В трапезной храма, приютившись по обе стороны длинного, уставленного яствами стола, чаёвничает наш фольклорный ансамбль. Нас, таких разных по возрасту, профессии и темпераменту, собрала под своё крыло Русская Песня. Раз в неделю мы сбрасываем городской вид и выискиваем в себе певческие голоса, а кто-то и другие музыкальные способности. Мы учимся петь, танцевать, водить хороводы (что, поверьте, непросто!), чем и радуем затем прихожан нашего храма да и всех других, к кому нам случается выезжать на импровизированные концерты.
Сегодня, после очередного занятия, чествуем раннюю, в этом, 2010 году, Сударыню-Масленицу. Мы угощаемся, перемежая разговоры полюбившимися песнями, слушаем друг друга и, конечно, нашу богатую историями руководительницу Елену Алексеевну Краснопевцеву, чьё богатство сложилось из многих экспедиций в Русскую глубинку, где ещё живы бабушки – носительницы древних традиций. И, конечно, нам интересны воспоминания о гастролях её коллектива в другие страны, где кому-то эти традиции не по нутру. А кого-то они лечат…
Одну из таких историй я и хочу, совсем немного оформив художественно, пересказать вам от имени Автора.
***
1999год. Мы были с гастролями в Германии уже около месяца. Мы – это детский фольклорный ансамбль «Веретёнце», которым я руковожу вот уже почти 30 лет. Выступления шли на «ура», что в очередной раз подтверждало очевидную истину: русский дух не просто трогает всех, он легко вступает в общение с каждой душой человеческой, к какой бы нации она ни принадлежала.
Этот факт оставался неизменным, не смотря даже на то, что кормили нас из рук вон плохо – организаторы что-то недорассчитали, и мои дети ходили с постоянным чувством «лёгкого недоедания».
После очередного выступления ко мне подошел человек и вежливо осведомился:
– Госпожа Краснопевцева?
– Да, это я, – мои слова непроизвольно наполнились ответной теплотой на изящный акцент, оправленный в дорогой бархат мужского голоса.
Представившись сам, г-н Гаух (назовём его так) попросил о весьма неоднозначной встрече…
– Здесь недалеко проживает один человек, который бы хотел… чтобы Ваш коллектив встретился с ним… поверьте, это очень важная встреча для него – речь просителя ускорилась, будто он спешил оправдаться. – Он инвалид и прикован к постели. По показаниям врачей, жить ему осталось совсем недолго… прошу Вас, не отказывайте ему в этой просьбе… как только весть о вас дошла до него, спокойствие его покинуло. Ко всему, вас ждёт замечательный банкет – завершил свою речь проситель.
Такая просьба показалась мне несколько странной, но, тем не менее, я возразила, особенно ярко ухватившись за мысль про банкет для моих детей:
– Позвольте, почему же мы должны отказать?! – недоумение оказалось искренним. – Мы будем рады…
– Видите ли, – прервав меня, он снова замялся, – есть одно отягчающее обстоятельство.
Человек выдержал ещё одну паузу, по всему было видно – весьма нелёгкую для него, затем продолжил:
– Пославший меня господин – высокий чин немецкой армии времён второй мировой войны… он принимал самое непосредственное участие (здесь его речь замедлилась, и голос стал особенно выразителен) в военных действиях против Вашей страны…
После этих слов, когда взгляд выразительных глаз господина Гауха дополнил недосказанное, настал черёд моего непроизвольного молчания.
Я не нашлась сразу, что ответить и пообещала поговорить с коллективом.
Первой их реакцией был отказ. Однозначный и жёсткий. Сейчас я уже не помню, как именно мне удалось уговорить ребят пойти на эту встречу. Быть может помогло то, что г-н Гаух приходил к нам каждый день и пытался докричаться до нас своим молчаливым стоянием и в дождь, и в зной под окнами гостиницы. И то, с чем мы благодаря ему соприкоснулись, будем помнить всю жизнь.
Особняк, в который нас привезли, поражал своим убранством и красотой. Обстановка, вещи, наполнявшие его, говорили о преемственности многих поколений бюргеров, живших в этом доме. Зал, куда нас пригласили, походил на маленький концертный. В отведённом месте стояли накрытые богатым угощением столы. Мы их сразу заметили, но прикоснуться к ним ни у кого не было даже и мысли…
В удобном месте стояла кровать, на которой пребывало тело некогда бравого генерала немецкой армии. По своему техническому совершенству, она, едва ли, не дотягивала до уровня космического корабля. Во всяком случае, так мне показалось тогда. Управление ею сводилось к нажатию, единственным подвижным пальцем своего хозяина на кнопку пульта управления всей этой хитрой конструкцией. Благодаря ей, обездвиженное тело генерала не только перемещалось по особняку, но и могло принять абсолютно любое положение. Встречая нас, человек полулежал, подняв спинку настолько, чтобы его смирившимся болезнью глазам, было удобно видеть всех нас. Какое-то время мы в молчании смотрели друг на друга. Затем, через уже знакомого мне переводчика, хозяин особняка попросил, прежде всего, спеть «Катюшу»…
Мы не смогли. Пытались, но не смогли. Песня затухала, едва начавшись, и я не сразу поняла, в чём дело.
Даже получив от ребят согласие выступить, в них до конца не исчезло внутреннее смятение от близости к живой странице трагической истории нашей страны. И вот теперь эта живая страница была открыта перед ними в глазах, что смотрели с мольбой на нас…
Минут через пятнадцать продолжающихся неудачных попыток, меня осенило:
– Дорогие мои, – взволнованно проговорила я, повернувшись к детям. – Мы около месяца не были дома. Давайте, вспомним наши дома, просторы, леса; нашу речку в Плёхово! Мы так давно их не видели… мы же истосковались по ним на чужбине, давайте споём о них!
И Песни зазвучали! Наши, дорогие, любимые…
Слушая, он плакал. Слёзы текли по его неподвижному лицу под голоса уничтожаемых им когда-то предков детей, которые сейчас стояли перед ним и пели. Сиделка, начавшая было промокать его слёзы, после третьей песни забыла про свои прямые обязанности, заворожённая протяжностью русских полей, широтой русского неба, глубиной русской души...
Закончила звучать последняя нота. Закончилась долгая, наполненная тишиной пауза после неё. Генерал привёл в движение себя чудо-кроватью, чем первым растворил насыщенную песнями тишину.
Через переводчика, истово и горячо, стал просить прощения. У всех нас. За себя, за своих земляков, за свою нацию, которая принесла столько горя русскому народу, подарившему миру врачующие любую человеческую душу песни, которыми и была теперь вывернута наизнанку его собственная, истерзанная сочащимися язвами непрощения и почти, было, пропавшая через это душа. Если бы он мог двигаться и вставать, то, не сомневаюсь, он ждал бы от нас прощения, сколь угодно долго, стоя на коленях...
Апогеем проникновенного признания был простой, ошеломивший его вывод: эти песни не могли появиться за одно, за два или даже за несколько поколений людей. Это пласт, рождавшийся веками. И если дети русских людей несут в себе впитанную с молоком матери многовековую, выраженную в песнях глубину, то нападать на этот народ, уничтожать его, было самой великой ошибкой Германии! А ведь им объясняли, что их задача просто смести недостойный существования человеческий мусор с земли… Что только они сами и есть высшая форма человеческой расы!
Стало заметно, что Генерал, после излитой полноты томившихся долгие годы внутри себя слов, получил долгожданное облегчение. Камень, давивший высвободившуюся болезнью и раскаянием душу, свалился с облюбованного им места…
Вскоре, ещё до отъезда нашего коллектива из Германии, до нас дошла весть, что Генерал умер, но я с уверенностью могу сказать: тогда мы все, находившиеся в его зале поняли, что наш народ победил в той войне не только на поле боя. Он победил, прежде всего, на поле брани души человеческой, сохранив Дар и Милость прощения… прежде всего для таких, раскаявшихся разбойников СС.
08.02.2010г.