ЛЮДМИЛА ЗАХАРОВА (Левчук)
Рассказы:
1. Сон
2. Один градус
3. Реанимация
4. Мимоходом
5. Пропажа
6. Под наркозом
7. Экология души
8. Прогулка
9. Размышления
1. Сон
Смерть - старуха с красивым лицом. На вид ей лет семьдесят, но она никогда не была полной, а посему морщины не могли обезобразить ее правильные, очень правильные черты лица. Строгий взгляд, сурово сжатая линия губ. Темная одежда, ладно сидящая на суховатой фигуре, - без дурацкой косы и безглазого черепа под клобуком. Так выглядят мудрые вдовы без возраста, живущие непонятно чем и как, независимо и отчужденно, - не ведая скуки. Благородная осанка, снисходительная помощь. Они появляются, если у соседей случается горе. Не принимая растерянных слов благодарности, зажигают свечи, обмыв и обрядив покойника; - приходят без просьб и напоминаний, чтобы вымыть полы после выноса. И, забыв житейские печали, вы их не окликните невзначай, что-то остановит вашу память на лица. Даже издали вы не назовете ее женщиной. Смерть - старуха.
И чувство собственной значимости не оставляет места для шутливых предположений, даже если вы не успели рассмотреть ее вблизи. Есть в ней нечто, не позволяющее уличное приветствие. А поклонам безмолвным вы не обучены. И не только вы, но и я...
С чужой веранды большого бревенчатого дома я наблюдаю полевые работы московских дачников на деревенских огородах. За окном солнечно и холодно. Здесь мне заняться нечем. Я не страдаю любопытством, живу собственной жизнью. Я жду... Знать бы еще - кого я жду и зачем? Цель загородной прогулки ясна. Вот он, улыбчивый внучок, хочет представить невесту бабушке, дабы получить благословение. Роль родителей, вероятно, незначительна в его судьбе, а вот без любимой бабушки не обойтись. И я жду ее зачем-то. Городские неумехи перекапывают - готовят земли под грядки. Паутинки заборов не ограничивают обзор. Курить я выхожу на крыльцо и присматриваюсь к парню. Очень мил и очень молод. Я его не знаю, и предложение кажется причудой, которую я рассудительно проверяю. Он не дал повода не верить ему, но странность внезапного разрешения всех моих проблем этим браком настораживает меня. Я не помню вечера, не помню прошлой жизни и причин, побудивших меня к принятию решения. Только утро, непривычно раннее утро, прохладное и туманное. Долгий день ожидания и неприкаянности. Бабуля с утра на другом конце деревни и занята очень важным делом, «велено обождать». Внучок знает, как и где копать, а я маюсь бесполезностью визита. Чай на свежем воздухе уже пили, а осмотреть чужое жилище я не решилась - оробела. Мой юный друг перепахал почти двенадцать соток и еще столько же ему предстоит. Обаятельная улыбка не играет лицом, а светится. Все как в сказке: стояло поплакаться на свою участь и вдруг появляется волшебный принц, принимающий все земные тяготы на себя. Я вижу, как с пригорка спускается старуха, легко и неторопливо, по тропке просохшей от росы. Наконец-то. Сияющий внук встречает ее у калитки, не сказав ни слова. Все мое нутро сжимается, холодеет от животного, беспричинного ужаса; - меня вдруг осеняет, что я не могу – не должна находиться здесь. У меня сын - подросток и я живу не одна, пусть не муж, но менять его на мальчишку у меня желания не было! Нелепое, неуместное сватовство, как во сне. Во сне?! Но дверь открывается, старуха входит первой со словами:
- Ну-с, посмотрим, что тут у нас?
Я отступаю на шаг, скорее отшатываюсь, понимая - кто передо мной. Кто и кто... Я не могу скрыть свою догадку ни жестом, ни лицом, это невозможно, ибо они знают мои мысли. Я не случайно забыла прошлое, запамятовала вчерашний день и обстоятельства знакомства с юношей. Только договоренность на утро и это утро... не пасмурное, а просто еще не разгулявшееся. «Жених» делает два, три шага навстречу, разводит руки, как крылья, готовый представить нас друг другу. Взгляд его доброжелателен, он продолжает светиться чистыми побуждениями и пониманием происходящего со мной. Он, действительно, хочет помочь, - я не могу не доверять ему. Несовместимость условностей его не смущает, он хорошо помнит очевидность моих печальных откровений и его любовь всесильна, но я и только я должна делать выбор, - это очень серьезно, если он решился на этот визит. Я отступаю еще на один шаг, трогаю стол, накрытый хрустнувшей скатертью, и смущенно отвечаю им.
- Нет, пожалуй, мне еще рано, я не готова... я потерплю...
Старуха, ничуть не удивившись, уходит в дом. Я рада, что нашла действенные слова, что вовремя вспомнила о домашних, и было ясно, что я не захочу провожания. Как я уходила, убегала, уползала ли брюхом по гнилому болоту, пряча голову от автоматных очередей наугад, - не помню. Я видела Смерть - старуху с красивым лицом и добрую душу Ангела, осторожно показавшего мне ее. У меня пропала охота знакомиться с ней и просто интересоваться потусторонним миром. Я зареклась быть чем-то недовольной, ныть о своих недомоганиях, о бытовых и прочих помехах. Это заслоняет саму жизнь, более богатую, чем свежевскопанная могила и деревянный приют. Мне бы очнуться, встать на колени и помолиться. Но очень хочется спать. Очень-очень, пока не мучают боли и есть еще время для отдыха. Я избежала опасности, успев на последнюю электричку. Пустой вагон и чей-то знакомый лик. Возможно, такой же «дачник», как и я.
- На Москву?
- На Москву.
Я рухнула рядом, едва переводя дух. Ну, надо же?! О чем я думала?! Я тут же запретила себе перебирать в уме жалобы на болезни. Странные мысли о собственной кончине всегда мешают засыпанию. Вечером я заметила, что кожа виска и щеки перестала чувствовать комья подушки, невесомость подхватила меня, не балуя обычным кружением или парением, а просто отодвинула хрупкую мебель; - стены, хлопнув полотном на ветру, растаяли, открыв иное измерение, поглотившее меня. Я увидела свои, глупо, по-рыбьи раскрывшиеся губы, с левого уголка которых стекала слюнка на подушку, необходимую только для того, чтобы впитывать ее, не нарушая покоя, не мешая мне заломившимися складочками наволочки, не оставившей следов путешествия на моей щеке. Зачем-то мне вздумалось проследить за собой?.. Я поправила прическу, словно рукой можно прогнать дурное впечатление от сна. Перестук колес приятно тормошил желание выплеснуть эмоции, скрадывая неловкость случайной откровенности с попутчиком. Восторг избавления от последствий своей глупости подхлестывал мою болтливость.
- Я бы не хотела еще раз так жахнуться, чтобы лицом к лицу. Хорошо, что я сумела отказаться! Господи, да я не хочу знать ничего о том! Зачем? Разве я стану от этого счастливей?
- Нет, не станешь, - поддержал мою неуравновешенность Михаил.
- А если я не получу Оскара за свой не записанный сценарий, то, право же, я не стану огорчаться.
- Верно, даже если ты соизволишь записать сюжет, и фильм получит признание, ты не станешь счастливее, чем есть. Верно.
- Так жахнуться! Не захочешь ни премий, ни творческого удовлетворения. Я думала - просто сон. Захочешь - проснешься! Что тут особенного?
- Все довольно просто. Есть сочинители, а есть записывающие. Быть сочинителем спокойней, бесспорно. Главное, расслышать Высшего Суфлера, а слова нанизывать на нить сюжета не сложно. А если ухнешься в иное, так пиши - пропала твоя жизнь. Я, честно, был бы более счастлив, не зная Мастера и Маргариты. Иди ты думаешь, что мне нравилось соседство с Воландом и прочими героями? Но мне не столько жаль себя, сколько близких. Они ведь не подозревают, что вокруг них творится. Это хорошо, что ты во сне помнила о них, это помогает. Любопытство наказуемо. Не жалуйся никогда, ты и так любима. Этого достаточно для жизни. Это оправдывает любую, самую заурядную, жизнь. А твой сценарий уже мало зависит от тебя. Он уже существует. Если свихнешься, то уже нет смысла говорить о таланте. Попривыкнешь самую малость и сиди - записывай то, что видишь, что творится вокруг тебя... Здесь великолепное крошево мыслей, не заскучаешь. Приходи, собирай осколки в мозаику. Можно даже не тратить собственного воображения для придания форм произведению, оставляя это удовольствие читателю. Существует жанр мозаики или осколков, - как угодно называй.
- Существует? Но где? Я никогда не слышала о таком.
- Здесь... вокруг. Ты можешь вернуться в прошлые века или отсюда разглядеть будущие события. Несомненно, здесь все иначе, но ты быстро выучить законы соответствий. Привыкнешь.
- Не может быть?
- Но ведь ты знаешь, с кем разговорилась. И я отвечаю на твои сомнения очень подробно. А сейчас дотронься до живого, и ты очнешься в настоящем.
- Вот как! Я - не я? И я не еду с Вами в электричке?
- Ты дома, в своей постели. Поверь мне. И еще, послушайся меня, не живите во грехе, венчайтесь. На небесах не простится это. В церкви ты можешь почувствовать весь ужас разделенного целого, что каждый отвечает сам за себя. Вас разлучат, представляешь, на веки. И это может стать для вас адской мукой.
- То есть как? Человек не делал мне предложения, как я могу решать это одна?
- А разве не его душа перед лицом Смерти назвала тебя суженой и просила вернуться в реальность? Разве этого наипервейшего знания мало? Сознайся, что ты все правильно поняла?
- А здесь не может быть ошибки? Я не сумела проснуться раньше, чем закрыла за собой дверь. Это меняет что-нибудь?
- Я предупредил - ты не станешь счастливее. Но пора, пора. Дорогу знаешь, увидимся. Я более не властен, открывать тайны. Не надо отворачиваться к окну, проснись!
- Проснись же! Ты пугаешь меня. Что с тобой, кого ты видишь?
- Господина Булгакова, писателя. Он поднимается со стула... продолжает подниматься выше, уходит сквозь потолок. Боже мой, я вижу потолок! Я дома! Знаешь, милый, Смерть дала мне отсрочку... Я счастлива. Твоя душа была рядом, и я теперь знаю, каким ты был в юности - влюбиться можно!
- Ну, Слава Богу, спокойной ночи. Я перед сном взгрустнул о том, что мы не были знакомы в юности. Смешно и горько, но факт.
- Не жалей ни о чем... На небесах все будут молоды и красивы. Я вернулась в настоящее время, но у меня нет желания знать о том, что происходит этажом выше... Довольно печальное зрелище.
2. Один градус
Сын принес двойку. Вероятно, не первую. Я сметаю тетрадным листом с ужасающим диктантом окурки и ошметки от закусок в плевательницу бывшего мужа, в не отмывающуюся, вонючую консервную банку. Он перебил керамические и хрустальные пепельницы еще при мне. Я отмываю раскрытый секретер для сына и выветриваю перегар. Я рада этой передышке. Можно скоротать выходной день в теплом доме, в нашей бывшей комнате. Надо спокойно поразмыслить о том, где и у кого еще я смету переночевать, не стесняя друзей. А сын таскает двойки... Он делает уроки, если делает, конечно, где попадется, а спит с дедом, как чудесно, что старики уехали на весь день, невольно предоставив мне возможность побыть наедине и в человеческих условиях, - помыться, постираться, привести все в порядок, отдохнуть. Главное, чтоб не явился раньше срока «благоверный». Впрочем, что ему работа?! Алименты, пропади они пропадом, в последний раз пришли всего шесть рублей. Простояла, как идиотка, целый час на почте, затем доказывала, что взяла девичью фамилию, что недосуг мне было заняться исправлениями в исполнительном листе. Все как-то женятся - разводятся, прописываются - размениваются - выписываются. А меня заклинило... Вот уж подстроили по большой любви, вот уж привязали намертво каплей чернил, потраченных на штамп в паспорте.
Обстоятельства так скрутили, что хоть волком вой, а ничего не исправить, не избавиться. От себя разве избавишься? А тут еще двойки, как укор, что не отвоевала для сына места под солнцем. Чем можно так прогневить Бога, что и голову негде преклонить?! Неужели все тот же чумной вагон, везущий моих родителей с запада на восток, от Гитлера к Сталину, на пермские лесоповалы? Ладно, я скитаюсь по инерции, но почему страдает мой сын, живя в разлуке с матерью, не имея своей постели и места для занятий, чтобы никто не смел залить портвейном решенную задачу?
- Развод - это не повод и вы не имеете права... много вас таких на очереди.
- Каких - таких?! «Таких», как я, мне не встречалось. Наш строй уж очень старался, чтобы я не увидела света Божьего. Да, видно, раскулаченные да расстрелянные дедки-бабки мои крепко молились о живучести детей своих. И я выживу...
- Брось свои барские замашки, меняйся через суд, у тебя же ребенок, - советуют мне, - или в дворники ступай...
Что ответить моим благодетелям? Почему они терпят мое присутствие? Необъяснимо. А в дворники меня еще в девичестве не взяли. Не дворницкое выражение в лице: не бунт, не просьба, а снисходительность.
- Таким квартиры не дают, - рассмеялась подруга, - лицо надо сменить на морду, а то и взятку никто у тебя не возьмет.
Справедливое замечание. Три тысячи исчезли вместе с посредником, то бишь маклером. Что тут можно изменить? Именно на мне заканчивается колбаса без жира или продавец уходит мясо рубить. За мной редко занимают очередь. Видимо, волна неблагополучия хорошо ощутима простыми смертными. Если что-то похожее случается с моей домовитой приятельницей, то она взмолится - попросит Господа о житейских мелочах, ибо уж нет сил стоять, а ноги одни на большое семейство.
- Где она, любовь-то твоя? - встряхивает она меня поутру. Я делаю круглые глаза, чтобы не обижаться на собственное бессилие.
- Любовь?.. Вот она, в этой сосиске, которую ты сварила и для меня. Ты же все правильно поняла. А условия... знаешь, условий не будет никогда, но все равно надо жить, писать невыносимо светлые романы и только о любви.
А завтра будет новый дом, но наставления останутся прежними. Знакомых раздражает собственная жалость по поводу моей неустроенности и мое чувство превосходства в понимании происходящего ни-че-го. Но они могли бы не читать мои забытые рукописи. Только не надо убеждать меня в том, что я должна быть благодарной старикам за то, что они растят мне сына. За него можно быть спокойной, его уже не выписать, не согнать с площади, на которой он прописан. Не выйдет. Он - коренной москвич, это я - приезжая. Старики сделали свое дело, но я им благодарна, хотя бы за то, что еще не лишили меня родительских прав.
- Нашла бы себе мужа с квартирой, - вновь научают меня реалисты. Вероятно, волнуются о том, что делать со мной. Я за пять лет скитаний стала болезненной и выгляжу изможденной. Я успокаиваю их тем, что если будет совсем худо, то вернусь в хозяйский двор, как пес-бродяга. Схоронят, куда им деться.
- За что ж ты их так не любишь?
- За ложь. Не за то, что выписали меня с сыном из общежития и прописали к себе на год-другой, а затем отказались от нас. По сей день не могу понять - зачем лицемерить, усложнять свою и чужую жизнь? Если бы не их ухищрения, то мы могли вернуться в общежитие. И все! Низких терзаний и разводов. Меня дурачили три года, я взорвалась, и мы выписались с сыном на воздух. Пять лет прописки пропало, а сейчас мне их очень не хватает для отселения.
- А тебе трудно было подладиться к свекрови, купить ей конфет коробочку, а свекру литр водочки поставить? Сразу бы конфликт был исчерпан, а тебе гордость не позволила подольститься к ним. Вот она ошибочка! Трудно было попросить их, не выписываясь?
- Зачем? Я жалею, что согласилась на их уговоры вернуться. Из расколотой чаши вина не напьешься.
Вечер подкрался незаметно. Сын послушно начертил на стене угол в один градус. Горизонтальную линию мы назвали нашими желаниями, а отклонение верхней - нашими ошибками, с годами нас уводящими от цели. На первых сантиметрах это незначительно, безобидно и просто...
- Как первая водка у папы, - подсказывает сын. - Я понял. Только ты не уходи, не шляйся по мужикам. Я боюсь без тебя, - зашелся в истерике малыш, убеждая меня и нечаянно выдавая то, что обо мне говорят в семье. Нервная горячка длилась неделю.
- Не уходи, - шептал сын, засыпая. Не уходи, - впервые взмолился внутренний голос. Идти мне было некуда, я осталась.
Я не привыкла спать на жестком полу, в комнате свекрови. Я хрустела каждой косточкой, становясь тихо помешанной. Я не хотела просыпаться, не хотела жить. Но я продолжала сочинять сказки для сына, пока дед смотрит телевизор. Я перестала ненавидеть посапывание бабки и храп бывшего супруга, слышный через две двери. Я перестала спать и чувствовать что-либо. Еще год назад я могла утешиться сигаретой на кухне или в туалете, примостив пачку бухгалтерских бланков чистой стороной, записывая черновые наброски, особо утомившие психику. «Родственнички» не подозревали, что их экономия на туалетной бумаге приносит творческие удачи. Круг друзей отдохнул от меня, начал привычно названивать, но уже не оставалось сил для визитов. «Главное, вовремя спрыгнуть с поезда, идущего не туда... » - говаривал мой отец. Решение исполкома об отселении было принято два года назад. Но бумага остается бумагой, а свободная площадь для разрешения острого вопроса не появляется... В день, когда мне снова отказали в жилье из-за того, что сын уже вырос, и мы стали считаться разнополыми, я подумала, вернее, почувствовала, как мир перевернулся и вытряхнул меня в пропасть, как щепку. А, может быть, время повернулось вспять и пуля, миновавшая отца, настигает меня. Все. Я пролежала всю ночь без слез, без дум. Вряд ли я вспомнила молитвы, нашептанные однажды виденной бабушкой. Романтическое мое детство прошло в частых переездах из края в край. Родители получили поражение в правах и старательно избегали любопытных, выискивая место поспокойней, жизнь семьи, словно мозаика в калейдоскопе воображения, промелькнула и погасла. Собственной, самостоятельной жизни я не увидела, словно и не было ее. Только недоумение: как же так. Боже ж мой?! Только вопль души: «О, Господи, пошли мне что-нибудь, я больше не выдержу...»
В следующий понедельник я получила ордер, через два месяца я переехала в десятиметровку уже на последнем издыхании. Мой сын не носит двоек и живет все там же, у бывшей свекрови. Он вырос так быстро, что я не успела заметить, как промчалась моя жизнь. Мои подруги стали бабушками, им нравится убегать в мое поэтическое убежище от домашних хлопот. Иногда, посмеиваясь, мы вспоминаем трудное время застоя, когда гостей случалось больше, чем хотелось. Черный юмор въелся в нашу психику. И кто-нибудь из них невольно обронит, что все могло кончиться гораздо хуже - так близок был край... А там инвалидность и богадельня, да разве мало таких примеров мы видели на своем веку?
3. Реанимация
Профессор поджидал приятельницу в приемной своего института. Она где-то замешкалась. С годами он стал более сговорчив и брезглив. Он почти не поднимал глаз на бритые жирные затылки, сопровождавшие такие же, но с прострелами. Черти суетились около, и он жестом позволял им забрать добычу: я, мол, доложу Старухе - кто и сколько. Уносите. Собственно, дел-то у него здесь и не было никаких, все в прошлом, но он любил скоротать время в жестком кресле приемного покоя, подышать живой суетой. Иногда случается выручить несмышленыша, надышавшегося дряни или надрезавшего вены. Он сведущ в таких спорах со Старой и готов до ее прихода осенить интерна недотепу своевременным диагнозом. Грех ведь не приложить своего опыта. Дух-то еще жив, не рассеялся в безвестности по свету - вот и присматривает за всем на досуге. У давних приятелей случались перебранки, но понимание было всегда почти с полужеста, да и дело свое каждый крепко знает. А как иначе? Разве позволительно не знать?
Вечная Старуха вечно где-нибудь застрянет! Пойти поболтать, что ли с кем?..
- Эй, милейший, что такой дырявый? Да ведь это Калашников, точно. Что ж ты, парень, перед танками на велосипеде вздумал кататься?! Зачем это? Разве не читал про инстинкт самосохранения? Как можно?! Это ведь дар Божий, не тебе принадлежащий, и не тебе им распоряжаться, милый. И куда тебя?.. На пару часов в реанимацию? Ну, потерпи малость, бабушка придет за тобой, пожалеет небось, пристроит на небесах получше, там и поумнеешь... А что, юноша, любишь кино? Я-то знаю, что любишь. Но только назови мне хоть один боевик, где народ не разбегается, а глазеет на перестрелку. Нет таких? Нету... Здоровая нация, здоровая психика, вот что это значит. А твое любопытство - не бесстрашие и не оправдание случайностью. А думал ли ты о том, какие надежды на тебя возлагались и здесь и там? Сколькими жизнями оплачено твое будущее, замолено предыдущими поколениями? То-то и оно, что не подумал. Хочешь, расскажу? Нет, я еще не ангел, о них бабка в черном побеспокоится, пригласит, куда ей деться. Начнем ретроспективу с наполеоновских раненых, сердобольно пригретых твоей пра-пра-пра...бабкой. Как водится, спасенная жизнь дает новую жизнь. Предки были плодовиты. Самому младшему из тринадцати детей того француза после двадцати пяти лет военной службы было пожаловано от царя и отечества пять гектаров земли, да наследниками Бог не обидел: десять парней и четыре девки народилось. Было кому работать - не бедствовали, а землицу прикупали. Старшие дети жили своими домами, успели внуками обзавестись, когда началась новая война, с германцем. Это сейчас век короток: дедов-прадедов в глаза не видели. После революции род осиротел наполовину. А в гражданскую войну только молодежь и осталась жива, да бабы вдовые с малыми ребятами. Тогда полсела одной фамилии было. А тут коллективизация. Все отняли у людей, каждая курица и каждый кочан капусты облагался налогом, за все, кроме вшей, приходилось платить единоличнику. Детей кормить нечем, так вот твоя прабабка знала травы и коренья, выводила тайком на луг пастись, как цыплят. Твой дед в двадцать пятом году родился и хорошо запомнил, как безграмотный учитель отказал ему в миске колхозной похлебки. Церковно-приходской школы не стало, приходилось учиться, где попало. Он помнит жуткий голод, когда детей крали и съедали. Так двоих троюродных братьев увезли, приманив яркой оберткой. Одна беда миновала, так в тридцать седьмом мужиков, родных братьев прадеда, славно воевавших и за царя и за красную армию, расстреляли да раскулачили. Удалось спасти только младенцев, выброшенных комсомольцами из окна на снег. А хороши были казаки, красавцы, как ты. Немцы так не зверствовали, как свои же голодранцы, не желавшие работать. Гитлер, если бы не торопил победу карательными отрядами, так, может быть, и преуспел, если бы рот на всю Россию не разевал. В первые недели войны наши солдаты, обезумевшие и раздетые, с учебными винтовками пробегали мимо своих домов, не узнавая ни матерей, ни невест, а немцы только посмеивались, их не трогали, предвкушая легкий марш. Хозяевам вернули и лошадей, и коров, которые не успели сдохнуть от коллективного труда. Твой дед врать не станет, сам все видел. Пойми его правильно. Он это после концлагеря рассказывал. И за побег два раза в гестапо попадал. Зубы выбили и на работу отправили. Ясно было эсэсовцу, что щенок еще. Он в Бухольце на железной дороге сцепщиком работал, а по ночам цистерны с горючим открывал, пока дойдут до фронта, все выльется. Видел, как сгорают ребята, попав в струю и не умея спрыгнуть на ходу поезда. Жив остался не по случайности, ибо понимал, что нельзя жизнь по глупости потерять. Это потом назвали движение антифашистов. А на деле страх один был. Пойти страшно и не пойти страшно. В темноте подходил офицер РОА (русская освободительная армия) и говорил - что, где, когда и сколько. Жили тогда животной жизнью, вернее, звериной, ибо не было страшнее зверя, чем человек. И кто имел Бога в душе, тот и выжил. Только после войны стало ясно - кто есть кто. Старший мастер, надзиратель, старик-немец всем и руководил, оказывается. Он не советовал домой возвращаться, убедился на войне, что людьми в нашей стране не дорожат. На фронте, когда он сидел в дзоте с пулеметом, его просто засыпали трупами молоденьких необученных солдат. Ствол уперся в небо, не повернуть, а их все гонят и гонят по голому полю. Кто угодно мог бы зайти с тылу и ударить его. Но нет, три раза он отходил в новый дзот, и три раза начиналась атака. Не послушался старика твой дед, тянуло на Родину, хоть одним глазком на развалины посмотреть. И посмотрел через десяток лет после лагерей сибирских, и, действительно, развалины. И только мать с сестрами кой-как перебиваются, батрачат на свекле, получая трудодни - крестики в журнале, и более ничего. Обещали дуракам и землю, и мир, и свободу. Все разрушили кровопийцы, ничего не оставили, кроме смерти, лагерей и страха. Не знаешь сколько было твоей прабабке, когда она умерла? Девяносто шесть, а имени не помнишь, жаль... Но Бог тебе судья. Шепнуть ей надо, а то матушка твоя не знает ни одной молитвы на сей час. А сын единственный от стольких-то колен остался. Семя-то здоровое, жить бы и жить, а ты на велосипед, умник. Эй, Старая, что мимо проходишь? Внучат будешь ли прибирать сегодня?
- Дай погляжу... Нет, не мой, рано подставился. Уж все заступники всполошились за свой род. Крещенный он, чин по чину, долгожданный, замоленный, последний. И должна бы прибрать, но уступлю тебе, Старый. Пособи ему по должности своей, а то от скуки болтлив без меры становишься, да ворчлив.
4. Мимоходом
Все мы смертны. Помните ли вы об этом? Смерть - умудренная жизнью старуха очень... очень разумна. Естественна. Она нелепа, несправедлива, - возопите вы в негодовании. Нет. Я знаю, что это не так. Увы-увы... нелепой была жизнь. Некто к ней просто не готов, ибо Некто к смерти не готовился, словно не знал. Мне жаль вас, я вам соболезную. А вам жаль себя. Вас вынудили столь внезапно вспомнить о жизни вечной, а не ушедшего. Почему же вы страдаете, пожелав ему Царствие Небесное? По собственному эгоизму и неверию в это Царство. И эта утрата, боюсь, вас ничему не научит, но я здесь мимоходом и прошу вас побеспокоиться о его неготовой душе. Это ваше право, это и есть проявление вашей любви, о которой вы всем плачетесь, словно и сами не верите, сомневаетесь в себе. Позаботьтесь. Это не сложно. Но это требует души. Вы уверены, что душа у вас есть? Но почему вдруг такое возмущение? Как я могу? Могу! Я сторонний наблюдатель, вы дали повод предположить и не только это. Я и сама могу перечислить ваши оправдания, и не собираюсь сейчас судить-рядить, осуждать. Я не церковный служитель, чтобы терпеливо пояснять вам обряды и учить нужной в сей час молитве. Я не могу читать вам проповеди, а если бы могла, то одна-две морали мимоходом вас не вразумят, если даже смерть близкого Некто не преуспела в этом. Просто я не желаю угрызений совести, мол, знала, а не подсказала о том, что еще не поздно замолить грехи ушедшего от нас. Самое время.
Это моя слабость – не могу удержаться от сочувствия вашему горю. Не тянитесь за мной. Я не лучший пример для подражания. Я люблю себя, свои помыслы явные и тайные, но я знаю и верю, что там ничего не скрыть. Поэтому ступайте сами в церковь, там можно купить все необходимое, прочитать, а что неясно, то вам батюшка объяснит. Столько удивительных книг можно найти для души, а не цепляться за случайный опыт проходящей мимо бабули. В библии уже все сказано. Все это печально. Особенно то, о чем мне приходится говорить с вами. Собственно, ни о чем. Уж это-то было заложено с рождения, с молоком матери. Разве мало перепаханы корни вашего семейства, чтобы в день траура вспоминать прописные истины. Ах, да... вы не имели представления. Все замалчивалось, затуманивалось легендами о комсомольской совести. А совесть одна и заповеди все те же. Вот уж две тысячи лет. А вы, как дети малые, боитесь задуматься - почему же несчастья преследуют вас, не даете себе труда поправить рычажок свободного выбора. Ведь вас никто не принуждает жить в грехе. Долго ли изменить судьбу? Но где же ваша-то Свобода, кичливая базарная баба? То-то и оно... Свобода не в голосовых связках и сильными локтями ее не взять, и нет ее в толпе, она познается в уединении. Почему вас пугает свободная воля, данная Богом? Зачем жметесь к чужим, да к проходимцам? Вы даже не можете представить, что они тоже боятся одиночества. И еще больше страшатся быть один на один с собой, как сейчас перед лицом смерти или как на духу.
Ну, что, опять слово новое или непонятное? Неужели отрицать станете духовное начало в человеке? Не надо, не показывайте свою безграмотность. Это даже не своеволие, а просто глупость. Не дерзите, дерзость - не очень хорошая черта. Здесь-то неуместны советские комплименты. Когда хамы пререкались с барином, сказывали так: дерзят хамы, работать не желают. Возомнили, что еще на что-то годны, кроме как вспахать да засеять поле вовремя. Ну, взяли власть, а что получили? И пахать-то разучились.
Старушка в черном похлопала по руке несостоятельного покойника, стоящего на своих похоронах, по привычке затесавшись в гущу родни.
- Что ж, ты думаешь - позаботится о тебе кто? Не готов ты, парень, ох не готов. Что еще тебе сказать? Поди, что ль, пощекочи любезную за ушком, напомни о долге. Или как там у вас было принято напомнить о себе?
- Да... никак.
- Что ж так неласково, мил человек? Хоть ты уже и не человек, и не мил, но двадцать-то лет прожили вместе, могли бы попривыкнуть общаться без слов, душами. Ведь криком кричит, как любили вы друг друга.
- Я уж теперь и не знаю, и не узнаю никого. Любили? Не любили? Не пойму... Куда мне теперь? За ними?
- А что тебе смотреть, куда тело выбросят? Не сомневайся, сожгут и все. А ты побудь дома, вспомни все. Мне-то пора, а я пришлю за тобой. Может кто и прошепчет молитовку... Думай тут за тебя. Зачем башку свою подставил, коли не готовился к жизни вечной? А, впрочем, ты и через тридцать лет все равно не приготовился бы ни к чему. Уж больно жирные куски норовил утянуть на этом свете. А не подумал - зачем все это? А здесь уж не надобно суеты. Пойду к старикам, те волей-неволей начинают вспоминать меня, приглядеться желают, по душам поговорить.
- Постой, Старая, а ты мне кем будешь?.. Вдова двоюродного деда что ли? А это кто вернулся? Смотри-ка водку стянула и знает, стерва, где доллары храню.
- Так ведь это дочь твоя.
- Как?! Она миленькой была, пока не красилась в ирокеза. А это просто чудовище с гниющим чревом.
- А ты что, не знал как блуд выглядит? Вот как... Глаза у тебя открываются. Ты не людей, а их души видишь. Это ладно. Наведи-ка порядок в своем доме, авось подействует ночное видение. А то плохо с местами на небесах для бестолковых. Слишком много новичков стало прибывать, трудно всех быстренько пристроить. Даю тебе три дня на обустройство семейства. Если раньше дела не было, так теперь займись. С Богом.
Мужчина лет сорока пяти бродил по пустой квартире, заглядывая в свои тайники. Но чего бы он ни касался - будь то камушки или валюта, все превращалось в прах. И он с нетерпением стал дожидаться своих близких, чтобы начать собственные поминки.
5. Пропажа
Выглядела она безобразно... И пленительно. Лучше б мне не заходить к ней. Но... у меня горели уши, трясло от возбуждения, всю ночь снились кошмары и я надрался коньяку в баре с проходимцем, мысленно и вслух лупцуя ее, бросая в надменный излом бровей ею украденные деньги и оскорбления, самые пошлые и грязные.
Она открыла дверь не глядя, с плиткой цитрамона в руке, в коротком и несвежем махровом халате в мелкую бело-голубую клеточку с вытершимся поясом, с расходящимися от талии полами, открывшими не кокетливые трусишки, а подол тельняшки, левый рукав которой выполз из-под закатанного рукава халата. Лоб ее стянут грязно-желтым вязаным платком, сложенным в шарф, узел коего торчит короткими концами, подпирая ком волос на затылке, кое-как сжамканный ярким жгутом собственного рукоделия. Ни слова, ни взгляда. Она ушла. Я помялся и, прикрыв дверь, последовал за ней. Она копошилась в ящике. Затем открыла антресоли и стянула мешок. Она запускала туда руку и разглядывала добычу. Она искала сильнодействующие таблетки, но ей было лень вытряхнуть содержимое, перебрать. Наконец-то она выудила искомый препарат, небрежно запихнула аптечку, проходя мимо, задвинула ящик комода и вернулась к прерванной трапезе. Я уверен, что поиски она начала посреди еды, словно это нельзя было сделать после.
Она глотала бульон, не отрываясь, ложку за ложкой, поднося ее перпендикулярно ко рту. Я чувствовал ее боль в желудке, не жгучую, а обжигающую, я мучался ее мигренью. Я слишком хорошо выучил ее повадки. Я привык слушать ее ощущения, так часто ею переводимые на язык слов. Я был глотками еще теплого супа, постепенно заглаживающими прикосновения растворившейся таблетки, так подло добавившей боли. Халатик бесстыже распался и полосатое мини из моей тельняшки не скрывало посиневших ног в моих зеленых носках, послуживших ей гольфами с пяткой, растянутой на тонких лодыжках. Безобразный вид. Но я теперь понимаю режиссера, отчаянно матерившегося, но все же отдавшего роль роковой красавицы именно ей. Оказывается, красавицы такие же люди и даже могут заболеть, опуститься. Она перевела дух. Тарелка бульона стоила ей сил, моральных и физических. Она вытерла испарину с лица ладонью. За ее спиной, посредине комнаты, на полу зашипела электроплитка, - чайник закипел, запарил. Было холодно, а в доме не топили. Она перевела мутный взгляд на меня.
- Проходи, садись, ты, верно, по делам, - запоздало пригласила она и, изогнувшись, не отодвинув своего стула, дотянулась до чайника, обдала кипятком заварочный, неловко выплеснула воду в грязную тарелку, отодвинула ее.
- Сходи за чашкой для себя, - она чихнула, заварила чай, накрыла его колпаком. Я вернулся с кухни, перемыв трехдневную посуду, когда она наливала себе чай в немытую пиалу.
Странно... Она не любила смешивать остывший и свежий чай, и всегда мыла и вытирала чашку, прежде чем выпить вторую. Она приняла таблетку, но все еще блуждала взглядом по кронам деревьев за окном. Еще не сумерки и кое-где на ветках играет вялое солнце. Она склонила голову, чтобы приложить к виску дымящуюся пиалу. «Мигрень разлуки», - смеялась она прежде. Это не радовало, но все же было приятно догадаться, что любовником она пока не обзаводилась. Она, к моему удовлетворению, выглядела не обрюзгшей, а просто обмякшей, уставшей от болей. И дался мне этот халат! Ну, конечно, маловат, сорок второго размера, наверно, за дочерью донашивает. От жадности что ли?! Стянув мой гонорар на прощанье, могла бы уж обзавестись домашней одежкой. Сколько ей говорить?! Удивительная женщина! Однажды, по глупости, оставил все деньги на виду, позвонил - попросил ее выйти и купить хлеба. Она умудрилась встретить на улице нашего приятеля, который годами избегал общества, не подходил к телефону. Они вместе накупили ей экстравагантных тряпок, истратили все деньги, вернулись «на огонек» поздно и без хлеба!.. А сейчас? Она могла бы нанять и прислугу, и сиделку, если уж, действительно, так плохо. Мне жалко? Что мне жалко? Денег?.. Да, нет же... Я ведь для нее и роль написал, и... Что? Вожусь с ней, который год... и с режиссером разругался, но утвердили. Это ее роль. И я рад, очень рад, что впервые застал ее, пусть не домашнюю, но все же без маски. Она обворожительна. Сейчас я понял, что давно люблю ее. Я пьян немного, но смогу простить эту кражу или месть, только пусть будет самое лживое, но оправдание. Господи, зачем мы пестуем и балуем роковых дам на сцене? Ведь для жизни - нормальной, спокойной, семейной жизни, они не пригодны и никому не нужны? Нежная, милая, болящая - она мне гораздо важнее и дороже, чем все недавние годы сближений и расхождений на время!
- Чай изумительный. Как ты? Наверно, магнитные бури утомили тебя?
- Не бури, а твои проклятья. Что вдруг?! Есть новенькое или в театре что-то случилось? Могли бы просто позвонить.
- Нет, еще рано. Но вопрос решенный, как обещал.
Мой взгляд упал на не накрашенные и почему-то короткие ноготки, ледяные пальцы, мнущие мякиш в последнем ломтике хлеба. Ни конфет, ни печенья на столе.
- Я хотел узнать - как ты... и куда ты успела потратить деньги? Сидишь голодная и больная. Мне просто интересно.
- Ты же сам сказал, что еще рано. Откуда у меня деньги?
Я чувствовал или хотел чувствовать искренность ее тона, довольно безразличного к происходящему с нею, вокруг нее, за окном. Взгляд чуть прояснился, но не засверкал - она не играет. Просто боль, давящая боль в глазах, притупилась или сконцентрировалась гвоздем в одном из висков... Каждый раз, когда на меня накатывала блажь - сделать ей предложение, она настырно съезжала к себе, называя меня средством от мигрени, возникающей и проходящей внезапно, оставляя всех в сомнении: а была ли больна примадонна? Но только он знал правду. Она любила облачаться в слова не только на сцене, а он любил вслушиваться в ее воркотню, когда спотыкался на фразе или на реплике главного героя. А если бы она хоть чуточку любила себя или жалела, то непременно была бы замужем и была бы избавлена от страшных хворей и мотовства. Ему претило сейчас влезать в долги на полгода, не мальчик уже. Да и напишется ли еще одна доходная пьеса?.. Он не знал, не верил, как не верил в то, что она когда-нибудь поумнеет и отношения между ними примут необратимый характер. Он устал от мыслей и выложил все начистоту. Она медлительно неудобным жестом стянула повязку с головы. Липкие жесткие пряди упрямо скручивались, падали под властной рукой неохотно.
- Пойдем на кухню, покурим, - предложила она.
- Может быть, тебе еще рановато?
- Нет, отпустило.
Она запахнула халат, затянула пояс, прорезав четкую линию. Она закинула ногу на ногу, прикрыв озябшие коленки и зажав подол опущенной, вяло упавшей рукой. Она выпустила облако дыма и промахнулась локтем мимо края стола, продолжая миролюбиво расспрашивать - где, когда, у кого и как он мог забыть злополучную сумму. Он уточнил: что нигде, ни у кого, никак. И что вот уже месяц, как она ушла и никто не заглядывал к нему и, что он даже не срывал упаковку, не платил по счетам, а все сроки уже вышли. Ее осенило, что от нее хотят. Она замерла, перебирая что-то в памяти, вероятно, детали собственного ухода, пожала плечами невинно.
- Отлично сыграно, браво! Я все пойму и прощу, но у меня нет времени на сантименты. Ты пользуешься тем, что я люблю тебя, но все еще может быть, я сам собирался подкинуть тебе половину...
Он не заметил, когда успела накипеть эта холодная ярость, но осекся на полуслове о влиянии их личностей и личных отношений на судьбу театра и новой... Еще он приметил то, что смуглые красотки не бледнеют, а сереют лицом. Она не разразилась ожидаемой бурной сценой негодования, а выдохнула, что не видела этих денег, но, пожалуй, знает - где их искать. Она приходила к нему налегке, без вещей, не создавая себе трудностей с уходом, только вот лекарства скапливались. Она всегда сметала их во что-нибудь подвернувшееся, как этот полиэтиленовый пакет с ручками. Она высыпала содержимое на им вымытый столик. Укатилась в угол ощипанная пачка ваты, за ней повалились распечатанные бинты, салфетки, перчатки, разрозненные цветные резинки, пузырьки, крема, мази, притирки; разлетались веером пластинки и пачки таблеток. Тяжелый сверток, им же оклеенный, оказался на самом дне. Два облезлых горчичника довершили кучу хлама, покрыв все желтой пыльцой. Он специально заклеил деньги, чтобы по дороге домой не начать их тратить и не потерять. Он нарочито выложил их на стол, чтобы она прекратила свои дурацкие сборы и спросила: что это?.. откуда?... и еще, они же хотели выбрать ей прощальный подарок... Он морщил лоб и уши от волнения пылали, он пытался несколько раз сделать указующий жест: вот мол, нашлась пропажа, недоразумение исчерпано; - но прижимал палец к виску, где начали постукивать пульсирующие молоточки. Ей не было нужды до него, до его пояснений, - она тоже вспомнила о том, что пачка горчичников была изведена, когда он был простужен, что она сама парила ему ноги, размачивая их десятками... Она аккуратно складывала свое добро, сортируя по болезням, стягивая их резинками, и что-то похожее на насмешку затаилось в уголках ее растрескавшихся губ. Он наконец-то протянул руку, взял деньги, прекрасно осознавая - сколь глубоко оскорбил ее подозрением. Но такой опыт с кражей он имел однажды. Он держал сверток, огорчаясь тому, что они окончательно стали чужими людьми, от которых не принимают ни малейшей помощи. Она засуетилась, заскрипели дверцы, ящики, что-то замелькало. Она собрала его вещи в пыльную сумку, отняла из побелевших пальцев увесистую пачку, засунула ее на дно, смяла тряпки, бросив сверху его тапочки и, запихнув еще и кроссовки с налипшей на подошвы осенью прогулок, ловко застегнула сломанную молнию.
- Все в порядке, накинь свою старую куртку, и тебя не ограбят!
Он медленно шлепал по ступеням, не в силах проклинать себя за недомыслие. Как он мог забыть ее хронический беспорядок, за который всегда клеймил ее... терзал. Она не помахала ему из окна, не отмахнулась сердито. Ее просто нет. Сейчас она займется собой, начистит перышки, приведет в порядок дом и мысли, забудет свои чувства, как отыгранную роль, начнет обзвон поклонников и выберет новое увлечение. Дурак ты, братец, - сказал он сам себе. Не смог прилично проститься с любимой, и тебе не стыдно думать о ней, как о кукле, с тобой справлявшей свои физические потребности.
- Ты великолепная партия для меня, но ты не моя пара, - оправдывала она себя, желая побыть в одиночестве, отдохнуть от семейной жизни. И если она спьяну материла мои пьесы, то все же была права. Вот он – ньюансик чужести и сыграл ныне злую штуку. Ладно, чужие - так чужие. Цветы, аплодисменты, все это ты получишь сполна. Я обещаю. Надо же кому-то поклоняться, пока не встретилась единственная моя. Но что ни говори, я очень сожалею о разрыве. Мы были достаточно умны, чтобы строить отношения, достаточно талантливы в своем деле, достаточно счастливы, будучи вместе. Но это еще не повод. Излишняя разумность и практичность скрашивались ее взбалмошностью. Но мы честно трудились друг над другом и честно признавались себе, что пора отдохнуть. Без обид и подозрений. Мы не любили одиночества в личном, мы очень одинаково не любили свою неприкаянность и помогали друг другу преодолевать этот страх. Остается быть честным с собой и сейчас. Мы изжили наши отношения в некоторой влюбленности в театр. Коллеги по любви. Мы любили нашу совместимость, привязанность, но не себя... и это не самое страшное из того, что с нами могло случиться. Мы стали мудрее, но не перестали мечтать о недосягаемо-высокой любви. Мы говорим, пишем и на сцене играем вечную любовь, но мы все еще не любили, дожив до сорока лет! Теперь я знаю - каким нельзя быть в любви, которая обязательно настигнет меня, ибо генеральная репетиция уже состоялась. Все сбудется нежданно-негаданно в один из меланхоличных дней, когда окончательно забудешь свои чаяния. Именно так - обыденно и просто начинается новая жизнь, что еще некоторое время не веришь в случившееся и еще долго будешь оглядываться восхищенно на первый день новой эры, эры вечной любви, единственно необходимой для человека.
6. Под наркозом
В пустынном коридоре дежурные лампы перемигиваются желтым и розоватым светом. Темный силуэт незаметно обходит сонные палаты без всякой надобности, в душераздирающем недоумении и отчаянии за невинно погубленные, еще не родившиеся души. Старухе мучительно хотелось понять веские причины, коих быть не могло! Сегодня она сердита не на шутку. В этой палате четыре тени колышутся в эйфории зла. Она протянула сухую руку к шее сорокапятилетней вдовы, встряхнула ее несколько раз. Обездвиженная наркозом женщина даже не вздрогнула. Достижение медицины! Можно душить как котят. Оправдательные для мира причины здесь не имеют веса. И в бедности, и в голоде детей рожали, о них Господь заботился, если осиротеют. А эти, даже еще и не младенцы, сразу в ад пойдут по милости зачавших неудобный плод. И нет у них мамочек - помолиться за ангелочков. Рядом застонала полнокровная бабенка. Старуха обратилась к ней, придвинулась вплотную. Что, постыдилась перед людьми свой грех обнажить?! А убивать свою кровиночку не стыдно? Это Бог тебя незнанием наказал, юродивого носила, сама ведаешь - за что. Толстуха скулила почти в голос, не имея сил стряхнуть оцепенение, отогнать видение, поправить лед, соскользнувший с чрева, плюющегося кровавыми кусками, отрывающимися от стенок матки с адской болью. У окна напротив встрепенулась, поднялась на койке молодящаяся старушка, испуганно спросив:
- Кто здесь? - Она включила ночник. Старая оглянулась на нее.
- А... это ты? Успела снять полипы? Ничего-ничего, лет пять еще есть у тебя, спи, спи спокойно, я не к тебе зашла.
Черная тень замерла, оторопела у четвертой койки. Ах, это та самая дурочка, так часто поминавшая и призывавшая ее, что даже встречались как-то. Тоже здесь! Что ж это творится на белом свете?! Ее душа трепетала, пытаясь о чем-то узнать.
- Ждешь меня? - спросила Смерть гневно. - Уже не пугаешься, не убегаешь сломя голову, знаешь что заслужила. Был ли ребенок? Ну и вопросы! Мог быть и какой! Струсила, негодная. Тебя отмолили, исцеление тебе послали, если бы справилась. А не справилась, так я бы уже не стала мучить. А ты не поверила, словно чудеса могут кончиться от вашего маловерия и глупейшего умствования...
Старуха не могла успокоиться, даже показав женщине ее нерожденного младенца годовалым в руках суровой няни-прислужницы. Темные духи приступили к делу, медлительно вытягивая душу через ноги, вырывая из тела. На обездушенные части тела наркоз уже не действовал, и жуткая боль пронизывала каждую кричащую клеточку. Мелькнула новая тень, срочно отозвавшая Старуху к месту перестрелки.
Бросьте ее, - распорядилась Старая и исчезла по делам. Прислужники точно исполнили повеление: зашли сбоку и, словно щепку, стряхнули с простыни на пол. Недвижное тело перелетело через высокую тумбочку на полтора метра в сторону и распласталось у стены. От стука глухого и неожиданного соседка проснулась окончательно, вызвала медсестру, призвавшую на помощь коллег. Никто прежде не сталкивался с таким случаем - чтобы больные, находясь в бессознательном состоянии, перемахивали через тумбочки. Можно упасть, но рядом... Доза была обычной, пациентки разными, а трое чуть Богу душу не отдали. В этой палате наркоз так странно подействовал на молодых женщин, а шестидесятилетняя так легко перенесла его. Пышную бабу срочно почистили еще раз - кровотечение остановили. Под влиянием повторного наркоза она исповедовалась в грехах доктору, принимая его за Бога, но никто не смеялся.
Утром, сдавая дежурство, доктор поинтересовался о том, что они помнят из случившегося ночью. Красивая сорокапятилетняя бабушка и вдовушка притихла, услышав об исповеди соседки там, и, чуть помедлив, рассказала о ночном кошмаре, как Смерть-старуха стояла над ней, как стоят живые люди над покойником. Подавленным голосом она приводила доводы, оправдывая свой аборт, но ей не удавалось отделаться от чувства вины за содеянное, хотя... что еще ей оставалось делать. Она пожаловалась на перебои сердечного ритма, причиной этого она считает ночные потрясения. «Летунья», так названная в переполохе, все еще не очнулась и не понимала - о чем ее спрашивают. Врач объяснил, где она находится. Она осознавала, что отвечает на вопросы, видит только его, выплывающего из серой желейной мглы, а остальное как бы не существует - поглощается неведомым пространством. Оттуда веет прохладой, ужасом перед неизвестным, не имеющим земного названия, и кто-то продолжает тащить ее за ноги, пытаясь подвесить к потолку. И если проекция души на тело смещается - стягивается с человека демонами, то сразу вонзается звериная боль, словно каждая клеточка организма вздумала жить самостоятельно, разрывая органы и ткани на частицы. Нечто выдувает душу, которую она чувствует, как чувствует кожа прикосновение батиста... Она устала говорить. Персонал и больные переглянулись в недоумении и, пожав плечами, разошлись по делам, пометив в истории болезни: наблюдение медперсонала. Нянечка перекрестилась и со всех сторон подоткнула одеяло, укутала болезную под самую шею, шепча что-то вполголоса.
Вечером принесли передачи. Летунья чувствовала себя морально убитой, невзирая на то, что подруги по несчастью признали ее завидно любимой и дружно согласились, что, действительно, случаются чудеса зачатия и, что, конечно, с ее-то здоровьем опасно рожать, да и поздно, тем более один ребенок уже почти взрослый. Молодая бабка, смутилась тем, что зять принес передачу, удивленный тем, что она делает в роддоме. Многодетная мамаша успокоилась за своего грудничка, болевшего краснухой, за дом и хозяйство. Бабуля с оранжевыми волосами слушала их молча, покачивая головой, не осуждая их и не проясняя случившееся ночью. Все старательно пили соки, выгоняя дурман, судорожно всхлипывали вдруг, не понимая - о чем могут хохотать девочки из соседних палат, девочки, еще не задумывавшиеся о том, что есть грех. А через сутки все палаты были выписаны домой, без разбору.
7. Экология души
- Когда все это кончится?! Сколько можно. Рутина засасывает постепенно. Иные не чувствуют, но ты... Встань, иди. Ты должна приготовить что-то горячее. Мясо растаяло вчера и вновь заморозилось сегодня. Поднимайся?
- У меня начинает болеть голова. - Я раскладываю голоса по сюжетам, словно плов по тарелкам. Плов! Вот что можно придумать на второе. Обессоченное мясо уже как тряпка, но его хватит на два раза, - ведь у нас более ничего нет. И он не выдержал моей апатии.
- Вот прочти: «Милая, купи, пожалуйста, сосисок». Ты вынуждаешь прибегать к «скорой помощи», а это вредно. Но надо чем-то питаться. Я не тр***ю обеда, но хоть что-нибудь горяченькое. Нарежь на кубики вырезку, брось в кипящее масло. Я повторяю: сначала займись мясом, затем почистишь лук и морковь. Зачем тебе чайник? Ты не для этого встала с дивана. Знаешь что, сходи на горшок! Ну, что ты делаешь...
- У меня начинает болеть голова.
- Неправда, - отвечает во мне РОДИТЕЛЬ, на этот раз голосом моей матери. - Неправда, голова твоя давно пронизана спицей боли от виска к виску и эта боль шевелится при неосторожном повороте, давит на глаза. Закрой их. Если бы ты сразу отбросила эту нечисть и покушала, еще днем, то, пожалуй, никакие магнитные бури, ни чернушное чтиво не испортило бы настроение. И всегда было вредным читать желтую прессу.
Я взрослая и поступаю как ВЗРОСЛАЯ, чищу лук и ставлю тяжелую сковороду на большой огонь, пропуская мимо ушей назидания родительского голоса:
- Подлей масла, не жалей, а затем займись мясом. Пока натрешь морковь, оно успеет обжариться. Да ты слышишь ли меня? Ты хочешь все сжечь?!
- Я хочу, - во мне соединяются три голоса: родителя, взрослого и ребенка. Но капризный тон девочки превалирует над ними. - Я хочу свежего чаю, я хочу съесть что-нибудь, я хочу выкурить сигарету и почистить морковь, не ожидая, что ее вялая форма напомнит член в осклизлой плесени пролистанных (я не говорю - прочитанных!) журналов. Я не хочу тошнотворных ассоциаций только потому, что я купила дешевую морковь, а рыночная мне не по карману. Мне не нравится лишний раз выходить на улицу, но я хочу знать то, о чем думают мои современники.
- А думают ли?
Но думают они весьма нечистоплотно. Смакование нечистот на страницах модных позволяет неискушенному читателю предположить, что отказываться от группового сношения не надо, что, вероятно, это и есть нормальная жизнь, если об этом так спокойно пишут авторы, думающие за них, не дающие себе отчета в том, что они собственной рукой написали сценарий насилия над своими детьми. И чем талантливей перо, тем точнее исполнение фантазий.
- Кто этот моральный импотент, посягнувший на экологию души?
- Или пишущий не подозревает о существовании души, всовывая гнилую морковку своей героине?
- Обнажая дно падшей женщины, о которой он был наслышан в случайном притоне, он обнаруживает собственную бездуховность, дабы польстить своему неосмотрительному тщеславию.
Немытые щупальца - слепые глаза - немые слова преследуют незрелые умы в толпе. Вызывают душевную аллергию, переходящую в дурноту. Но недоумку с филфака не удастся очернить любовь в моем собственном доме. И ему не поможет журнал, извративший женское таинство и мужское достоинство яркими эффектными позами. Удовольствие от жизни и удовлетворение жизнью (не сексом!) я не стану измерять сантиметрами, не стану пересчитывать эйфорию слияния с возлюбленным на километро-члены. Я обожаю красавца-мужчину, ибо он не только тверд, но и упруг, и внимателен, и заботлив. И я не сумасшедшая, если разговариваю с ним. Он отвечает мне, то подмигивая, то кивая головкой, то подталкивая к новым открытиям в любви. Настойчивый малый, лишающий нас сна и отдыха, очень тонко чувствует меня и знает время, когда надо быть настырным и упрямым. Он всегда бодр и готов к любовной игре без Кама-сутры, страстен без вина и без стимуляции, а подобное чтение способно выбить его из колеи, точно также, как меня. Никто не смеет вторгаться в жизнь читающего, по привычке читающего журналы. Да и что нового или интересного может предложить красочная обложка счастливой паре?
- Ничего...
Вглядитесь в старые фотографии, где-нибудь на выставке. Неужели вы думаете, что девственник венчавшийся с девственницей не знал эротики, секса, не испытывал оргазма?.. Заблуждаетесь, милейший. Это вы ничего не испытывали, разделяя неделимое понятие любви. Это вы, не зная тонких чувств, истощаетесь за одну ночь с изощренно-похотливой любовницей. Это вы ни на что не годитесь после акробатических номеров в постели, кроме как описывать свое несвежее пресыщение. А светлые лица с давних фото молчат о том, как они были неутомимы и ненасытны в радостях любви, день за днем открывая неповторимые страсти. В жестах грациозно-милых, в горделивости осанки гораздо больше зовущей эротики и заманчивости, чем на откровенно разверстых иллюстрациях. И это не показной стыд, ложный, а интимная игра, понятная только двоим. Супруга, вдруг зардевшаяся от взгляда, очаровательна и незнакома. Только наклон головы, взмах ресниц. Высшая степень чувственности. Это не ваша интимная жизнь, не ваш мир и вам не понять о чем они переговариваются душами. Они не нуждаются в журнальных заключениях о том, как мадам кончила. Это вкуснее называется. Мадам улетела, но, если честно, она редко приземляется. Есть такая особенность у женщин, обладающих даром любви, когда достаточно взгляда. И только глупец додумается считать количество раз. Ворчливый Родитель начал задавать тон, когда Ненаглядный вернулся с работы, покрошил морковку, выбросил журналы в мусоропровод и мы славно перекусили сосисками. Голова еще продолжала болеть, но на завтра будет обед и ужин, а на ночь мы еще успеем почитать Сведенборга вслух, чтобы очистить себя познаниями о небесах, о мире духов и об аде.
8. Прогулка
Печальные глаза. Печальные и умные. Печальные и красивые. Многие знания... Нам хорошо втроем. Все в порядке. Можно сказать, что Костик счастлив, наконец-то. Игорь, как водится, поглощен новой идеей. А я... Я по-прежнему. Мы в парке. Я ничего не знал о последней осени, о привыкании к боли. Я многого не знал и был счастлив, мы были счастливы... Да, мы были... А я вдруг остался. Может быть, я все еще что-то не понимаю, если остался?
Мне хорошо с ребятами, почти весело. Сейчас я предложу им сыграть в русскую рулетку, и они согласятся. Они верят в неотвратимое. Видишь, мне опять не повезло. Курок щелкнул: я скосил глаза к носу, недоумевая. Костик продолжал смотреть на нас и натужно улыбаться – мимо. Игорь тихо выматерился после - неприятное ощущение. Мы отстрелялись в воздух - от греха подальше.
Мне не удается затушить спичку, я мотаю головой и жму-руюсь изо всех сил, сдерживая сухие слезы, жмуруюсь – от слов: хмурюсь и жмурюсь одновременно. Эта кривая ухмылка уже давно не сходит с моего лица. Я смотрю на огонь и ничего не понимаю. Мне бы прочь отсюда, из нашего парка, где счастливые прогулки по сей день шуршат за моей спиной, я оглядываюсь, но тебя нет. Я кидаюсь вслед, догоняю ребят, висну у них на плечах. Я неуклюж, небрит, я сутулюсь. За что ты только любила меня?! Роняя слова невпопад, я начинаю постигать нечто. Ты пахнешь желтыми листьями, я чувствую тебя. Вернее, я продолжаю чувствовать тебя, как свою собственную кожу. Ты - не где-то, не рядом, а во мне. Наверно, это и спасает меня от безумия. Сколько мы прожили? День? Год? Вечность? Или одну-единственную нескончаемую осень? И я остался, остался здесь, в нашей осени. Ты просила, чтобы я не жил прошлым, а был счастлив в новой жизни, в новой роли. Но разве бывает счастье после счастья? Конечно, я стараюсь, продолжаю жить. А что еще я могу сделать? Пишу странные, жуткие вещи и не чувствую боли. Нет боли страшнее, чем та, что прижилась во мне. Если бы ты уходила как-то иначе... Но ты все узнала, все успела, простилась красиво, не торопясь. Я же всегда спешил, не успевал, а сейчас у меня столько неприкаянного времени, которого очень и очень не хватало для нас. Это раздражает.
Все было заранее предопределено, взвешено, отмерено. Все было выверено - изначально. И, представь себе, ошибки в том нет. Нет ошибки. И это самое печальное. Человек оказался глуп. Две тысячи лет он смотрит в окно и задает себе вопрос: что делать? А ответ настолько прост, настолько известен любой бесхитростной душе, что никем не воспринимается всерьез. Жить. Просто жить. Что еще может быть более сложным и неописуемым?! О чем тут спрашивать?! О каком таком деле, если человек уже живет, а, значит, его деяния уже имеют место быть. Наше право распорядиться этим даром или чудом, - называйте как угодно свое удивительное появление на белом свете. Если мне удалось повернуть ребят лицом к себе, то они непременно зададут новый вопрос. О чем думать? Это Игорь вопрошает небеса. Без насмешки. Столь неохватную тему трудно найти. Достаточно думать о жизни. Ты хотела, чтобы я понял и принял главное? Это случилось. Ты позовешь меня к себе или еще не вышел срок?
Что за черная кошка пробежала между нами? Ты называла это старостью. А я... я не хочу ее называть. Мы чуточку поблекли, устали, стали чаще болеть, но нам нет еще и сорока. Всего лишь середина пути. Нам не хотелось сбрасывать скорость на поворотах, да мы и не стали бы менять привычный темп жизни. Знаешь, милая, все-таки личные обстоятельства полностью меняют образ мыслей. Я не пою веселых песен, избегаю милейших утешительниц, я щелкаю зажигалкой и подолгу смотрю на пламя, словно пытаюсь понять смысл твоего ухода. Мне тяжело видеть себя со стороны, но я не способен на иное существование, более рациональное. Место в моей душе занято тобой и только тебя не удивляет моя верность. Игорь не берется судить о том, а Костик улавливает в этом некую закономерность. Все влюбленные очень схожи между собой, и мне легко бродить с ними весь день, ничуть не отвлекаясь от размышлений о тебе, о нас... Мне приятно, что они знали нас и знают о том, что творится в моей душе без тебя. Но мы говорим только о делах, они не пытают меня разумными советами: так, мол, нельзя, пора забыть и прочее... Я благодарен им за эту прогулку. Все стихло над черной волной, только ветер.
Я гримасничаю с друзьями. Гримаса сглаживает искаженное болью лицо. Я даю прикурить Костику, пряча взгляд. Зачем ему помнить мои печальные глаза? Маленькие, потускневшие, рвущие душу. Игорь пытливо наморщил лоб, но промолчал. Правильно... Они все правильно понимают. Разве можно разлюбить тебя только за то, что ты умерла? Так внезапно.
9. Размышления
В таинственном вопросе о Смерти человека, оказывается, волнует очень немногое. Осмысление этого явления не простирается, как ни странно, далее сорока дней. Даже самая богатая фантазия простого смертного не может посягнуть на то, что же, все-таки, станется с нами после.
Наиболее часто и страстно обсуждаются само событие, обстоятельства, соблюдение ритуалов. Переживают о том, как будут обставлены похороны, кому будет сообщено, кто из тайных близких и каким образом узнает о кончине и осмелится ли прийти для прощального поцелуя, все ли раздоры семейные утихнут у гроба или наоборот вспыхнут с новой силой ввиду случившегося. В преклонном возрасте беспокоятся о средствах на обряды, об отпевании, словно все можно предусмотреть, словно пожелания могут что-то исправить, словно можно успеть что-то доказать, словно там имеют значения материальные хлопоты, выпадающие на близких.
Возлежащие на одре смерти, чувствуя приближение ее, видят зловещую старуху, а не избавление. Успокоение, примирение с жизнью, уже прожитой, бывает редко. Мало кто думает о том, чтобы простить всем, простить в душе. Редко кто спешит исповедоваться, оставить земные дела и прегрешения - земле. Среди хлопот о наследстве и о старушке, что должна обмыть тело, говорят о душе, словно сомневаясь - то ли есть душа, то ли нет. И если уж даны последние дни, вернее, дарованы для чего-то, то скорее всего для очищения совести, омовения души от земного.
Старухи в черном любят рассказывать сказки. Где, в наше-то время, взять минуточку на размышление, тем более перед смертью. Так обстояло дело раньше. А сегодня никто не знает, независимо от возраста, когда настигнет Проклятая. Притаится ли на крыше искрошившимся и выпавшим на голову кирпичом или отскочит рикошетом чужая пуля в тот миг, когда зевается сладко за семью замками? И самое обидное, что на небесах никого не будет интересовать - почему человек не приготовился к смерти, не получил отпущения грехов, не соборовался, не причастился. Там удивятся тому, что на новопреставленном нет креста, не слышно молитв близких и служба справлена не так, как водится. Всему свой день и час. Уж предчувствиям надо бы верить. Душа не слепая духовно, в отличие от тела. И за что клеймить тело позором, похотливым блудом? Приглядитесь к покойному, тело без души мертво. Тело не станет ни перед кем отвечать за исполнение адских плясок, ибо всем управлял дух, душа.
Искаженные души подобно себе наворотили, что самим тошно стало жить. Не следует превозносить прошлые века, где вера была неотъемлемой от человека, рольные души были, бесспорно, всегда, счастливая душа не станет стремиться к власти. Искаженные же души всегда стремятся к ней, выстилая дорогу благими намерениями, ибо власть всякого рода дает возможность влияния на других людей. Спрашивается, для чего?! Для питания. Чувства сытости. Искаженные души, как пустоты, вакуум, мгновенно всасывают чужое тепло. Войны рождаются на невидимом глазу уровне. Это ясно чувствует душа. Легенды о вампирах, людоедах и оборотнях - не случайно запомнившийся бред, это интуитивная память народов. Сегодня, проехав в метро, мы чувствуем себя обесточенными, но не умеем распознать чьими черными мыслями мы отравились или какого демона мы подкормили своей духовной силой. Не спешите к экстрасенсу. Чужая душа - потемки. А чтобы вылечиться - надо верить. Но верить надо не в энергетику лукавого смертного человека, который просто опытнее вас, а Богу. Любой батюшка напомнит вам, что все лечится постом и молитвою, но никак не ересью новомодной.
Но, все же, вернемся к Смерти. Что это? Кто это? Всю жизнь долгую или короткую человек шагает, торопится к ней. День за днем. Это краткое состояние души. Смерть - благо, духовная зрелость человека, перешагивающего последний земной барьер в своем развитии. Случается, что дети бывают мудрее родителей, юноши умнее стариков, тогда они рано покидают изученный мир. Но бывают неудачные опыты, бесполезные потуги познать что-либо на этом свете, хаотическое непонимание воли Божьей, заповедей простых, а потому и неисполняемых. Ведь так.
Попробуйте быть честным. Не на духу, не в острой ситуации - где решается или - или... Попробуйте быть честным с собой. Это очень трудное испытание. Мы не готовы дать волю нашей совести. Открыть молитвенник наугад, прочесть и попробовать вникнуть хотя бы в одну-единственную фразу. Сколько внутреннего сопротивления, идущего от нашего ума-разума! «... ибо от юности и науки злы...» Не так просто, как кажется, сделать простые механические действия, но еще сложнее найти хоть одно похвальное слово в свой адрес. Но как же так?! Мы блистаем интеллектом и нарядами в обществе, но нам нечем похвалиться перед собой, нечем оправдать свое существование. Но как же так, мы больны? Или притворяемся? Но перед кем?! И откуда так веет пустотой? Неужели и мы становимся «вампирами»? Это слишком. Но что-то тревожит. Зачем нам знать то, что мы еще не готовы понять? Достаточно осознать инфантильность своей души. Для начала достаточно. И не надо ссылаться на причины, всем известные. Время было такое! Сейчас мы научились судорожно просить: дай, Господи, дай, дай! - На, получи... Но не забывай до следующей беды о том, что Бог есть, он все видит и не желает тебе зла. Не обольщайся, что Бог где-то там, за облаками. Он в душе твоей, помни же об этом. Именно поэтому душу следует содержать в чистоте, не оскверняя ее грязными мыслями. И если вам так долго не везет, то пора бы и призадуматься о собственной вине. Человек - враг душе своей. Потрудитесь вспомнить, сколько недоброжелательства исходило от вас в этот мир. Припомните школьный закон о сохранении энергии, круговорот воды в природе. И что? Все возвращается, не правда ли? А если прочесть исповедание грехов повседневное? Но где эта повседневность? Утром, едва успеваешь выкурить сигарету натощак, по дороге к метро, угробляя свое здоровье, разве тут до молитвы? Недосуг. Что ж, каждому свое. Вы свободны в своем выборе, вольны: думать о грехе или не думать, грешить или не грешить. С вас и спросится. И если нет надежды на ваше спасение здесь, то стоит ли удивляться тому, что Смерть так помолодела.
Все закономерно. Явившись на свет, вы уже сделали выбор. Все зависит от вас. Вы в руках Божьих. И в руках Его вы творите то, что вашей душе угодно. Но вы ведете себя, как слепые котята. Но у котят рано или поздно открываются глаза. Речь о том, что все живое имеет способность к росту, развитию, созреванию. Плоды, созрев, падают на землю или их срезают. Если душа жива, она не может не расти духовно. Но если вам недосуг питать ее необходимым, то она покинет вас без сожаления. Иногда земля стряхивает с лица своего омертвевшие искаженные души, способные очиститься к жизни иной только через страдания, катастрофы или войны, то есть принудительную гибель. Для души нет недосягаемого, но лишь во сне мы позволяем ей отрешиться от материальных пут, словно днем нам это окажется не под силу.
Но, все-таки, почему нас волнуют собственные похороны? Как все это будет выглядеть, какие слова скажут или забудут, не опасаясь быть услышанным новопреставленным. А напрасно. Кто придет на девять дней, и будут ли родственники справлять сорок дней, год? Ведь все так дорого. Почему в час щемящей жалости к себе, в часы бессонницы, мы рисуем на разные лады обстоятельства и причины собственной гибели или кончины?
Почему, мудрствуя лукаво на эту тему, наши образы и представления вязнут в липкой мгле или полощутся на таинственном сквозняке серыми простынями, мешающими обзору? И почему мы все так страшимся думать о том, что с нами будет после? Мы трусливо соглашаемся с реалистами, что все померкнет, все кончится вместе с нами. Нас не станет и точка. Так спокойней. Все проснутся, а нас нет. А на нет и суда нет. Так мы пытаемся обхитрить свою душу, знающую нечто. Понять или просто поверить в эту необъяснимую смуту недопустимо, мы же умные люди, - оправдываемся мы друг перед другом. Но так ли?
Не мы первые, не мы последние. Опыт есть опыт. И сорок дней необходимы. А зачем? Почитайте душеполезную литературу. Но почему наша душа помалкивает о дальнейшем, - о том, что станется с нами по прошествию этих странных сороковин? А есть ли смысл говорить о рае, об аде, если живем мы, не ведая страха, не имея веры не только в древние образы, но не доверяя ни себе, ни Богу. Пройдут сорок дней, жизнь продолжится в ином измерении. Смерти, как забвения, нет. Исход души из тела называется смертью, а потом жизнь души, только души, в ее истинном обличье, без прикрас. Так стоит ли бояться смерти, которой нет? Жизнь после будет такой, какой вы ее делаете сейчас. Но не руками. Прислушайтесь к себе. Не закрывайте глаз души и не унывайте.
В земной жизни человеку легко скрыть свою сущность под маской учтивости, а свои звериные страсти под шелухой красивых слов. А на том свете он впервые увидит себя, свое червеязычное, горделивое Я. И многие устрашатся своего собственного вида.