Эта история началась, когда стылая осень отбирала последние крохи тепла у почерневшей уже земли, когда первый снег, выпавший ночью, кусками грязно-белой рванины лег на поля, не обидев при этом озябших в своей наготе дерев. Их он изукрасил так, как только умел, и совсем недавно голые кроны обрели на смену ярким цветастым нарядам осени, строгие, но оттого не менее роскошные кружева зимы. Лес был действительно великолепен, так как только позволено ему – вековечному и беспредельно стойкому, дающему кров и корм бесконечному множеству обитателей.
В их числе был и он, старый матерый волчина. Был он одинок, то ли оттого, что давно потерял ту, с которой когда-то был, и, утратив, просто не смог обрести новую, то ли просто всегда был один, потому только, что был он черен как зимняя безлунная ночь, в отличие от своих серых собратьев. Черный от кончика носа до кончика хвоста, он, тем не менее, был волком, может несколько более крупным, может несколько более умным, но его голод был таким же, как и у всей его серой родни, хищным, диким и безудержным. Даже не голод – жажда, зов крови, потому как убивал он не только пропитания ради, но и для забавы. Однако сегодня его терзал именно голод. Уже две недели ему не подворачивалась сколько-нибудь достойная добыча, так по мелочи – добрал зайца-подранка да задавил зазевавшегося на мышковании за селом кота. Волк обходил свои обширные владения, в которые иногда вторгались, правда, его кочующие сородичи, да не задерживались долго – черный бирюк мог еще отстоять свои права, о чем красноречиво свидетельствовали шрамы на лобастой башке и плече. Четвероногий бретёр уверенно рысил, обходя свои угодья. Лес не дал ему ни чего, и он решил попытать счастья на полях, благо глупого молодняка косые вывели в этом году предостаточно, и зайцы охотно держались возле поросших густым кустарником мелиоративных канав. Волк прихватил след – так и есть молодой глупыш, пара скидок в сторону, ни одного захода в пяту, ни одного кругаля. Матерый повел носом и прихватил по ветру свою мишень. Там, в кусту залег ушастый и придремал, разморенный слякотью и хмурой погодой. Зверь присел на лапах, и мягко ступая, стал красться к своей добыче: шаг, еще один и еще немного и можно прыгнуть, одним махом покрывая все возможное расстояние до такой желанной добычи... Но этот шаг он сделать не успел. Инстинкт самосохранения кинул его наземь, вжал в раскисшую слякоть первого снега и только потом он осознал донесшийся слева и чуть сбоку выстрел. Заяц тоже услышал, выстрел ли, а может его возню на земле, да только в открытых дрёмных глазах косого появился взгляд, и взгляд этот пал на матерого. Пружиной метнулась добыча из-под носа хищника и, набирая на махах скорость, полетела-понеслась полем. Черной гибкой тенью метнулся волк вдогонку, и могло показаться со стороны, что лапы едва касаются земли, с такой силой и грацией устремился хищник за своей жертвой, но это со стороны... один волк знал, какой ценой даются ему, отощавшему, эти шаги.
Человек, чей выстрел так испортил волчью охоту, брел с другой стороны леса. Ему отчаянно не везло, и не только на охоте. Казалось, весь мир восстал на него, и все выходило из рук вон плохо, как ни старался он изменить все к лучшему. И хоть охота пока не давала ему в руки желанного трофея, все же она приносила ему то, без чего он бы уже точно сломался, сдался бы и проиграл. Томное волнение накануне, сладкое и тревожное одновременно, пьяный азарт во время, и здоровая усталость после, пусть даже и с примесью некоторого разочарования давали ему ту, необходимую суть бытия, без которой ни одно разумное существо, никогда не смогло бы выжить, ополчись на него вот так все. Все во что он верил, что любил, и во что вкладывал свою душу, сразу и со всех сторон стало враждебным, и лечь бы ему на дно, отсидеться, да он не умел, не хотел и не мог, и потому только усугублял свою ситуацию в мире людей. И если убегал он, то только сюда, в зябкую свежесть полей, да под шумный полог зимнего уже леса, и забывал, до времени, обо всем...
И все же не везло! Дважды его пес-спаниель подымал куропаток, и те, как в насмешку летели медленно и прямо, и дважды рыже-белый друг останавливался с недоуменной мордашкой, словно спрашивая: «Ну, чего не стреляешь, хозяин?» Разве объяснишь псу, что стрелять по ним нельзя, запрещено. Хотя почему, тоже непонятно – довольно много развелось уже, высыпок пять шесть за короткий осенний день поднять можно, в то время как зайцев – одного-двух.
- Нельзя, друг, нельзя, - говорил человек, поглаживая растревоженную собаку, - не положено. Запрет есть запрет, хоть и кабинетный. Я и так грех на себя взял, что тебя на охоту беру – нелегальный ты у меня, потому как без родословной. Выходит браконьер ты, Бим, и я вместе с тобой. Откуда ни глянь преступник...
Сказал он это себе самому, в который раз трогая наболевшее, которое лучше не тревожить, да нельзя – так и тянет тронуть, как занозу.
- Идем, - кивнул он собаке в противоположную сторону той, куда улетели куропатки, - может, зайца найдем.
Человек зашагал вперед, к поросшей перелеском балке, за которой были верные заячьи луга. Пес постоял на месте недоуменно, оглянулся на куропаток и разочарованно затрусил следом.
Лежавшая впереди балка была основательно завалена буреломом, который придавал ей сказочно-былинного колорита. Оба склона впадины были испещрены жилыми лисьими норами, однако рыжие кумушки так просто в руки не давались, хотя проверить это место, смысл все же был. Человек поднялся на гребень и, став на краю буерака, огляделся. В мешанине поваленных деревьев, да еще в такую хмурь трудно было что-либо разглядеть, все было покрыто тенями и полутенями. Вдруг тявкнул пес, неуверенно так и вроде не своим голосом, и по дну балки метнулся лисий силуэт, не силуэт даже – тень. Охотник вскинул ружье, повел стволами, выбирая просвет, и все равно всадил заряд дроби в одну из валежин. Лиса мелькнула за гребень, и только, как в сказке, хвостиком махнула. Честно «отработав» след, и убедившись, что лиса ушла не раненная, человек повернул к мелиоративным каналам – пытать счастья по зайцу. Пересек ближайший кустарник, и, выбравшись на луг, остановился подождать замешкавшегося пса. Глядь, а прямо на него, через луг, вдоль канавы, несется как ветер, косой.
- Только не спешить, только не горячится! – сказал беззвучно себе охотник, выцеливая зайца. Выстрел! И косой кубарем покатился по мокрому снегу, словно наткнувшись на невидимую преграду. Человек с шумом выдохнул воздух, и открыл стволы. Заяц затих на снегу, и лежал теперь уже совсем как подарок, подсвеченный внезапно вынырнувшим солнцем. Все вдруг словно ожило, сверкнули празднично нарядные кусты и деревья, блеснул лежащий на земле снег, закрывая отраженным светом, черные проплешины земли, и так хорошо стало, так радостно и беззаботно, будто в детстве. На выстрел из кустов выскочил пес, и странное дело, лег наземь и заскулил. Не понимая в чем дело, охотник поспешил к собаке, и тут буквально уперся взглядом, в здоровенного волка, вышедшего из канавы напротив. Все замерло в этот миг, набежавшая туча вновь закрыла солнце, словно оттеняя и без того контрастную черноту матерого, в том, что это волк сомнений не было, так появиться и так смотреть на человека мог только он, извечный враг человека. Клацнуло, закрываясь, ружье, и одиночка, не дожидаясь выстрела, одним прыжком отгородился от стрелка стеной кустов, и тенью возникший, такой же тенью растворился в перелеске.
- Вот ведь! – выдохнул восхищенно человек, и, подобрав добычу, стал приводить в чувство запаниковавшего пса. Тот еще долго подрагивал под знакомой рукой хозяина и друга, пока, наконец, запах волка не рассеялся в воздухе. По дороге домой, человек и пес поменялись ролями – охотник шел, радуясь добыче и впечатлениям, пес же, озираясь, то и дело по сторонам, подавленно спешил за хозяином.
Так началась эта история, история черного волка, и человека, жизнь которого до некоторых пор совершенно не подчинялась случаю.