размазанным хранит.
– Страсти-то какие! – не верилось. – А почто «Кулибин» взъелся?
Глубоко вздохнув, Колька перешел на былинный речитатив:
– И застал дед внучку за «позированием». И схватил он вожжи сыромятны, и да принялся за Шуриком бегати. Бегати да приговаривати: «Так и я могу рисовати, особливо в девичьей кровати!»
– Вон оно что!.. То-то Сашка заторопился с отъездом.
Грушин решил раскрыть тайну до конца:
– Подмалевич недавно опять в тех краях объявился – в профилакторий ездил. Узнал, что у него еще тогда «Подмалевок» родился. Всплыла икра...
Струны сосен пропитала влага.
Ливни смыли старых листьев прель.
Краски шепотом ложились на бумагу,
Каплями стекала акварель...
– Не отпускала его заповедная деревня. Думаешь, он Таньке стихи на даче слагал? Ей – Насте:
В Натухаевке сейчас, наверно, слякоть.
Память лета – одиноким стогом.
Отчего же хочется заплакать,
Вымолить прощения у Бога?..
– Я Александра случайно в ЦДХ встретил. Про все мне рассказал. Говорил, что теперь на лето с Настей и сыном к Митричу ездят в Обрыдлово. Мастерскую в Натухаевке воздвиг под красной черепицей. Сына готовит в академию, нас в гости приглашал, – Николай посмотрел на ствол дерева с вязью шрамов на коре «Алка-гадючка» и, как бы невзначай, спросил: – Про Данилову ничего не слышно?
– Творит, выставляется. Вроде, был у нее бурный роман с Русановым, расписались даже, но вскоре разлетелись, как тарелочки в космосе. Не сложилось...
Шуршанье кустов насторожило, и мы замолчали. Бывшего горкомовца узнали сразу. Он – тоже, только виду не подал.
– Мужики, вы что здесь делаете?
– Зарисовки. А что, нельзя?
– Пока можно. Вот когда все здесь выкуплю, будет нельзя.
– Все не купишь... – тихо заметил Николай вслед уходящему Вожаку.
Подкатил джип с Яшкой и шашлыками.
– Заскучали?..
– Не дали...
– Что так?
– Землю, что под нами, выкупят скоро.
– Кто?!
– Вожак – хозяин парка.
Яшка изобразил плачущую мину.
– Это? Вот это чмо купит? Да я его самого в рабство продам! Эй, опухоль, выглянь! Дело к ушам есть, – Яшка брел сквозь кусты напролом, как бронетранспортер. – Баксы скоро вернешь?
«Чмо» отвечало нечленораздельно, слышался только раскаленный голос Якова:
– На хрена мне бакинские холодильники? Гроб из них мастери! Телевизоры? В могилу забирай. «Человек и закон» смотреть будешь. Вон под тем камнем тебя зароем; с письмом к потомкам будешь лежать, предкам его зачитаешь. Парк он скупить надумал, Дрын...
Вспомнил: Дрын! Дрын – была у него фамилия, простая, как черенок лопаты. Той самой, которая незримо присутствует у тугого кармана и номенклатуры. Экскаватор тоже маячит, но реже.
Мы отдыхали на шали опавших листьев и пили воздух осени, прохладный и тягучий, как бредберевское вино из одуванчиков. В синем киселе неба серебрилась паутина бабьего лета. Все чаще прилипала она к вискам.
Помните, у Бабеля: «Мы оба смотрели на жизнь, как на луг в мае...»? Это про нас. Только у Саньки бродившие по майскому лугу кони и женщины всегда были разноцветными. А в остальном – все верно. Даже почувствовали одно и то же, когда Николай обронил колючее: «Все не купишь!»
Оно было еще здесь, совсем рядом, с полными карманами шалостей и пестрых снов. Рассыпалось, закатилось бусинками под листья колокольчиковым смехом. Может, спряталось, играя в жмурки, задремало...
Слышите? Тихо посапывает во сне – детство наше.