Жил-был Я. Глава 13. Мне чашу подай, виночерпий

       
             Александр М. Коржов
       
       
       
             Жил-был Я
      
      
             Глава 13. Мне чашу подай, виночерпий…
          
          
          
             Живу, бессилие кляня.
             Найти бы средство!..
             Господь не смотрит на меня –
             Неинтересно.
          
             Долготерпим Небесный Град,
             Но строго взыщет.
             Когда ж, Господь, Твой гневный взгляд
             Меня отыщет?
                (О. Чертов, Отчаяние)
          
          
             И бурлит поток, и гудит рожок на пиру.
             Подожди дружок, вот ещё глоток – и умру.
                (М. Щербаков, Болеро II)
          
          
          
      1
      Тысячелетие кончилось, но физическое существование продолжается – без особых скачков и разрывов непрерывности. Видимо, потому, что так уж оно у человеков устроено – в отличие от насекомых, которым ведомо нами недостижимое и непостижимое счастье метаморфоза. Ни другого глобуса, ни другой эпохи в моём распоряжении не случилось, выбирать особо не из чего.
      
      Такая досада. И резонное мнение о том, что подобная участь является всеобщей, как-то слабо утешает.
         
      Ещё и ещё раз я обещаю не делать попыток объять необъятное. То есть не пытаться эту самую эпоху масштабно изобразить. Отчасти потому, что для меня, обладающего жалкими остатками здравого рассудка в сочетании с безудержно запальчивым темпераментом, это непосильная задача. Крыша, проще говоря, окончательно поедет.
      
      Ну а как, объясните, сберечь её в сохранности в сегодняшние времена, если, скажем, крупный милицейский чин, да ещё отвечающий в “органах” за внутреннюю безопасность, оказывается вдруг вором и взяточником? Это ж суперэлита, найлепшие из лучших. И вот получается, что прирождённый ворюга может дослужиться до генеральского чина – и это в системе, призванной бороться с воровством внутри системы! Впору, да энтузиасты того и требуют, учреждать службу, ведущую бдительный надзор за службой, которая, в свою очередь, надзирает над просто ментами.
      
      Конечно, как же иначе? Их, то есть ментов, в стране, по заявлению премьера, словоохотливого ВВП, уже полтора миллиона, в двадцать раз больше, чем в Великобритании. И втрое больше, чем крупье в ушедших временно в тину игорных заведениях. За такой оравой глаз да глаз… Никаких нефтяных доходов может не хватить на её прокорм и обуздание! И никаких гарантий, что суперспецнадзор возглавит действительно честный человек.
      
      Дополнение 2011г. Разве что переименование милиции в полицию поможет?! Да и то не радикально. Просто можно будет называть представителей этой службы не милиционерами, как до сих пор было положено, а господами полицаями – и тем хотя бы морально удовлетвориться. Более уважительного обращения к служащим полиции страна со Второй мировой не знала – и знать, видимо, не захочет. По делам и почёт, или как?
      
      Слава Богу, что они сами время от времени активно мочат друг друга из табельного оружия – и тем сокращают численность без всякой меры расплодившихся мерзавцев. К сожалению, невинные прохожие от того же оружия страдают чаще. Иногда, правда, и дубинками, и сапогами достаётся. Прохожих на улице всё ещё больше, чем ментов, так что последние вынуждены прибегать к любым подвернувшимся средствам. Ну, а уж задавить кого попроще служебной иномаркой на улице или даже внутри жилого квартала: бабу или там малых детушек – так это вообще теперь не считается! Ну, четыре года максимум, да и то, как правило, условно. Мешок картошки скоммуниздишь – так будешь отвечать куда круче. И не условно, ясен пень, а в натуре. В лагере, то есть. Юстиция называется. Синоним справедливости. Привет, сыночек Сергей! Именно к её, юстиции, вершинам ты намерен двигаться, когда завершишь своё, не где-нибудь, а именно в МГУ проистекающее высшее юридическое образование. Катька утверждает, что ты – хороший студент. Усомнился бы из вечной вредности, да факт получения стипендии – тоже не пустяк, с таким фактом сегодня не поспоришь, потому что стипендии кому попало теперь не раздают. Мне моя была, наверное, нужнее, но и доставалась легче: лишь бы “хвостов” не было. Так что я иногда получал повышенную, а однажды даже именную. Ну, последняя, как всякие дурные деньги, была, по обычаю, немедленно пропита с неграми и журфаковскими обаятельными феминами, ещё и не хватило.
      
      2
      Расти, Серёжка, раз уж отважился “учиться на Горбачёва”. Расти, если планида позволит, до того обязательного уровня, когда никуда уже не деться от понимания: порядочный человек не только повинен тупо исполнять даже идиотские законы, но и обязан разумно влиять на их содержание. Всеми доступными средствами. Не особенно взирая на возможные потери в личном благоденствии. В идеале – вообще ни на что шкурное не взирая. Руководствуясь, как пишется в ваших следственно-судейских инструкциях, “глубоким внутренним убеждением”. Штуковина эта внятно не определена, так что я усматриваю в ней нечто почти религиозное.
      
      Тот же ВВП объявил вдруг о намерении вверенного ему государства вернуть церкви всё, государством у неё отнятое. Благое намерение, да? Ага, попробуйте на досуге придумать чего-нибудь благее! Налицо истовое стремление примерного и могущественного прихожанина хоть что-то весомое сделать для Церкви, его окормляющей. Тем паче, не за свой же счёт! Только, помнится, он премьер всей страны, а не только христианской составляющей её народа. И это ему не худо бы помнить, коль уж дорвался до власти. Только, хоть и юрист по образованию, он в своём якобы православном, а на деле почти иезуитском рвении даже не пытается осознать, что тем самым плюёт в души всех прочих наследников всего прочего имущества, украденного государством у граждан и организаций. Всякая частная собственность неприкосновенна, однако церковная (Православная. О других конфессиях премьер благоразумно молчит) – неприкосновеннее, или как? Оруэлловская ситуация, и я, тупой и недоразвитый обитатель этого скотного двора, не понимаю, почему церковь не возмутилась немедленно такой вот оскорбительной для неё избирательностью. Новоизбранный Патриарх почему молчит? Сообщество российских юристов, да и просто видные в этой профессии фигуры тоже помалкивают, хотя наверняка понимают безнравственность, бестактность и беззаконность премьерской позиции. А должны бы, имея достоинство, выступить с правовой и нравственной оценкой идеи. Кто бы взялся урезонить заигравшегося в своём религиозном рвении премьера?
      
      Однако где вы таких иисусиков видели? Многих я встречал юристов, хорошо знаком с сугубо меркантильным происхождением их этих самых “убеждений”. Даже удивлялся, что можно их продавать так дёшево. Потом понял: только потому дёшево, что неоднократно. Многоразово.
      
      Учишься ты, Сергей, если верить старшей сестре, увлечённо. Как я в своё время на физфаке. У нас в университете шутили, что физик может, если захочет, стать кем угодно, а вот из кого угодно физик не получится. Практика показала, что это вовсе не шутка. Только в физике истина по определению одна, и её невозможно утвердить либо опровергнуть красноречием, а юриспруденция коварна тем, что позволяет из всех “pro” и “contra” выбирать самые шкурно выгодные. Те, что при наименьших затратах сулят наибольший навар. Сколь ни хороши российские законы, однако, на беду им, существует ещё и юстиция! Надменный и замкнутый клан изощрённых софистов. Где свои сомнения и терзания у принадлежащих к нему истинных профи принято однозначно решать в пользу гонорара. И, догадываюсь, как трудно этому соблазну противиться. Насколько ты, Сергей, к этим испытаниям готов?
      
      Увы, всех соблазнов не избежать, по себе знаю. Не можешь полной мерой их игнорировать – так хотя бы по мере сил. Усилие – это вектор. Может быть длиннее или короче. Вектор, равный нулю – нонсенс не только математический. Мужчина, умеющий плыть только по течению – из этой же банки огурец. Мне остаётся только гадать, что из тебя, Сергей, в итоге получится. Не доживу, увы, до результата. Но раз уж ты резонно сомневался, будучи ещё пацаном, в выборе жизненного пути, если всерьёз колебался между журналистикой и юриспруденцией, я твой выбор стопроцентно поддерживаю. Потому что юрист может при желании стать журналистом. Если прижмёт внутренняя потребность. Если то, что скоропалительно принял за призвание, окажется вдруг постылой обузой. Так, если знаешь, нашёл своё настоящее предназначение твой дед по матери: бросил юрфак и пошёл в медбратья – ну и дальше, по врачебной части, и вполне успешно. А вот обратный переход принципиально невозможен. Почти. Артём Ферье – счастливое исключение.
      
      Меня, если вспомнишь, в ранней молодости настойчиво сватали в журналисты. Я тогда предпочёл призвание. Не жалею. Хотя теперь запоздало соглашаюсь, что журналист из меня мог бы получиться. Но вот какой – это попрежнему вопрос.
      
      3
      Откуда у ментуры крутые иномарки? Откуда они у служащих налоговой инспекции, понять ещё можно, хотя сажать всё равно нужно. Понять – не всегда значит простить. Ну, а у служащих пенсионного фонда? И не только иномарки, но и всё остальное?
      
      Нет, задавать говорливому премьеру ВВП такие вопросы вверенный ему народ давно уж перестал. Поумнел потому что, да и помнит кое-что из недавнего. “Но пенсионную реформу делать будем. Там есть где разгуляться!” – это известный краснобай Виктор Черномырдин проговорился, будучи тоже премьером. Преемственность власти называется. Разве идиотская по форме и бандитская по содержанию “реформа ЖКХ” проводится не в развитие идеи всеобщего массового ограбления?!
      
      И я пока помалкиваю, зная много чего такого, что в жизни расходится с сегодняшними официозными заявлениями ровно так же, как расходились жизненные реалии с коммунистическими лозунгами в самые благополучные для разжиревшей власти и самые убогие для пасомого ею народа докапиталистические времена. С той же примерно степенью лицемерия.
      
      Тот же пенсионный фонд в Александрове занял под свою контору почти готовое здание станции переливания крови. Им нужнее, ежу понятно. Да и число назойливых соискателей пенсий, если в городе не будет этого спасительного для многих медицинского заведения, подсократится, что тоже пойдёт на пользу бюджету! Кризис-то не последний.
      
      Короче, занял. И обустроил это присутственное место перегородками так хитро, что кондиционеры экономно дуют только на сотрудников, а пенсионер хренов перебьётся, на всех казённого комфорта не напастись. И не дай Бог, если ему, пенсионеру или кандидату в таковые, просидевшему в тамошних неспешных очередях полдня, приспичит вдруг по малой надобности, не говоря уж о большой! Такого сервиса для клиентуры вообще не предусмотрено, нехай сами выкручиваются, как сумеют. Это не сплетни, это, простите, глубоко пережитой личный опыт. Обсмеётесь, знаю, а вот мне было совсем не до смеха. Доживите, обосритесь с моё – тогда, миленькие, и хохочите на здоровье, державным триколором подтирайтесь!
      
      Это пишется в конце 2009 года. Так себе годик, хоть и мой, если верить восточному гороскопу. Последний мой, я свой организм изучил. Позади занудные пенсионные хлопоты, позади беспечно и бездарно проведённое лето. Я собрался с силами и, закончив совсем коротенькую заключительную, приступил, наконец, вдохновлённый властителями умов и вершителями судеб, к этой, предпоследней, видимо, главе. Премьер ВВП (вот прицепилось!) буквально вчера больше трёх часов терпеливо отвечал на вопросы электората, жаждущего истины из высочайших уст. Про терроризм, про кризис, про социальную поддержку и национальную идею. Я не Путин, я так долго и так вдохновенно врать не смогу, да меня так долго слушать или читать никто не станет. И поэтому спрошу смиренно: хотите о сегодняшнем времени – всего в нескольких словах?
      
      Надо – на! Пожалуйста. В Воронеже обычный белый человек средних лет, к каннибализму вроде бы не склонный, психически здоровый, педагог по образованию, учитель по профессии и завуч по должности, жестоко избил пятиклассника в классе. На уроке, посвящённом культуре общения.
      
      Dixi. Довольно, то есть. Подозреваю, что у вас, дети мои, как и у некоторых других читателей, взгляд на эпоху несколько отличается от моего. Более оптимистичные об ней у вас представления. Она повёрнута к вам другой, заманчиво глянцевой стороной. Потому что, я уж не говорю о заграницах, в международном аэропорту, в элитном бутике или фитнес-центре видишь совсем не то, что бросается в глаза и шибает в нос близ ночного вокзала, пусть даже и столичного. Или в магазине с “социальными” ценами. Вряд ли вы их посещаете, поэтому я рискую остаться непонятым.
      
      Увы, я умею смотреть только своими подслеповатыми, а зоркими очами безудержно оптимистичного юного либерала пусть обзирает столь богатый возможностями сегодняшний мир мой сетевой коллега и заочный доброжелательный оппонент Артём Ферье. И это, поверьте, не зависит от абсолютно нормально развитой способности автора мыслить рационально, то есть, в частности, чуять выгоду и извлекать доходы. Автор всю свою долгую жизнь презирал неистребимую склонность тогдашней Системы к экономически бессмысленным действиям, высоко ценил свою и чужую предприимчивость – и отнюдь не чурался доходов. В том числе и во времена, когда эти слова были ругательными, а поименованные ими свойства натуры если не преследовались уголовно, то хотя бы единогласно осуждались “общественностью”. Если предыдущие главы не смогли вас в этом убедить, уж не знаю, какие вам ещё нужны доказательства.
      
      4
      Сейчас я вынужден вступить в заочную и, увы, не по моей вине безответную дискуссию с очень уважаемым мною молодым человеком Артёмом Ферье. Он чуть ли не ежедневно и очень последовательно выступает в Сети за либерализм. За тот вектор развития, который и мне, старому пердуну, более чем мил. Хотя мать моя вряд ли была либеральшей. И мать её, моя бабушка, значит...
      
      Да, я за капитализм. И за те человеческие качества, которые способствуют личному успеху – всегда, не обязательно при капитализме. Потому что это для меня привлекательные качества: предприимчивость, мобильность, готовность напрячься и даже (но не без расчёта) рискнуть. С маленькой оговорочкой: в любой приличной форме. Минимально приличной. Либеральной? – Пусть либеральной. Но не до беспредела! То есть, “…с умеренностию, избегая, по возможности, кровопролития”. Спасибо М. Е. Салтыкову-Щедрину, сатирику и государственному чиновнику. Умнице, к его несчастью.
      
      Не ищите никакого парадокса. Вот в кратком изложении его, автора, голубая мечта всей жизни, независимо от господствовавшего (господствующего) строя: ах, если бы все честно искали своей выгоды и, соблюдая некие обязательные для всех, одинаковые для всех безличные правила, алкали доходов – ну, как в честной, без жульничества, коммерческой игре типа шахмат, преферанса или бриджа!.. Нельзя же строить такую серьёзную и для каждого единственную штуку, каковой является жизнь, на откровенно грязной, шулерской игре краплёной колодой. Да ещё и с бейсбольной битой в заначке. Нельзя же превыше всех прочих человеческих способностей, открыто и самозабвенно, как это делается сейчас, культивировать способность к людоедству! Хочется наивно верить, что капитализм не тождествен каннибализму. Потому, отчасти, что непонятно: а что делать дальше, что строить, когда всех едомых съедим? На чём остановится такой прогрессивный либеральный процесс?
      
      Но не глупо ли, пребывая в столь преклонных годах, грешить, впадая в детство, идеализмом и помышлять о несбыточном?.. Оставлю такую возможность не раз уже в этой повести и не всегда к добру помянутому Ферье. Нравится мне этот умный вьюнош, бойко и плодовито стучащий по клавиатуре. И взгляды у него вроде насквозь прагматические, и в способности убедительно их выражать ему не откажешь. Достойный образец последовательного либерального либерала. Да ещё отшлифовавшего на филфаке лучшего университета страны умение остро и точно выражаться, отнюдь не впадая при этом в академизм. Редкостный букет реализованных дарований!
      
      Но. Простите, Артём, как у Вас с ощущением реальности? Качество, вроде бы желательное для будущего Президента, в роли которого Вы себя позиционируете. Пусть и шутливо – неважно. Появившегося невесть откуда сына русской и юриста в начале 90-х, если помните, вообще никто не принимал всерьёз. Потому, в частности, что неуклюжая телевизионная программа “Время” продала первого либерал-демократа со всеми его потрохами в самый момент его явления народу.
      
      Что, не помните? А зря, Артём. Хорошо бы не забывать, как ваши ближайшие оппоненты потом действовали в 1993. И что от вас, либералов, осталось в итоге. Тогда, да и по сей день.
      
      Те, заокеанские, с кого мы теперь с разной степенью успеха пытаемся делать жизнь, любят повторять: “Если ты такой умный, почему ты такой бедный?” Так вот, почему Вы, Артём, сегодня такой бедный? Я не о личном состоянии, измеряемом в денежных единицах; это вопрос второй и несущественный. Способы завоевания электората категорически не совпадают со способами обретения капитала, Вы сами об этом достаточно пристрастно пишете в своём сетевом дневнике (25.01.10г., если забыли). Почему взгляды ваших единомышленников, хоть и кажутся они неоспоримо здравыми, вообще не представлены ни в Моссовете, ни в Государственной Думе, и, очевидно, скорее утрачивают популярность, нежели завоёвывают её?
      
      Вы, остаётся только гадать, почему, уклонились от предложенного мною диалога, поэтому я не знаю Вашего ответа на эти вопросы. А мне представляется причиной то, что Вы и Ваши единомышленники всерьёз допускаете существование загадочного, мифического, только вами сотворённого и только в ваших головах существующего мира, состоящего почти исключительно из финансистов, брокеров, менеджеров и (тьфу, вроде трезвый, а не произносится!) мерчандайзеров. И Вы не чувствуете, что это – безмерно упрощённый, редуцированный мир. Ну, и где-то там, за его пределами, в хлеву на соломенной подстилке – рабочее быдло и прочий презренный электорат. Лежат, гады, впотьмах, подмокший хлеб жуют.
      
      А его-то, мля, и предстоит завоёвывать. Надо, потому что он весь не вымрет. Не успеет до выборов.
      
      Умрёт ещё один.
      
      - Из поколения рабов? Так пусть умирает!
      
      Ну, скажем, я лично согласен. Идея хоть и людоедская, зато либеральная. Надо поддержать.
      
      Хотя грек Эзоп был рабом, а вольный француз Лафонтен и российский аристократ Крылов только переложили его произведения на современные языки, мало чего от себя лично добавив. Почти ничего.
      
      Артём, простите. Вся резкость – от сочувствия. Я в прошлом шахматист, поэтому догадываюсь, что, прежде чем атаковать, следует занять приличную, убедительную “позу”. Вам, в преддверии президентства, это более чем необходимо.
      
      Дополнение 2011года: Кстати (или, наоборот, некстати?): не решились бы Вы, уважаемый Артём, в порядке эксперимента взять моего сына Сергея Александровича (надеюсь, отчество он ещё не сменил) Леньшина, от рождения Коржова, в свою команду на стажировку. В следующем году он закончит юрфак МГУ. Молодость вряд ли станет неодолимой помехой навсегда, в этом я на себе убедился, да и Вам предстоит, если ещё не успели. А в остальном, насколько я знаю: парень интеллектуально и физически развит; осторожен и рассудителен (Рак по гороскопу); моральными принципами, видимо, чрезмерно не обременён; зато честолюбив и знает себе цену. Характер, скорее, нордический. Не в меня, короче, почему я и пытаюсь Вам его рекомендовать. В порядке эксперимента, повторяюсь. И без особой надежды на положительный ответ. Откуда, к дьяволу, надежды? Это ж страшно представить, каким персонам случается обращаться к Вам за протекцией!..
      
      Только я не о протекции прошу, а об испытании на вшивость – по полной, без поблажек, программе.
      
      5
      Своими воспоминаниями А. Д. Сахаров, А. И. Солженицын, Вадим Сидур, Наум Коржавин, Игорь Губерман – да и только ли они?! – служили мне образцами. И Пабло Неруда тоже. И даже годящийся мне в сыновья финно-швед Линус Торвальдс. Не образцами для списывания, а эталонами, попытки сравниться с которыми, располагая столь слабыми силами, как мои, заведомо обречены. Даже автобиографические романы не всегда близкого мне духовно и откровенно слабого в прозе Евгения Евтушенко (Если об отношении к нему, как к поэту, то ранний – безусловно да, средний – безусловно нет, позднего вообще не знаю, да и существует ли он?) были, поверьте, прочитаны внимательно – с вполне понятным прагматическим интересом, однако без должного сопереживания. Или он не смог вызвать сопереживания, или я, толстокожий, оказался к нему не способен.
      
      Почти то же самое вынужден сказать и о последнем романе глубоко чтимого мною и, к сожалению, уже покойного Василия Аксёнова “Таинственная страсть”. Боже упаси, никакого неприятия! Никакого пренебрежения к страстям и заботам тогдашнего бесшабашного плейбоя и нынешнего классика! Обязательно прочтите. С восторгом, надеюсь, как прочёл я. Люди шестидесятых были, считаю, несравненно интереснее одноликого и одномерного бомонда, утвердившегося на рубеже тысячелетий. Просто констатирую: в том же, казалось бы, мире и том же времени (с пустяковым, даже если считать чисто по-житейски, сдвигом) у нас с ним, увы, слишком мало пересечений.
      
      Нас породили (или взрастили) очень близкие времена, однако совершенно разная среда. Для него ушедшая молодость – это знойный Коктебель, творческие кабаки с платным шикарным угощением и помпезные залы Кремля с дармовым, но ещё более шикарным. Пусть и доставалось ему там от самых главных “партейцев” наотмашь и от всей души по сусалам, но ведь за буфет не платить. Икра всё равно съедена, водка выпита, а это идейное избиение станет по миновании лет предметом гордости! А пока его занимали нешуточные страсти, бушующие вокруг таких несомненно суверенных прав, как право носить шорты и ездить в Японию. Кто из моих инкубаторских товарищей, да и университетских, из приличных, не то, что я, семей, стал бы тогда всерьёз подумывать об Японии – окститесь! Низковат полёт, мелковат клиент. Ну и, разумеется, блистательно раскованные подружки, соблазнённые мимоходом жёны послов и кокетливо оброненные как бы невзначай вкусные наименования шмоток, напитков и сигарет, которые он и коллеги по тусовке в молодости носили, пили-ели и, соответственно, курили, но которых я до сих пор не надевал (не сосал, не нюхал, не хавал). В меня впечатались другие запахи и звуки. Другие пейзажи. И не ищите зависти в моих неблагонамеренных речах; всерьёз завидовать можно только реально достижимому.
      
      Я вижу, когда пытаюсь вглядываться в раннюю молодость, накрытый сернистым дымом шахтёрский посёлок, населённый в основном бывшими зеками и завербованной отовсюду не самой, поверьте, законопослушной молодёжью. Сера – это хорошо, все садовые вредители от неё подыхали. Люди как-то выживали. Потому, возможно, что биологически человек – существо в высшей степени адаптивное, уступает в этом смысле только крысам и тараканам.
      
      Мне памятна убогая школа-восьмилетка и ежедневная, зимой в кромешной тьме туда, а в вечерних сумерках обратно, трёхкилометровая прогулка до неё. Летний клуб, под дощатой оградой которого такая же, как я, пацанва прокапывала хитро замаскированный лаз, чтобы бесплатно (а где взять пятачок?) в который раз посмотреть “Подвиг разведчика”. Обязательная школьная трудовая повинность, будь то прополка свёклы либо уборка кукурузы. Столь же обязательная повинность, только домашняя, на собственном огороде. Вода из родника в ближней балке: зимой трёхведерный бачок тащишь на саночках, летом на самокате. Зрелище безудержного всеобщего пьянства в праздники, картины самозабвенного мордобоя на свадьбах. Выстаивание с мамой бесконечных очередей за хлебом, мукой и сахаром. В одни руки много не давали, а нас в семье было много. Уже упоминавшиеся и до сих пор до слёз любимые общепитовские пирожки с ливером по четыре копейки за штуку. Убогие фланелевые “лыжные” и вельветовые повседневные инкубаторские костюмчики. С осыпавшимися рубчиками и неустранимыми никакой стиркой и глажкой оттопыренными мешками на коленях.
      
      Довольно, я повторяюсь. Дались мне эти пирожки! Тем более, что немало же и совпадений. Ну, вроде немеркнущих в веках брэндов, таких как сигареты “Прима”, а также напитки (кто бы теперь дерзнул назвать их винами?!) “Бiле мiцне” и “Агдам”. Только сигарет “Север” не существовало, тут классику изменила под конец жизни усталая память. Под этим названием продавались папиросы, из самых дешёвых. Метр курим, два бросаем. Почувствуйте разницу.
      
      Но сопоставлять всё равно подмывает. ЦДЛ, ЦДРИ, домжур, ресторан союза архитекторов… Было куда приткнуться и с кем из коллег утешиться замордованным властью и жизнью творцам разнообразных непроходимых “нетленок”. Кочевали из ЦДРИ в ЦДЛ и обратно – и даже не задавались вопросом: а почему это для “творческих” встреч инженеров подобных мест нет – ни в Москве, ни где-либо ещё на всей территории Советского союза? И быть не могло в принципе, поскольку и творческого союза инженеров не существовало. Поскольку никто его, хитроумного изобретателя, в творцы не производил. Инженер считался вспомогательным работником и, независимо от “личных творческих успехов”, по своей социальной значимости размещался где-то между кладовщиком и уборщицей. А на кой ляд уборщице союз?! Хоть она и зарабатывает поболе инженера, тусоваться в союзе ей в голову не взбредёт!
      
      Ну не ругань это, поверьте! Творческая, какой она сама себя считала, интеллигенция, варилась, как видно именно из её творчества, преимущественно в собственном соку, не больно-то пристально вглядываясь в окружающий мир. Мало что изменилось с той поры, разве что личности измельчали, да и притязания, соответственно, тоже. Кроме барахольных, разумеется. “Да! Мазать мир! Да! Кровью вен!” – неужели кто-либо поверит, что такое может сказать и, тем более, так помыслить хоть один из теперешних скользких и уклончивых трибунов, властелинов мысли и слова?
      
      Кто помнит так и не пробившегося к читателю яркого поэта?! Хрен сообразите теперь, кого именно я цитирую, поэтому назову: это Леонид Губанов – тогда замолчанный, да и сегодня почти никем не вспомненный поэт. Никого не интересуют ни мысли, ни идеи, если они не связаны напрямую с курсом доллара и ценой барреля. И если бы вдруг в этом, сиюминутном мире исчезли напрочь все новости, газеты и телеэкраны всё равно оказались бы заполненными мемуарами, сплетнями и интервью о себе любимых, которыми благополучные акулы шоу-бизнеса самозабвенно обменивались бы друг с другом. Поскольку реальная жизнь для них всегда проистекает где-то сбоку и мимо. Да, изредка самые отважные из них готовы демонстративно броситься грудью на амбразуру. Убедившись, разумеется, предварительно, что за ней нет пулемёта. Я, следуя старомодным предрассудкам, остерегаюсь дуть мимо своей трубы. Хотя это сегодня так естественно.
      
      6
      Нет, я не ругаюсь, не сокрушаюсь, не корю, не завидую. Да и бесполезно переть против мейнстрима. Просто мне сейчас кажется, что, несмотря на ряд поэтически-критических исторически-ностальгических выступлений признанных мастеров, далеко не всё, чего бы заслуживала та непонятная вам сейчас эпоха, о ней сказано. Высказывались имеющие голос, а их, увы, всегда мало. Так что ещё один, если прозвучит, не станет лишним. То есть я нахально присваиваю право, цитируя ещё одного тоже замечательного, однако теперь почти забытого поэта, Леонида Мартынова, “…добавить, беспристрастие храня, в чужую скорбь своё негодованье, к чужому тленью – своего огня”. И пусть образцы оказались хоть и очень разными, однако равно недосягаемыми по мастерству, я не приму упрёков в подражательстве. Я, простите, о своём – и своим, надеюсь, голосом.
      
      Хотел, конечно, быть убедительным, как лучший в прошедшем столетии скульптор-монументалист и автор беспримерно откровенных воспоминаний Вадим Сидур. Охотно пригладил бы свои неумеренно темпераментные, и тем раздражающие читателя взбрыки. Сумел же обойтись без них Иван Твардовский, брат Александра Трифоновича. Преданный своим великим братом, если знаете. Преданный так же, как были преданы классиком их общие родители. Было с чего Ивану Трифоновичу негодовать – но ведь удержался же! И не только он. Сумела написать свою замечательную книгу, обойдясь “без гнева и пристрастия”, Лилианна Лунгина. Последнюю я, правда, прочёл недавно, когда моя книга была уже почти написана, так что подражание исключено. Просто вдогонку выражаю свой восторг.
      
      Никто меня, к счастью, в грехе подражания пока и не обвинил – и даже не заподозрил почему-то. Мне это, как я понимаю, только в минус: значит, так хиленько написано, что даже никакие связи с источниками (предтечами) не просматриваются. На таком жизнерадостном фоне самое разумное: завязывать, пока не обкакали со всех сторон. Или сам не обкакался.
      
      *  *  *
      - Раньше предметом искусства, ну и литературы в частности, были такие серьёзные вещи, как любовь и ненависть, жизнь и смерть. Не знаю, можно ли то, что в массе творится (скорее, производится или изготовляется) сейчас, назвать искусством. Однако его обязательными предметами стали теперь гламур, мочилово и ебля. К несчастью, многим представляется, что это одно и то же. Я же чувствую, что разница всё-таки есть.
      
      Спасибо, знакомый философ! Хрен бы я сам так сформулировал. Иссякают, наряду с прочими, и без того не особо выдающиеся способности формулировать. Зато склонность к брюзжанию обретает должный размах. Недержание слова, наряду с другими формами недержаний. Состояние здоровья, в том числе психического, как и положено в норме, соответствует возрасту. Не зря, ой, не зря доживших до него на пенсию провожают. И, наоборот, не следовало бы мне, пожалуй, в студенческие безмятежные времена легкомысленно передразнивать стариков: “Конечно, раньше и вода была мокрее, и функции непрерывнее”. Функции, разумеется, не подумайте чего иного, имелись в виду алгебраические.
      
      Мне же почему-то вспомнилось вдруг, как Эдита Пьеха пела: “А у нас сосед играет на кларнете и трубе!” Жизнерадостно так напевала, задорно. Доброжелательно, что, кажется теперь, кого хошь должно было бы раздражать при тогдашней-то скученности и никудышней звукоизоляции. Нет, однако – народ был с ней искренне солидарен. А сорок лет спустя Земфира Рамазанова лирично этак предлагает: “Хочешь, я убью соседей?” – хотя несчастные соседи ни в чём особо враждебном не уличены, даже в громкой игре на музыкальных инструментах.
      
      *  *  *
      И всё же. Не помню, то ли самим Ремарком, то ли кем-то по поводу его творчества, не играет рояли, послевоенное (после Первой мировой) поколение названо потерянным. Возможно, это была Гертруда Стайн. А поколение, подросшее после 1812 года, Андрей Вознесенский именует “расформированным”. Я бы нас, зачатых в избыточном множестве в период с первого послевоенного времени и до смерти Сталина, назвал ПОХЕРЕННЫМ поколением. “Похерить” – это, буквально: “зачеркнуть”. Мы оказались недостаточно взрослыми, чтобы успеть погреться в Оттепель, нам её не хватило. А вот брежневский застой достался мне и сверстникам целиком, во всей красе и полноте, и пришёлся он аккурат на формирующую и на самую продуктивную часть жизни. Тогда если кто и не задыхался, так только потому, что уже благополучно разучился дышать. Конечно, рисковали не свободой и жизнью, а всего лишь карьерными и прочими шкурными перспективами, однако тошнило всерьёз и постоянно. А потом, когда грянули перемены, мы оказались слишком старыми, слишком искалеченными застоем, чтобы достойно вступить в капитализм. Теперь уже нас не хватило. Самую малость.
      
      7
      Очень хотелось праздника. Несбыточного всегда хочется.
      
      Тверское пиво, традиционно очень приличное, в ту пору обзавелось модной новинкой: термознаком. Проявится этот значок на этикетке – значит, порядок: пиво охлаждено достаточно, то есть до 12 градусов, можно пить.
      
      Как обычно, в мае 2001 года я оказался на Верхней Волге, где мы с Ерченко-отцом и старшим его сыном Максом пытались изловить что-либо путное. Или хотя бы мелочи, но много. На этот раз, как и в прошлый сезон, увы, безуспешно. Перемена номера тысячелетия на зловредном рыбьем непостоянстве никак не отразилась.
      
      Но откуда взяться приличному клёву, если за неделю рыбалки термознак на бутылках ни разу не исчез. То есть, пить его, пиво, можно было в любое время, однако, по такой холодрыге, популярностью пользовались более крепкие напитки.
      
      А озябшая рыба не хотела клевать. Нет, на прокорм, как обычно, хватало. Но мы уже были избалованы прошлыми успехами, поэтому уезжали, выпив всё крепкое, досрочно и разочарованными.
      
      Но зато дома ждала нечаянная радость: я зачем-то понадобился Светлане. Во всяком случае, она упорно разыскивала меня через знакомых. И вскоре после возвращения разыскала. И сама настояла на встрече.
      
      Большая радость. Но я уже знал, что следует быть осторожным. И, как мне казалось, к встрече этой подготовился.
      
      8
         А. Коржов – детям Екатерине и Сергею. 18.06.2001г.
   (Передано при встрече в Москве вместе с доверенностью на выезд Сергея за границу)
      
      Дети мои Катя и Серёжа!
      
      Я совершенно не уверен, что мне будет позволено достаточно подробно и откровенно поговорить с вами, поэтому и пишу эту записку.
      
      Я хочу, чтобы вы знали: что бы ни случилось, вы всегда остаётесь моими детьми, а я – вашим отцом. Тем, который, что бы вам ни врали потом, стирал ваши пелёнки, мыл ваши попки, утирал ваши слёзы. Прошло пять лет с тех пор, как ваша мама рассталась со мной. Я не считал и не считаю себя виновным в нашем разрыве: было трудное время, я почти ничего не зарабатывал и совершенно не представлял, как жить дальше. В таком же положении находились миллионы людей, а многие из моих знакомых, ровесников, до сих пор не нашли себе достойного занятия. Но мужья не бросают жён, и жёны не уходят к другим, более удачливым мужчинам, потому что имеют нечто несравненно более важное, чем богатство.
      
      Я не судья вашей матери. Свой выбор в пользу другого мужчины она сделала сама. Мне остаётся только радоваться, если этот выбор оказался для неё счастливым. Я знаю, как мама вас любит, и поэтому уверен, что вас не обижают.
      
      Вы не стремитесь увидеться со мной, не звоните, не отвечаете на мои письма и записки. Я думаю, это потому, что вы во мне не нуждаетесь, что вам и без папы хорошо.
      
      Дай Бог, чтобы это было действительно так, чтобы это было всегда так! Только поверьте мне, старому: жизнь способна на такие коленца, которые и вообразить затруднительно. Ведь не мог же я шесть лет назад вообразить, что вскоре предстоит неизбежная разлука с самыми дорогими для меня людьми: с вами и вашей мамой…
      
      Вы отказались от моей фамилии. Мне от этого больно, но я переживу. Гораздо больнее то, что я вам не нужен и не интересен. Я не собираюсь требовать вашего внимания, я только хочу напомнить вам, что вы мне родные дети, и никакой человеческий суд этого не отменит. В вас всё равно живут мои гены, мои черты характера, мои задатки и способности. Я ничего не требую от вас; я просто жду, когда жизнь преподнесёт очередной урок из числа тех, на которые она так богата. Тогда – если доживу – я вновь окажусь нужен вам, а, возможно, и вашей маме. А до той поры давайте поддерживать хоть какие-то отношения. Я хочу, чтобы вы – хотя бы изредка – писали мне о своих делах. Мне хотелось бы съездить с вами в Карабут, на Дон, к вашей тёте Лене. Она всегда вас ждёт, и вам там было бы хорошо.
      
      Не спешите меня бросать. Может быть, я вам ещё пригожусь.
      
      Ваш отец.
      
      (Ответа не последовало.)
      
      Зачем я упорно повторяю эту фразу, если ответа никогда, то есть ни раньше, ни теперь не последовало? И, боюсь, никогда не последует.
      
      Да для вас, деточки. А то вы и это забудете. Или уже забыли.
      
      9
      Но встреча состоялась. Как всегда, в очень людном месте, где я не посмел бы, по мнению Светы, отважиться на что-либо террористическое или хотя бы злобно-агрессивно-непристойное. Кто ж ей помешает всё такое предполагать? 16.02.96 г. – дата не только для меня незабываемая, но и для неё, поди, памятная. Не настолько коротка у неё память.
      
      Взбегая, поскольку опаздывал, совершенно безоружный и без охраны, по ступеням к колоннаде Библиотеки имени Ленина, я не вдруг узнал свою бывшую жену. Детишки как раз отошли за мороженым, а она, в естественном виде лишь слегка рыжеватая, оказывается, теперь радикально перекрасилась в немыслимый для солидной дамы (а может, только для меня, безнадёжно отставшего от веяний?) цвет грядущей хохлацкой революции. Если бы сама не окликнула, нипочём не признал бы. Жила уже в Москве, чем и объяснялся новый номер телефона. Адрес, разумеется, мне не полагался, да я и не претендовал. Моя роль, как всегда, вопреки гендерной принадлежности, предполагалась исключительно пассивной.
      
      А причиной встречи, которой Светлана в этот раз искала сама – через знакомых, пока я, как всегда, проводил, не имея мобильной связи, конец весны на водоёме – была надобность в моём родительском разрешении на временный выезд сына за границу. На отдых. Каким-то, для меня загадочным, образом год назад за рубеж без моего ведома съездила Катерина. А теперь, выходит, Серёжина очередь, так что во избежание неприятностей на границе... И если я почти никогда не знал, как связаться с детьми – и даже с их мамой, если от меня прятались и отмахивались, мои координаты никогда не составляли ни для кого секрета.
      
      - Богатой будешь, Света! – надеюсь, я не слишком ошибся в своём искренне доброжелательном предсказании?
      
      Нотариально заверенное разрешение – вот оно, получите. И деньжат малая толика, три тысячи заокеанских президентов. Частично, правда, в рублях. И, конечно же, коль уж можно поговорить, поинтересовался, куда Катёнок намерена направить свои стопы после школы. Пора уже над этим задумываться, оставался всего один школьный год. Я, дурачок, как всегда, судил по себе.
      
      Впрочем, времени на рандеву мне, как всегда, отвели в обрез, так что о пустяках не потреплешься. Не успеешь.
      
      - Катя очень хотела бы стать дизайнером. Но теперь это трудно. Вот ты что можешь на этот счёт посоветовать?
      
      Вопрос, конечно, насквозь риторический. С заметным оттенком ехидства: да представляешь ли ты вообще, Коржов, что такое дизайн, и какая в этой области конкуренция? В столице!
      
      - Конечно, могу! И вовсе даже не так трудно, если действительно хотеть. Что-то ведь уже сделано, да? Конечно да, если это для неё любимое занятие! Есть интересные работы? Ну, хотя бы попытки? Так пусть берёт лучшие свои эскизы, модели, рисунки – и несёт туда, где учат дизайну. К мастеру, которого она почитает. Пусть доказывает, что её стоит этому учить, что она способна, достойна и оправдает надежды.
      
      А не убедит – что ж, и это не безнадёжно. Готовыми творцами не рождаются. Тогда остаётся на любых условиях проситься в подмастерья. Глину мять, полы мыть… ну, не знаю, что там положено делать на подхвате. Всё. Хотя бы ради того, чтобы быть рядом с мэтром, учиться самостоятельно. Внимать. Впитывать. Пребывать (прозябать, естественно) в небрежении. Приглядываться. Вновь внимать и благоговеть. Терпеть. Получать, возможно, жалкие гроши – пусть! – лишь бы сохранить возможность в итоге что-то доказать. Деньгами, если будет туго, я помогу, возможность есть. Если проявятся способности, если за душой имеешь чем убедить мастера – должно получиться. Не только тебе нужен учитель, но и мастеру нужны ученики.
      
      Конечно, может не получиться. И если вдруг почему-то так и случилось, а решимости что-то доказывать уже не хватает, если сдохла и сдулась – значит, это не твоё, так что и горевать не о чем. Сотри и забудь. Вычеркни потраченные годы, не считай случившееся проигрышем. Время, ушедшее на поиск себя, никогда не бывает потраченным зря. Никаких затрат не жалко, чтобы стать умнее. Начни сначала! Естественные, когда речь идёт о творчестве, издержки. Это в бухгалтеры можно обучить почти каждого… да и то… всякие бывают бухгалтеры.
      
      Я не произнёс всех этих искренних, из нутра идущих слов. Проявил именно малодушие. Чтобы не нарушить некое хрупкое подобие взаимопонимания с вашей мамой, которое так жалко было нарушать. Которое, конечно же, мне, неисправимому оптимисту, всего лишь померещилось. Чтобы не дать Светлане лишнего повода для очередного презрительного взгляда и едких обвинений в отсутствии должного чадолюбия. Нашим детям – всё лучшее и без очереди! Они этого достойны! Для экс-жены, в отличие от меня, это непреложная аксиома. Истина, не нуждающаяся в доказательствах.
      
      А у меня напрочь отсутствует то самое, то есть должное, по её представлениям, чадолюбие! Потомство своё каждый любит по-своему, я тоже не исключение. Других путей и способов никогда не знал – и впредь знать не хочу. Помню, что на этот счёт думали и как поступали мои родители. – Ищи сам своё призвание, а мы поможем, если сможем. И уж, конечно, не станем мешать! – это их взгляд, и я его всецело разделяю. Никто меня не убедит, что творить и созидать можно по блату. Разрешите не поверить. По блату можно только приобретать. Потреблять. Или уворачиваться, ускользать от ответственности. Примеров тьма.
      
      Вряд ли вам, дети, в самом начале самостоятельной жизни нужно именно это. То есть, по сути, начинать жизнь без себя. Безгласно следовать чужой партитуре. Разевать рот под чужую фонограмму. И как вы собираетесь после такого старта существовать дальше? На чьих помочах? – это ещё полвопроса. Главный вопрос: что вы сами станете о себе думать, когда созреете и прозреете? Когда, а это случается, лишитесь вдруг всех непонятно откуда взявшихся бонусов и преференций, и предстанете перед светом, какие есть? Голенькими? В каком качестве вы тогда сами себя позиционируете в этой бескрайней и безжалостной пустыне по имени жизнь?
      
      Укатали, однако, Сивку разнообразные горки! Вместо всего этого я мямлю нечто обтекаемо-нечленораздельное. Потому отчасти, что знаю: слов моих всё равно не услышат. Потому что уже произнёс слишком много таких слов. В пустоту. В никуда. Ещё при жизни нашей семьи, когда мог и смел – по праву её главы – претендовать на понимание. А теперь я ничего не могу и ничего не смею – по определению.
      
      С передачей доверенности и денежных сумм Светлана поторопилась завершить встречу. Других дел у меня в Москве не было, так что я порулил налегке домой, в Александров, испытывая двойственные чувства. Конечно обидно: шесть часов (туда-сюда) в пути – и жалкие двадцать минут в год, за которые и наглядеться не успеваешь на родные рожицы, а не то что объясниться, что-то важное о них понять – и самому быть понятым. Да ещё под зорким присмотром матушки-дуэньи. Это осуждённым к общему режиму уголовникам полагается по закону ежемесячное (и даже с совместной ночёвкой!) свидание с самыми близкими…
      
      Правда, тем, кто на особом режиме, свиданий не полагается вовсе. Значит, мне опять повезло!
      
      *  *  *
      Маленькая тонкость. В документе, где я разрешал Сергею временный выезд за границу, он, естественно, был назван Коржовым. Света, благополучно обретя через недавнюю судебную тяжбу “удобства”, об этом почему-то не подумала, и в бумагу даже не заглянула. Зря, разумеется. Неужели не понимала: какой, спрашивается, нотариус согласился бы произвольно вписать в документ не ту фамилию ребёнка, что внесёна в мой паспорт, а некую другую? Я не мог предъявить никаких документальных оснований для этого. А может, какой-то не слишком добросовестный и закрыл бы глаза, грех невелик, да я же его к подлогу не подталкивал и не поощрял. Видимо, не в твоём ключе я, Светонька, действовал. Лопух, что возьмёшь! Как-то никогда не приходила мне в голову такая естественная мысль: подкупить нотариуса либо иного служителя закона. Вот и сейчас не пришла.
      
      Не знаю, как Света потом выкрутилась – перед границей, Сергеем и вообще. Претензий мне, понятно, не предъявляла.
      
      Разумеется, клятвенные обещания Сергея рассказать мне о поездке и впредь чаще встречаться, остались неисполненными. Образовалась, и отнюдь не по моей вине, тогда необъяснимая длительная пауза в общении. Теперь я не вижу здесь особых поводов для удивления. Далеко не в первый раз без излишней деликатности отодвигали меня в сторонку немедленно по минованию надобности. Привыкнуть к этому, несмотря на регулярные упражнения, никак не удавалось. Что ж, как сказала бы Света, “это не мои проблемы”. Воистину.
      
      10
      Но я всё равно пытался наводить мосты. Без особого – да что там, без никакого толку, пусть будет свидетельством следующее письмо. К этому времени паспортный стол с огромным запозданием известил меня, что все члены бывшей моей семьи уже, не утруждаясь уведомлением, выписались из квартиры. Самое время мне скоропостижно издохнуть, чтобы хата отошла в казну. Она, казна, мне столько в этой жизни радостей доставила, не счесть. Как алмазов в каких-то там оперных пещерах. А я ей в ответ – дармовую квартиру на блюдечке?
      
      Не дождётесь! Даже неприязнь следует ранжировать по степени, чтобы окончательно не утратить ориентиры. И я написал ещё одно письмо. Первый раз в жизни – на компьютере. Ох и помучился же! Зато теперь не пришлось набирать его снова. Скопировал с сохранившегося диска, и всё.
      
      
      7 декабря 2001г.
      Адресат: г. Леньшина С. А
      Тема: вопрос, который испортил не только москвичей
      
      Светлана Анатольевна,
      
      Нам, к сожалению, не хватило минувшего тысячелетия, чтобы разрешить все спорные вопросы. Ничто, однако, не может помешать мне надеяться, что наступившего тысячелетия для этого хватит, и что ты, руководствуясь интересами детей, согласишься мне в этом содействовать.
      
      Меня беспокоит то обстоятельство, что наша с тобой общая квартира никому не принадлежит. Если ничего не предпринимать, ты и дети сохраняете (и, безусловно, сохраните впредь) право проживать в ней – но не более того. Если же проживать вам в Александрове не случится, то и распорядиться ею не получится – не собственность потому что. Пока я жив, обратить её в собственность без моего участия невозможно, а ожидание моей смерти может неприлично затянуться.
      
      Всевышний, слава Ему, никого не посвящает в свои планы – и это понуждает нас проявлять предусмотрительность. Есть данные, что процесс приватизации жилья может быть неожиданно прекращён.
      
      Мои убеждения, как ты знаешь, не позволяют мне владеть собственностью. У тебя, насколько я знаю, таких предубеждений нет. Оставлять хату казне, а не детям, я считаю неразумным. Ты, надеюсь, тоже.
      
      Замысел: приватизировать квартиру. С тем, чтобы она: целиком или в части моей доли – это уж как ты пожелаешь – немедленно перешла в собственность детей наших Екатерины и Сергея.
      
      В детали не вдаюсь, поскольку не знаю твоего отношения к существу предложения.
      
      Считаю, что будет разумно, если каждый из нас вложит в это дело тот ресурс, которым располагает. У тебя, надеюсь, найдётся время для соответствующих хлопот в присутственных местах; я, со своей стороны, берусь оплатить все издержки, а также, насколько это в моих силах, являться туда, где моё личное присутствие окажется необходимым.
      
      Наиболее подходящим сроком для исполнения моего предложения считаю начало января.
      
      Не располагая никаким иным, направляю это письмо по адресу, указанному тобой для перечисления алиментов, дабы оно наверняка достигло адресата.
      
      Отсутствие реакции до 1.01.2002г. буду вынужден расценивать как твой отказ.
      
      Всего хорошего.
      
      Александр М. Коржов
      
      
      (Ответа не последовало)
      
      Что ж, спустя установленные поговоркой три года и не дождавшись вообще никакой реакции, я оформил свои права собственности на хату. Вынужден был в очередной раз поступиться принципами – ради будущих владельцев, моего отношения к собственности не разделяющих. Как раз случилось сидеть без работы, и эти хлопоты внесли хоть какое-то разнообразие в абсолютно бездеятельную жизнь.
      
      11
      Милая Людочка Бухмиллер, без помощи которой я не управился бы с чёртовой железякой по имени компьютер, заметила, что, доброжелательное вроде по существу, это письмо является издевательским по форме. Тогда я с ней не согласился, и теперь не соглашусь. Я хотел донести до адресата содержание. А что касается формы – простите, девушка Люда, но это мой выбор. Вы же далеко не всё знаете. Так не Вам и форму диктовать. Я и без того униженно ползаю зачем-то на полусогнутых там, где на всё давно следовало наплевать и всё напрочь забыть.
      
      Потому ли мне не ответили, что тон письма показался оскорбительным, или вопрос просто не представил для госпожи Леньшиной интереса, мне до сих пор неведомо. Можете, детишки, сами выяснить, ежели вдруг пожелаете. Чем бы, спрашивается, вам лишняя недвижимость помешала? Содержу её, пожизненно, я, а вам в остатке – чистая дармовщина. Сегодня это минимум сорок тысяч долларов, и завтра вряд ли будет меньше. Такие бабки – для вас пустяк, да?
      
      Взамен же потянулся долгий период, в течение которого меня непрерывно обвиняли в тайных злопыхательствах. Такая вот парадоксальная реакция – и это вместо сколько-нибудь вменяемой реакции на предложение – возможно, не слишком соблазнительное по масштабу, однако безусловно здравое в целом, совершенно безвредное для Светы и абсолютно бескорыстное для меня. Дмитрий А унаследовал и мамину, и бабушкину квартиру и поэтому не мог иметь никаких видов ещё и на папину. Я и не позволил бы, имея кроме него кучу детей.
      
      Но, в глазах Светы я, оказывается, не добрую волю проявлял, а непрерывно творил козни и плёл интриги. Собственно, первые упрёки такого рода она озвучила ещё до нашего формального развода. И теперь будто бы я из кожи лезу, пытаясь настроить против неё нынешнее банковское начальство.
      
      Ну просто нет сил хихикать! На кой ляд мне предаваться такой неконструктивной деятельности? Повидимому, подразумевалось стремление отомстить. Коржов якобы готов мстить бессмысленно и безоглядно; моя не раз выраженная малодушная готовность примириться в расчёт не бралась. Или приравнивалась к враждебному тактическому приёму. Но тогда, в захудалом Александрове, ввиду близости и доступности указанного начальства это было хотя бы возможно – пусть и чисто теоретически. Теперь же я, если и захотел бы вдруг из какой-то патологической зловредности напакостить ей в её карьере, не имел для этого решительно никаких возможностей. Да и зачем? “А что я с этого буду иметь?” – как говорят евреи и, на мой взгляд, совершенно резонно говорят. Прагматизм называется. А я, практически не умея ему следовать, в душе это качество уважаю.
      
      - Ты, Коржов, плетёшь интриги. Стремишься подорвать мою профессиональную репутацию! – вот всё, что я мог понять из её гневных телефонных реплик, изрыгаемых в ответ (якобы в ответ) на мои просьбы о встрече с детьми. Конкретными обвинениями и, тем более, доказательствами она никогда себя не утруждала. Сам должен был добывать против себя улики. Учись, Сергей, у мамочки, если твой коллега Андрей Ягуарьевич Вышинский тебя не убедил!
      
      Роняя себя в её и собственных глазах, я пытался оправдываться в преступлениях, которых не совершал. Смешно, да и постыдно для человека, имеющего представление о достоинстве, опровергать не то что недоказанные, но даже невыдвинутые обвинения, а я пытался. Теперь я убеждён, что она и сама никогда не верила в них, настолько бредово выглядела гипотеза о моей сверхъестественной способности воздействовать не менее чем на кредитно-банковскую систему. Несравненно более бредово, нежели представление о том, что виновником дефолта, случившегося в августе 1998 года, действительно является прилизанный “Киндер-Сюрприз”, а сегодня в этой щекотливой сфере хоть что-то зависит от Путина с Медведевым.
      
      Но ей всегда почему-то удавалось играть на своём поле и по своим правилам. Это не упрёк; это честное признание за Светланой таких достоинств, которыми я сам, увы, не обладаю. Наперекор реальности, я и теперь продолжал ощущать себя в зависимом положении – и ничего с этим ощущением не мог поделать. Я, к несчастью, признал это своё положение с самого начала нашего знакомства. Что, возможно, и привело в итоге к краху семьи. Подчинённому (подчинившемуся?) в такой ситуации нечего ждать ничего хорошего. Прошедшие долгие годы и кардинально переменившиеся обстоятельства не внесли принципиальных перемен.
      
      - Ну, допустим, – пытался убедить я её с той же униженной позиции, – что я мстительно желаю тебе всяческих несчастий. Допустим, хотя это гораздо труднее, что я при этом не в состоянии понять, насколько пагубно твои личные беды могут отразиться на благополучии детей. Или всё-таки понимаю, однако это меня, подлеца и урода, утратившего вместе с прочими человеческими качествами даже животный родительский инстинкт, не останавливает.
      
      Но. Для любого, в том числе и для самого чёрного дела, нужны свои инструменты. Строить козни, не будучи достаточно посвящённым в ситуацию, не зная расстановки сил и многих-многих тонкостей твоих внутрибанковских отношений – ну как это можно реализовать?! Я ведь не знаю, в какой должности и даже в каком, собственно, банке ты теперь служишь. Если вообще служишь. Нет у меня в распоряжении ни “Моссада”, ни ЦРУ.
      
      Не вероятнее ли, что твои реальные, но тайные враги по службе, а враг обычно находится близко, поскольку откусывает от одного с тобой пирога, подсовывают тебе столь дикую версию – и тем, играя на твоём легковерии, успешно отводят от себя подозрения?
      
      Мне, конечно, льстит роль почти всемогущего злодея, только вот исполнить её я не способен, должна бы уже знать. И если ты этого всё-таки не понимаешь, то здорово рискуешь проиграть в своей игре, потому что станешь пропускать удары с неожиданных сторон. Боксёры это прекрасно знают. А я понял, наконец, откуда берётся её неугасимая ненависть. У моей ненаглядной она родилась из вины.
      
      12
      Это был, как и все прочие мои обращения к ней, крик в пустоту. Конечно, получив несколько лет спустя доступ к Интернету и научившись в нём чуть-чуть ориентироваться, я попытался выудить хоть какую-то информацию. Открытую, разумеется. Увы, явным образом ни дети, ни Светлана себя в Сети не проявляли. Минимальные, ничего не говорящие мне сведения на горстатовском сайте – и всё. Может, впрочем, я искать не умел.
      
      Но пока Интернета не было. Оставалось только догадываться, что переезд из Владимира в Москву – это, скорее всего, не понижение четы банкиров в должностях, а наоборот. Хотя бы для одного из соратников-подельников.
      
      Другое дело сам Мохначёв. Во всяком Эдеме свой змий. В 2006 году информация о его персоне уже наличествовала в избытке, так что ранние мои догадки со временем вполне подтвердились. Сеть услужливо сообщала, что с апреля 2001 года он является первым заместителем председателя правления банка “Центральное О. В. К”, спустя два года избран председателем правления. Что ж, для провинциала карьера в этой сфере головокружительно быстрая, есть чему завидовать! Но вот в январе 2005-ого волею совета директоров почему-то смещён с этой должности и заодно выведен из состава правления. О мотивах, ясен пень, официальное сообщение умалчивало. Не было, то есть, у меня конкретных оснований ни для притворного сочувствия, ни для искреннего злорадства. Тем более, что и к собственным своим карьерным взлётам и падениям я всегда относился более чем философски. Не безразлично, конечно, но и не драматизируя. Без фанатизма.
      
      Впрочем, новости не замедлили явиться. Вскоре Дмитрий Вячеславович стали руководителем крупного коллекторского агентства. То есть конторы по выбиванию долгов. Очень вовремя. Этот бизнес в условиях наступившего вдруг очередного кризиса является, надеюсь, даже выгоднее погребального. Там ещё надо пассивно ждать, пока потенциальный клиент дозреет до похорон. А тут производство трупов на потоке, и хрен кто ускользнёт.
      
      Никаких, поверьте, намёков на возможный криминал. Боже упаси! Разве мне в моё кризисное время далеко было – и без всякого, между прочим, криминала! – до состояния покойника?!
      
      Итак. С огромным запозданием мне стало, наконец, достоверно известно, что мой бывший соперник в карьерном смысле успешен, проявляет немалую активность, мобильность и таких же размеров честолюбие, а в их со Светланой теперешней жизни всегда есть место служебно-административному подвигу и вряд ли находится место скуке. Надо думать, что и материально семья (сборная, если можно так выразиться, семья) не настолько стеснена, чтобы хоть как-то со мной (то есть с финансовыми поступлениями от меня) считаться.
      
      Да что тут думать! Вспомнилось вдруг, как говорил мне папа Светланы – давно, ещё в первые часы нашего, такого неудачного знакомства в мае 1984 года: “Дочка в МЭИ всегда получала стипендию. Хотя что там той стипендии, на пудру только”.
      
      Примериваю к себе: стипендию имел такую же, однако пять лет питаться одной пудрой не смог бы, при всей невзыскательности. Издавна, значит, с младых ногтей жили мы со Светой в несопоставимых масштабах, ничего существенно не изменилось. С моим физическим существованием ей и теперь приходилось, увы, мириться – но только в тех немногих и нечастых случаях, когда, как с выездом детей за границу, ну никак не обойтись без формального отцовского согласия.
      
      Надеюсь, читателю понятно, что в таком согласии я никогда и ни по каким причинам своим детям не отказал бы. В прочих обстоятельствах я госпожу Леньшину в живом виде не интересовал, поскольку для всего остального уже был придуман список нежелательных абонентов.
      
      Туда меня и занесли на долгий-долгий срок.
      
      13
      Дмитрий А давно очухался, слез с моей шеи, нашёл по своим возможностям и способностям работу профессионального алкоголика и уже довольно долго жил со своей подругой Ириной в Люберцах, на съёмной квартире. Я в его дела никогда не вмешивался. Не лез и теперь. Не мне, исключительно им решать, насколько они подходят друг другу. Но втайне я, конечно, мечтал: хоть бы они, гады, наигрались, наконец, в “слободную любов”, и поженились, как белые люди. И произвели мне – да и себе тоже – продолжателя рода. Мужика.
      
      Летом 2001-ого мои упования исполнились на пятьдесят процентов: я стал свёкром Ирине и сватом её родителям. А 12 февраля 2003 года и на все сто: Ирина порадовала своего супруга Дмитрия А сыном, а меня, деда, внуком – тоже первенцем. Димку и новорождённого Фёдора мои сослуживцы немедленно одарили кучей презентов. Но на этом радости не кончились.
      
      Мизера ходят парами! После долгих и малопродуктивных, на грани взаимных оскорблений, телефонных препирательств госпожа Леньшина в последний момент сдалась, то есть скрипя сердцем согласилась на мою встречу с детьми. Под собственным патронажем, разумеется, и, как всегда, с жёстким ограничением времени.
      
      Я был согласен на всё.
      
      В назначенном месте в метро ждал вместе со мной этой встречи и Дмитрий А. Его распирали едва народившиеся отцовские чувства и потребность поделиться ими с братом и сестрой. Увы, младшие сильно опаздывали. Не его вина, что он не имел возможности дождаться. Я же оказался терпеливее. Время вне работы давно уже не представляло для меня никакой ценности, поскольку в нём ничего существенного не происходило. А водитель находился в полном моём распоряжении. Правда, и на полном моём обеспечении, что ощутимо било по карману.
      
      - Ты уже по бумажке начал говорить? – язвительно сказала Света, когда мы уселись в какой-то бескрайних размеров забегаловке вблизи Охотного Ряда, где мне показалось, что за такую заоблачную цену кофе мог бы быть поприличнее. Впрочем, моему бывалому водителю стоимость парковки тоже показалась несколько чрезмерной, бабок едва хватило расплатиться.
      
      Нет, до Брежнева с его маразмом мне даже сейчас ещё довольно далеко. Просто я предусмотрительно подготовил текст, который мне, как легко было догадаться, могут не дать договорить. Скандальный тон предварительных переговоров ничего хорошего не сулил. Не предвидя наверное, какие неожиданные радости ждут меня в этот раз, я, как всегда, вынужден был страховаться.
      
      
      А. Коржов – детям Екатерине и Сергею
      (Передано лично при встрече в Москве 15.02.2003 г.)
      
      Дети мои Катя и Сергей,
      
      Только что я говорил по телефону с вашей мамой, прося о свидании с вами. Я понял, что сотрудничать со мной Светлана Анатольевна не желает.
      
      Вы уже большие, и я решаюсь сказать то, что вы и без меня знаете:

      1. Вы, Катя и Сергей, родные мне люди, плоть от плоти. Это невозможно отменить.

      2. Ваша мать, госпожа Леньшина С. А, с того момента, как она предпочла другого мужчину, никем для меня не является. Никаких обязательств перед ней у меня нет, и это взаимно.
      
      3. Ваш возраст уже позволяет вам общаться с вашим отцом – если вы этого общения желаете – без посредников.
      
      Так вот, я сообщаю вам, что, независимо от алиментов, назначил каждому из вас с позапрошлого года ежемесячную стипендию в размере минимум 100 долларов – с условием, что вы сами будете её получать. Мой взнос за два года вы получили. К сожалению, в августе прошлого года, когда я неоднократно пытался через г. Леньшину С. А добиться встречи с вами, она упорно не желала соединяться с нежелательным абонентом. А связи непосредственно с вами у меня нет. И возможностью накапливать для вас, как в предыдущие два года, сразу годовой взнос я тоже теперь не располагаю.
      
      Вы можете сколько угодно хранить в тайне свой адрес и телефоны. Для меня это означает только, что раз в месяц вам придётся самим связываться со мной и договариваться о встрече. Можете не говорить мне ни здравствуй, ни спасибо – я не обижусь. Я ничего вам не навязываю и никаких условий не ставлю, кроме одного очень естественного: хотите иметь стипендию – получайте! Гоняться за вами я больше не буду.
      
      Встреч с вашей мамой я, напротив, хотел бы избежать. По-моему, это взаимно. Подозреваю, что её стараниями я выгляжу в ваших глазах извергом, встречаться с которым без охраны опасно. По мне же, гораздо страшнее жить в чужом доме с чужим дядей за его счёт, нежели поддерживать отношения с родным отцом, которого вы семь лет назад почему-то любили. Может, вспомните, почему?..
      
      Вы не ответили ни на одно моё письмо. Ни разу за эти годы не позвонили. Я не упрекаю вас. Я хочу для вас только добра. Легко осуждать меня за решительный разрыв с вашей матерью. Но задумайтесь, как иначе обрела бы она своё нынешнее женское счастье? Не станем выяснять, болью и страданием скольких людей это счастье куплено. Всё в этом мире имеет, увы, свою цену. И, как сказал философ покруче Р. Толкиена: “Если деньги – это всё, что вы хотите получить, то это всё, что вы и получите”.
      
      Я предлагаю, а вам решать. До свидания.
      
      Ваш отец
      
      (Ответа не последовало)
      
      
      Нет, мы достаточно корректно, почти доброжелательно поговорили. Ни о чём, разумеется. Деньги ребятишки взяли. Но я всё же надеялся, что письменное обращение предполагает ответ. Зря, как всегда, надеялся. Мне предоставили возможность и дальше сколько угодно биться о лёд молчания.
      
      То ли вновь в моём предложении усмотрена была какая-то до сих пор не разгаданная мною каверза, то ли обещанная сумма показалась ничтожной, но факт бесспорен: вы, Катя и Серёжа, не отказались явно, но и ни разу не обратились ко мне. Как если бы предложения вообще не было. Невостребованные деньги мне всё равно приходилось откладывать – и это в квартире, где сам я появлялся нечасто. Замок которой можно отпереть гривенником, а если монетки у грабителя не случится, так и вышибить дверь лёгким пинком. Сберегал, чтобы иметь под рукой, если вдруг спохватитесь. Так я и жил – от встречи до встречи, число которых за прошедшие годы в сумме оказалось даже меньше, чем число лет, проведённых в разлуке.
      
      14
      А в промежутках продолжалась трудовая деятельность. Оставались регулярными встречи с приятелями за карточным столом и выезды на рыбалку. Правда, моя фирма уже миновала свой благополучный период и уверенно катилась от расцвета к развалу. Так, увы, устроено большинство фирм.
      
      - Ну и что? Потеря работы – это совсем как утрата девственности, – глумился я. В основном над теми неудачниками, кто подобного ещё не пережил.
      
      - Ну, не повезло вам, господа-товарищи, столкнуться с этим раньше. А то бы знали, что в первый раз может быть больно и страшно, а потом, гляди, и удовольствие испытаешь! Что, боитесь остаться без дела? Так всегда остаются возможности, их даже несколько. Можно, к примеру, работать:

      А) Над подружкой;
      Б) Над собой (если нет подружки);
      В) С документами

      
      Производство уже почти остановилось, народ разбегался, а я принялся с удвоенным рвением и немалой для себя выгодой распродавать остатки былого богатства. Конечно, финиш выглядел так, как это у нас обычно принято, то есть не слишком цивилизованно. То есть, фирма, навеки расставаясь со своими сотрудниками, устами своих немногих ещё не слинявших топ-менеджеров обречённо признавала: средств, чтобы рассчитаться с вами, нет и в дальнейшем не предвидится. Пусть берут, кто хочет, мебелью, оргтехникой и прочими, какие Бог пошлёт, остаточками. Погибаем же!
      
      Но я уже, слава Богу, имел опыт. Этого рода девственность Господь, так уж вновь повезло, сподобил меня утратить много раньше. Умираем – ну, значит, следует разрабатывать тактику умирания! И когда мне по телефону в который раз попеняли за настырность, а заодно объяснили, что звоню я впустую и разумнее вообще не звонить, что полного расчёта и выходного пособия не будет, что нет уже не только денег, но даже бухгалтерии, даже кассы, в которой эти деньги когда-то лежали, я, вы меня поймёте, загрустил.
      
      Это состояние было, однако, не слишком искренним, а длилось так и вовсе недолго. Это ж, выходит, что? Закупки, коль производство подыхало, давно прекратились, остатков наличности по этой статье за мной не числилось. Но как быть с немалыми подотчётными суммами в рублях и в валюте, то есть с выручкой от продаж последних месяцев? Их, выходит, даже сдать некому? И остатки непроданных деталей – тоже. Вот горе-то!..
      
      Ну и ладушки. Умерла, так умерла, и рыдал я больше по обязанности, то есть не слишком искренне и уж, конечно, не увлекаясь процессом и трезво видя результат. Я человек маленький. Куда ж теперь деваться, если родная фирма сама считает положение абсолютно безвыходным? То есть пристроить ставшее бесхозным добро мне решительно некуда. Могу выбросить, могу просто присвоить. Некому с меня спросить отчёта! А раз так, заведомо пустые хлопоты о причитающихся мне жалких копейках окончательного расчёта можно послать куда подальше. В тот же роуминг, например. Теоретически я уже знал, что это такое.
      
      15
      Это был сентябрь 2003 года. Летом, когда моя фирма доживала последние дни, детишки должны были улететь на Цейлон, так что мне вновь пришлось – и, как это всегда бывает у Светы, очень срочно – оформлять согласительные документы. Стоило мне это немалой суеты и нервов. В порядке вознаграждения меня, разумеется, в который раз надули: нотариальные бумажки взяли, деньги взяли, в обещанном свидании в последний момент отказали. Потому отказали, что время, на него отведённое, я, как выяснилось, нерасчётливо истратил в лихорадочной беготне по нотариальным конторам. Сам, зараза, во всём виноват!
      
      Но теперь случилось чудо: Светлана допустила встречу с детьми! В Москве, в Кунцеве. И даже, как я просил, без её личного участия.
      
      Очень кстати. Фирма моя, если можно так выразиться, окончательно скончалась, ждать было нечего. Нажитые нелёгким и далеко не праведным трудом иностранные деньги жгли мне ладони и, чтобы не слишком привыкнуть к ним, не соблазниться такой подпоркой в преддверии явно бездоходных времён, я при встрече отдал их детворе. Все. Вперёд. Пару-тройку лет я на эту сумму прожил бы, наверное, безбедно. Даже в кутежах и круизах, если бы приспичило, что, впрочем, вряд ли. Пузырь водки на ночь – это, что ли, считать кутежом? Однако отсутствие бабок – это ж великолепный повод как-то ещё трепыхаться, то есть жить или хотя бы изображать жизнедеятельность.
      
      Но мне и без них, как показала практика, удалось перебиться, не особенно голодая. Кто ж мог предвосхитить новые источники доходов?
      
      Которых, увы, не существовало пока даже в перспективе.
      
      16
      Ещё в конце прошлого тысячелетия мне впервые стукнуло в голову: а не следует ли попытаться написать книгу о своей жизни. Чтобы хоть потом, post factum, достучаться. До чего/кого? – До душ моих детишек, если они, эти души, существуют. До мозгов, если эта оптимистичная гипотеза не найдёт подтверждения.
      
      Тогда, правда, мысль пришла и, не застав никого, ушла. Кто и с какой радости, скажите, решится всё бросить, чтобы вплотную заняться вдруг поисками смысла собственной жизни, когда она, жизнь, пусть местами и гадкая, кипит – и не оставляет для всякого рода философствований ни времени, ни сил! Да и кому может быть интересным рассказ о заурядном, ничем особо себя не проявившем персонаже? Чужим людям? Окститесь! А близкие и так знают всё, что им хотелось бы знать – и решительно не желают знать остального.
      
      Разве что вы, детишки, пребываете пока в неведении относительно касающихся вас серьёзных и даже обязательных, на мой взгляд, вещей, а у меня нет других средств и способов вас просветить. Вы ведь только и знаете про меня, что папа в молодости был худощавым неуклюжим брюнетом, по вздорному своему характеру ухитрялся вечно попадать в конфликтные истории и, по мнению большинства, “не умел жить”, хотя сам считал происходящее с ним полноценной, насыщенной жизнью. А потом оброс седой дикорастущей бородой, но “жить” так и не научился: расстался ни с чего, из вздорных побуждений, с вашей мамочкой; стал бездельником, алкашом и вообще мерзавцем. Вас, несмышлёных и ни в чём не повинных, без всякого сожаления бросил и забыл.
      
      Такой букет порочащих обстоятельств, да ещё убедительно преподнесённый, не вызывает у вас, разумеется, особого желания общаться. Но оставалась, ещё теплилась покуда затаённая надежда на какой-то грядущий поворот или перелом – и, по возможности, ещё при моей жизни. Не всё вам маму цитировать, может же и собственный интерес пробудиться.
      
      Но это если не будет поздно. А если проснётся – а спросить-то и некого! Нет, так не годится.
      
      Тем более, что накопилось уже немало разрозненных листков, на которых я, ещё ничего не решив окончательно, пытался прикинуть, как должна, как могла бы выглядеть повесть, если она состоится вообще. Но разобраться в этих отрывочных записях кроме меня не смог бы никто. Так что тогда я кое-как вчерне сформулировал первую главу. И хотя ощутил вдруг, что искренне увлёкся возвращением в детство, продолжение надолго застопорилось. Теперь же, не имея после развала фирмы других занятий, если не считать таковыми посещение биржи труда и кое-какое самообслуживание, я приобрёл право выбора: либо пить, либо писать. Совмещение у меня, как я уже говорил, получалось неважно.
      
      17
      Впрочем, ещё за пару лет до того, в конце 2002 года я однажды скоротал долгий путь до Воронежа тем, что набросал несколько строф, вроде бы ложащихся в задуманную тему. Хотелось, честно говоря, не писАть, а пИсать, но водитель оказался на редкость терпеливым, а останавливать по такому пустячному поводу трейлер, набравший на пустой федеральной трассе крейсерскую скорость, я не решился, пока водила не сделал этого сам. А до тех пор отвлекал себя “творчеством” от нестерпимых позывов. Так что не только стихи порой растут из всякого сора, но и вот такая дурь. К эпиграфу просьба не придираться, это классик. Придирайтесь – это нетрудно – к тексту.
      
      
                Почти прощание
      
      
      Впрочем, это значит просто, что постарел,
      что червяк устал извиваться в клюве.
                (И. Бродский)
    
    
                Живой – в том, единственно, смысле, что ещё не в могиле.
                В душе ни любви, ни надежды. В глазах – ни искры огня.
                Немая пасть прохрипеть ничего не в силах,
                а если бы вопль и раздался – кто бы стал слушать меня?
      
                Тем паче сказать мне нечего – ни эллину, ни иудейке.
                Мысли и образы краденые. Слова – и те не мои!
                Дел за мной тоже не числится. Разве что куча детей.
                Это истинные мои римейки, или, по-молдавски, копии.
      
                Каждый – актёр в трагедии. Соразмерно масштабу личности.
                Мня себя исключением, рискуешь сесть на рожон.
                Надо б искать утешения: в деньгах, семье, религии –
                в той хотя бы, которую сочинил Боконон.
      
                Чтоб не звереть от мысли: что ж послучалось с нами?
                Чтоб на проклятый ответ найти надлежащий вопрос.
                Чтоб прекратить, наконец-то, меряться зря ху*ми,
                или носами – особенно с теми, чей нос не дорос.
      
                Жизнь длинна не по силам. Да и не по средствам – тоже.
                Спьяну оглянешься: Надсон, Цой, Лермонтов, Янка – всех, что ли,
                перечислять? –
                когда навек умолкли, были много меня моложе,
                а причина, видимо, та же: нечего больше сказать.
      
                Это, поверь, не потуги нахально сравняться с гениями,
                хотя на толчке и на бабе мы вроде и так равны.
                . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                Ничего в этой жизни не жду, никому в ней не верю и
                нипочём не приму милости ни от Бога, ни от Сатаны.
      
                Терпеть её, раз уж дадена, придётся. Хотя бы стараться
                делать вид, что приемлишь её розы, шипы и навоз.
                Что до приюта последнего, хер ли его опасаться?
                Пусть все идёт, как получится. Let things take their course!
      
      
                Декабрь 2002 г.
                Федеральная трасса “Дон”
      
      17
      - Графоманство? – Безусловно, да! Бесстыжее подражание сами понимаете кому – но, увы, чисто из головы, без искры Божьей. Не случилось, а сочинено – почувствуйте разницу. Не дарована искра. Сам знаю, поэтического чутья не утратил. Но.
      
      Современник А. С. Пушкина, совершенно безжалостно высмеиваемый им граф Хвостов, накропал, в отличие от малопродуктивного меня, многие километры стихов. Килограммы чуши. Но замечательная, хотя, возможно, совершенно нечаянно случившаяся строка: ”Потомства не страшись – его ты не увидишь!” – принадлежит именно несчастному графу, и никто другой, при всех их признанных талантах, такой строки никогда не написал.
      
      Впрочем, полемизировать не о чем, поскольку я признаю все возможные претензии заранее, без обсуждения. Продолжения безнадёжное рифмоплётство не имело, да и лета клонили сами знаете к чему. Одновременно пить и писать, как поступал, если ему верить, подвергшийся дилетантскому подражанию классик, у меня тоже не получилось, что я не преминул потом отметить ещё и в предисловии. Пришлось чередовать эти занятия, причём, сдаётся, увлекали они меня в равной мере. Конкурировали за мою пропащую душу.
      
      Писал ночами, когда ни визиты, ни звонки не беспокоят. Впрочем, они и утром не беспокоили, да и в другие времена суток тоже. Только в традиционный понедельник приходили собратья картёжники, чтобы, сыграв две-три “сороковочки” и одолевши две-три бутылочки, в полночь поспешно разъехаться по домам на таксомоторе. Благосостояние называется.
      
      Итак, проводил ночи, марая бумагу. Из койки вскакивал, когда, пресекая тщетные попытки всё-таки заснуть, вдруг выползала откуда-то мысль или просто формулировка. Вскакивал, чтобы впотьмах зафиксировать. Знал уже, что утром не вспомнится, сколько ни тужься. Иногда, перечитывая написанное со сна или въявь, с радостным удивлением обнаруживал, что нечаянно удалось сказать больше, чем намеревался. Кое-кто называет это вдохновением; для меня, пожалуй, определение слишком лестное.
      
      Стопка исписанной и исчёрканной бумаги становилась всё толще. Но чаще приходилось рвать листки. Компьютером пока не владел в обоих смыслах, то есть не умел им пользоваться плюс не имел этого полезного предмета в обиходе. Но попозже, когда удалось переслать по электронной почте первые главы приятелям по университету Саше Прокопчику, вкусу и честности которого я безусловно доверял, и Грише Грищуку, а они отозвались вполне одобрительно, я твёрдо решил продолжать. И молдавские друзья Недворягины, Наташа и Сергей, поддержали. Наташке почему-то и раньше нравилось всё, что я им писал, хотя личные письма, разумеется (я же не Сергей Довлатов!), сочиняются без черновиков и оглядки на качество. И вдруг, оказывается, качество хоть кое-кого устраивает.
      
      Вот и пришлось мне ускориться, чтобы успеть хотя бы что-то. Даже сумел набросать примерный план повести. И, как это случилось в этой жизни не только со мной, сразу угадал и записал её заключительные фразы.
      
      Но чаще всё же насиловал бутылку, ревниво оценивая, сколько осталось. Свою снотворную дозу я примерно знал. Со смертельной такой определённости не было. Боюсь, я часто превышал первую, а иногда, случалось, и вторую. Но допиться до “белочки” никак не удавалось. Уж как мне везёт в этой жизни, а здесь нашла коса на камень.
      
      19
      С трудоустройством после кончины “Стандарта” получилась ерунда. Опять Бочаров взял меня в очередную его фирму, в ”Арсенал”. Однако реального дела там для меня не оказалось. Руководство бестолково металось от одного прожекта к другому, не в силах определиться, чего же оно, собственно, хочет, и, тратя зря неведомо чьи деньги и собственные силы, ничего не доводило до конца. Зато царила прежде несвойственная Бочарову тотальная обюрокраченность. Мелочный контроль за каждым шагом при полном отсутствии полезной нагрузки угнетали так, что, не прокантовавшись и года, я ушёл оттуда. В никуда. По собственному желанию, так что даже на бирже труда больше не стал регистрироваться.
      
      А следующий, 2005-й год почти не запомнился, потому что в нём ничего не происходило. Остатки стандартовских цацек были благополучно проданы, выручки должно было с известным напрягом, если не гусарствовать, хватить до пенсии. Я умел припИваючи жить на двести долларов в месяц, сумел бы и на сто, не вопрос. Трудно, что ли, уточнить лично для себя соотношение между выпивкой и закусью?..
      
      20
      Но я не планировал доживать до пенсии. И даже кое-что предпринимал для исполнения планов. Без крайнего фанатизма, но, в соответствии с характером, возрастом и опытом, достаточно последовательно и целеустремлённо.
      
      - Ты что, ночами воешь, что ли? – спросил меня однажды беспалый Дойлов, тёзка и бывший подчинённый, когда мы по-соседски – врастяжку, очень осторожно – приканчивали стандартную бутылку. Надо было считаться с недавним Санькиным инсультом, так что себе я, из гуманных соображений, наливал побольше. Галя, его жена, обречённо не вмешивалась. Это с их сыном Максимом ты, Серёжа, если помнишь, в ранней молодости дружил.
      
      И врать неловко, и сознаваться глупо. Вспомнилось, разумеется, из М.Щербакова:

                Я иногда пою, но чаще волком вою,
                и если водку пью, то только сам с собою.

                Не потому, что смят каким-то сбоем резким,
                не потому, что гад, а потому, что не с кем.
      
      - Бывает, наверное. Я не всегда и помню. Просыпаюсь иногда, а подушка мокрая. Ну, переверну, и дальше спать. Да и подушка у меня не одна. Две. А что, мешает жить?
      
      - Знаешь, мы с Галиной, когда ты воешь, спокойны. А если несколько дней не слышно, то, сам понимаешь, начинаем тревожиться.
      
      - А вы принюхивайтесь. Прежде чем зря дверь ломать.
      
      *  *  *
      Таинственная штука пьянство. Не верьте, что культурный или хотя бы образованный человек не станет пить, сознательно губя себя и свои таланты – именно в силу культуры и образованности. Может, некоторые и воздержатся, но не потому, что высоколобые. Независимо от талантов не станут. Потому что так устроены внутри, а вовсе не по той причине, что питью spiritus vini однозначно предпочитают употребление духовных ценностей. Впрочем, эта жажда тоже, если придерживаться буквального смысла, из числа духовных.
      
      Увы, почему-то не только духовных. Мусоргский и Саврасов. Блок, Есенин, Твардовский. Давид Самойлов. Пётр Алейников и его друг Борис Андреев. Геннадий Шпаликов, Александр Башлачёв, Олег Даль и Олег Ефремов. Сергей Довлатов. Венедикт Ерофеев. Называю только немногих побеждённых зелёным змием из числа тех, чьи таланты и авторитеты для меня непреложны, хотя имён могло быть гораздо больше, и вы их сами знаете. Даже праведник Ной позволял себе напиваться – факт документальный, если Библию считать документом. Женщин не упоминаю вообще – по причине, сами догадываетесь, столь свойственной мне трепетной деликатности. Да и выглядит это у женщин гораздо страшнее, потому что идёт совершенно вразрез с их женским консервативным охранительным предназначением, а проявляется с безобразной откровенностью.
      
      Эка его опять повело, опять норовит отмазать себя, оправдаться в свинстве и заодно примазаться к сонму! – вы это подумали? Правильно. Не зря один из персонажей Венедикта Ерофеева часто употреблял слово “трансцендентально”. Радуйтесь и благодарите Бога, если Он уберёг вас от этого порока. Но как быть остальным? Да и вы не торопитесь зарекаться. Кто-то мудрый настоятельно советовал не канонизировать собственную историю, пока она не завершена. А ещё внимательно оглядитесь окрест. И ещё внимательнее.
      
      Очень просто сказать: “болезнь”. Ещё удобнее обозвать это у близкого человека слабостью, а у далёкого либо чем-то вам несимпатичного – распущенностью. Как будто достаточно придумать явлению название, чтобы тем самым как бы уже объяснить его – и закрыть тему.
      
      Нет, эта тема так просто не закрывается. А вот открывается на диво легко.
      
      Давайте не будем брать в зачёт первые детские несознательные, но и неизбежные опыты, которые, возможно, даже благотворны тем, что обычно дают для начинающего экспериментатора настолько убедительный, такой яркий отрицательный результат, что в дальнейшем надолго отбивают охоту резвиться на этой лужайке. Многим этого хватает надолго, если не насовсем.
      
      Но. Куда деться в студенчестве от непритязательных товарищеских пирушек, которые так легко образуются по поводу и без? Да что там: длительное отсутствие поводов лукаво признавалось в нашей среде достаточно весомым поводом. Как скрасить месячное пребывание в глухой деревне “на картошке” (морковке, свёкле, капусте – ненужный овощ зачеркнуть)? Чем обозначить коллективное ликование по поводу очередной победы советского хоккея или очередной годовщины советской власти? Один день в мае и один в ноябре водку наливали даже в нашей студенческой столовой на Энгельса, 8, причём с утра. Не иначе для того, чтобы энтузиазм и без того воодушевлённых демонстрантов выглядел ещё правдоподобнее.
      
      Но. Образмеривает аппетиты не только и не столько скудная стипендия. По молодой жадности хочется всего. Мир необъятен; тебе лично в нём обязательно надо не только разобраться, но и утвердиться. И рассказы о пьянстве занимают в моей студенческой главе гораздо большее место, нежели, поверьте, сами пьянки занимали в студенческом быту. Бравада называется.
      
      И в “начале трудового пути” – тоже. Определиться и состояться ещё предстояло, а жизнь манила таким разнообразием возможностей! И если у нас – такова уж специфика электронного производства – лились реки чистейшего дармового спирта, так это была всего лишь одна из них, и не самая, поверьте, заманчивая. Катализатор общения – и только. Хотя, ещё раз подтверждаю, принципиальных трезвенников в моём окружении не было. Но кто, скажите, надолго уцелел бы, если из этих рек черпать без меры?!
      
      Даже почти ежедневное питьё вина во время пребывания в Кишинёве не таило для меня никакой угрозы. Вино было или хорошим, или очень хорошим, а его частое употребление – это же не только национальная черта молдаван, но и всеобщая привычка тамошнего населения независимо от крови и веры. Зато там я повторно после университета пленился натуральными сухими винами, стал их ценителем и знатоком, а от спирта на время совершенно отвык.
      
      21
      Так уж ваш предок устроен: прежде чем приступить к неким практическим упражнениям, я всегда старательно изучал теорию. Так было, к примеру, с занятиями фотографией, с химией, ракетостроением и кролиководством. Не говоря уж о столь серьёзных вещах, как искусство наклеивания обоев, рыбалка и секс. В области пьянства практика, увы, опередила теорию. В области пьянства, при всей массовости и ординарности явления, вообще остаётся много чего непознанного.
      
      В частности, теория, когда я, отнюдь не отказываясь от практики, взалкал вдруг именно фундаментальных теоретических знаний, показалась если не вовсе отсутствующей, то разработанной без всякой системы и крайне поверхностно. Нет здесь своих Кювье, Ламарка и Менделеева. Отчего так? Может, спились в хлам бедные теоретики, так и не успевши сформулировать основополагающие выводы?..
      
      - Примеры? – Пожалуйста: Хайям, Ремарк, Хемингуэй. Явление в их трудах именуется, вкусно описывается, эмоционально оценивается, но никак не исследуется. Несколько более серьёзное отношение удалось встретить у британского пересмешника Ивлина Во. Ещё внимательнее отдельные вопросы рассматриваются в романе “Отсюда – и в вечность” Джима Томпсона. Сегодня рано, слишком коротка дистанция, оценивать вклад любимого до слёз Венедикта Ерофеева. Оставим эту заботу потомкам.
      
      Однако проблема в целом исследована в литературе из рук вон плохо. Я говорю о художественной литературе, поскольку специальная медицинская рассматривает, увы, не столько привычное всем нам бытовое безудержное пьянство, сколько алкоголизм. То есть, акцентирует внимание на телесной, соматической составляющей, и едва касается попутной (только попутной) психической и интеллектуальной деградации. Меня же гораздо больше занимает то, что происходит не с телом, пока ещё если и не вполне здоровым, то всё-таки относительно дееспособным, а с душой, штуковиной гораздо более ранимой. Впрочем, медицина существования последней признавать не торопится, не в её это интересах.
      
      Я тоже не рожу никакой вразумительной теории – не преувеличивайте слабых человеческих сил, особенно если дерзать пытается активный практик-экспериментатор. Выскажу близкие мне соображения – преимущественно, как всегда, заимствованные.
      
      “А с чего это я стану напиваться? Мне и так весело!” – ранний, то есть наивный и недалёкий взгляд. Хотя, признаюсь, безумно нравилось, как элегантно напиваются обаятельные герои Ремарка, с каким смаком занимается этим Томас Хадсон из “Островов в океане”. Я даже мастерил в домашних условиях его (и автора) излюбленный “дайкири”, однако, по неразвитости вкуса и ввиду дурной российской привычки закусывать, особых достоинств напитка, увы, не ощутил.
      
      “Кто я такой, чтобы не пить?” – это уже современник, но тоже классик. Михаил Михайлович Жванецкий. Дожил, однако, хоть и знаком с проблемой не понаслышке, до почтенных семидесяти пяти.
      
                - Не пейте, вам будет плохо! – запричитают рты.
                - А нам и так уже плохо. Что же мы будем не пить?
      
      Странно внимать таким откровениям совсем молодого автора. А стихотворение, две строки из которого вынесены в эпиграф, вообще написано им в раннем студенчестве. Точнее, было бы странно, однако они, откровения, попали вдруг в резонанс, объяснили простейшим, то есть самым убедительным образом ту идиотскую жажду, которую испытывает гибнущая душа. Которую не в силах унять или хотя бы образмерить даже очевидная перспектива гибели тела. Помышляешь, в те нечастые (несчастные?) моменты, когда способен внятно мыслить, только о способе ухода – нет, не из жизни, а от жизни. Согласиться, то есть, со знакомым философом, который любит повторять, уж не знаю, насколько серьёзно, что действительность – это, возможно, всего лишь широкомасштабная галлюцинация, обусловленная недостатком алкоголя в крови. Вот и подумай, стоит ли так серьёзно относиться к ней, или, скажем, наоборот? Не покинуть этот мир, не уйти из, а просто отвернуться от. И закончить её, жизнь, когда окончательно опротивеет, когда иссякнет последний жалкий интерес, быстро и без страданий. Чтобы не бороться, к примеру, годами с циррозом печени, плавно переходящим в рак и прочие патологические радости. Хотя мне, то есть человеку, который, оставшись вдруг в тоскливом одиночестве, сразу принципиально отказался раз и навсегда от какой бы то ни было медицинской помощи, слишком долго маяться, надеюсь, в любом случае не пришлось бы. Не придётся, то есть.
      
      А эту фразу я пообещал скоммуниздить у одного сетевого собеседника, и вот исполняю обещанное. “Если к жизни относиться чрезмерно трезво, недолго и спиться!” Спасибо, коллега!
      
      Великого фантаста Рэя Брэдбери я, было время, близоруко воспринимал именно в качестве такового. Фантаст, и точка. И вдруг нахожу у него абсолютно реалистическое высказывание о “…той дали, которая разъединяет людей ещё больше, когда они выпьют, но в иные минуты кажется им самой близостью”. И не надо преждевременно хихикать. Володька Семёнов (Журналист) однажды тайно записал одну из наших студенческих пьянок на свой “Романтик”. Был в моё время такой портативный катушечный магнитофон. Тогда аппарат весом в пять-шесть килограммов считался портативным и даже профессиональным репортёрам служил диктофоном.
      
      Утром, вкушая в изобилии пиво, оперативно и милосердно доставленное теми, кто проснулся раньше, участники прослушали фонограмму вчерашнего междусобойчика – и были в немалой степени удивлены, не обнаружив в вечерней записи никаких признаков “небывалого единения”. Физики верят фактам, а не рекламе. Такой менталитет. И такой факт: с магнитофонной ленты звучали одновременные монотонные монологи участников, и по тому, что никто никого не перебивал, было ясно, что никто никого не слушает. Примитивный, вполне доброжелательный нейтральный трёп – и ничегошеньки более. Хотя вчера всем мерещилось, что говорим об эпохальном. Что формулируем принципы, вскрываем язвы и намечаем пути…
      
      Да, наркотик. Неча пытаться себя обманывать. Спасибо, Семёнов.
      
                Он вином планиду скрашивал,
                но родил в себе тоску лишь…
      
      Это всё тот же Михаил Щербаков, только вообще семнадцатилетний. О Высоцком, умершем в том же году уже не совсем от вина. Но с него начиналось.
      
      Помню, как незадолго до своей смерти Константин Симонов, человек, всей противоречивой сложности которого я до сих пор не постиг, страстно читал свой перевод из великого перса Видади (цитирую по памяти):
      
                Возлюбленная прекрасна! Она истлеет в земле.
                Локон на шее страстной тоже истлеет в земле.
                И если твой образ ясный навсегда истлеет в земле,
                мне чашу подай, виночерпий. Всему наступит конец.
                Нас сгложут могильные черви. Всему наступит конец.
      
      Классик переводит классика – чего же вам ещё? Не знаю, как вас, а меня пробрало – ещё тогда, когда услышал, то есть в 1978 году. Я тогда, по молодости, решительно не собирался умирать. Теперь сделал цитату заголовком.
      
      Иногда пересмешничалось. Общеизвестно, что никотин сужает сосуды, а алкоголь их расширяет. Поэтому каждый курящий вынужден постоянно решать для себя математическую задачку, одну из самых трудных: на оптимум. То есть сосчитать, сколько же надо сегодня выпить, чтобы нейтрализовать вредное действие выкуренного?
      
      Ну и ещё один заимствованный аргумент я вынужден привести, не помня уже, где его вычитал:
      
                “ЛУЧШЕ СПИТЬСЯ, ЧЕМ ЗАЖРАТЬСЯ!”
      
      Хорошая концовочка, а?
      
      *  *  *
      Вот я и принялся дальше существовать, вооружившись, за неимением лучших, столь неполной и неубедительной теорией. Ваша, деточки, мама официально и в быту, устно и письменно ещё четырнадцать лет назад, когда вынуждена была оправдывать свой блуд, принялась рекламировать вашего папу в качестве законченного пропойцы. Не судите её строго за то, что поторопилась. Тогда – да, поспешила, но теперь-то все её дальновидные прогнозы благополучно оправдываются. Впрочем, возможно здесь вновь проявляется рационально необъяснимое, однако несомненно существующее зловредное влияние денотата на десигнат. Как вы яхту назовёте, так она и поплывёт. В любом случае завидую её прозорливости. Но и благодарю Господа, что никто от меня не зависит, что никому из окружающих от этого не хуже! Мне же тем более безразлично. То общепринятое средство, которое было когда-то аперитивом и универсальным катализатором задушевного общения, а потом в течение долгих лет служило хоть и плохоньким снотворным и обезболивающим, теперь становится единственно доступным средством от безысходного одиночества.
            
      22
      Вот я и лечился им весь 2005-ый. Больше мне об этом годе сказать нечего, я его почти не запомнил.


      
      А в начале 2006-ого меня вдруг отыскал Бочаров. У него опять набралось что продавать, требовался доверенный исполнитель.
      
      Сложность и деликатность задачки я представлял, конкурса на роль исполнителя не предвиделось. Никакого иного выбора для меня в обозримой перспективе тоже не маячило. Но уже тошно было идти в наёмные работники. Сам я пребывал к тому моменту пусть в достаточно жалком, однако всё же не безвыходном положении.
      
      Но, видимо, сам Алексей Юрьевич понимал всё это лучше меня. Поэтому он сделал предложение, от которого трудно было отказаться. И безропотно принял все мои сволочные встречные условия: никакого официального оформления, чтобы я мог в любой момент, без объяснения причин, прекратить это сотрудничество, а вместо зарплаты – фиксированный процент с продаж. Я не намерен был терпеть, как это было недавно на “Арсенале”, ни мелочных, грошовых проверок и придирок, ни косых молчаливых взглядов. Объяснил открытым текстом: если не понимаете, что изощрённый в своём деле профи всё равно вас наебёт – так хоть не создавайте ему для этого дополнительных стимулов, не затевайте вредную для себя же конфронтацию!
      
      Договорились взаимовыгодно по всем пунктам. Отодвинул я на потом, на второй план водку – и ожил. Собственными руками разобрал и систематизировал весь подлежащий продаже склад, многие сотни разрозненных по тематике наименований. Изучил спрос и предложение по каждой позиции. Быстренько восстановил старые рыночные связи, завязал множество новых, в том числе и за пределами России. Получил в своё распоряжение кабинетик с компьютером и связью, научился всем этим пользоваться. Даже обзавёлся мобильным телефоном – шаг для меня ещё недавно трудно представимый! Дело пошло. И жизнь стала опять наполняться смыслом и содержанием, то есть вещами, безвозвратно, кажись, утраченными. Люблю решать трудные задачки. А если удачные решения ещё и более чем щедро оплачиваются…
      
      23
      В конце апреля – ещё одна радость: Гриша Грищук, однокашник по университету, сообщил, что бессменный за все эти годы оргкомитет назначил традиционный сбор выпускников 1971 года на 19 мая. Тридцать пять – дата не круглая, но многие ли из нас доживут до ближайшей круглой? Грустных примеров уже предостаточно.
      
      Как же вовремя они это придумали!
      
      Плевать, что дел как раз образовалось невпроворот. Я уже пропустил две встречи: в 1996 сами знаете, почему, а в 2001 слишком поздно пришло приглашение, и я уже был связан обязательствами. Но теперь к чёрту любые обязательства; всё бросаю – и еду! Хоть и не удалось в спешке почти ничего взаимовыгодного организовать попутно с воронежскими контрагентами по бизнесу. В другой раз получится.
      
      Видать, везуха попёрла косяком, как прёт по весне к донским перекатам рыбец на нерест, коль уж случилось почти невероятное: госпожа Леньшина не только услышала мою просьбу о свидании с детьми, но и сама его организовала.
      
      Вы: красавица Катя, с которой я не виделся три года, и Сергей, на голову обогнавший сестру в росте – явились на Павелецкий, чтобы встретиться с отцом и “иметь с ним беседу”. Сергей учился в последнем классе, а Катерина – в Финансовой академии при Правительстве Российской Федерации. Обучали там почему-то не дизайну, а аудиту. Посредством последовательного применения принципа подчинения позитивному прагматизму предсказуемо преодолена первая попытка поиска подлинного призвания – жуткая, на каждом слове запинающаяся фраза, да вот другой у меня не сложилось. Пусть будет. Нашли, пЫмаешь, стилиста! Не Набоков, да. И даже не Бунин. Перебьётесь!
      
      Зря я ёрничаю – больше по привычке. Меня радостно поразило ваше показавшееся неподдельным дружелюбие. Правда, свой личный телефон мне в поминальник записал только Серёжка, а Катёнок чем-то невразумительным отговорилась, однако в состоянии понятной эйфории я постарался этот момент не акцентировать. Не придавать же такой желанной встрече форму допроса! Я вручил ей, поразительно взрослой уже барышне, её чудом сохранившуюся младенческую ночную рубашонку, и мы втроём дружно похихикали. Серёжкины пелёнки у меня тоже сохранились, однако доказать их аутентичность труднее; оставим на потом, а то может не поверить. Ну, и один из своих отцовских долгов, самый необременительный, мне, наконец-то, удалось исполнить. А именно, передать им то количество дензнаков, которое сам давным-давно обязался выплачивать до тех пор, пока не встанут на ноги. Долг за пропущенный не по моей вине год, взнос за текущий. Ну и за год вперёд. Девять зелёненьких тысяч в сумме.
      
      – Зачем сразу так много? – Да просто опять появились деньги, не солить же их. Состояние позволяло. И потому ещё, что трезво сознавал: встречи могут ведь и не стать чаще. Но больше всё-таки для того, чтобы знать наверное: не денег ради они соглашаются повидаться.
      
      Встреча прошла в тёплой, дружественной обстановке, и, хотя до вагона детки меня провожать, за их вечным недосугом, не стали, на поезд я сел с лёгким сердцем. Таким лёгким, что сразу направился в ресторан.
      
      24
      Как же я соскучился за пятнадцать лет по университетским однокашникам и друзьям-приятелям! Ну, не только я. Организаторы битый час не могли загнать публику за стол, потому что все поголовно обнимались-целовались, щёлкали фотокамерами и мобильниками, наперебой показывали друг другу ещё бумажные снимки и целые альбомы, в которых уже не дети – внуки играли заглавные роли. Но мы сами, казалось, нисколько не постарели. Потому, возможно, что старели синфазно.
      
      Остановился я, понятно, у Прокопчика. Сашка уже перенёс несколько лет назад аортокоронарное шунтирование и должен был теперь себя беречь. Поэтому количество возмещалось качеством. Борисыч стал таким утончённым знатоком и ценителем виски самых изысканных односолодовых (single malt) марок и был столь убедителен в процессе дегустации-агитации, что едва не обратил меня в свою веру. Такого виски мне действительно пить не доводилось. Строго говоря, мне никакого приличного не доводилось пить. Но я же годами оставался лицом без определённых занятий либо подвизался “на подхвате”, тогда как тёзка верой-правдой служил фирме “NIKON” в качестве представителя в России. Почувствуйте разницу.
      
      А на следующий день после традиционного сбора Григорий Грищук повёз нас на своём джипе в Карабут, где они познакомятся с моей сестрой Еленой и зятем Виктором. Григорий освежит в памяти прошлый, ещё в студенчестве, приезд, а Прокопчик впервые увидит мою убогую, но такую до соплей любимую родину.
      
      Конечно, невероятное количество мошкары подпортило поездку, однако слава Богу, что она состоялась. Другого раза больше не случилось. Не могло уже случиться, последней оказалась встреча. Год спустя, во время рыбалки в Норвегии, Саша внезапно умер. Такие дела.
      
      25
      Новая встреча с сыном состоялась раньше, нежели можно было ожидать. Я впервые звонил ему на сотовый, чтобы поздравить сразу и с окончанием школы, и с днём рождения. Дожил: уже и младшему шестнадцать! Но звонил, из экономии, с рабочего телефона. И надо же: ровно в этот момент заверещал мой мобильник. Только немалое время спустя я смог достойно оценить это невероятное совпадение. Которое было и не совпадением вовсе.
      
      Звонила Света. От меня требовалось разрешение на поездку Сергея во Францию. Изготовить такую бумагу, ввиду каких-то особых требований, можно было только в Москве.
      
      Как всегда, я не заподозрил подвоха. Как всегда, наскоро уладив уж совершенно неотложные дела, бросил остальные и помчался в столицу.
      
      И вновь меня поразила приветливая доброжелательность Светланы. Никогда я не мог устоять перед её обаянием, если уж ей взбредало в голову его продемонстрировать. А когда выяснилось, что заграничная поездка хоть и оформляется сейчас, однако состоится попозже, а пока Серёжа свободен, я сразу же загорелся идеей съездить куда-нибудь вместе. В Карелию, например. В любимое, памятное Заонежье. Много всяких гитик есть во Франции, но Кижей уж точно нет. А остановимся в приюте “Царевен Ключ” братьев Емельяновых. Как раз должен начаться жор парового окуня. Эта рыбалка, я знал по себе и по Дмитрию А, может оказаться настолько захватывающей, чтобы приворожить к ней новичка на всю оставшуюся жизнь.
      
      Зуб даю (из немногих уцелевших), что тебе, Серёга, идея в тот момент понравилась. И мама без всяких уговоров изъявила своё согласие. Это, конечно, следовало отнести к области ненаучной фантастики. Но я уже готов был сдуру поверить и в фантастику тоже. Потому что две встречи за два месяца – разве не фантастика?! Хотелось верить, что мы, наконец, сотрудничаем.
      
      Подписывая двуязычную бумагу, я – оцените папашкино занудство! – заметил, несмотря на лингвистическое невежество, во французском тексте документа ошибку, так что канцеляристы тут же принялись его переделывать. Мне, как бы в награду за бдительность, выпали лишние минуты столь редкого общения. Душа парила и ликовала, паря. А чтоб связь была надёжней, Серенький, опять же собственноручно и добровольно, начертал свой электронный адрес. Есть контакт!
      
      - Давайте я подвезу вас до французского посольства. И назад отвезу. Мне совсем не трудно, садитесь.
      
      Да, мне было не трудно. С утра посчастливилось удачно обменять партию дорогущих радиодеталей на приличную партию рублей и долларов. Полный кейс, который поэтому я ни на секунду не выпускал из рук. Машина в моём распоряжении до конца дня. А если опять неслыханно повезёт, и там, в консульстве, тоже случится очередь?..
      
      Света отнекивалась, я настаивал. Всё-таки несколько лишних минут вместе. Врубился в ситуацию, только когда девушке окончательно наскучили мои бестактные приставания, и она, то ли рисуясь, то ли всерьёз досадуя, достала из сумочки встречный аргумент. Новенький, сверкающий чёрным лаком, явно дамский по дизайну “Пежо” последней, 207-й модели дружелюбно подмигнул и так же приветливо мяукнул в ответ на сигнал брелка. “Создан для удовольствия”, что ж тут непонятного! Стукни мне сейчас в больную голову столь же нездоровая идея основать автопарк, вряд ли я смог бы купить на свои кровные больше трёх таких автомобильчиков. Ну, от силы четыре. И хотя “Форд-Фокус”, на котором я приехал, тоже выглядел вполне пристойно, мне ненавязчиво дали почувствовать разницу.“Feel the differenсе”!
      
      На той Серёжкиной фотографии, что он подарил мне в мае, мой сыночек снят в центре Лондона. Но его мама ещё не успела побывать, в отличие от героини песни В. С. Высоцкого, в Париже. Однако теперь стало ясно, что непременно побывает. И не только в нём одном.
      
      Довольно долго наши тачки шли по Кутузовскому проспекту параллельными курсами. Я, не отрываясь, смотрел на Серёжку. Правда, вела авто мама; парню в его шестнадцать было ещё рановато. Ничего, через неделю нарулится моторной лодкой на просторах Заонежья, там ГИБДД не зверствует. Мысленно я уже унёсся туда, уже демонстрировал и расхваливал Серёге те красоты и радости, до коих был столь падок сам.
      
      26
      Я приводил (в начале 9-й главы) очень понравившееся мне высказывание миллиардера Сергея Брина. Разрешите ещё одну дословную цитату, на этот раз прямо противоположного смысла:
      
      “Если вам показалось, что я выразился ясно, это означает лишь, что вы меня неправильно поняли”.
      
      Ну, что банкир Светлана Леньшина внимательно читала своего коллегу и современника Алана Гринспена, многолетнего главу ФРС и, по совместительству, любителя носить, как и я, дырявые носки – за это мне ручаться не с руки. Вряд ли. Похвально, если успела изучить хотя бы классиков своей новой профессии. Но если не припала к источнику, а дошла до такой глубокой мысли “своим ходом” – так это же ещё похвальней! Возможно, она не была столь чётко сформулирована в её очаровательной головке, однако на практике исполнялась с редкой последовательностью.
      
      Да, мне опять померещилось, что я их: бывшую жену и сына, который никогда и ни в каких обстоятельствах не может оказаться бывшим – правильно понял. Опять забыл, что приветливый взгляд и доброжелательный тон экс-супруги – это безошибочные свидетельства того, что она вновь намеревается как минимум соврать.
      
      В день, когда я прибыл на Ленинградский вокзал за билетами в Медвежьегорск, где нас должны были встречать хозяева приюта, Сергей к сроку не появился. По телефону всё уже было оговорено и с ним, и с хозяином приюта Сашей Емельяновым – но вот, Сергей не пришёл почему-то – ни вовремя, ни потом. Стало страшно: вдруг случилось что-то скверное? И его телефон упорно отругивался невразумительной английской фразой.
      
      Я до последнего момента, страшась худого, не решался набирать номер Светланы. Знал, чего не хотел. А когда всё-таки набрал, то немедленно получил по сусалам. Сполна и наотмашь.
      
      Оказывается, Сергей не только не собирался никогда и никуда со мной ехать, но и ни разу не говорил со мной по телефону. Оказывается, тот номер никогда не был его номером. И если я по нему о чём-то с кем-то договаривался, то, получается, неведомо с кем и Бог знает о чём. Какие к Свете и Сергею претензии? А если ещё и деньги по просьбе абонента переводил, так совсем дурак.
      
      Ага. Как пелось в популярной песне моей юности, “орлята учатся летать”!
      
               Где, Артемида, стрелы твои? Сжалься над ним. Добей!
      
      Сжалься, надо мной, Артемида! Не сосчитать, в который уже раз я, прожжённый рыбак, попался, как жадный окунишка, на одну и ту же несъедобную приманку. “Пытка надеждой” – точнее, чем Михаил Веллер, мне никогда не выразиться. В электричке всю дорогу до Александрова я, вроде ещё в сознании, недоуменно разглядывал собственноручно начертанный сыном номер телефона – и не находил ни малейшей возможности разночтения. В моих исходящих звонках – он же, так что в наборе я не ошибся. Да ведь и отвечали мне вполне осмысленно и конкретно, гипотеза “испорченного телефона” никак не проходит. Ну абсолютно нулевая вероятность того, что на другом конце линии связи случайно окажется некий другой Серёжа. И этот другой почему-то не удивится звонку человека, называющего себя отцом. И невозмутимо, как должное, примет поздравления с шестнадцатилетием! И поблагодарит. А мама настоящего Серёжи, обычно звонившая мне не чаще одного раза в два-три года, в эту же минуту обратится ко мне по другому, мобильному телефону. Номер которого я ей, кстати, не давал.
      
      Конечно, недоразумений лучше не допускать. Я принялся грызть себя за то, что в майскую нашу встречу не набрал тут же Серёжкин номер, чтобы убедиться в его подлинности. Сейчас так все обмениваются номерами, потому что ручек с собой никто не носит. А потом опять грыз – но уже за эту идиотскую, пришедшую в нынешней безумной истерике мысль. Это ж как было бы замечательно: взять, да сразу заняться уличением родного, родненького сыночка в бессовестном вранье. А он, выходит, не ждал, хоть и мог бы его предвидеть, такого разоблачительного хода? Не дай Бог, если он настолько глуп. Ну, это вряд ли, это для Коржовых не характерно. Просто легкомыслие? Или хладнокровно блефовал, умея делать это в свои шестнадцать гораздо лучше, нежели я в свои пятьдесят семь? Боги, за что? Яду мне, яду!..
      
      Зря я полагал, что мы, наконец, сотрудничаем. Меня всего лишь в очередной раз применили. Употребили. На этот раз групповым способом и с привлечением в соучастники несовершеннолетних.
      
      Стоит ли удивляться, что со своего электронного адреса Серёжа мне тоже ни разу не ответил? Ни когда я пытался разъяснить прискорбное недоразумение, ни когда спрашивал у него позволения начать публикацию этой вот своей довольно откровенной повести. Был ли данный им электронный адрес таким же ложным, как и номер телефона? Или сын не пожелал отвечать мне по какой-то иной, неведомой мне причине? Или следует принять более позднюю версию Светланы: сынок так глубоко разобиделся на меня именно за то, что я, отец, посмел его упрекнуть в случившемся недоразумении?
      
      Оно бы и ладно, готов согласиться. Даже каяться готов вполне искренне. Но только когда пойму, почему Серёжа стал предусмотрительно воздерживаться от ответов на вопросы и вообще от контактов авансом, то есть ещё задолго до того, как мои обидные упрёки прозвучали. Не верится, что у будущего юриста могут быть такие нелады с логикой.
      
      Нечаянно случилось недоразумение? Или было спланированным?
      
      Я не хочу, не стану далее вдаваться в эти прискорбные обстоятельства. Любое недоразумение, если уж оно случилось, можно исправить, будь на то добрая воля сторон. Прости, Сергей, что выражаюсь формальным юридическим языком. Твоим языком. Ничего, увы, до сих пор не прояснилось. От встреч, переписки и разговоров ты, Сергей, годами уклоняешься, а твоя мама продолжает упорствовать, раздражённо утверждая: двадцатилетний теперь уже ребёнок тогда, четыре года назад, настолько был оскорблён родным отцом, настолько выбит из колеи, что навек утратил способность общаться, и может теперь разве лишь отмалчиваться.
      
      27
      Я, напротив, довольно долго чувствовал себя очень хорошо. Замечательно. И только, не помню точно, но скорее всего на пятый, а может и на шестой день, когда попрежнему был вполне готов продолжить мешать водку с соплями, вдруг почувствовал себя плохо.
      
      Или очень плохо. Не различаю градаций. Но, к сожалению, не умер. Только запасённая водка осталась не выпитой.
      
      Это не горе. Водка не относится к скоропортящимся продуктам. И выпить её всегда найдётся кому.
      
      Нехай патологоанатомы определят, когда придёт их звёздный час, что тогда случилось с моим мотором. До той поры никогда не жаловался и, когда так резко поплохело, звонить тоже никуда не стал. Пусть всё идёт, как идёт.
      
      Пролежал полусидя; лежать плашмя почему-то не мог, задыхался, ещё три, наверное, дня. Почти не поднимаясь. Благо не емши и не пимши, так что и нужды вставать особой не было. Телефон, по обыкновению, тоже молчал, хоть я и подтащил на всякий случай домашний аппарат ближе к койке. Не из самосохранения, не ради возможности хотя бы в последний момент набрать “03”, а чтоб не обидеть и не встревожить молчанием звонивших. А ну как доброжелатели дверь ломать припрутся. Зачем же досрочно? Ещё успеете, клиент ещё не протух.
      
      Таковых, то есть звонивших, к счастью, почти не случилось. Дело привычное. Мне если уж везёт, то перманентно. Только несколько междугородних звонков. Но загадочный абонент не желал себя выдавать и немедленно бросал трубку, как только я поднимал свою. С этим мне уже случалось сталкиваться и в другие кризисные моменты. Какого-то любопытного и чуткого к ситуации анонима занимал почему-то вопрос: жив ли я ещё, или, скажем, наоборот?
      
      Едва очухавшись, я сразу же укатил на Верхнюю Волгу. Надо было уехать – всё равно, куда. К Елене в Карабут в таком состоянии страшно: недужный гость хозяевам в обузу. “Куда хватит” – так, бывало, жалобно говорил старый мой друг Димка Кирьяков, тогда ещё студент, и протягивал в окошко кассы последнюю трёшку. И я решил отвлечься переменой обстановки.
      
      Компании взяться было неоткуда. Поехал один, без ансамбля, поэтому впервые в жизни нарушил дикарские обеты. То есть остановился на той самой турбазе ”Орлинка”, где прежде нашу компанию всегда интересовала только лодочная станция. Ну и, отчасти, буфет. А теперь испытал, наконец, прелести ненавязчивого комфорта: крыша над головой, постельное бельё, и вполне терпимая кормёжка по расписанию. Но лодку всё равно взял, чтобы спокойненько рыбачить у дальнего, безлюдного берега, а завтрак и ужин сразу уступил семейке за моим столом, которая, по бедности или из экономии, втроём питалась двумя пайками. Мне вполне хватало обеда, да и то еда – не в качестве закуски, а сама по себе, как таковая – особого желудочного энтузиазма не вызывала. Лучше бы я был собакой Павлова!
      
      Опять мне повезло! Торгаши в Тверской губернии оказались не готовы к малой акцизной войне, случившейся аккурат в июле, так что из спиртного там было в открытой продаже только пиво. Прошла неделя, от Купалы до Петра и Павла. Продышавшись, наплававшись и хорошенечко промыв почки добрым тверским “Афанасием”, я возвратился в Александров и, поскольку это трудно назвать жизнью, вновь принялся существовать.
      
      Тогда и допил сэкономленную отраву. Но прежде распечатал конверт с давным-давно составленным завещанием, чтобы, внимательно перечитав его, понять: теперь оно явно не годится. Не соответствует столь круто изменившимся обстоятельствам. Пришлось сочинять новое. Всё ж занятие. Этот вариант я постановил считать окончательным и не менять ни при каких “вновь открывшихся” обстоятельствах. Утратил веру в их возможность, оснований более чем хватало.
      
      Тогда же я написал – сразу начисто, не отрываясь – первое, очень злое и очень глупое предисловие к повести и решил публиковать её главами, по мере их готовности. Целее будут, если что внезапное со мной случится. Уже убедился на практике, что случиться может всякое. Ничто не мешало мне толковать молчание Сергея как безразличие или, скажем, равнодушие. Молчит – значит, не затронул я ни его персональных интересов, ни интересов его клана – вот и ладушки. Чист. Ну и, простите, мнение незаинтересованных, посторонних читателей захотелось вдруг узнать, раз уж один из самых, на мой взгляд, заинтересованных: родной сыночек – хранит доблестное молчание. Поздно каяться и, тем более, оправдываться. Интернет до сих пор был для меня только источником технической и коммерческой информации. Ни в каких сетевых тусовках я не участвовал, поэтому пока не представлял себе, какие на избранном мною портале бытуют писатели и какие встречаются читатели.
      
      Хорошо ли тебе, сыночка, гулялось в те дни по чужим Елисейским полям? Или ты расслаблялся, отходил от папочкиных оскорблений на юге Франции? Прованс – тоже хорошо, согласен. Или вообще не во Франции – виза-то Шенгенская, гуляй где хошь?..
      
      28
      Не получив от Сергея никакого ответа, я отважился опубликовать первые главы повести в Сети, на бестолковом, зато демократичном портале www.proza.ru. Не ожидая, впрочем, от этого шага ничего хорошего. Пускают – и то ладно.
      
      И зря. Представьте моё изумление, когда я вскоре обнаружил в своём почтовом Е-ящике письмо из Израиля, из Ашкелона. От своего Учителя Евгения Владимировича Шляховера. Оказывается, он, в свои почти восемьдесят два активный пользователь Интернета, отыскал меня на его бескрайних просторах. Совершенно случайно, когда просматривал ленту упоминаний его собственного, достаточно редкого имени. Мне осталось поздравить себя с тем, что в своё время, изрядно поколебавшись, не стал всё-таки прибегать в тексте к псевдонимам и умолчаниям. Эта встреча, хоть и заочная, была мне безмерно дорога.
      
      С робостью, в юные годы несвойственной, я поинтересовался его мнением о своём едва начатом труде – и получил желанное благословение. Он в Инкубаторе только преподавал, но никогда не был ни воспитателем, ни даже классным руководителем, поэтому многих мелких деталей круглосуточного инкубаторского быта знать не мог, так что кое-что в моём рассказе оказалось для него неожиданным. А вскоре, в день рождения Учителя, я уже разговаривал с ним по телефону.
      
      Тем же путём заявил о себе школьный товарищ Саша. Он хоть и ушёл после школы из Суховых в Кушниры, взяв себе фамилию и национальность еврейки матери, однако всю жизнь проработал в Донбассе на шахте горноспасателем. Вряд ли вы представляете, каково это: постоянно быть готовым спуститься в шахту именно тогда, когда находиться там смертельно опасно даже для бывалых горняков. Гасить пожары, разбирать завалы и вытаскивать трупы. К сожалению, историю своей жизни он изложил не больно-то многословно. Настаивать – не в моих правилах. Но моё утверждение из “Младенчества” о якобы никогда не трудившихся под землёй евреях он полностью опроверг.
      
      Далее, внук Александры Ивановны Мушты Женя Литвинов связал меня с ней, бывшей когда-то моей классной дамой. Почти взрослый сын того младенца, которого – помните “Инкубатор”? – при мне и Людочке под аккомпанемент счастливых рыданий кормили грудью зимой 1967 года. Она, Александра Ивановна, опять безудержно рыдала, теперь уже по телефону.
      
      А позже случилось немало откликов и от совершенно незнакомых людей. Одни благосклонно признавали, что я довольно верно ухватил картинку. Другие подбрасывали новые или упущенные мною подробности. Кишинёвский доброжелательный, хоть и анонимный корреспондент сообщил мне в общих чертах о судьбе многих знакомых “молдавского” периода, в том числе даже не упомянутых в соответствующей главе.
      
      Но я не только автор “message”. Я ещё и свидетель – в том смысле, который вкладывает в это слово американская суровая юстиция. То есть я благодарен за дополнительную информацию, однако свидетельствовать готов исключительно от своего имени. Говорю только о том, что видел/слышал сам, – и сам несу за свои неблагонамеренные речи ответственность. Напомнили забытую чёрточку – спасибо. Но с чужого голоса, но о том, чего сам не пережил, я писать не стану. Мой текст – только одно из возможных отражений жизни, которая далеко не всегда и отнюдь не каждому открывает свой подлинный смысл. Не исключено, как считали чтимые мною Акутагава Рюноскэ и его последователь Акиро Куросава, что она, жизнь, вообще не имеет однозначного смысла. Поэтому всех своих доброжелательных корреспондентов я просил и прошу только об одном: поправьте, ради Бога, если где-то ненароком просочилось враньё. Ткните свидетеля носом в ложные показания – я буду только благодарен. Пока таких поправок не случилось.
      
      29
      Свои шестьдесят я встретил, оставшись к этой знаменательной дате не только без работы, но и без какого-либо доходного занятия. И, разумеется, никак это событие не отмечал.
      
      Вот и ладушки, думал я поначалу, уж теперь ничто не помешает мне поторопиться с завершением этой затянувшейся повести. Компьютер есть, приятели подарили. Свободного времени навалом. Строго говоря, оно теперь всё свободное. А естественное огорчение нищенской пенсией, покупательная способность которой оказалась ниже, чем в юношеские времена у студенческой стипендии вполне компенсировалось немалыми сбережениями. Они как-то нечаянно образовались в итоге тяжких и далеко не всегда праведных трудов последних, капиталистических лет. И даже (Тьфу! Стучу по дереву) почему-то пока не обратились в прах, несмотря на все эти мировые и локальные кризисы и дефолты.
      
      А почему пенсия маленькая? Ох, деточки, такие при вашем капитализме правила. Моя справка о заработке за пять подряд “лучших” лет поразила даже видавших виды работниц пенсионного фонда: получал я в среднем без малого 600 рублей в месяц, то есть в три раза больше, чем была тогда зарплата по стране. Как профессор зарабатывал. Или как шахтёр, если хотите. Или как если бы десять хороших студенческих стипендий получал. Учтите, что “новаторские” немалые деньги в официальный заработок не включались; Система вообще считала их чем-то почти предосудительным, вроде нетрудового дохода!
      
      И вот оказалось, что незачем мне было так убиваться в молодости. Потому что с 240 рублей начисляется максимальный коэффициент, а остальное в зачёт не идёт. То есть пенсия, сколько бы я ни зарабатывал в славном трудовом прошлом, всегда останется чуть поменьше студенческой стипендии. Такой, напомню, которой вашей маме только на пудру хватало. Слава Богу, что в пудре я, ныне практически живой, попрежнему не нуждаюсь. И будущий труп попрошу не пудрить.
      
      *  *  *
      Зоинька Комова, с ней мы много лет плодотворно трудились вместе на полупроводниковом, сама вдруг разыскала меня по телефону. Теперь она служила в собесе, а я интересовал её как возможный кандидат на почётное звание “Ветеран труда”. Спасибо, Зоинька, потому что сам я до таких хлопот не додумался бы.
      
      - Ты всё такой же шутник, – одобрила она, пробежав глазами мою грамоту за победу в рыболовных соревнованиях. Верхнюю в довольно толстой стопке.
      
      Там были ещё школьные шахматные и более позднего происхождения теннисные грамоты и дипломы. Я прихватил по её просьбе все бумажные свидетельства о некогда полученных отличиях. Но все они откладывались в сторону, как не имеющие сегодня никакой ценности. Даже диплом лучшего рационализатора СССР, шикарно изданный типографским способом в единственном экземпляре и заключённый в кожаную с тиснением папочку. Тут я позволил себе удивиться.
      
      - Так это же награда от ВЦСПС, от профсоюзов. А права дают только награды от правительственных органов.
      
      Что ж тут непонятного, Зоинька, если всё, наоборот, ясно и понятно! Свои сотни тысяч и миллионы я экономил вроде как в пользу государства. Распорядилось ими оно же, больше некому было. Именно оно скупо отстёгивало мне положенные по закону полпроцента от сэкономленного, а молочные реки и златые горы сулило потом, в светлом будущем. Однако нынешнему преемнику советского государства на те миллионы начхать, оно теперь новые триллионы просирает, увлёкшись покупкой футбольных тренеров, а также нанотехнологиями, саммитами и олимпиадами. Так что иссякший источник и отработанный человеческий материал ему, родимому, до феньки!
      
      Ветераном я всё-таки стал. Благодаря невзрачной бумажке, в которой коллегия министерства признавала меня победителем социалистического соревнования по итогам далёкого 1975 года. Кто бы мог предполагать, что через столько лет награда, а вместе с ней льготы и доплата к пенсии, всё-таки найдёт героя?! Спасибо, Зоя! И уж, разумеется, я безмерно благодарен обоим государствам – и давно почившему, и, в особенности, нынешнему, – которые во всей моей прочей трудовой деятельности не усмотрели ну ничегошеньки достойного внимания. Видимо, недостаточно рьяно я исполнял бытовавший тогда призыв: ”С каждым годом – шире шаг!” Эгоистично оберегал от разрыва промежность, чтоб сохранить хотя бы способность размножаться.
      
      30
      Вдруг навалилась апатия. Не гулялось, не писалось, не пилось. Как говорил Валентин Овечкин, “писать-то надо кровью, а из меня она как бы вытекла вся”. В таком вот состоянии я почему-то ударился в публицистику. На местном, разумеется уровне.
      
      Тиснул несколько статеек на коммунальные темы в городской газете. В этой области как раз расцвёл беспредел, который власти назвали почему-то реформой ЖКХ. Игорный бизнес частично прикрыли, взамен на арену вышел ЖЭК-потрошитель. Тема оказалась содержательной и всё сильней затягивала. И, слава Богу, изучение юридических тонкостей картинки и участие в публичной грызне позволило хоть чем-то разбавить гнетущее безделье.
      
      Мало кто считал, что такого рода усилия имеют смысл. Да я и сам сомневался. Но появились люди, которые стали звонить, советоваться и советовать. Единомышленники, хотя и не столь радикальные, не столь последовательные, как ваш экстремистский предок. Встречные на улице стали вдруг здороваться. А когда мне сначала передали угрозы, высказанные председателем городского совета депутатов, достаточно гадким человечком Савловым, а вскоре весь розничный тираж номера “Голоса труда” с моей очередной и достаточно ядовитой статьёй некто анонимный то ли конфисковал, то ли скупил до его выхода в продажу, я решил, что стоит продолжать. Потому что понял: если мои выступления кому-то сильно мешают, значит, остальным, не столь могущественным, они нужны. А собственная безопасность меня, хоть и предостерегали доброжелатели, как всегда не шибко волновала. И совету брата застраховаться на круглую сумму, чтобы хоть какой-то толк был, если меня вдруг прикончат или изуродуют, не последовал.
      
      Но газетные публикации я стал, на всякий случай, дублировать на своей страничке в Интернете. В полном, неурезанном виде, потому что зависимая от властей редакция не больно-то стремилась с ними ссориться, и самые резкие выпады благоразумно удаляла. Не моя заслуга, что скромный московский журнал “Председатель ТСЖ” одну из них вскоре перепечатал. Не сокращая, за что я благодарен его главному редактору, умной и красивой восточной женщине, казашке Сауле Беркимбаевой. Жаль, что, по неодолимой лености и пьяни, я не смог стать ей более полезным. Написал политический фельетон, а потом и серию статей о жульническом государственном проекте по имени "Капитальный ремонт". Подержал в руках хорошо отпечатанные авторские экземпляры, порадовался. Умеренно порадовался, потому что понимал: независимо от степени владения предметом и публицистического мастерства автора эффект от этих выступлений равен нулю.
      
      *  *  *
      И ещё одна перемена. Прошло оно, то время, когда жрали, что дают. Теперь можно по выбору хавать кошерное, а можно халяльное. Дорого, конечно, но всё охотнее мы, разжиревши, пренебрегаем сутью ради кружавчиков. Ну, разумеется, тем энергичнее нас наёбывают. В том числе и подавая протухшее под видом кошерного.
      
      К фантастически хорошей кошерной водке Кауфмана последнее утверждение отношения не имеет.
      
      31
      Александр Коржов – Татьяне Хожан. 12.10.2009г.
      
      Уважаемая Татьяна, здравствуйте!
      
      Я каюсь и признаю свою неправоту, когда, в ответ на Ваши подробные, интересные и богато иллюстрированные письма запоздало отвечаю тем, что Вы, абсолютно законно, вправе считать отписками. Поверьте, это не вина, а беда моя. Я почти не имею доступа к Сети – и не намерен им обзаводиться ни за деньги, ни даром, пока не справлюсь с долгом. Это письмо я “ваяю” на домашнем компе (пишмашинке), чтобы при случае отправить Вам. Вместе с приложением, где я более многословен и уж никак не менее гадок.
      
      Поверьте, не от бедности, хотя у меня нет резонов ни перед кем оправдываться. Я вполне обеспечен, и от меня много чего материального останется, когда помру. По моим, разумеется, непритязательным меркам. Просто Сеть любого человека затягивает, а праздного тем более. Будучи именно праздным, я не чувствую в себе достаточных сил противостоять. Поэтому и не связываюсь.
      
      А что до долга, этот процесс, увы, идёт трудно, так что я даже боюсь не успеть. Хорошо тем, кто в Сети всего лишь развлекается. А я мучаюсь, простите, пытаясь закончить, наконец, свою многословную повесть. Хотя осталось написать, я точно знаю, всего две главы. Предпоследняя не получается вообще. Она 13-ая, может поэтому? (А может, потому, что отчасти посвящена такой безбрежной теме, как пьянство?) А вот последняя существует в наброске, который я сейчас почему-то решаюсь показать Вам. Рваный покамест текст, и даже где-то невразумительный. Горький, что делать. Это дети любят сладости, а в моём меню преобладает водка. Или даже абсент.
      
      Иногда кажется, что развёл слишком много соплей. Увы, старость зачастую слезлива…
      
      Захотите отозваться – да! Не захотите – Ваша воля. Показывать полработы вообще-то в приличном обществе не принято, но я, beg your pardon, к нему, приличному, не отношусь. ПотЕрпите? Перенесёте?
      
      Если да, то буду рад. Или, как говорил незабвенный Леонид Ильич, “с чувством глубокого удовлетворения…”
      
      “Чем дальше в лес, тем толще партизаны”. За время, пока мы не общались, много-много чего переменилось в этой жизни. В моей, разумеется.
      
      В марте мне стукнуло 60. Из тех, с кем случается общаться в Сети, только Марина Шемела поздравила меня (телефонным звонком) с этой прискорбной датой. Удивительно, потому что даже совсем взрослые мои дети Катерина и Сергей… надо ли продолжать?
      
      Ага.
      
      Забыли. Или не пожелали? Да не один ли фиг!

      Вспоминается то ли прочитанный, то ли подслушанный где-то диалог, которым вполне можно проиллюстрировать и моё нынешнее состояние:

      - У вас дети есть?
      - Были.
      - Простите. Что так?
      - Выросли.
      
      Иллюзии, Таня, не знаю, как это выглядит у Вас, а с меня облетают, подобно последним берёзовым листочкам в эту затяжную осень. В этом сезоне меня, к счастью, не укусила ни одна щука; все члены, в том числе и бесполезные, целы. Зато зять Виктор летом кормил в Карабуте осетриной, которую они сами не едят – из брезгливости, кто бы мог подумать! Я стал пенсионером и ветераном труда – хихикайте. Теперь моя пенсия превосходит жуткую сумму $150 – это у человека, который когда-то сберегал для страны миллионы. Кто б измерил мою благодарность!..
      
      Но я живой, хоть это поправимо. Фёдор и Семён: два бандита, два чудесных внука – если не делают жизнь терпимой, то хотя бы примиряют с ней. Рядом с ними нельзя быть вялым и скучным – не дадут. Род продолжился – и, надеюсь, с дальнейшей перспективой.
      
      Но не всё так здорово. Ещё один друг студенческих времён, Иван (Вано) Душкин покинул всех нас в это лето. Непревзойдённый реалист и замечательный выдумщик в одном флаконе. Самый неунывающий из компании студенческих времён, самый готовый к текущей жизни и последующим непредсказуемым переменам. Всё меньше друзей вокруг; всё больше их там, далеко за городом. Впрочем, там тоже город – по “населению” даже превосходящий…
      
      Простите за не больно-то оптимистическое послание. Оптимисты вообще наивно полагают, что живут в лучшем из миров. А вот пессимисты, вроде меня, подозревают, что так оно и есть на самом деле.
      
      Знакомый философ, которого я периодически допрашиваю, можно ли строить своё счастье, своё благополучие на несчастьи других, однажды не выдержал моего занудства и сказал: “А что, есть другие пути и способы?” Взгляд циничный, варварский, но верный.
      
      У Всевышнего, кем бы Он ни был, нет для нас другого мира. Я с этим уже смирился.
      
      Разрешите на сём закончить. Let things take their course. Увы, я, как всегда, не слишком вразумителен, не последователен и не совсем (совсем не) тактичен.
      
      Утешьтесь, Татьяна, тем, что письма, безупречные по тону и сдержанные по содержанию, я пишу только неблизким адресатам. Лёгкая небрежность, в моих глазах, допустима только в общении с теми, кто тебя всё равно поймёт.
      
      Израильских вин у нас нет. Но, если соизволите ответить, с удовольствием выпью по этому поводу чилийского или южно-африканского Каберне. Французов с их Божоле и пр., я, увы, до сих пор не понимаю – вкус, видимо, испорчен гораздо более грубыми напитками – а привычные молдавские вина скурвились до безобразия. Боюсь, их теперь мастерят в подмосковных гаражах вьетнамские гастарбайтеры – вот и весь секрет.
      
      Если нагнал тоску – простите. Всего Вам доброго и весёлого! Недоброго и грустного у нас и без пожеланий хватает.
      
      Александр М. Коржов
      
      
      P. S. Надеюсь, Вы понимаете, что приложенный текст пока сугубо приватен и, как таковой, широкому разглашению не подлежит. С такими вещами не шутят.
      
      
      *  *  *
      Александр Коржов – Татьяне Хожан.  7.11.2009г.
      
      Уважаемая Татьяна, здравствуйте! И простите за очередную задержку ответа. Причины, как и раньше, технические.
      
      Вы знаете, что я уважаю Ваше мнение и дорожу им. Восхищён, что ради оценки присланного мною черновика Вы не поленились перечесть немалого объёма предшествующий текст. И выдали замечания, которые я считаю очень полезными, потому что всякий автор (может, не всякий, но Ваш-то покорный – точно) похож на токующего тетерева. Ничего не слышит, когда сам поёт. То есть, разумеется, орёт, думая, что поёт.
      
      Вот и теперь я понял, что распустил на своих страницах слишком много слёз и соплей. Я равнодушен к славе Дэвида Лоуренса, дамских романов писать не собирался – но, мля, неужели нечаянно получилось? Распустился обычно иронично-суховатый автор, дал волю всему накопившемуся старческому: дурацкой сентиментальности, поздней (запоздалой) любви к себе лично, etc., etc.
      
      Я подумаю, как со всем этим бороться. Серьёзно подумаю.
      
      Конечно, не зная содержания пропущенной (ещё не написанной) главы, Вы имеете основания недоумевать по поводу некоторых моментов. В частности, именно потому, что в 2006 году Катерина при встрече (последней, увы!) отказалась дать мне свой телефон, а сын дал номер, как потом вскоре выяснилось, ложный. Из этого недоразумения могла бы случиться для меня, при моей дурной впечатлительности, беда, да Бог уберёг. Миловал. Прочтёте детали, если успею написать, в 13-й.
      
      Тогда я и составил это запальчивое завещание. Там дата стоит совершенно не зряшная: 21.08.2006г. Ровно 23 года назад, день в день, мы со Светой впервые раскрыли друг другу объятия, от которых, в конечном счёте, наши дети и произошли. Именно к этой дате я тогда поднатужился и привёл себя в относительный порядок – чтобы иметь возможность высказаться здраво.
      
      Но Сергей, на Е-адрес которого я послал начало повести, дабы получить разрешение (или запрет) на публикацию, не откликнулся никак. Других адресов, хотя я и знал их, мне добровольно не сообщали. Такое равнодушие/безразличие я счёл согласием – и теперь по праву отметаю все попрёки в том, что публично разболтался о лично-интимном. Не разболтался бы, случись получить от моих всё ещё близких (включая Светлану) хоть слово против.
      
      Слова такого не случилось – ни тогда, ни потом.
      
      Из сказанного Вы, Татьяна, наверняка поняли, что наталкивать моих детишек на папочкины писания не стоило бы. Интерес к предку, возникни он вдруг, утолить через Сеть очень просто. Или набрать мой номер телефона, он неизменен.
      
      Но, не сомневаясь в благости Ваших намерений, я не стану Вас упрекать. В принципе это ничего не изменит. Свыше трёх лет я не имею возможности связаться с детьми иначе как через Светлану, но она меня с ними не связывает. И, боюсь, даже не сообщает детям о моих звонках. Мои визиты, ясен пень, в принципе невозможны. Так что, вполне вероятно, они не подозревают о том, что папа их помнит. Но не на танке же мне завоёвывать благосклонность тех, кому давно полагается догадаться: может, из христианских или хотя бы общечеловеческих побуждений следовало бы чтить отца своего? Не за то, какой он со всех сторон белый и пушистый, а потому что отец.
      
      Мы, три сына и дочь, нашего отца чтили. Мало об этом слов в моём тексте, но они есть. Sapienti sat. Даже не всегда любя, чтили. Отец потому что. Противоестественно пытаться отменить неотменимое – я об этом с первого Предисловия и до самого конца. Вы заметили и поняли, надеюсь?
      
      Я не гонюсь за “читательской массой”, поэтому никогда сам не анонсирую свою “нетленку”, а баллы отдаю тем, кто заслуживает прочтения, но сам их ещё не заработал. Исключение: Галина Ларина, которая зачем-то не только включила меня очень давно в свой рекомендательный список, но и за свой счёт анонсировала меня однажды, одарив ко дню рождения. Ей я тогда перечислил всё, что было, а было мало. Она обиделась на сам факт перечисления, так что я больше не стал. Других долгов перед Сетью не имею. Да и суета всё это!
      
      А вот размещение на других порталах меня возмущает. Старый и не больно-то здоровый, я иногда позволяю себе второпях публиковать сыроватые тексты – зная, что могу в любой момент снять или отредактировать их, если не сыграю в ящик, не загнусь от передозировки. А пока пусть будут, как есть на момент сотворения. Вещь почти документальная, поэтому часто приходят от персонажей (и не только от них) уточнения и дополнения. Ценные зачастую. Ведь самая хорошая память (это я так скромно о себе – оцените!) всё-таки однобока, а хотелось бы оставаться беспристрастным – там, разумеется, где мнимое беспристрастие не превращается парадоксальным способом в беззастенчивое враньё. Такое, поверьте, тоже возможно.
      
      Сайты, позволяющие себе самовольные перепечатки, да ещё без ссылок на источник, навечно (то есть пока существуют сами – такова сегодня вечность!) сохраняют тексты в исходной редакции, и поделать с ними я ничего не могу. Хотя, вроде, теоретически являюсь автором – со всеми своими авторскими правами.
      
      А вот плагиата я не боюсь – именно вследствие глубоко личного содержания текстов. Никто никогда не поверит, что это написал не Коржов. А цитаты – да ваша воля! Пользуйтесь, если нашли что-то достойное использования. Я и сам много кого цитирую, не говоря уж об аллюзиях и реминисценциях (во какие слова знаю!).
      
      Кстати, это моё самое серьёзное оружие. Неспособный к эпитетам, метафорам и прочим тропам, я разбрасываю по тексту нуждающиеся в расшифровке пустячки. Ну, к примеру, Вы без труда поймёте, что “оживление, связанное с предвкушением” (Инкубатор) – это намёк на тогдашнее повальное пьянство комсомольской верхушки, только крепчавшее с годами. Зануда, я слишком часто пишу открытым текстом то, что можно было бы, следуя классику Э. Хемингуэю, скрыть, как 9/10 айсберга, под водой. И всё-таки внимательный читатель (которых, увы, нет) мог бы много чего “нарыть” в немногих моих намеренных недомолвках. А для невнимательного была даже мысль составить к тексту авторские комментарии на манер “Бесконечного тупика” Дмитрия Галковского. Но оказалось вдруг, что комментарии превысят по объёму основной текст – и я отступился от этой неподъёмной задачи. Меня и без того достаточно тошно читать!
      
      Жесток ли я к детям в известном Вам Завещании? Что, даже более жесток, нежели к бывшей жене? Которую, как Вам кажется, я простил?
      
      Нет. Дети уже много лет знают, я сообщил им это давно без обиняков, что я считаю их отречение от фамилии отказом и от наследства тоже. А Света? Я от души желаю ей земного счастья в любых желаемых ею размерах и масштабах, однако прощение за то, что она с собой, со мной и с детьми сделала, может даровать только Господь. Не в человеческих это силах – прощать такое. Во всяком случае, не в моих слабых силах.
      
      - Зачистить прошлое? – Зачистил бы, не будь оно мне так дорого! Не живи во мне память…
      
      Знаете, жёны (что уж говорить о любовницах! И чур не обижаться), как и мужья, бывают бывшими. Запросто. Это не обязательно несчастье; мы же взрослые, иногда всё всем во благо. Но дети бывшими не бывают. Если отец это понимает, а дети – нет, это, согласитесь, горе для отца. Неутешное горе.
      
      Возможно, и они осознАют эту свою беду. Но, увы, потом. Поздно. Когда им вдруг станет ясно, что это беда, а не победа.
      
      Таня! Теперь, когда остался сущий пустяк, меня всё равно мучают сомнения. Если в трёх главах о любви к женщине мне не удалось доказать, что это действительно любовь – грош цена мне и моим писаниям. Если то, что я писал о детях, не пронизано любовью к ним – значит, я не любил и не люблю детей. Если в трёх горьких главах о разлюбови читатель видит только месть и ненависть, а не боль, от которой вполне можно было умереть, да только Бог не попустил, оставил маяться – значит, я ничего не смыслю ни в любви, ни в разлюбови. Зря измарал такую прорву страниц, зря выпил такое море палёной водки и перенёс столько бессонных ночей. Если дети не поймут из заключительной главы, что отец их любил (и, пока жив, любит) – то было бы лучше просто выделить им справедливую сумму в рублях и копейках (долларах, евро, шекелях, etc) и, зряшно (поскольку всё равно не поймут) не попрекая, позволить им всё. В том числе и проститься со мной дохлым, хотя я им почему-то ни на секунду не нужен был живым.
      
      Согласитесь, поступи я так, это было бы с моей стороны враньё и притворство. И снотворно-болеутоляющее для их – надеюсь, ещё живой, – совести. А я хочу ещё хоть что-то для их душ сделать.
      
      Скажите, не следует ли мне убрать из текста мои попытки выражаться якобы стихами? Тот факт, что они нечаянно случились, ещё не обязывает меня их публиковать. Иногда кажется, что ты, Коржов, как чукча обязан спеть обо всём, что видишь. Ну, или хотя бы о том, что тронуло. А иной раз наоборот: стыд заедает. Но попытка вырвать из текста сомнительное рифмоплётство оставляет в нём лакуны, которые я не умею чем-либо другим, эквивалентным, заполнить. Профи в электронике, здесь я сугубый дилетант, и, как таковой, просто не владею приёмом.
      
      Хотя, не знаю, случается ли Вам испытывать это чувство, а меня – пусть и очень редко – до рёбер пронзает сознание того, что вдруг удалось нечаянно сказать нечто большее, нежели пытался выкрикнуть. Здесь кроется загадка, которую ощутили, но не разгадали ни Пушкин, ни Бродский.

      Кажется, я ответил почти на все Ваши заданные и подразумеваемые вопросы.
      
      Теперь меня, даже беленького, любить уже не надо. Припоздали. Все припозднились. Тем более, что я благополучно остался чёрненьким. Сберёг себя. Таки сберёг себя. Тем и утешусь.
      
      Разрешите поделиться некоторыми странными наблюдениями над свойствами памяти. Возвращаясь назад, заметил вдруг, что моё лето-68 (ALMA MATER) вообще не содержит упоминания о Чехословакии. Ну не зацепило! Именно в эти дни случилось долгожданное и такое многообещающее свидание с Людмилой – и вытеснило заодно всё остальное из памяти. Факт – и я не стал ему противоречить. Чтобы не врать. И октябрь-93 прошёл мимо сознания – но уже по другой причине. Потому, что открылось: в отличие от августа-91 война идёт не за меня и народ, а между теми, кто соперничает за право этот народ (и меня, соответственно) иметь во всех видах, формах и позах. Так пусть их воюют, а нас здесь не стояло!
      
      Я говорю об этом, поскольку мы с Вами принадлежим, малый плюс-минус, к одному поколению, и до отъезда в землю обетованную Вы тоже успели вдоволь нахлебаться совковой действительности. Поймёте: пытаясь решить весьма узкую задачку, то есть рассказать лично о себе, я волей-неволей вынужден был рассказывать и об эпохе тоже. Иначе могут не понять. Взгляд этот, преломлённый через персональное восприятие, конечно же, как и всякий взгляд, однобок. Но, надеюсь, не лжив. Такое обвинение было бы для меня самым страшным.
      
      Вчера я допил оставшуюся с поминок по маме водку. 17 лет мы в этот день непременно встречаемся с братом. Григорий не великий любитель спиртного, да и повод не из тех, что располагают напиваться. Остался едва початый пузырёк дурацкого местного бальзама, горького и приторного. Но выходить из дома не хочется, лень. Слякоть. Крепкий кофе; крепкий, хотя и мерзкий, бальзам. Молчащий телефон. Открыл файл с недописанной главой, посидел над ним. Закрыл, не добавив ни строчки. Обычное, стандартное состояние, оно ещё усугубляется бубнящим своё телеящиком. В Татарский пролив свалился очередной наш ракетоносец. Видимо, забыли освятить. В нашем теоретически светском государстве возник вдруг поощряемый властями обычай освящать не только мирный космический корабль на старте, но и смертоубийственный "Тополь-М". По другому каналу чествуют старушку Пахмутову.
      
      Тоскливый пейзаж, да? Тогда завязываю.
      
      Я, со своей стороны, прошу Вашего разрешения использовать впоследствии в публикуемых мной текстах фрагменты нашей переписки. Если понадобится, я наперёд не знаю. Ни Артём Ферье, ни Михаил Веллер не возражали, хотя с Артёмом я довольно жёстко, если Вы заметили, дискутировал. Надеюсь, не станете возражать и Вы.
      
      Впрочем, мои слова всегда принадлежат мне. Тут я жадный собственник.
      
      С большим уважением к Вам
      
      Александр Коржов
      
      32
      А это событие состоялось 11 декабря 2009 года, в день рождения Дмитрия А. Тридцать семь – знаменательно. По столь весомому поводу я приехал к нему в Москву. Ну и чтобы глянуть заодно, как идёт обустройство в его новой квартире в Люберцах. Её Митька вынужден был чуть ли не зубами выгрызать у очередной финансовой пирамиды, на этот раз строительной “Социальной инициативы”. Пришлось мне в очередной раз раскошеливаться. И как теперь выглядят бандиты, то есть внуки, любопытно было посмотреть. Фёдор уже пошёл в школу, а второй, Семён, в свои почти три был неразговорчивым, однако дружелюбным и на диво забавным мужчиной.
      
      - Гражданин! К нам в рабочей одежде нельзя! У нас не разрешается!
      
      Я понял, что обращаются ко мне, когда именно меня не слишком вежливо остановили за руку. Пришлось сделать шаг назад, чтобы внимательнее разглядеть достаточно типовое гнусное офисное рыло. О том, что ко мне обратился менеджер торгового зала, свидетельствовали не только лакейская униформа, но и бейджик на груди. В совковые памятные времена подобных молодых людей в одинаковых хорошо пошитых костюмах и с неизгладимой печатью холуйства на хорошо откормленных рожах доводилось встречать на Старой площади, у здания ЦК КПСС. Тогда они настоятельно предлагали зря не глазеть и попусту не задерживаться в таком важном месте. Ещё, помнится, внимания подобных ребят я удостоился как-то в центре Киева, когда неосторожно и, видимо, слишком пристально заинтересовался особняком местного генсека Щербицкого. Теперь таких холёных бездельников везде полно, хотя выучка, конечно, уже не та. Мельчают, что поделаешь, даже соглядатаи и стукачи. Хотя, казалось, куда уж дальше?!
      
      - Можете обращаться ко мне: “господин”. И, простите, но это вы находитесь здесь в рабочей одежде. Моя для меня повседневная, она же и выходная. Есть ещё вопросы?
      
      Да, у него оставались вопросы. И, чтобы помочь разрешить их цивилизованно, то есть без мордобоя, на подмогу менеджеру уже торопился неотличимый от него собрат.
      
      Телепатией они владеют, что ли? Ну, это вряд ли. Скорее, отработана система условных знаков. Или “уоки-токи”. Зачем, спрашивается, поднимать излишний шум в вестибюле респектабельного “Ереван-Плаза”? Именно здесь назначила мне встречу дочка Катерина, а я велел приехать сюда же Дмитрию А. Чтобы свести их, наконец, – по моей крови родных, а практически совершенно отдалённых.
      
      Я сунул руку под куртку, которую они приняли за рабочую одежду. Я тоже не хотел шума. Хотя, конечно, если эти рожи чего и заслуживали в действительности, так это пульки из выхваченного из-за пазухи травматического шпалера. По штуке на каждое рыло. Или хотя бы из баллончика прыснуть, не экономя. Нехай поплачутЬ.
      
      Но, не склонный к незаконному ношению оружия в общественных местах и вообще в тот момент не кровожадный, я выхватил всего лишь пачку наличных долларов толщиной с их годовую зарплату.
      
      Её действие оказалось ещё убедительнее. Действительно, с помощью такого нехитрого аргумента я в два счёта доказал бы их шефу, старшему менеджеру или супервайзеру, что главной характеристикой его подчинённых является их очевидная профнепригодность. Что фирма только выиграет, если распугивать состоятельных клиентов они станут в другом месте. Хотел бы я знать, где они в кризис сумеют устроиться на такие суперхалявные должности?
      
      Они тоже мгновенно оценили все те сомнительные радости, которые сулило предстоящее вскоре задушевное общение с биржей труда. Поэтому исчезновение блюстителей произошло столь стремительно, что даже имён на бейджиках я разглядеть не успел.
      
      Преследовать служивых не хотелось. Вскоре сюда должны были подрулить два дорогих мне человека. А может и трое, если Сергей вдруг захочет сделать папочке сюрприз. Именно для него на такой случай была припасена должником родителем скромная пачечка. Пока учишься – плачу. Этому обещанию я изменять не собирался.
      
      - Дмитрий, твой брат, – представил я именинника слегка запоздавшей Кате.
– Екатерина, твоя сестра. Видишь, совсем барышня, уже опаздывать научилась.

      Зачем я вас свёл? Да просто мне скоро подыхать, так что очень хотелось, чтобы вы хотя бы возобновили знакомство. Чтобы имели возможность при случае опереться друг на дружку. Чай, не чужие. Можете хихикать, но одной крови.
      
      Я не видел Катёнка почти четыре года, а Дмитрий – около пятнадцати. Но они сразу признали друг друга и тут же защебетали на неизвестном мне языке нынешних молодых и деловых. А я не мог налюбоваться своей совсем взрослой доченькой. Такая же маленькая, как раньше, – относительно, конечно. Теперь трудно сказать, насколько похожа на покойную бабушку Марию, потому что прорезались собственные неповторимые черты – отчасти природные, а что-то и нарисованное. Но это она, Катёнок. Не спутаешь. Такая же ладненькая и грациозная, и голос такой же уверенный, звучный. Тигровая акула, поскольку родилась под знаком Рыб в год Тигра. Господи, скольких мужиков сведёт с ума эта малышка! И дай ей Бог оказаться в этом счастливее, нежели её со всех сторон несчастная, и уж не поэтому ли отчаянно молодящаяся мама.
      
      Я совсем потерялся. Нет, в разговор встревал постоянно, однако неловко и, видимо, невпопад. Попробуй найди верный тон для общения с дочерью после такой долгой разлуки! Да ещё если знаешь, какое множество вопросов задавать в принципе нельзя.
      
      Но в целом атмосфера светской беседы выглядела доброжелательной. А остальное авось наверстается, думал я, предаваясь, как всегда, ничем не оправданному оптимизму. Рассеется Катькино недоверие, пройдёт моя растерянность. Писать станем друг другу, фотографиями обменяемся. Помочь чем-нибудь смогу. И неужели ей совсем не интересно, какая у Дмитрия жена, какие славные дети? Вот познакомится с Митькиными обаятельными бандитами, а там, глядишь, и своих захочется завести. Возраст позволяет, а вскорости настоятельно потребует.
      
      Ну, а скромная пачечка зелёных бумажек осталась при мне. Невостребованной. Я не собирался общаться с родным сыном против его воли или через посредника, даже если это моя родная дочь. Не стану я ущемлять твою, Сергей, свободу, раз уж ты сам так ею дорожишь.
      
      *  *  *
      В первом письме я отослал ей “Инкубатор”, самую нейтральную главу этой повести. Не хотел ни покоробить, ни, тем более, оскорбить. Стремился только заинтересовать. Только почувствовать по реакции, что я ей не безразличен.
      
      Хотя следовало догадаться: если я дочери не безразличен, она бы и раньше поискала меня в Интернете. А уж если попыталась, то непременно нашла бы. Сам себя я нахожу без труда, проверено.
      
      Всего три месяца прошло. Так что рано мне, видимо, рассчитывать на ответ или отклик. Что ж, подожду. Позади уже четырнадцать лет “без права переписки”. Своих злейших врагов безмерно гуманная Советская власть приговаривала к меньшим срокам.
      
      Но не очень долго подожду. Потому что всякие предчувствия одолевают всё сильнее. И в них всё меньше остаётся поводов для оптимизма.
      
      “Человек может делать, что желает, но он не в силах пожелать того, чего бы ему хотелось желать” – не больно-то жизнерадостно сказал однажды Шопенгауэр. Мне хуже, потому что уже и желать ничего не хочется.
      
      33
      Ещё в первой главе я угрожал высказаться по поводу кличек. Да ещё в извращённой, как подобает подонку, форме. Собственно, высказывания на сей предмет, если вы заметили, разбросаны по всему тексту. Но это же не отменяет обещания! Вот я и собрался в самом конце предпоследней главы. Получите! Только заглавие, как обычно, не сумел придумать.
      
      
                *  *  *
                Шутя, я называл себя Подонком.
                Родиться мне случилось на Дону.
                Теперь, употребляя это слово,
                к себе примериваю я его всерьёз.
      
                Случалось мне Насильником бывать:
                таскать в голодную студенческую пору
                на хиленьком горбу мешки и туши
                баранов – ибо сам в бараньем весе
                я оставался, сколько ни корми
                (Говядину грузили кто покрепче).
      
                А довелось ещё и Отщепенцем:
                в студенческой строительной шараге
                так называли плотников. Хотя
                уж если честно – ну какой я плотник?!
      
                Родитель прав был, заявляя прямо,
                нисколько не виня себя при этом,
                что руки у сынка растут из жопы,
                и, в общем, недоделали его.
      
                А рано обзаведшись бородой,
                которая была седою – сразу.
                Теперь догадываюсь, что – авансом
                за весь комплект грядущих потрясений:
                и посланных мне милостью Всевышней,
                и найденных клиентом самостийно
                на собственную жопу. Но довольно,
                подробности излишни. Вот за облик,
                а пуще – за фанатское упрямство,
                которое, как это всем известно,
                так нравится высокому начальству,
                доброжелательные сослуживцы
                навесили мне прозвище Душман.
      
                Теперь мне шестьдесят. Устав от жизни,
                я истины ищу определенье
                (Приходится х*йнёю заниматься,
                чтоб только заниматься чем-нибудь).
      
                Вопросы на проклятые ответы
                ночами мне покоя не дают.
      
                Особенно хреново в полнолунье.
                Я знаю, почему: две страшных даты,
                которые мне жизнь перевернули,
                пришлись на эту фазу. Сумасшедшим
                ты назвала тогда меня в горячке,
                не ведая, сколь к истине близка.
      
                Я ж если не безумен, то – пока.
      
                Умерьте прыть! Я осуждён не вами!
                Сам над собой вершу я страшный суд,
                не в силах ждать, когда вперёд ногами
                меня чужие люди понесут.
      
                Пройдёт и это. Господи, спасибо,
                что дал мне, не умевшему просить,
                поймать в Байкале золотую рыбку,
                последнюю изобразить улыбку,
                опорожнить последнюю бутылку,
                последнюю кликуху доносить.
      
      
      *  *  *
      Ну и достаточно, пожалуй. Трудно обманывать самого себя, так что лучше честно признать: всё! ничего нового я вам сообщить не смогу. Кончился “message”. Потому хотя бы, что события в моей жизни кончились. Со мною ничего не происходит.
      
      И вряд ли что-нибудь произойдёт. Простите, что опять не вполне точно цитирую сразу двух классиков.
      
      Правда, есть ещё последняя глава. Но, хотя она давно закончена, разрешите предъявить её попозже. Я сам решу, когда. А если не сам, то наследники распорядятся. Когда обретут на это право.
      
      
          
      
      октябрь 2009 г. – март 2010 г.
            г. Александров
      
      
                *


         Продолжение: http://proza.ru/2011/07/04/650