Зима восемнадцатого года в Петрограде была суровой. Ночью на обледенелых улицах не видно ни огонька. Поземка неслась над мостовой. Высоченные здания нависали над улицей, как огромные угловатые утесы. Черные провалы окон смотрели на одинокого прохожего, как темные очки на глазах слепого – не видя. Но одинокого прохожего нет на темных улицах. После революции присутствие людей в городе по ночам почти не ощущается. Город ночью под властью голода, властью холода, властью тьмы. Время от времени слышны выстрелы, гулко разносящиеся по ущельям заледенелых проспектов.
Здесь, вдали от зеркальных витрин Невского проспекта, около забора Нового Адмиралтейства, на берегу изогнутой дугой Пряжки глыбой стоит большой пятиэтажный дом. На заметенной мостовой горит костер - высокий, жаркий. В костре пылают обломки ящиков и какой-то старой мебели. Около костра с винтовками стоят двое. Они дежурят по дому. Охраняют его от ночных воров, налетчиков и дезертиров. Один из них высокий, темноволосый, с тонкими чертами лица. От костра в лицо веет жаром, а со спины под солдатскую шинель забирается мороз.
До утра еще далеко. Говорить с напарником не хочется. В голове сами собой складываются строчки:
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Как хорошо вспоминается под завывание метели другая жизнь. Взморье. Дачные места Стрельны и Ораниенбаума. Тонкий гудок дачного поезда. Вальс «Амурские волны», который исполняет духовой оркестр местной пожарной команды. Как недавно, и как невообразимо давно это было. Тогда другие его стихи вписывали в альбомы гимназистки:
«…И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль…»
Золотистый закат над близким сосновым лесом. Дачный вечер и их любительский спектакль. Он - Гамлет, она – Офелия. Его Прекрасная Дама. Потом Петербург. Университет. Сначала юридический факультет, потом филологический. Он тогда много писал. Много думал. Именно тогда родились строки:
«О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь - стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
Наш путь - степной, наш путь - в тоске безбрежной,
В твоей тоске, о Русь!
И даже мглы – ночной и зарубежной –
Я не боюсь…»
Тогда он не знал, что такое ночная мгла. Наверное, поэтому и не боялся.
Потом август четырнадцатого. Началась мобилизация. Вся Россия пришла в движение. С востока на запад шли поезда:
«Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели.
Молчали желтые и синие.
В зеленых плакали и пели.»
Его призвали в шестнадцатом. После Февраля он вернулся в Петроград.
Далеко остались Озерки. Где-то в ночи затерялось Шахматово. Мир съежился до размеров этого города, когда-то любимого, теперь ставшего чужим и враждебным. В Петрограде нет дров и почти нет хлеба. Начались расстрелы. На Неве, вмерзшие в лед, стоят черные корабли.
Не стало дворников, которые раньше с утра до вечера чистили улицы, и щеголеватый, подтянутый город стал неряшливым. Вон, и плакат оборвало ветром. Он, то свешивается вдоль стены здания, то взмывает под порывами ветра и, кажется, что какая-то большая птица машет крылом.
«Вся власть Учредительному собранию». Какая там власть… Нет ее, власти. Власть там, где сила.
Опять выстрелы. Из метели блеснули штыки и стали видны залепленные снегом кожаные портупеи. Из проема переулка между домами вышел красногвардейский патруль. Сами собой в голове складываются строки:
«Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.
Винтовок черные ремни,
Кругом огни, огни, огни…»
«Огни, огни, огни…» – это только для рифмы. Нет огней. Есть только отражения костра в окнах первых этажей.
Подошли, обступили со всех сторон костер. Греются. Оказывается, это они стреляли. Комендантский час. Кто-то ехал на лихаче и не остановился. Стреляли вслед. Лихач с седоком скрылся, а с санок упала убитая женщина. Они узнали ее. Стреляли многие, но попал вон тот, молоденький. Бледный, как полотно.
«А Катька где? – Мертва, мертва!
Простреленная голова!
Что Катька рада? – Ни гу-гу…
Лежи ты, падаль на снегу!»
Убить человека легко. Он это знает. Хотя самому ни воевать, ни убивать не пришлось. Молодому человеку совсем плохо. Кровь на нем. Грех великий.
«Ох, товарищи родные,
Эту девку я любил…
…Из-за удали бедовой
В огневых ее очах,
Из-за родинки пунцовой
Возле правого плеча,
Загубил я, бестолковый
Загубил я сгоряча…ах!»
Однако остальные относятся к происшедшему спокойно. В России за это время привыкли и к крови, и к смерти. Не зря ходят по городу темные, глухие слухи о тысячах буржуев и офицеров, сгинувших в застенках ЧК.
« Петька! Эй, не завирайся!…
Бессознательный ты, право,
Рассуди, подумай здраво –
Али руки не в крови
Из-за Катькиной любви?
-Шаг держи революцьонный!
Близок враг неугомонный!»
Обогревшись и проверив оружие патруль, вновь построившись, пошагал в сторону Вознесенского проспекта. До смены остается еще два часа. И метель, как – будто, стала тише. Снег уже не так слепит.
«…И идут без имени святого
Все двенадцать – вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль…»
Что-то будет с Россией и со всеми нами? Кажется, что со стороны Никольского собора доносится перезвон колоколов. Но это только кажется. Четыре утра. Некому звонить.
Утром, греясь у гудящей буржуйки, на листе серой бумаги он выведет: «Двенадцать. Поэма…»
Через три года, умирая от голода и лишений, он попросит сжечь эту поэму. Его воля не будет выполнена.