Было пасмурно, холодно. Давно собиралась природа излиться долгожданными ливнями, но вот уже несколько месяцев не упало на изнывающие от засухи поля ни капли.
В воздухе стояла удушливая сырость. Дилижанс со свежей почтой прибыл рано, потому небыло ещё и девяти утра, когда я подошёл к ветхому одноэтажному дому старой полковничихи. К ней было письмо из управы, требующее выдачи под роспись. Худенькая, бледная горничная в белой наколке провела меня в скромно обставленную залу. Полковничиха сидела спиной ко мне за простым деревянным столом у окна и отрешённо смотрела в даль. Я поприветствовал её, и присев с торца стола положил перед ней письмо и формуляр для подписи.
– Ну что, молодой человек – спокойно обратилась ко мне женщина, не сводя мутного взора с почерневшего неба. – Будет у нас дожь-то, али нет?
Она будто прислушалась, но за окном ни шелеста небыло слышно.
– А в Петербурге, говорят, о-о-ох как льёт.
Я молча слушал неспешную речь старухи. В её глазах отразился мучительный поиск ответа на сложные вопросы, которые легли грузом на её плечи за долгие семьдесят лет жизни. Она не находила их.
– А нас-то вот, обходит – тихо добавила она – грешные мы, наверно…
Она взглянула мне в глаза, словно опомнившись, приняла из моих рук «вечное перо» и, где было необходимо, не спеша, поставила свои инициалы. После чего она вновь взглянула на чахнувшую за окном зелень и слегка пожала хрупкими плечами под белой вязаной шалью.
– И что это, молодой человек – также медленно сказала она – я с вами разоткровенничалась?..
На такую откровенность я ничего не ответил. Я молча поднялся и, простившись, вышел. Старуха не шелохнувшись, смотрела на горизонт.
Как выяснилось, она умерла через час после моего ухода. Умерла она тихо, спокойно; всё за тем же столом. И к ночи, впервые за многие дни на наш уезд обрушилась небывалая гроза.